ПАМЯТЬ и вербализация ПРОШЛОГО ОПЫТА [26]

Очень часто мы видим, слышим или иным образом вос­принимаем происходящее вокруг нас, а позднее вспоминаем все это, и та или иная причина побуждает нас использовать язык для передачи другим людям того, что мы помним.

Для начала необходимо иметь некоторую модель, хотя бы и несовершенную, на которой могли бы основываться наши рассуждения. В качестве такой упрощенной модели предлагается схема на рис. 1, где, правда, опущен ряд фак­торов, которых я не буду здесь касаться. Слева на этой схе-

ме находится блок с надписью "стимул". Он обозначает фи­зические данные, поступающие в наши органы чувств при первичном восприятии события, которое позднее явится предметом нашего повествования. От этого блока идет стрелка к блоку,

^ память ^

Рис. 1

обозначенному как "сознание". Этот второй блок представ­ляет наше феноменологическое осознание воспринимаемого опыта, или, если угодно, наличие некоторой информации, относящейся к этому опыту, в нашей кратковременной (опе­ративной) памяти.

Это — две различные интерпретации, которые наше со­знание может дать одному и тому же физическому стимулу. То, что находится в сознании, является своего рода убеждени­ем (belief) относительно того, что находится во внешнем ми­ре. Это убеждение связано, безусловно, с тем, что предостав­лено в распоряжение органов чувств, но оно подвергается и сильному воздействию контекста ситуации, а также куль­турной и индивидуальной предрасположенности. Все это,

вместе взятое, создает в нашем уме некоторую интерпрета­цию происходящего во внешнем мире. Ключевая идея для нас здесь сводится к следующему: восприятие является интерпретирующим. (См. Hochberg, 1964, где дан хороший обзор вопроса.)

Возможности сознания с точки зрения его емкости, ви­димо, очень ограничены (ср. Miller, 1956, гипотезу о количестве информации, которую мы можем удерживать в сознании единовременно). В каждый данный момент мы мо­жем осознавать только узкий круг явлений. Но по крайней мере часть информации, находящейся в сознании, может по­ступить, в соответствии со стрелкой "накопление (информа­ции)", в блок под названием "память". Использование раз­личных блоков для представления сознания и памяти может, правда, вводить в заблуждение, так как оно дает основание для предположения, что речь идет о двух различных обла­стях мозга.

Еще одна стрелка идет в обратном направлении — от памяти к сознанию — и показывает, что информация может быть "извлечена", или реактивирована. Следовательно, су­ществуют два входа в сознание: один через восприятие и один через извлечение из памяти (recall). Когда мы впервые наблюдаем событие, мы, несомненно, осознаем его через восприятие. Но когда мы рассказываем о нашем опыте позд­нее, оно попадает в наше сознание посредством извлечения его из памяти. Хотя иногда мы можем говорить о том, что воспринимается нами в данный момент, такая речь довольно необычна; в большинстве случаев мы говорим о вещах, из­влеченных из памяти. О большей части опыта рассказы­вается в прошедшем времени, которое употребляется для передачи информации, прошедшей по стрелке "извлечение (информации) из памяти" (см. рис. 1).

Как лингвистов нас, вероятно, должна более всего ин­тересовать стрелка "вербализация", покрывающая все те процессы, посредством которых невербальная информация переводится в слова. Некоторые читатели могут оспаривать изображение стрелки "вербализация" как выходящей из "сознания" и означающей, следовательно, что, когда мы го­ворим, мы осознаем невербальный материал. Очевидно, здесь существуют индивидуальные различия. Многие, ког­да они говорят об извлеченном из памяти опыте, осознают мыслительные образы, относящиеся к опыту. Для них расположение стрелки "вербализация" на рис. 1 представ­ляется правильным. Другие утверждают, что осознают только язык как таковой.

