ОТНОШЕНИЕ НОРМ ПОВЕДЕНИЯ И МЫШЛЕНИЯ К ЯЗЫКУ[58]

«Люди живут не только в объективном мире вещей и не только в мире общественной деятельности, как это обычно пола­гают; они в значительной мере находятся под влиянием того кон­кретного языка, который является средством общения для дан­ного общества.

Эдуард Сепир

Вероятно, большинство людей согласится с утвержде­нием, что принятые нормы употребления слов определяют некоторые формы мышления и поведения; однако это пред­положение обычно не идет дальше признания гипнотической силы философского и научного языка, с одной стороны, и модных словечек и лозунгов — с другой.

Ограничиться только этим — значит не понимать сути одной из важнейших форм связи, которую Сепир усматри­вал между языком, культурой и психологией и которая кратко сформулирована в приведенной выше цитате.

Мы должны признать влияние языка на различные виды деятельности людей не столько в особых случаях употреб­ления языка, сколько в его постоянно действующих общих законах и в повседневной оценке им тех или иных явле­ний.

Обозначение явления и его влияние на действия людей

Я столкнулся с одной из сторон этой проблемы еще до того, как начал изучать Сепира, в области, обычно считаю­щейся очень отдаленной от лингвистики. Это произошло во время моей работы в обществе страхования от огня. В мои задачи входил анализ сотен докладов об обстоятельствах, приведших к возникновению пожара или взрыва.

Так, например, около склада так называемых gaso­line drums «бензиновых цистерн» люди ведут себя соответ­ствующим образом, т. е. с большой осторожностью; в то же время рядом со складом с названием empty gasoline drums «пустые бензиновые цистерны» люди ведут себя иначе: недостаточно осторожно, курят и даже бросают окурки. Однако эти empty «пустые» цистерны могут быть более опасными, так как в них содержатся взрывчатые испаре­ния. При наличии реально опасной ситуации лингвисти­ческий анализ ориентируется на слово «пустой», предпо­лагающее отсутствие всякого риска. Возможны два раз­личных случая употребления слова empty: в первом

случаеоно употребляется как точный синоним слов null, void, negative, inert (порожний, бессодержательный, бес­смысленный, ничтожный, вялый), а во втором — в при­менении к обозначению физической ситуации, не прини­мая во внимание наличия паров, капель жидкости или любых других остатков в цистерне или в другом вмести­лище. Обстоятельства описываются с помощью второго случая, а люди ведут себя в этих обстоятельствах, имея в виду первый случай. Это становится общей формулой не­осторожного поведения людей, обусловленного чисто лин­гвистическими факторами.

На лесохимическом заводе металлические дистилля­торы были изолированы смесью, приготовленной из изве­стняка, именовавшегося на заводе «центрифугированным известняком».

Огромный железный котел для варки олифы оказался перегретым до температуры, при которой он мог воспламе­ниться. Рабочий сдвинул его с огня и откатил на некоторое расстояние, но не прикрыл. Приблизительно через одну минуту олифа воспламенилась. В этом случае языковое влияние оказалось более сложным благодаря переносу значения (о чем ниже будет сказано более подробно) «при­чины» в виде контакта или пространственного соприкосно­вения предметов на истолкование положения on the fire «на огне» в противоположность off the fire «вне огня». На самом же деле та стадия, при которой главным фактором являлось наружное пламя, закончилась; перегревание стало внутренним процессом конвенции в олифе благодаря сильно нагретому котлу и продолжалось, когда котел был уже off the fire «вне огня».

Электрическим рефлектором, висевшим на стене, поль­зовались редко, и поэтому один из рабочих приспособил его в качестве удобной вешалки для пальто. Ночью вошел дежурный и повернул выключатель, мысленно обозначая свое действие как turning on the light «включение света». Свет не загорелся. Дежурный мысленно обозначил это как light is burned out «перегорели пробки». Он не мог увидеть свечения рефлектора только из-за того, что на нем висело старое пальто. Вскоре пальто загорелось, а затем вспыхнул пожар и во всем здании.

Кожевенный завод спускал сточную воду, содержавшую органические остатки, в наружный отстойный резервуар, наполовину закрытый деревянным настилом, а наполовину открытый.

Сушильня для кож была устроена с воздуходувкой в одном конце комнаты, чтобы направить поток воздуха вдоль комнаты и далее наружу через отверстие в другом конце. Огонь возник в воздуходувке и благодаря действию последней перекинулся прямо на кожи, рассыпав искры по всей комнате и уничтожив таким образом весь мате­риал. Опасная ситуация создалась, следовательно, ввиду наличия термина blower «воздуходувка», который являет­ся языковым эквивалентом that which blows «то, что ду­ет», указывающим на то, что основная функция этого прибора blow «дуть». Эта же функция может быть обозна­чена как blowing air for drying «раздувать воздух для про­сушки», причем не принимается во внимание, что он может «раздувать» и другое, например искры и языки пламени. В Действительности воздуходувка просто создает поток воз­духа и может втягивать воздух так же, как и выдувать его. Ее нужно было поставить на другом конце помещения, там, где было отверстие и где она могла бы втягивать поток воздуха, проходящий над шкурами, а затем выдувать его наружу.

Рядом с тигелем для плавки свинца, имевшим уголь­ную топку, была помещена груда scrap lead «свинцового лома» — обозначение, вводящее в заблуждение, так как на самом деле «лом» состоял из листов старых радиокон­денсаторов, между которыми все еще были парафиновые прокладки. Вскоре парафин загорелся, а за ним вспыхнула и крыша.

Можно привести бесконечное множество подобных при­меров. Они показывают достаточно убедительно, как рас­смотрение лингвистических формул, обозначающих дан­ную ситуацию, может явиться ключом к объяснению тех или иных поступков людей и каким образом эти формулы могут анализироваться, классифицироваться и соотноситься в том мире, который «в значительной степени бессозна­тельно строится на основании языковых норм данной группы» (Э.

Грамматические модели в качестве истолкователей действительности

Лингвистический материал приведенных выше приме­ров ограничивается отдельными словами, фразеологиче­скими оборотами и словосочетаниями определенного типа. Изучая влияние этого материала на поведение людей, нельзя упускать из виду, что несравненно более сильное влияние на их поведение могут оказывать разнообразные типы грамматических категорий, таких, как категория числа, рода, классификация по одушевленности, неоду­шевленности и т. п., а также времена, залоги и другие формы глагола, классификация по частям речи и вопрос о том, чем обозначена данная ситуация — одной ли мор­фемой, формой ли слова или синтаксическим словосочета­нием» Такая категория, как категория числа (единствен­ное в противоположность множественному), является по­пыткой обозначить целый класс явлений действительно­сти. В ней содержится указание на то, каким образом нужно классифицировать различные явления и какие слу­чаи можно назвать «единичными», а какие — «множествен­ными». Однако обнаружить такое косвенное влияние чрезвычайно сложно, во-первых, ввиду его неясности, а во-вторых, ввиду того что весьма трудно взглянуть со стороны и изучить объективно родной язык, который яв­ляется привычным средством общения и своего рода не­отъемлемой частью нашей культуры. Если же мы присту­пим к изучению языка, совершенно не похожего на наш родной, мы будем изучать его так, как изучаем природу. При анализе чужого, непривычного языка мы осмысли­ваем его средствами своего родного языка или же обнару­живаем, что задача разъяснения чисто морфологических трудностей настолько сложна, что, кажется, поглощает все остальное. Однако, несмотря на сложность задачи, состоя­щей в выяснении того косвенного влияния грамматических категорий языка на поведение людей, о котором говори­лось выше, она все же выполнима и разрешить ее легче всего при рассмотрении какого-нибудь экзотического язы­ка, так как, изучая его, мы волей-неволей бываем выбиты из привычной колеи.