Грубо говоря, процессы вербализации могут быть раз­делены на три основных типа. Во-первых, это процессы, связанные с организацией содержания. Для вербализации необходимо, чтобы говорящий определенным образом струк­турировал сам извлекаемый опыт. Во-вторых, это процессы, связанные с оценкой говорящим состояния ума адресата в текущий момент и его рабочих возможностей в пределах конкретного контекста речи. В другой своей работе (Chafe, 1975) я объединил эти процессы под названием "упаковка", подразумевая под этим, что говорящий должен как бы "завернуть" передаваемое содержание эффективным обра­зом, чтобы адресат мог легко его усвоить. Упаковка вклю­чает такие задачи, как различение данной и новой инфор­мации, принятие решения о том, должно ли существитель­ное подаваться как определенное или как неопределенное, установление субъекта и темы (vs. ремы) и т. п. В-третьих, каждый язык навязывает различные более или менее произвольные синтаксические процессы, которые также должны быть использованы при вербализации. Например, один язык может требовать согласования глагола с подлежа­щим в лице, числе и роде, тогда как в другом языке такое требование может отсутствовать.

Я думаю, что это трехчленное разграничение между процессами, относящимися к содержанию, упаковке и син­таксическим структурам, отражает реальные различия между процессами, происходящими во время вербализа­ции. В последующей части работы я сосредоточусь только на процессах, связанных с содержанием. Они, в свою оче­редь, могут быть подразделены на три основных подтипа, каждый из которых я подробнее рассмотрю ниже.

После того как я последовательно рассмотрю расчлене­ние, пропозиционализацию и категоризацию, я попытаюсь обосновать положение, которое, пожалуй, лучше всего пояснить, обратившись снова к рис. 1. Выше я отмечал, что процессы восприятия носят интерпретирующий харак­тер, что информация, поступающая через восприятие в соз­нание, а затем в память, является не точной копией исход­ного стимула, но его интерпретацией. На мой взгляд, име­ются веские доказательства в пользу того, что вербализа­ция тоже носит интерпретирующий характер. Языковой продукт процессов вербализации не является копией вход­ных данных этих процессов, в равной мере он и не детер­минируется алгоритмически этими входными данными. Ближе к истине такое представление, согласно которому, когда люди говорят, они постоянно выбирают наилучшие способы выражения того, о чем они думают. Отсюда следу­ет, что ко всему содержащемуся в памяти применимы даль­нейшие процессы интерпретации. Интерпретация проис­ходит не только во время восприятия; она имеет место также в то время, когда мы говорим. Справедливость сказанного станет очевидна, я думаю, прежде всего при обсуждении категоризации. Я попытаюсь показать также, что при расчленении эпизода и построении суждения тоже может иметь место интерпретация; что эти процессы не всегда оп­ределяются содержимым памяти, а могут определяться в процессе вербализации и осуществляться по-разному одним и тем же говорящим при различных обстоятельствах.

В нескольких местах я буду ссылаться на источник данных, который я назову "фильм". Это пятиминутная кар­тина о жизни маленького мальчика в деревне. Она была показана нескольким группам студентов колледжа в 1972 г. После просмотра фильма их попросили написать, о чем был фильм, а некоторых попросили сделать это снова восемь не­дель спустя. Таким образом было проверено, как люди вербализуют свой извлеченный из памяти опыт (субститут реального опыта) вскоре после наблюдения и после того, как он сохранялся некоторое время в памяти.

РАСЧЛЕНЕНИЕ ЭПИЗОДА

Наша память, по-видимому, содержит представления ди­скретных эпизодов опыта, которые могут быть "большими" или "маленькими" с точки зрения пространственно-времен­ной протяженности, а также по количеству деталей, ко­торые вспоминаются в пределах эпизода. Так, на уровне очень крупных "кусков" я могу вспомнить вещи, которые можно обозначить "мое детство" или же "вторая мировая война". На некотором промежуточном уровне возможны вос­поминания о "кусках" опыта типа "мое путешествие в Бос­тон в прошлом году" или "попытки покушения на Джорджа Уоллеса". Но я также могу извлекать из памяти такие мел­кие события, как "утром порвался шнурок ботинка" или мгновенное выражение лица какого-нибудь политика во время передачи новостей по телевизору. Я имею в виду не значительность или тривиальность этих событий, а их "размер"; последний можно было бы измерять в терминах числа подсобытий, на которые говорящий может в принципе эти события разлагать.

Поскольку мы рассуждаем сейчас с точки зрения челове­ка, извлекающего нечто из памяти с целью вербализации, лучше всего, видимо, взять пример, где начальный эпизод по своему размеру сравним с эпизодами типа "случай, про­исшедший со мной в прошлом месяце" или "моя поездка в Бостон". Весьма маловероятно, что я начну фрагмент раз­говора с фраз "давайте я расскажу вам о второй мировой войне" или даже "о моем детстве". Возможно, существуют типичные размеры эпизодов, обычно вводимых в речь с раз­личными целями, но пока мы знаем об этом очень мало. Во всяком случае, часто оказывается возможным вербализо­вать этот начальный эпизод в целом, обозначив его как "происшедший со мной случай", "моя поездка в Бостон" или "то, что я вчера услышал от Джо“. Такие обозначения передают слушающему некоторую самую общую идею о содержании эпизода и, по предположению, устанавливают некоторые рамки того, что может ожидать слушающий. Как правило, эти обозначения являются своего рода заявками на продолжение рассказа, в котором говорящий будет стараться передать те детали, которые он может вспомнить в пределах этого начального эпизода.

Таким образом, важным аспектом вербализации являет­ся процесс разбиения больших эпизодов извлеченного из памяти опыта на меньшие эпизоды; вербализация последних позволит слушающему достигнуть того уровня детализации, который был бы недоступен, если бы вербализовался лишь самый крупный эпизод в целом. Этот процесс "расчленения эпизода" является в значительной степени иерархическим. Начальный, глобальный эпизод сначала разбивается на эпизоды довольно большие, они, в свою очередь,— на более

ц

мелкие, и т. д., пока не будет достигнут тот уровень, когда нужно остановиться. Так, рассказывая вам о своем путе­шествии в Бостон, я могу начать с разбиения этого события на: (1) приезд туда, (2) что со мной случилось, пока я там был, и (3) возвращение домой (я не утверждаю, что это единственно возможный или наиболее обычный способ орга­низации отчета о подобном путешествии, но такой способ является возможным). Далее я могу разбить "приезд туда" на: (1) приезд в аэропорт, (2) путешествие в самолете и (3) как меня встретили по приезде (или что-нибудь в этом роде). Путешествие в самолете может быть разбито на: (1) посадку в самолет, (2) чтение в самолете, (3) еду, (4) просмотр пло­хого фильма, (5) опять чтение или что-нибудь еще.

Конечно, могут быть и отклонения от иерархической структуры. Любой отдельный эпизод или какой-нибудь эле­мент эпизода может заставить говорящего вспомнить об эпи­зоде, лежащем за пределами основной иерархии, но который говорящий решает в данный момент вербализовать. Напри­мер, при изложении одного эпизода, запомнившегося из фильма про мальчика, один из опрашиваемых написал:

«Он шел по каким-то тропинкам и подошел к старой, выщербленной детской горке. Мне нравится эта сцена, потому что в ней показаны красочная горка, красная по­жарная машина и водонапорная башня на фоне сельского пейзажа. Итак, мальчик на этой горке...» Комментарий пи­шущего о том, что ему нравится эта сцена, находится вне основной иерархии событий, которые он описывал. Этот комментарий образует вставной эпизод, который нельзя точно согласовать с основным иерархическим деревом. (Интересно заметить, что употребленное здесь словечко "итак" служит способом возвращения к основной иерархии.) Отступления такого рода обычны. По-видимому, существу­ют значительные индивидуальные различия, касающиеся того, в какой степени говорящие следуют связной иерархии расчленения эпизода (в противоположность нагромождению отступлений друг на друга). Но даже "самые организован­ные" вербализаторы склонны время от времени вставлять отступления.