Мысль о возможности работы над данной проблемой впервые пришла мне в голову во время изучения мною языка хопи, даже раньше, чем я осознал сущность самой этой проблемы. Казавшееся бесконечным описание морфо­логии языка было наконец закончено. Но было совершенно очевидно, особенно в свете лекций Сепира о языке наваха, что описание языка в целом являлось далеко не полным. Я знал, например, правила образования множественного числа, но не знал, как последнее употребляется. Было ясно, что категория множественного числа в языке хопи значительно отличается от категории множественного чис­ла в английском, французском и немецком языках. Неко­торые понятия, выраженные в этих языках множествен­ным числом, в языке хопи обозначаются единственным. Стадия исследования, начавшаяся с этого момента, заняла еще два года.

Прежде всего надо было определить способ сравнения языка хопи с западноевропейскими языками. Сразу же стало очевидным, что даже грамматика хопи отражала в какой-то степени культуру хопи так же, как грамматика европейских языков отражает «западную», или «европей­скую», культуру. Оказалось, что эта взаимосвязь дает воз­можность выделить при помощи языка классы представле­ний, подобные «европейским»,— «время», «пространство», «субстанция», «материя». Поскольку те категории, которые будут подвергаться сравьению в английском, немецком и французском, а также и в других европейских языках, за исключением, пожалуй (да и это весьма сомнительно), балто-славянских и неиндсевропейских языков, имеют лишь незначительные различия, я собрал все эти языки в одну группу, названную SA⁷⁷, или «Standard Average European» «среднеевропейский стандарт».

Ту часть исследования, которая представлена здесь, можно кратко сформулировать в двух вопросах: 1) являют­ся ли наши представления «времени», «пространства» и «материи» в действительности одинаковыми для всех людей или они до некоторой степени обусловлены структурой данного языка и 2) существуют ли видимые связи между а) нормами культуры и поведения и б) основными лингвис­тическими категориями? Я отнюдь не утверждаю, что существует прямая «корреляция» между культурой и язы­ком и тем более между этнологическими рубриками, как, например, «сельское хозяйство», «охота» и т. д., и такими лингвистическими рубриками, как «флективный», «синте­тический» или «изолирующий» ^г.

Когда я начал изучение данной проблемы, она вовсе не была так ясно сформулирована и у меня не было ника­кого представления о том, каковы будут ответы на постав­ленные вопросы.

Множественное число и счет в SAE и в хопи

В наших языках, т. е. в SAE, множественное число и количественные числительные применяются в двух слу­чаях: 1) когда они обозначают действительно множествен­ное число и 2) при обозначении воображаемой множествен­ности, или, более точно, хотя менее выразительно: при обозначении воспринимаемой нами пространственной со­вокупности и совокупности с переносным значением. Мы говорим ten men «десять человек» и ten days «десять дней». Десять человек мы или реально представляем, или, во всяком случае, можем себе представить эти десять как целую группу^[59], например десять человек на углу улицы. Но ten days «десять дней» мы не можем представить себе реально. Мы представляем реально только один день, се­годня, остальные девять (или даже все десять) — только по памяти или мысленно. Если ten days «десять дней» и рассматриваются как некая группа, то это «воображаемая», созданная мысленно группа.

Каким образом создается в уме такое представление? Таким же, как и в случаях с ошибочным представлением, послужившим причиной пожара, ввиду того что наш язык часто смешивает две различные ситуации, поскольку для обеих имеется один и тот же способ выражения. Когда мы говорим о ten steps forward «десять шагов вперед», ten strokes on a bell «десять ударов колокола» и о какой-либо подобной циклической последовательности, имея в виду несколько times «раз», у нас возникает такое же представ­ление, как и в случае ten days «десять дней». Цикличность вызывает представление о воображаемой множественно­сти. Но сходство цикличности с совокупностью не обяза­тельно возникает в восприятии раньше, чем это выражает­ся в языке, иначе это сходство наблюдалось бы во всех языках, чего на самом деле нет. В нашем восприятии вре­мени и цикличности содержится что-то непосредственное и субъективное: в основном мы ощущаем время как что-то «становящееся все более и более поздним». Но в нашем привычном мышлении, т. е. в мышлении людей, говорящих на SAE, это отражается совсем иным путем, который не может быть назван субъективным, хотя и осуществляется в мыслительной сфере. Я бы назвал его «объективизирован­ным», или воображаемым, поскольку оно построено по моделям внешнего мира. В нем отражаются особенности нашей языковой системы. Наш язык не проводит разли­чия между числами, составленными из реально существую­щих предметов, и числами «самоисчисляемыми». Сама форма мышления обусловливает то, что и в последнем случае так же, как и в первом, числа составляются из каких-то предметов. Это и есть объективизация. Понятия времени утрачивают связь с субъективным восприятием «становящегося более поздним» и объективизируются как исчисляемые количества, т. е. отрезки, состоящие из от­дельных величин, в частности длины, так как длина может быть реально разделена на дюймы. «Длина», «отрезок» времени мыслится в виде одинаковых единиц, подобно, скажем, ряду бутылок.

В языке хопи положение совершенно иное. Множествен­ное число и количественные числительные употребляются только для обозначения тех предметов, которые образуют или могут образовать реальную группу. Там не существует воображаемых множественных чисел, вместо них упо­требляются порядковые числительные в единственном числе. Такое выражение, как ten days «десять дней», не употребляется. Эквивалентом его служит выражение, указывающее на процесс счета. Таким образом, they stayed ten days «они пробыли десять дней» превращается в «они прожили до одиннадцатого дня» или «они уехали после десятого дня». Ten days is greater than nine days «десять дней больше, чем девять дней» превращается в «десятый день позже девятого». Наше понятие «продолжитель­ность времени» рассматривается не как фактическая про­должительность или протяженность, а как соотношение между двумя событиями, одно из которых произошло раньше другого. Вместо нашей лингвистически осмыс­ленной объективизации той области сознания, которую мы называем «время», язык хопи не дал никакого способа, содержащего идею «становиться позднее», являющуюся сущностью понятия времени.

Существительные, обозначающие материальное количество в SAE и хопи

Имеется два вида существительных, обозначающих ма­териальные предметы: существительные, обозначающие отдельные предметы, и существительные, обозначающие вещества: water «вода», milk «молоко», wood «дерево», granite «гранит», sand «песок», flour «мука», meat «мясо». Существительные первой группы относятся к предметам, имеющим определенную форму: a tree «дерево», a stick «пал­ка», a man «человек», a hill «холм». Существительные вто­рой группы обозначают однородную массу, не имеющую четких границ. Между этими двумя группами существует и лингвистическое различие: у существительных, обозна­чающих вещества, нет множественного числа ^[60]; в англий­ском языке перед ними опускается артикль, во француз­ском ставится партитивный артикль du, de, la, des. Это различие более четко выступает в языке, чем в действитель­ности. Очень немногое можно представить себе не имею­щим границ: air «воздух», иногда water «вода», rain «дождь», snow «снег», sand «песок», rock «горная порода», dirt «грязь», grass «трава», но butter «масло», meat «мясо», cloth «ткань», iron «железо», glass «стекло», как и боль­шинство подобных йм веществ, встречаются не в «безгра­ничном» количестве, а в виде больших или малых тел определенной формы. Различие это в какой-то сте­пени навязано нам потому, что оно существует в языке. В большинстве случаев это оказывается так неудобно, что приходится применять новые лингвистические способы, чтобы конкретизировать существительные второй группы. Отчасти это делается с помощью названий, обозначающих ту или иную форму: stick of wood «брусок дерева», piece of cloth «лоскут материала», pane of glass «кусок стекла», cake of soap «брусок мыла»,— но гораздо чаще — с по­мощью названий сосудов, в которых находятся вещества, хотя в данных случаях мы имеем в виду сами вещества: glass of water «стакан воды», cup of coffee «чашка кофе», dish of food «тарелка пищи», bag of flour «мешок муки», bottle of beer «бутылка пива». Эти обычные формулы, в которых of имеет явное значение «содержащий», способство­вали появлению менее явных случаев употребления той же самой конструкции: stick of wood «обрубок дерева», lump of dough «ком теста» и т. д. В обоих случаях формулы оди­наковы: существительное первой группы плюс один и тот же связывающий компонент (в английском языке — пред­лог of). Обычно этот компонент обозначает содержание. В более сложных случаях он только «предполагает» содер­жание. Таким образом, предполагается, что lumps «комья», chunks «ломти», blocks «колоды», pieces «куски» содержат какие-то stuff «вещество», substance «субстанцию», matter «материю», которые соответствуют water «воде», coffee «кофе», flour «муке» в соответствующих формулах. Для людей, говорящих на SAE, философские понятия «субстан­ция» и «материя» несут в себе простейшую идею; они вос­принимаются непосредственно, они общепонятны. Этим мы обязаны языку. Законы наших языков часто застав­ляют нас обозначать материальный предмет словосочета­нием, которое делит представление на бесформенное ве­щество плюс та или иная его конкретизация («форма»).