Когда мы разбиваем большой эпизод на меньшие, мы де­лаем это не произвольным образом — мы находимся под влиянием уже существующих в нашем уме определенных стереотипных моделей. Например, какой-то из больших "кусков" своего опыта я могу интерпретировать как отдель­ный случай путешествия на самолете. Поскольку раньше я уже совершил несколько путешествий на самолете, данный случай не является для меня уникальным опытом. Действи­тельно, интерпретация этого случая как путешествия на самолете означает, что у меня в уме уже имеется соответст­вующая модель: модель, которая включает в себя некий тип разбиения на подэпизоды (и отношения между ними). Я буду называть такую модель "схемой", употребляя термин, вве­денный приблизительно в том же значении Бартлеттом (Bartlett, 1932). (Недавно для аналогичных понятий были предложены такие термины, как "фрейм" (Q о f f- m a n, 1974; Minsky, 1974) или "сценарий" (Schank and A b e 1 s о n, 1975)).

Схема, таким образом,— это стереотипная модель, с по­мощью которой организуется опыт, и в более специфиче­ском значении — модель, которая диктует способ расчле­нения определенного большого эпизода на меньшие. Пред­ставляется правдоподобным, что опыт по большей части интерпретируется с помощью схем. Иными словами, с нами происходит довольно мало такого, что мы бы не интерпре­тировали в терминах моделей, уже имеющихся у нас в уме. Эти схемы определяют нашу концептуальную организацию опыта, наше отношение к нему, связанные с ним ожидания, а также то, как мы будем о нем рассказывать. Поскольку последнее имеет для нас первостепенное значение, было бы неплохо рассмотреть поближе ряд данных, которые имеют место в области употребления языка и касаются подобных схем.

Следующий ниже текст является отрывком из истории, рассказанной мне Сэди Бедока Уэллером из Анадарко (Ок­лахома) (в оригинале эта история существует на языке кад- до). Вот перевод первой части:

«Говорят, что однажды, давным-давно, мистер Дикий Кот выкапывал корни, чтобы разбить сад. Вскоре он услы­шал, как кто-то разговаривает. Рядом стоял мистер Индюк. Мистер Индюк сказал:

— Ну-ну. Я вижу, ты занят. Что ты делаешь?

— Я выкапываю корни, чтобы разбить сад. А ты что делаешь?

— Ничего. Я просто брожу вокруг.

— Ты мне мешаешь,— сказал мистер Дикий Кот, пой­мал его, ощипал и сказал: "Иди ко мне домой, там моя жена. Скажи ей, чтобы она тебя поджарила, и я съем тебя на обед".

Мистер Индюк пошел и пришел к миссис Дикой Кошке. Она качала колыбель и напевала. Мистер Индюк сказал: "Там твой муж, он послал меня сказать тебе, что ты должна поджарить для меня зерна. Когда ты это сделаешь, я пойду своей дорогой". Она быстро приготовила ему зерно, и он ушел.» (Как это ни грустно, но несмотря на свою находчи­вость, индюк в конце концов был съеден диким котом, но это уже другая часть рассказа.)

На определенном уровне расчленения эпизода мы можем сказать, что подобная история состоит из "сцен", каждая сцена — это нечто, происходящее в известном месте в из­вестное время, наподобие сцен в пьесе. Между сценами наблюдается резкий переход либо к новому месту действия, либо к новому времени действия, а чаще всего — и к тому, и к другому. Выборка, приведенная выше, показывает ор­ганизацию происходящего в виде двух сцен, одной — в поле, а другой — в доме дикого кота.

Каждая сцена организована, по-видимому, согласно одной и той же схеме. Можно заметить, что в начале каждой сцены (когда поднимается занавес) на подмостках находит­ся некто, чем-нибудь занятый. В первой сцене это мистер Дикий Кот, выкапывающий корни, во второй — миссис Ди­кая Кошка, качающая колыбель и напевающая колыбель­ную. Затем следует приход гсстя, в обоих случаях — индюка, далее ведется разговор между гостем и персонажем, находящимся там с самого начала которого я буду назы­вать хозяином. Потом хозяин делает что-нибудь для гостя или против него, в первой сцене — ощипывает его, а во второй — снабжает его приготовленным жареным зерном. Наконец, гость уходит. Эта схема, следовательно, состоит из следующих общих типов эпизодов:

Фоновое действие Приход гостя

Разговор между гостем и хозяином Действие хозяина, направленное на гостя Уход гостя.

Та же схема обнаруживается в ряде историй каддо, где, конечно, могут развертываться совсем иные конкретные со­бытия. Эта схема может даже составлять организационный принцип создания эпизодов на более высоком уровне, то есть для рассказа в целом, а не только для отдельных сцен внутри его. Например, есть история, в начале которой несколько уток заняты такой игрой: они бросают свои глаза в реку, ныряют за ними и выныривают у другого берега уже с глазами на своем месте. Хотя этот эпизод соответст­вует по "размеру" (по объему вербальной разработки) целой сцене, он относится к фоновому действию, которое образует лишь начальный сегмент схемы, которая была проиллюстрирована выше. Затем приходит Волк и далее следует разговор между ним и утками. В конце Волк сам включается в игру, но утки похищают его глаза под водой и подменяют их желтыми плодами под названием "костяная крапива". Это действие хозяина, направленное на гостя. Потом Волк, ослепленный, уходит. Итак, схема, с помощью которой в предыдущей истории формируется базис несколь­ких отдельных сцен,-здесь выступает как базис для целой сказки.

Схемы являются не только способом организации речи; они также являются способом интерпретации опыта, по­черпнутого из окружающего нас мира, и способом органи­зации поведения. Каддо, как и другие группы американ­ских индейцев, по традиции значительную часть своего вре­мени уделяют тому, чтобы навещать друг друга. Хождение в гости — это стереотипная модель поведения, которая иг­рает важную роль в повседневной жизни. Можно заметить, что схема, проиллюстрированная на примере народных сказок, приведенных выше, на самом деле является схемой такого визита. В то время когда хозяин чем-то занят, при­ходит гость, далее следует разговор, затем имеет место дей­ствие, направленное на гостя, обычно угощение, после ко­торого гость уходит. Таким образом, данная схема лежит в основе одного из самых обычных событий в жизни каддо и предопределяет то, что можно ожидать при подобном событии.

ПОСТРОЕНИЕ СУЖДЕНИЯ

Процесс разбиения больших эпизодов на меньшие не является бесконечным; в то же время он и не приводит еще к уровню языковых форм. Говорящий начинает с большого, объемлющего эпизода, извлеченного из памяти, и путем его расчленения приходит к небольшим, менее крупным эпизодам. Но эти меньшие эпизоды по своему характеру не отличаются от более крупных: все они являются воспо­минаниями о ситуациях и событиях. Это еще не язык, а "идеи". Прежде чем в итоге будет достигнут языковой уро­вень, должны быть применены еще некоторые процессы ино­го характера.

Следующий шаг в направлении к языку — "построение суждения" (propositionalizing). Он отличается от расчле­нения эпизода тем, что дает на выходе такой материал, который отличается по своему характеру от того, что был на входе. Чтобы пояснить это положение, необходимо разграничить, с одной стороны, события и ситуации (или представления о них), а с другой стороны, предметы (или представления о них). Разница между ними может быть оп­ределена в терминах пространства, времени и конкретности (particularity). События (типа того, которое можно вербали­зовать как "Собака опрокинула стул") или ситуации ("Соба­ка находится под стулом") конкретны в плане и пространст­ва, и времени. Подобное событие привязано к единственной уникальной, ограниченной части пространства и к единст­венному уникальному, ограниченному сегменту времени. (Я воздерживаюсь от рассмотрения здесь родовых представ­лений, которые вербализуются во фразах типа "Собака черная", что требует особого рассмотрения, которое увело бы нас слишком далеко.) Предмет (object), с другой сторо­ны, по-видимому, определен в пространстве, но не во времени. Конкретная собака, конкретный стул, которые упоминались в вышеприведенных примерах, характеризу­ются продолжающимся существованием во времени, чего нельзя сказать о конкретном событии или ситуации. Поэто­му один и тот же предмет обычно включается в большой и не­ограниченный набор различных событий. Конкретное опро­кидывание стула — видимо, только одно из большого чис­ла событий, в которых участвовала конкретная собака. Каждое событие занимает относительно малый конкретный сегмент времени. Собака присутствует во всех таких собы­тиях, и поэтому считается, что ей свойственно продолжен­ное существование во времени на всем протяжении того мно­жества временных интервалов, когда мы не знаем, что она делает, не знаем конкретных событий, в которых она участ­вует.