В хопи опять-таки все происходит иначе. Там имеется строго ограниченный класс существительных. Но в нем нет особого подкласса — «материальных» существитель­ных. Все существительные обозначают отдельные пред­меты и имеют и единственное и множественное число. Су­ществительные, являющиеся эквивалентами наших «ма­териальных» существительных, тоже относятся к телам с неопределенными, не имеющими четких границ формами. Однако под последним следует понимать неопределенность, а не отсутствие формы и размеров. В каждом конкретном случае water «вода» обозначает определенное количество воды, а не то, что мы называем «субстанцией воды». Абст­рактность передается глаголом или предикативной формой, а не существительным. Так как все существительные от­носятся к отдельным предметам, нет необходимости уточ­нять их смысл названиями сосудов или различных форм, если, конечно, форма или сосуд не имеют особого значения в данном случае. Само существительное указывает на соот­ветствующую форму или сосуд. Говорят не a glass of wa­ter «стакан воды», а кэ - у і «вода», не a pool of water «лужа воды», а ра-йэ \ не a dish of cornflour «миска муки», а дзтпі «количество муки», не a piece of meat «кусок мяса», а sik^w і «мясо». В языке хопи нет ни необходимости, ни моде­лей для построения понятия существования как соеди­нения бесформенного и формы. Отсутствие определенной формы обозначается не существительными, а другими лингвистическими символами.

Периодизация времеги в SAE и хопи

Щ Такие термины, как summer «лето», winter «зима», September «сентябрь», morning «утро», noon «полдень», sunset «заход солнца», которые у нас являются существи­тельными и мало чем отличаются по форме от других сущест­вительных, могут быть подлежащими или дополнениями; мы говорим at sunset «на заходе солнца» или in winter «зи­мой» так же, как at a corner «на углу», in an orchard «в са­ду» ^[61]. Они образуют множественное число и исчисляются подобно тем существительным, которые обозначают пред­меты материального мира, о чем говорилось выше. Наше представление о явлениях, обозначаемых этими словами, таким образом объективизируется. Без объективизации оно было бы субъективным переживанием реального вре­мени, т. е. сознания becoming later and later «становления более поздним», проще говоря,— повторяющимся перио­дом, подобным предыдущему периоду в становлении все более поздней протяженности. Только в воображении можно представить себе подобный период рядом с другим та­ким Же, создавая, таким образом, пространственную (мы­сленно представляемую) конфигурацию. Но сила языко­вой аналогии такова, что мы устанавливаем упомянутую объективизацию циклической периодизации. Это проис­ходит даже в случае, когда мы говорим a phase «период» и phases «периоды» вместо, например, phasing «периодиза­ция». Модель, охватывающая как существительные, обо­значающие отдельные предметы, так и существительные, обозначающие вещества, результатом которой является двучленное словосочетание «бесформенное вещество плюс форма», настолько распространена, что подходит для всех существительных. Следовательно, такие общие понятия, как substance «субстанция», matter «материя», могут заме­нить в данном словосочетании почти любое существитель­ное. Но даже и они недостаточно обобщены, так как не могут включить в себя существительные, выражающие протяженность во времени. Для последних и появился термин time «время». Мы говорим a time, т. е. какой-то период времени, событие, исходя из модели a mass noun (существительных, обозначающих вещества), подобно то­му как a summer «некое лето» мы превращаем в summer «лето» (как общее понятие) по той же модели. Итак, исполь­зуя наше двучленное словосочетание, мы можем говорить или представлять себе a moment of time «момент времени», a second of time «секунда времени», a year of time «год вре­мени». Я считаю долгом еще раз подчеркнуть, что здесь точно сохраняется модель a bottle of milk «бутылка молока» или a piece of cheese «кусок сыра». И это помогает нам представить, что a summer реально содержит такое-то и такое-то количество «time».

В хопи, однако, все «временные» термины, подобные summer, morning и др., представляют собой не существи­тельные, а особые формы наречий, если употреблять терми­нологию SAE. Это — особая часть речи, отличающаяся от существительных, глаголов и даже от других наречий в хопи. Они не являются формой местного или другого па­дежа, как des Abends «вечером» или in the morning «утром». Они не содержат морфем, подобных тем, которые есть в in the house «в доме» и at the tree «на дереве» ^г. Такое наре­чие имеет значение when it’s morning «когда утро» или while morning-phase is occuring «когда период утра происхо­дит». Эти «temporals» «временные наречия» не употреб­ляются ни как подлежащие, ни как дополнения, ни в ка­кой-либо другой функции существительного. Нельзя ска­зать it’s a hot summer «жаркое лето» или summer is hot «лето жарко»; лето не может быть жарким, лето — это период, когда погода теплая, когда наступает жара. Нельзя сказать this summer «это лето». Следует сказать summer now «теперь лето» или summer recently «недавно лето». Здесь нет никакой объективизации (например, указания на период, длительность, количество) субъективного чув­ства протяженности во времени. Ничто не указывает на время, кроме постоянного представления о getting later «становлении более поздним». Поэтому в языке хопи нет основания для создания абстрактного термина, подобного нашему time.

Временные формы глагола в SAE и холи

Трехвременная система глагола в SAE оказывает влия­ние на все наши представления о времени. Эта система объединяется с той более широкой схемой объективизации субъективного восприятия длительности, которая уже отмечалась в других случаях двучленной формулой, применимой к существительным вообще, во «временных» (обозначающих время) существительных, во множествен­ности и исчисляемости. Эта объективизация помогает нам мысленно «выстроить отрезки времени в ряд». Осмысле­ние времени как ряда гармонирует с системой трех времен, однако система двух времен—раннего и позднего— более точно соответствовала бы ощущению длительности в его реальном восприятии. Если мы сделаем попытку про­анализировать сознание, мы найдем не прошедшее, настоя­щее и будущее, а сложный комплекс, включающий в себя все эти понятия. Все есть в сознании, и все в сознании существует и существует нераздельно. В нашем сознании соединены чувственная и нечувственная стороны восприя­тия. Чувственную сторону — то, что мы видим, слышим, осязаем,— мы можем назвать the present (настоящее), другую сторону — обширную, воображаемую область па­мяти — обозначить the past (прошедшее), а область веры, интуиции и неопределенности — the future (будущее). Но и чувственное восприятие, и память, и предвидение — все это существует в нашем сознании вместе; мы не можем обозначить одно как yet to be «еще не существующее», а другое как once but no more «существовало, но уже нет». В действительности реальное время отражается в нашем сознании как getting later «становиться позднее», как не­обратимый процесс изменения определенных отношений. В этом latering «опозднении» или durating «протяженности во времени» и есть основное противоречие между самым недавним, позднейшим моментом, находящимся в центре нашего внимания, и остальными, предшествовавшими ему. Многие языки прекрасно обходятся двумя временными формами, соответствующими этому противоречивому от­ношению между later «позже» и earlier «раньше». Мы мо­жем, конечно, создать и мысленно представить себе си­стему прошедшего, настоящего и будущего времени в объективизированной форме точек на линии. Именно к этому ведет нас наша общая тенденция к объективизации, что подтверждается системой времен в наших языках.