К тому, что сказано выше, должно быть добавлено мно­жество оговорок. Например, конкретные собаки или стул все-таки занимают определенный сегмент времени в том смысле, что в какой-то момент они появляются на свет, а в какой-то другой момент перестают существовать. На свете довольно мало предметов, у которых нет определенного "времени жизни" в этом смысле. Но такие сегменты времени в большинстве случаев соотносятся с человеческим опытом совершенно иначе, чем сегменты времени, занятые события­ми. Грубо говоря, я думаю, правомерно утверждать, что промежуток времени, занятый типичным событием, уклады­вается в промежуток сознательного внимания. Вероятно, большинство событий, с которыми мы сталкиваемся, можно охватить во всей их полноте на уровне того, что я в другом месте назвал "поверхностной памятью" (Chafe, 1973), когда в сознании удерживается целый сегмент времени от начала до конца, без отсылки к более глубоким уровням памяти. Хотя, очевидно, это верно не для всех событий, мне кажется, что именно так обстоит дело с событиями, рас­сматриваемыми на стадии расчленения эпизода,— стадии, на которой и происходит построение суждения. И, возможно, данный факт тесно связан с нашим представлением о том, что такое событие (в смысле прототипа). Мне кажется, что типичное время жизни предмета — величина иного поряд­ка, чем типичный сегмент времени, занимаемый событием, и мы поэтому представляем себе эти два явления как разно­родные. Насекомое, чье время жизни измеряется долей секунды, в непосредственно понятийных терминах мо­жет трактоваться скорее как событие, чем как предмет. Если мы все же представляем это насекомое как предмет, то только по аналогии с типичной формой жизни животного, период существования которого значительно дольше пери­ода существования насекомого.

Все это рассуждение потребовалось нам для того, чтобы подвести к утверждению, что пропозиционализация заклю­чается отчасти в выделении из события (или ситуации) пред­метов, в нем участвующих. Предположим, например, что я думаю об определенном событии. Я могу вербализовать мое знание этого события в виде "Потом я съел сандвич", выбрав для вербализации два предмета — себя и сандвич. То же самое исходное событие я могу вербализовать как "Потом я поел", с выделением только субъекта, себя, или, возмож­но, как "Потом я съел салями в сандвиче", где салями вклю­чено в качестве третьего предмета. Обычно существуют не­сколько различных способов, с помощью которых объекты могут быть выделены из события, это и есть один из аспек­тов интерпретации события говорящим.

В некоторой степени описанный здесь процесс аналоги­чен процессу разбиения больших эпизодов на меньшие эпи­зоды, но между ними есть два различия. Во-первых, объек­ты, выделяемые из события,— это явления иного рода, чем само событие. Во-вторых, само событие не теряется при этом процессе. В конечной вербализации событие обычно пред­ставлено глаголом, например словом "съел" в предложени­ях, приведенных выше. Таким образом, если рассуждать в терминах последовательных подстановок, то при расчле­нении эпизодов больший эпизод заменяется сочетанием меньших эпизодов, а при пропозиционализации эпизод за­меняется сущностью иного рода: структурой, состоящей из события (или ситуации) плюс — в качестве отдельных эле­ментов — предметы, которые говорящий выбрал для вер­бализации в качестве участников события. Подобная струк­тура примерно соответствует тому, что традиционно назы­вается суждением (proposition), и мы можем представить ее, например, как „съел (я, сандвич)" или другими эквива­лентными способами нотации.