В английском языке настоящее время находится в наиболее резком противоречии с основным временным от­ношением. Оно как бы выполняет различные и не всегда вполне совпадающие друг с другом функции. Одна из них заключается в том, чтобы обозначать нечто среднее между объективизированным прошедшим и объективизирован­ным будущим в повествовании, аргументации, обсужде­нии, логике и философии. Вторая его функция состоит в обозначении чувственного восприятия: I see him «я вижу его». Третья включает в себя констатацию общеизвестных истин: we see with our eyes «мы видим глазами». Эти раз­личные случаи употребления вносят некоторую пута- ницу в наше мышление, чего мы в большинстве случаев не осознаем.

В языке хопи, как и можно было предполагать, это происходит иначе. Глаголы здесь не имеют времен, подоб­ных нашим: вместо них употребляются формы утвержде­ния (assertions), видовые формы и формы, связывающие предложения (наклонения),— все это придает речи гораздо большую точность. Формы утверждения обозначают, что го­ворящий (не субъект) сообщает о событии (это соответ­ствует нашему настоящему и прошедшему), или что он пред­полагает, что событие произойдет (это соответствует нашему будущему) *, или что он утверждает объективную истину (что соответствует нашему «объективному» настоящему). Виды определяют различную степень длительности и раз­личные направления «в течении длительности». До сих пор мы не сталкивались с указаниями на последовательность двух событий, о которых говорится. Необходимость такого указания возникает, правда, только тогда, когда у нас есть два глагола, т. е. два предложения. В этом случае накло­нения определяют отношения между предложениями, включая предшествование, последовательность и одновре­менность. Кроме того, существует много отдельных слов, которые выражают подобные же отношения, дополняя на­клонения и виды: функции нашей системы грамматических времен с ее линейным, трехчленным объективизированным временем распределены среди других глагольных форм, коренным образом отличающихся от наших грамматиче­ских времен; таким образом, в глаголах языка хопи нет (так же, как и в других категориях) основы для объекти­визации понятия времени; но это ни в коей мере не значит, что глагольные формы и другие категории не могут выра­жать реальные отношения совершающихся событий.

Длительность, интенсивность и направленность в SAE и хопи

Для описания всего многообразия действительности любой язык нуждается в выражении длительности, ин­тенсивности и направленности. Для SAE и для многих других языковых систем характерно описание этих поня­тий метафорически. Метафоры, применяемые при этом,— это метафоры пространственной протяженности, т. е. размера, числа (множественность), положения, формы и движения. Мы выражаем длительность словами: long «длин­ный», short «короткий», great «большой», much «многое», quick «быстрый», slow «медленный» и т. д.; интенсивность— словами: large «большой», much «много», heavy «тяжело», light «легко», high «высоко», low «низко», sharp «острый», faint «слабый» и т. д.; направленность — словами: more «более», increase «увеличиваться», grow «расти», turn «пре­вращаться», get «становиться», approach «приближаться», go «идти», соте «приходить», rise «подниматься», fall «па­дать», stop «останавливаться», smooth «гладкий», even «ровный», rapid «быстрый», slow «медленный» и т. д. Можно составить почти бесконечный список метафор, которые мы едва ли осознаем как таковые, так как они практически являются единственно доступными лингвистическими сред­ствами. Неметафорические средства выражения данных понятий, так же как early «рано», late «поздно», soon «ско­ро», lasting «длительный», intense «напряженный», very «очень», настолько малочисленны, что ни в коей мере не могут быть достаточными.

Ясно, каким образом создалось такое положение. Оно является частью всей нашей системы —объективизации — мысленного представления качеств и потенций как про­странственных, хотя они не являются на самом деле про­странственными (насколько это ощущается нашими чув­ствами). Значение существительных (в SAE), отталки­ваясь от названий физических тел, ведет к обозначениям совершенно иного характера. А поскольку физические тела и их форма в видимом пространстве обозначаются тер­минами, относящимися к форме и размеру, и исчисляются разного рода числительными, то такие способы обозначе­ния и исчисления переходят в символы, лишенные про­странственного значения и предполагающие воображаемое пространство. Физические явления: move «двигаться», stop «останавливаться», rise «подниматься», sink «опускать­ся», approach «приближаться» и т. д.— в видимом про­странстве вполне соответствуют, по нашему мнению, их обозначениям в мыслимом пространстве. Это зашло так далеко, что мы постоянно обращаемся к метафорам, даже когда говорим о простейших непространственных ситуа­циях. Я «схватываю» «нить» рассуждений моего собесед­ника, но если их «уровень» слишком «высок», мое внима­ние может «рассеяться» и «потерять связь» с их «течением», так что, когда он «подходит» к конечному «пункту», мы расходимся уже «широко» и наши «взгляды» так «отстоят» друг от друга, что «вещи», о которых он говорит, «пред­ставляются» «очень» условными или даже «нагромождением» чепухи.

Поражает полное отсутствие такого рода метафор в хопи. Употребление слов, выражающих пространственные отношения, когда таких отношений на самом деле нет, просто невозможно в хопи, на них в этом случае как бы наложен абсолютный запрет. Это становится понятным, если принять во внимание, что в языке хопи существуют многочисленные грамматические и лексические средства для описания длительности, интенсивности и направления как таковых, а грамматические законы в нем не приспо­соблены для проведения аналогий с мыслимым пространст­вом. Многочисленные виды глаголов выражают длитель­ность и направленность тех или иных действий, в то время как некоторые формы залогов выражают интенсивность, направленность и длительность причин и факторов, вы­зывающих эти действия. Далее, особая часть речи — ин- тенсификатор (the tensors) — многочисленнейший класс слов — выражает только интенсивность, направленность, длительность и последовательность. Основная функция этой части речи — выражать степень интенсивности, «силу», а также и то, в каком состоянии они находятся и как видоизменяются: таким образом, общее понятие ин­тенсивности, рассматриваемое с точки зрения постоянного изменения, с одной стороны, и непрерывности—с другой, включает в себя также и понятия направленности и дли­тельности. Эти особые временные формы — интенсифика- торы — указывают на различия в степени, скорости, не­прерывности, повторяемости, увеличении' и уменьшении интенсивности, прямой последовательности, последова­тельности, прерванной некоторым интервалом времени, и т. д., а также на качества напряженности, что мы выра­зили бы метафорически посредством таких слов, как smooth «гладкий», even «ровный», hard «твердый», rough «грубый». Поражает полное отсутствие в этих формах сход­ства со словами, выражающими реальные отношения про­странства и движения, которые для нас значат одно и то же. В них почти нет следов непосредственной деривации от пространственных терминов ^[62].

Таким образом, хотя хопи при рассмотрении форм его существительных кажется предельно конкретным языком, в формах интенсификаторов он достигает такой абстракт­ности, что она почти превышает наше понимание.

Нормы мышления в SAE и хопи

Сравнение, проводимое между нормами мышления лю­дей, говорящих на языках SAE, и нормами мышления лю­дей, говорящих на языке хопи, не может быть, конечно, исчерпывающим. Оно может лишь коснуться некоторых отчетливо проявляющихся особенностей, которые, по-ви­димому, возникают в результате языковых различий, уже отмечавшихся выше. Под нормами мышления, или «мысли­тельным миром», разумеются более широкие понятия, чем просто язык или лингвистические категории. Сюда включаются и все связанные с этими категориями анало­гии, все, что они с собой вносят (например, наше «мыслимое пространство» или то, что под этим может подразумевать­ся), взаимодействие между языком и культурой в целом, в

результате которого многие факторы, хотя они и не от­носятся к языку, указывают на его формирующее влияние. Иначе говоря, «мыслительный мир» является тем микро­космом, который каждый человек несет В себе И С ПОМОЩЬЮ) которого он пытается измерить и понять макрокосм.

Микрокосм SAE, анализируя действительность, использует главным образом слова, обозначающие пред­меты (тела и им подобные) и те виды протяженного, но бес­форменного существования, которые называются «суб­станцией», или «материей». Он воспринимает бытие по­средством двучленной формулы, которая выражает все сущее как пространственную форму плюс бесформенная пространственная непрерывность, соотносящаяся с фор­мой, так же как содержимое соотносится с формой содер­жащего. Явления, не обладающие пространственными признаками, мыслятся как пространственные, несущие в себе те же понятия форм и непрерывностей.

Микрокосм хопи, анализируя действительность, ис­пользует главным образом слова, обозначающие явления (events, или точнее eventing), которые рассматриваются двумя способами: объективно и субъективно. Объектив­но — и это только в отношении к непосредственному физи­ческому восприятию — явления рассматриваются глав­ным образом с точки зрения формы, цвета, движения и других непосредственно воспринимаемых признаков. Субъективно как физические, так и нефизические явления рассматриваются как выражение невидимых факторов силы, от которой зависит их незыблемость и постоянство или их непрочность и изменчивость. Это значит, что не все явления действительности одинаково становятся «все более и более поздними». Одни развиваются, вырастая как растения, вторые рассеиваются и исчезают, третьи подвергаются процессу превращения, четвертые сохраняют ту же форму, пока на них не воздействуют мощные силы. В природе каждого явления, способного выступать как единое целое, заключена сила присущего ему способа су­ществования: его рост, упадок, стабильность, повторяе­мость или продуктивность. Таким образом, все уже подго­товлено ранними стадиями к тому, как явление проявится в данный момент, а чем оно станет позже — частично уже подготовлено, а частично еще находится в процессе «подго­товки». В этом взгляде на мир как на нечто, находящееся в процессе какой-то подготовки, заключается для хопи

особый смысл и значение, соответствующее, возможно, тому «свойству действительности», которое «материя», или «вещество», имеет для нас.

Нормы поведения в культуре хопи

Поведение людей, говорящих на SAE, как и поведение людей, говорящих на хопи, очевидно, многими путями соотносится с лингвистически обусловленным микрокос­мом. Как можно было наблюдать при регистрации случаев пожара, в той или иной ситуации люди ведут себя соответ­ственно тому, как они об этом говорят. Для поведения хопи характерно то, что они придают особое значение подготовке. О событии объявляется и к нему начинается подготовка задолго до того, как оно должно произойти; разрабатываются соответствующие меры предосторож­ности, обеспечивающие желаемые условия, и особое зна­чение придается доброй воле как силе, способной подгото­вить нужные результаты. Возьмем способы исчисления вре­мени. Время исчисляется главным образом «днями» (taLk> -tala) или «ночами» (tok), причем эти слова являются не су­ществительными, а особой частью речи (tensors); первое слово образовано от корня со значением «свет», «день», вто­рое—от корня со значением «спать». Счет ведется посредством порядковых числительных. Этот способ счета не может при­меняться к группе различных людей или предметов, даже если они следуют друг за другом, ибо даже и в таком слу­чае они могут объединяться в группу. Однако он приме­няется по отношению к последовательному появлению одного и того же человека или предмета, не способных объе­диниться в группу. «Несколько дней» воспринимается не так, как «несколько людей», к чему как раз склонны наши языки, а как последовательное появление одного и того же человека. Мы не можем изменить сразу несколько человек, воздействуя на одного, но мы можем подготовить и таким образом изменить последующие появления одного и того же человека, воздействуя на его появление в данный мо­мент. Так хопи рассматривают будущее: они действуют в данной ситуации так или иначе, полагая, что это окажет влияние как очевидное, так и скрытое на предстоящее событие, которое их интересует. Можно было бы сказать, что хопи понимают такую нашу пословицу, как: «Well begun is half done» «Хорошее начало — это уже половина дела», но не понимают другой нашей пословицы: «Tomor­row is another day» «Завтра — это уже новый день». Это объясняет многое в характере хопи.

Что-то, подготавливающее поведение хопи, всегда можно грубо разделить на объявление, внешнюю подготовку, внутреннюю подготовку, скрытое участие и настойчивое проведение в жизнь. Объявление или предварительное об­народование является важной обязанностью особого офи­циального лица — Главного Глашатая. Внешняя подго­товка охватывет широкую, открытую для всех деятель­ность, в которой не все, с нашей точки зрения, является непосредственно полезным. Сюда входят обычная деятель­ность, репетиция, подготовка, предварительные формаль­ности, приготовление особой пищи и т. п. (все это делается с такой тщательностью, которая может показаться чрезмер­ной), интенсивно поддерживаемая физическая деятель­ность, например бег, состязания, танцы, которые якобы способствуют интенсивности развития событий (скажем, росту посевов), мимикрическая и прочая магия, действия, основанные на таинствах с применением особых атрибутов (например, священных палочек, перьев, пищи), и, наконец, танцы и церемонии, якобы подготовляющие дождь и уро­жай. От одного из глаголов, означающих «подготовить», образовано существительное «жатва» или «урожай»: па'- twani «то, что подготовлено», или «то, что подготовляется»^[63].

Внутренней подготовкой являются молитва и размыш­ление и в меньшей степени — добрая воля и пожелания хороших результатов. Хопи придают особое значение силе желания и силе мысли. Это вполне естественно для их ми­крокосма. Желание и мысль являются самой первой и по­тому важнейшей, решающей стадией подготовки. Более того, с точки зрения хопи, наши желания и мысли влияют не только на наши поступки, но и на всю природу. Это также понятно. Мы сами осознаем, ощущаем усилие и энергию, которые вкладываются в желание и мысль. Опыт более ши­рокий, чем опыт языка, говорит о том, что, если расходуется энергия, достигаются результаты. Мы склонны думать, что в состоянии остановить действие этой энергии, поме­шать ей воздействовать на окружающее, пока мы не при­ступили к физическим действиям. Но мы думаем так только потому, что у нас есть лингвистическое основание для теории, согласно которой элементы окружающего мира, лишенные формы, как, например, «материя», являются вещами в себе, воспринимаемыми только посредством по­добных же элементов и благодаря этому отделимыми ог жизненных и духовных сил. Считать, что мысль связывает все, охватывает всю вселенную, не менее естественно, чем думать, как все мы это делаем, так о свете, зажженном на улице. И естественно предположить, что мысль, как и всякая другая сила, всегда оставляет следы своего воздей­ствия. Так, например, когда мы думаем о каком-то кусте роз, мы не предполагаем, что наша мысль направляется к этому кусту и освещает его, подобно направленному на него прожектору. С чем же тогда имеет дело наше созна­ние, когда мы думаем о кусте роз? Может быть, мы пола­гаем, что оно имеет дело с «мысленным представлением», которое является не кустом роз, а лишь его мысленным за­менителем? Но почему представляется естественным ду­мать, что наша мысль имеет дело с суррогатом, а не с под­линным розовым кустом? Возможно, потому, что в нашем сознании всегда присутствует некое воображаемое про­странство, наполненное мысленными суррогатами. Мыслен­ные суррогаты — знакомое нам средство. Данный, реально существующий розовый куст мы воспринимаем как вообра­жаемый наряду с образами мыслимого пространства, воз­можно, именно потому, что для него у нас есть удобное «место». «Мыслительный мир» хопи не знает воображаемого пространства. Отсюда следует, что они не могут связать мысль о реальном пространстве с чем-либо иным, кроме реального пространства, или отделить реальное простран­ство от воздействия мысли. Человек, говорящий на языке хопи, стал бы, естественно, предполагать, что его мысль (или он сам) путешествует вместе с розовым кустом или скорее с ростком маиса, о котором он думает. Мысль эта в таком случае должна оставить какой-то след и на расте­нии в поле. Если это хорошая мысль, мысль о здоровье или росте,—это хорошо для растения, если плохая — плохо.