Но это еще не все, что можно сказать о подобной струк­туре. Важно отметить, что каждый из предметов, выбранных для отдельной вербализации, играет свою особую роль в событии или ситуации. Главный вклад так называемой па­дежной грамматики заключается в осознании существования и значения этих ролей. Так, предложение "Потом я съел сандвич" содержит не только вычлененные из целостного со­бытия идеи "меня" и "сандвича", но также и решение рас­сматривать "меня" как "агенса" события, а "сандвич" — как "пациенса". Имена, которые мы даем этим ролям, не явля­ются предметом обсуждения настоящей статьи; единствен­но, что хочется заметить, это то, что предметы, ассоциируе­мые с событием, участвуют в нем по-разному. Стандартная нотация, принятая для суждений, является неполной, по­тому что не дает фиксированного способа указания на эти роли. Я не буду больше говорить здесь о том, какие бывают конкретные роли или каким способом их лучше всего обоз­начать. Я полагаю, что необходим новый способ выделения падежных ролей, но тот факт, что они существуют и важны для вербализации, не подлежит сомнению.

Короче говоря, когда в результате расчленения достиг­нут эпизод оптимального для вербализации размера, гово­рящий должен интерпретировать его через посредство суж­дения. Построение суждения включает: (1) выделение пред­метов из события или ситуации, охватываемой эпизодом, и (2) приписывание ролей этим предметам в рамках данного события или ситуации. Но пока еще мы не достигли уровня языка.

КАТЕГОРИЗАЦИЯ

Возможно такое положение, когда в уме присутствует некоторый формат суждения, однако еще не принято ре­шение по поводу того, какие конкретные слова нужно упо­требить, чтобы передать представление о событии и пред­ставления о предметах, которые были интерпретированы как участники этого события. Например, представим себе, что говорящий интерпретировал какое-то событие как "перемещение", то есть как событие, при котором обладание определенным предметом переходит от одного индивидуума к другому. К этому моменту он не должен был еще решить, передать ли свою идею этого события глаголом "дать", или глаголом "вручить", или, может быть, каким-нибудь другим глаголом, например "передать". Более того, он не должен был еще решить, выражать ли идею первого обла­дателя, назвав его "Дуг", "высокий парень", "ваш сын", "мальчик слева" или каким-нибудь другим образом, соот­ветствующим данному случаю. Следовательно, итоговое предложение может иметь форму: "Дуг дал другому мальчи­ку книгу", "Высокий парень передал словарь Стиву", а также ряд других вариантов, ни один из которых не обязан был предопределяться решением, принятым ранее о характере суждения, выражающего данное событие. Мы можем пред­ставить себе любое число предложений с такой же пропо­зициональной структурой — бенефактивный глагол, агенс, пациенс, бенефициарий,— но с разными словами или фраза­ми, используемыми для передачи представлений о каждом из этих элементов.

Некоторые конкретные объекты имеют свои метки — имена собственные, как мы их называем. Это относится, вероятно, к определенным типам объектов, особенно к ли­цам и местам, которые нам знакомы и о которых нам при­ходится неоднократно говорить. Но давайте сконцентри­руем наше внимание на том, что происходит, когда говоря­щий имеет в виду конкретный предмет или событие, которые не имеют собственного названия. Важный момент, на кото­ром будет основываться дальнейшее рассуждение, состоит в следующем: чтобы передать подобного рода идею, говоря­щий должен ее „категоризовать". Он должен принять реше- ниє, в соответствии с которым данный предмет или событие будут интерпретироваться как отдельное проявление какой- либо категории, которая в благоприятном случае предоста­вит в его распоряжение слово, более или менее удовлетво­рительно передающее то, что он имеет в виду. Так, катего­ризация конкретного объекта как отдельного случая кате­гории X позволит мне назвать его "блюдо" или "это блюдо". Категоризация конкретного события как отдельного случая категории Y позволит мне передать его как "ест", "съел" и т. д.