Хопи подчеркивает интенсифицирующее значение мыс­ли. Для того чтобы мысль была наиболее действенной, она должна быть живой в сознании, определенной, постоян­ной, доказанной, полной ясно ощущаемых добрых наме­рений. По-английски это может быть выражено как con­centrating, holding it in your heart, putting your mind on it, earnestly hoping «сосредоточиваться, сохранять в своем сердце, направлять свой разум, горячо надеяться». Сила мысли — это та сила, которая стоит за церемониями со священными палочками, обрядовыми курениями и т. п. Священная трубка рассматривается как средство, помо­гающее «сосредоточиться» (так сообщил мне информант). Ее название na'twanpi означает «средство подготовки».

Скрытое участие у хопи есть мысленное соучастие лю­дей, которые фактически не действуют в данной операции, в чем бы она ни заключалась: в работе, охоте, состязании или церемонии; эти люди направляют свою мысль и доб­рую волю к достижению успеха предпринятого. Объявле­ние часто дается для того, чтобы обеспечить поддержку подобных мысленных помощников, так же как и действи­тельных участников; объявление призывает людей помочь своей доброй волей 4 Это напоминает сочувствующую ауди­торию или подбадривающих болельщиков на футбольном матче; причем здесь нет противоречия, так как от скрытых соучастников ожидается прежде всего сила направленной мысли, а не просто сочувствие или поддержка. В самом де­ле, ведь основная работа скрытых соучастников начинает­ся до игры, а не во время игры. Отсюда и сила злого умыс­ла, т. е. мысли, несущей зло; отсюда одна из целей скрытого соучастия—добиться массовых усилий многих доброже­лателей, чтобы противостоять губительной мысли недобро­желателей. Подобные действия способствуют развитию чув­ства сотрудничества и солидарности. Это не значит, что в обществе хопи нет соперничества или столкновения инте­ресов. Противодействие тенденции к общественной разоб­щенности в такой небольшой изолированной группе, как хопи, оказывает теория «подготовки» силой мысли, логи­чески ведущая к усилению объединенной, интенсивиро- ванной и организованной мысли всего общества. Эта тео­рия должна действовать в значительной степени как сила сплачивающая, несмотря на частные столкновения, которые наблюдаются в селениях хопи во всех основных областях их культурной деятельности.

«Подготавливающая» деятельность хопи еще раз иллю­стрирует действие лингвистической мыслительной среды, где особенно проявляется роль упорства и постоянного не­устанного повторения. Ощущение силы всей совокупности бесчисленных единичных энергий притупляется нашим объективизированным пространственным восприятием вре­мени, которое усиливается мышлением, близким к субъек­тивному восприятию времени как непрестанному потоку событий, расположенных на «временной линии». Нам, для которых время есть движение в пространстве, кажет­ся, что неизменное повторение теряет свою силу на от­дельных отрезках этого пространства. С точки зрения хо­пи, для которых время есть не движение, а «становление более поздним» всего, что когда-либо было сделано, неиз­менное повторение не растрачивает свою силу, а накапли­вает ее. В этом процессе нарастает невидимое изменение, которое передается более поздним событиям ^х. Например, возвращение дня воспринимается здесь так же, как возвра­щение какого-то лица, ставшего немного старше, но несу­щего все признаки прошедшего дня. Мы воспринимаем это лицо не как «другой день», т. е. не как совсем другое «лицо». Этот принцип, соединенный с принципом силы мысли и общим характером культуры пуэбло, выражен как в передаче смысла церемониального танца хопи, призван­ного вызывать дождь и урожай, так и в его коротком дроб­ном ритме, повторяемом тысячи раз в течение нескольких часов.

Некоторые следы влияния языковых норм в западной

цивилизации

Обрисовать в нескольких словах лингвистическую обу­словленность некоторых черт нашей собственной культуры труднее, чем культуры хопи, поскольку трудно быть объективным, когда анализируются знакомые, глубоко укоренившиеся в сознании явления. Я бы хотел только дать приблизительный набросок того, что свойственно нашей лингвистической двучленной формуле форма+ лишенное формы вещество или «субстанция», нашей ме­тафоричности, нашему мыслительному пространству и нашему объективизированному времени. Все это, как мы уже видели, имеет отношение к языку.

Философские взгляды, наиболее традиционные и харак­терные для «западного мира», во многом основываются на двучленной формуле — форма -j- содержание. Сюда от­носятся материализм, психофизический параллелизм, фи­зика, по крайней мере в ее традиционной — ньютонов­ской — форме, и дуалистические взгляды на вселенную в целом. По существу, сюда относится почти все, что можно назвать «твердым, практическим здравым смыслом». Мо­низм, холизм и релятивизм во взглядах на действительность близки философам и некоторым ученым, но они с трудом укладываются в рамки «здравого смысла» среднего запад­ного человека не потому, что их опровергает сама природа (если бы это было так, философы бы открыли это), а по­тому, что для того, чтобы о них говорить, требуется ка­кой-то новый язык. «Здравый смысл» (как показывает само название) и «практичность» (это название ни о чем не го­ворит) составляют содержание такой речи, в которой все легко понимается. Иногда утверждают, что ньютоновские пространства, время и материя ощущаются всеми интуи­тивно, тогда как относительность проводится для дока­зательства того, что математический анализ опровергает интуицию. Данное суждение, не говоря уже о его не­справедливом отношении к интуиции, является непроду­манным ответом на первый вопрос, который был поставлен в начале этой работы и ради которого было предпринято на­стоящее исследование. Изложение соображений и наблю­дений почти исчерпано, и ответ, я думаю, ясен. Импрови­зированный же ответ, возлагающий всю вину за нашу мед­лительность в постижении таких тайн космоса, как, на­пример, относительность, на интуицию, является ошибоч­ным. Правильно ответить на этот вопрос следует так: нью­тоновские понятия пространства, времени и материи не есть данные интуиции. Они даны культурой и языком. Именно из этих источников и взял их Ньютон.

Наше объективизированное представление о времени соответствует историчности и всему, что связано с реги­страцией фактов, тогда как представление хопи о времени противоречит этому. Представление хопи о времени слиш­ком тонко, сложно и постоянно развивается, оно не дает готового ответа на вопрос о том, когда «одно» событие кон­чается, а «другое» начинается. Если считать, что все, что когда-либо произошло, продолжается и теперь, но обяза­тельно в форме, отличной от той, которую дает память или запись, то станет ослабевать стремление к изучению прош­лого. Настоящее же не записывается, а рассматривается как «подготовка». Наше же объективизированное время вызывает в представлении что-то вроде ленты или свитка, разделенного на равные отрезки, которые должны быть за­полнены записями. Письменность, несомненно, способство­вала нашей языковой трактовке времени, даже если эта языковая трактовка направляла использование письменно­сти. Благодаря взаимообмену между языком и всей куль­турой мы получаем, например:

1. Записи, дневники, бухгалтерию, счетоводство, мате­матику, стимулированную счетом.

2. Интерес к точной последовательности — датировку, календари, хронологию, часы, исчисление зарплаты по затраченному времени, измерение самого времени, время, как оно применяется в физике-

3. Летописи, хроники — историчность, интерес к прош­лому, археологию, проникновение в прошлые эпохи, выра­женные классицизмом и романтизмом.

Подобно тому как мы представляем себе наше объекти­визированное время простирающимся в будущем так же, как оно простирается в прошлом, подобно этому и наше представление о будущем складывается на основании сви­детельств прошлого и по этому образцу мы вырабатываем программы, расписания, бюджеты. Формальное равенство якобы пространственных единиц, с помощью которых мы измеряем и воспринимаем время, ведет к тому, что мы рассматриваем «бесформенное явление» или «субстанцию» времени как нечто однородное и пропорциональное по отношению к какому-то числу единиц. Так, стоимость мы исчисляем пропорционально затраченному времени, что приводит к созданию целей экономической системы, осно­ванной на стоимости, соотнесенной со временем: заработ­ная плата (количество затраченного времени постоянно вытесняет количество влеженного труда), квартирная плата, кредит, проценты, издержки по амортизации и страховые премии. Конечно, эта некогда созданная сб- ширная система мсгла бы существсвать при любем линг­вистическом понимании времени, но сам факт ее созда­ния, многообразие и особая форма, присущие ей в запад­ном мире, находятся в полном соответствии с категориями европейских языков. Трудно сказать, возможна была бы или нет цивилизация, подобная нашей, с иным лингвисти­ческим пониманием времени; во всяком случае, нашей ци­вилизации присущи определенные лингвистические кате­гории и нормы поведения, складывающиеся на основании данного понимания времени, и они полностью соответ­ствуют друг другу. Конечно, мы употребляем календари и различные часовые механизмы, мы пытаемся все белее и более точно измерять время,— это помогает науке, а наука в свою очередь, следуя этим хорешо разработанным пу­тям, возвращает культуре непрерывно растущий арсенал приспсссблений, навыксв и ценнсстей, с пемещью которых культура снова направляет науку. Но что находится за пределами такой спирали? Наука начинает находить во вселенной нечто не соответствующее представлениям, ко­торые мы выработали в пределах данной спирали. Она пы­тается создать новый язык, чтебы с его помощью устано­вить связь с расширившимся миром.

Ясно, что оссбое значение, которое придается «экономии времени», вполне понятное на основании всего сказанного и представляющее очевидное выражение объективизации времени, приводит к тому, что «скорость» приобретает вы­сокую ценность, и это отчетливо проявляется в нашем поведении.

Влияние такого понимания времени на наше псведение проявляется еще и в том, что однообразие и регулярность, присущие нашему представлению о времени (как о ревно вымеренной безграничной ленте), заставляют нас вести себя так, как будто это однообразие присуще и событиям. Это еще более усиливает нашу косность. Мы склонны от­бирать и предпочитать все то, что соответствует данному взгляду, мы как будто приспосабливаемся к этой устано­вившейся точке зрения на существующий мир. Это про­является, например, в том, что в своем поведении мы исхо­дим из ложного чувства уверенности, верим, например, в то, что все должно идти гладко, и не способны предви­деть опасности и предотвращать их. Наше стремление подчинить себе энергию вполне соответствует этому уста­новившемуся взгляду, и, развивая технику, мы идем все теми же привычными путями. Так, например, мы как будто совсем не заинтересованы в том, чтобы помешать действию энергии, которая вызывает несчастные случаи, пожары и взрывы, происходящие постоянно и в широких масштабах. Такое равнодушие к непредвиденному в жизни было бы ка­тастрофическим в обществе, столь малочисленном, изолиро­ванном и постоянно подвергающемся опасностям, каким яв­ляется, или вернее являлось, общество хопи.

Таким образом, наш лингвистический детерминирован­ный мыслительный мир не только соотносится с нашими культурными идеалами и установками, но вовлекает даже наши собственно подсознательные действия в сферу своего влияния и придает им некоторые типические черты. Это проявляется, как мы видели, в небрежности, с какой мы, например, обычно водим машины, или в том, что мы бро­саем окурки в корзину для бумаги. Типичным проявлением этого влияния, но уже в несколько ином плане, является наша жестикуляция во время речи. Очень многие жесты, характерные по крайней мере для людей, говорящих по- английски, а возможно, и для всей группы SAE, служат для иллюстрации движения в пространстве, но, по существу, не пространственных понятий, а каких-то внепространствен- ных представлений, которые наш язык трактует с помощью метафор мыслимого пространства: мы скорее склонны сде­лать жест, передающий понятие «схватить», когда мы го­ворим о желании поймать ускользающую мысль, чем когда говорим о том, чтобы взяться за дверную ручку. Жест стремится передать метафору, сделать более ясным ту­манное высказывание. Но если язык, имея дело с непро­странственными понятиями, обходится без пространствен­ной аналогии, жест не сделает непространственное поня­тие более ясным. Хопи очень мало жестикулируют, а в том смысле, как понимаем жест мы, они не жестикулируют совсем.

Казалось бы, кинестезия, или ощущение физического

движения тела, хотя она и возникла до языка, должна сде­латься значительно более осознанной через лингвистиче­ское употребление воображаемого пространства и мета­форическое изображение движения. Кинестезия характе­ризует две области европейской культуры — искусство и спорт. Скульптура, в которой Европа достигла такого мастерства (так же как и живопись), является видом искус­ства в высшей степени кинестетическим, четко передающим ощущение движения тела. Танец в нашей культуре выра­жает скорее наслаждение движением, чем символику или церемонию, а наша музыка находится под сильным влиянием формы танца. Этот элемент «поэзии движения» в большой степени проникает и в наш спорт. В состязаниях и спортивных играх хопи на первый план ставится, пожалуй, выносливость и сила выдержки. Танцы хопи в высшей степени символичны и исполняются с большой напряжен­ностью и серьезностью, но в них мало движения и ритма.

Синестезия, или возможность восприятия с помощью органов какого-то одного чувства явлений, относящихся к области другого чувства, например восприятие цвета или света через звуки и наоборот, должна была бы сделаться более осознанной благодаря лингвистической метафориче­ской системе, которая передает непространственное пред­ставление с помощью пространственных терминов, хотя, вне всяких сомнений, она возникает из более глубокого источника. Возможно, первоначально метафора возникает из синестезии, а не наоборот, но, как показывает язык хопи, метафора не обязательно должна быть тесно связана с лингвистическими категориями. Непространственному вос­приятию присуще одно хорошо организованное чувство — слух, обоняние же и вкус менее организованны. Непро­странственное восприятие — это главным образом сфера мысли, чувства и звука. Пространственное восприятие — это сфера света, цвета, зрения и осязания; оно дает нам формы и измерения. Наша метафорическая система, назы­вая непространственные восприятия по образцу простран­ственных, приписывает звукам, запахам и звуковым ощу­щениям, чувствам и мыслям такие качества, как цвет, свет, форму, контуры, структуру и движение, свойственные про­странственному восприятию. Этот процесс в какой-то сте­пени обратим, ибо, если мы говорим: высокий, низкий, рез­кий, глухой, тяжелый, чистый, медленный звук,— нам уже нетрудно представлять пространственные явления как явления звуковые. Так, мы говорим о «тонах» цвета, об «однотонном» сером цвете, о «кричащем» галстуке, о «вкусе» в одежде — все это составляет обратную сторону простран­ственных метафор. Для европейского искусства характер­но нарочитое обыгрывание синестезии. Музыка пытается вызвать в воображении целые сцены, цвета, движение, гео­метрические узоры; живопись и скульптура часто созна­тельно руководствуются музыкально-ритмическими ана­логиями; цвета ассоциируются по аналогии с ощущениями созвучия и диссонанса. Европейский театр и опера стре­мятся к синтезу многих видов искусства. Возможно, именно таким способом наш метафорический язык, который неиз­бежно несколько искажает мысль, достигает с помощью искусства важного результата — создания более глубокого эстетического чувства, ведущего к более непосредствен­ному восприятию единства, лежащего в основе явлений, которые в разнообразных и разрозненных формах даются нам через наши органы чувств.

Исторические связи

Как исторически создается такое сплетение между язы­ком, культурой и нормами поведения? Что было первич­ным — норма языка или норма культуры?

В основном они развивались вместе, постоянно влияя друг на друга. Но в этом содружестве природа языка яв­ляется тем фактором, который ограничивает его свободу и гибкость и направляет его развитие по строго определен­ному пути. Это происходит потому, что язык является си­стемой, а не просто комплексом норм. Структура большой системы поддается существенному изменению очень мед­ленно, в то время как во многих других областях культуры изменения совершаются сравнительно быстро. Язык, та­ким образом, отражает массовое мышление; он реагирует на все изменения и нововведения, но реагирует слабо и медленно, тогда как в сознании производящих изменения это происходит моментально.