Пожалуй, лучше всего подойти к проблеме категориза­ции, обратившись к примеру обозначений цвета, которые изучены более тщательно, чем какой-либо другой тип кате­горизации. Хорошо известно, что цветовой спектр по край­ней мере с физической, доинтерпретационной точки зрения, представляет собой континуум, в пределах которого имеет место варьирование по нескольким измерениям. Большин­ство исследователей цветообозначений сосредоточивалось на двух измерениях: на измерениях тона и светлоты. При предъявлении цветовой карты в форме прямоугольника, где тон непрерывно меняется слева направо, а светлота ме­няется по вертикальной оси, обнаруживается, что человек обычно легко обозначает некоторые точки подобной карты. В этом случае говорят, что эти конкретные цвета обладают "высокой кодируемостью" (Brown and Lenneberg, 1954). Для наших целей интересно отметить, что легкость обозначения проявляется четырьмя разными способами (Браун и Леннеберг упоминают и пятый: количество слогов в используемом слове). Во-первых, разные люди приходят к общему соглашению относительно того, как называется определенный цвет; каждый назовет тот или иной цвет "крас­ным", "оранжевым" или "синим". Во-вторых, сохраняется устойчивость (consistency) называния; у одного и того же человека нет расхождений в разных случаях. Назвав цвет "красным" один раз, он назовет его "красным" и в другой раз. В-третьих, скорее всего, он назовет его одним словом типа "красный", а не с помощью длинной фразы типа "тем­ный красновато-коричневый". В-четвертых, если он гово­рит, а не пишет, он, как правило, произнесет название не­медленно, без колебания.

Будем называть точки с высокой кодируемостью в пре­делах спектра "фокусом" различных цветовых категорий. Таким образом, определенная точка может рассматриваться как фокус категории, который позволяет говорящему назвать любой отдельный экземпляр одного цвета "крас­ным". По мере удаления от этих фокусов кодируемость понижается и в большей части спектра находятся цвета с от­носительно низкой кодируемостью. Для цветов, по крайней мере, нет четкой границы между категориями, но есть по­степенное удаление от фокуса одной категории или посте­пенное приближение к фокусу другой. Признаки низкой кодируемости, конечно, противоположны перечисленным выше: (1) согласованность между разными людьми по пово­ду названия цвета будет меньшей; (2) один и тот же человек скорее всего назовет цвет по-разному в разных случаях; (3) более вероятно, что будет употреблена фраза, а не слово и (4) говорящий перед вербализацией будет, как правило, колебаться. Эти признаки усиливаются с удалением от фокуса любой категории.

Это же самое свойство фокусности, очевидно, присутст­вует и в категориях иных, чем цветовые (R osch, 1973); представляется несомненным, что относительная кодируе­мость — довольно общее явление. Мы упоминали об этом ранее в связи с событием, когда мальчик съехал (slid) с горки (slide). Мы можем сказать, что воспоминание о пред­мете, с которого он съехал, обладало в нашем эксперименте высокой кодируемостью, доказательством чему служит тот факт, что 99 процентов людей, которые вербализовали эту часть знания, употребили слово slide; далее, тот факт, что наблюдалась стопроцентная устойчивость, когда один и тот же человек вербализовал свое знание одного и того же предмета восемь недель спустя; и, наконец, тот факт, что среднее количество модификаторов, используемое во всех вербализациях, составляло 0,33, что является довольно низкой цифрой. Поскольку вербализация в этом случае происходила в письменной форме, никаких данных относи­тельно колебаний нет. Однако последующая работа над за­писанными на магнитофон рассказами обнаружила значи­мость колебаний (или их отсутствие) как дополнительный показатель степени кодируемости.

Мы можем сравнить этот предмет с высокой кодируе­мостью — slide — с другим предметом, который появляет­ся в том же фильме. Этот предмет не характеризуется высо­ким процентом согласованности при назывании; он получил в эксперименте много разных названий (см. табл. 1). Устой­чивость наименования этого предмета составила 65%.