Возникновение комплекса язык — культура SAE от­носится к древним временам. Многое из его метафорической трактовки непространственного посредством простран­ственного утвердилось в древних языках, в частности в латыни. Эту черту можно даже назвать отличительной осо­бенностью латинского языка. Сравнивая латынь, скажем, с древнееврейским языком, мы обнаруживаем, что если для древнееврейского языка характерна лишь некоторая трактовка непространственнсго через посредство простран­ственного, то для латыни это характерно в большей сте­пени. Латинские термины для непространственных поня­тий, например educo, religio, principia, comprehendo,— это сбычно метафоризованные физические понятия: выве­сти, связывать и т. д. Сказанное относится не ко всем язы­кам, этого совсем не наблюдается в хопи. Тот факт, что в ла­тыни направление развития шло от пространственного к непространственному (отчасти вследствие столкновения ин­теллектуально неразвитых римлян с греческой культурой, давшего новый стимул к абстрактному мышлению), и что более поздние языки стремились подражать латинскому, явился, вероятно, причиной для того убеждения, что это — естественное направление семантического изменения во всех языках (этого убеждения придерживаются некоторые лингвисты еще и теперь) и что объективные восприятия первичны по отношению к субъективным (такого мнения твердо придерживаются в западных научных кругах, но оно не разделяется учеными Востока). Некоторые философ­ские доктрины представляют убедительные доказатель­ства в пользу противоположного взгляда, и, конечно, иногда процесс идет в обратном направлении. Так, можно, например, доказать, что в хопи слово, обозначающее «сердце», является поздним образованием, созданным от корня, означающего «думать» или «помнить». То же про­исходит со словом radio «радио», если мы сравним значение слова radio «радио» в предложении he bought a new radio «он купил новое радио» с его первичным значением science of wireless telephony «наука о беспроволочной телефонии».

В средние века языковые модели, уже выработанные в латыни, стали приспосабливаться ко все увеличивающимся изобретениям в механике, промышленности, торговле, к схоластической и научной мысли. Потребность в измере­ниях в промышленности и торговле, склады и грузы ма­териалов в различных контейнерах, помещения для разных товаров, стандартизация единиц измерения, изобретение часового механизма и измерение «времени», введение за­писей, счетов, составление хроник, летописей, развитие математики и соединение прикладной математики с нау­кой — все это, вместе взятое, привело наше мышление и язык к их современному состоянию.

В истории хопи, если бы мы могли прочитать ее, мы нашли бы иной тип языка и иной характер взаимовлия­ния культуры и окружающей среды. Здесь мы встречаем мирное земледельческое общество, изолированное геогра­фически и врагами-кочевниками, общество, обитающее на земле, бедной осадками, возделывающее культуры на сухой почве, способной принести плоды только в результате чрезвычайного упорства (отсюда то значение, которое придается настойчивости и повторению), общество, ощу­щающее необходимость сотрудничества (отсюда и та роль, которую играют психология коллектива и психологические факторы вообще), принимающее зерно и дождь за исходные критерии ценности, осознающее необходимость усиленной подготовки и мер предосторожности для обеспечения уро­жая на скудной почве при неустойчивом климате, сознаю­щее зависимость от угодной природе молитвы и проявляю­щее религиозное отношение к силам природы через молитву и религию, направленным к вечно необходимому благу — дождю. Все эти условия, присущие данному обществу, взаимодействуя с языковыми нормами хопи, формируют их характер и мало-помалу создают определенное мировоззре­ние.

Чтобы подвести итог всему вышесказанному и ответить на первый вопрос, поставленный вначале, можно сказать так: понятие «времени» и «материи» не даны из опыта всем людям в одной и той же форме. Они зависят от природы языка или языков, благодаря употреблению которых они развились. Они зависят не столько от какой-либо одной системы (как-то: категории времени или существительного) в пределах грамматической структуры языка, сколько от способов анализа и обозначения восприятий, которые за­крепляются в языке как отдельные «манеры речи» и накла­дываются на типические грамматические категории так, что подобная «манера» может включать в себя лексиче­ские, морфологические, синтаксические и тому подобные, в других случаях совершенно несовместимые средства языка, соотносящиеся друг с другом в определенной последова­тельности.

Наше собственное «время» существенно отличается от «длительности» у хопи. Оно воспринимается нами как строго ограниченное пространство или иногда — как дви­жение в таком пространстве и соответственно используется как категория мышления. «Длительность» у хопи не может быть выражена в терминах пространства и движения, ибо именно в этом понятии заключается отличие формы от со­держания и сознания в целом от отдельных пространствен­ных элементов сознания. Некоторые понятия, явившиеся результатом нашего восприятия времени, как, например, понятие абсолютной одновременности, было бы или очень трудно, или невозможно выразить в языке хопи или они были бы бессмысленны в их восприятии и заменены какими-то иными, более приемлемыми для них понятиями. Наше понятие «материи» является физическим подтипом «субстанции», или «вещества», которое мыслится как что-то бесформенное и протяженное, что должно принять какую-то определенную форму, прежде чем стать формой действи­тельного существования. В хспи, кажется, нет ничего, что бы соответствовало этому понятию; там нет бесформен­ных протяженных элементов; существующее может иметь, а может и не иметь формы, но зато ему должны быть свой­ственны интенсивность и длительность — понятия, не свя­занные с пространством и в своей основе однородные.

Как же все-таки следует рассматривать наше понятие «пространства», которое также включалось в первый во­прос? В понимании пространства у народов хопи и SAE нет такого отчетливого различия, как в понимании време­ни, и, возможно, понимание пространства дается в основ­ном в той же форме через опыт, независимый от языка. Эксперименты, проведенные структурной психологической школой (Gestaltpsychologie) над зрительными восприя­тиями, как будто уже установили это, но понятие простран­ства несколько варьируется в языке, ибо, как категория мышления^[64], оно очень тесно связано с параллельным ис­пользованием других категорий мышления, таких, напри­мер, как «время» и «материя», которые обусловлены лин­гвистически. Наш глаз видит предметы в тех же простран­ственных формах, как видит их и хопи, но для нашего представления о пространстве характерно еще и то, что оно используется для обозначения таких непространственных отношений, как время, интенсивность, направленность, и для обозначения вакуума, наполняемого воображаемыми бесформенными элементами, один из которых может быть назван «пространство». Пространство в восприятии хопи не связано психологически с подобными обозначениями, оно относительно «чисто», т. е. никак не связано с непростран­ственными понятиями.

Обратимся к нашему второму вопросу. Между культур­ными нормами и языковыми моделями существуют связи, но не корреляции или прямые соответствия. Хотя было бы невозможно объяснить существование Главного Глашатая отсутствием категории времени в языке хопи, вместе с тем, несомненно, наличествует связь между языком и осталь­ной частью культуры общества, которое этим языком поль­зуется. В некоторых случаях «манеры речи» составляют не­отъемлемую часть всей культуры, хотя это и нельзя счи­тать общим законом, и существуют связи между применяе­мыми лингвистическими категориями, их отражением в поведении людей и теми разнообразными формами, кото­рые принимает развитие культуры. Так, например, значе­ние Главного Глашатая, несомненно, связано если не с отсутствием грамматической категории времени, то с той системой мышления, для которой характерны категории, отличающиеся от наших времен. Эти связи обнаруживаются не столько тогда, когда мы концентрируем внимание на чисто лингвистических, этнографических или социологи­ческих данных, сколько тогда, когда мы изучаем культуру и язык (при этом только в тех случаях, когда культура и язык сосуществуют исторически в течение значительного времени) как нечто целое, в котором можно предполагать взаимозависимость между отдельными областями, и если эта взаимозависимость действительно существует, она должна быть обнаружена в результате такого изучения.