НЕОПРЕДЕЛЕННЫЕ ВЫРАЖЕНИЯ И ВЫСКАЗЫВАНИЯ **

Этой статье можно было бы дать подзаголовок: "Когда не следует обращаться к высказыванию". Если сначала лингвисты долго не могли преодолеть недоверие к явле­ниям, связанным с актом высказывания, то теперь они все чаще к ним обращаются при описании языка.

Позвольте начать с самых банальных вещей для того, чтобы соотнести интересующие нас вопросы с хорошо из­вестными и практически неоспариваемыми фактами. Линг­висты (а не-лингвисты — тем более) знают, что общая зна­чимость акта высказывания в значительной степени зави­сит от обстоятельств речи и не может быть полностью выве­дена из описания (лексического и синтаксического) выска-

зываемого предложения, каким бы тщательным это описа­ние ни было. Это в большинстве случаев распространяется и на информативную значимость высказываний, которая нас единственно здесь интересует. Воспользуемся едва ли не самым ярким из примеров, которые приводятся в этой связи: предложение Я устал несет совершенно различную информацию — и, следовательно, различны его истинност­ные значения — в зависимости от того, произносит его Пьер или Поль, в тот или в другой день. В этом случае нетрудно выделить те элементы предложения, в которых проявляется действие обстоятельств высказывания и за счет которых варьируется его информативное содержание: ясно, например, что местоимение я и настоящее время гла­гола при изменении условий речи будут соотноситься с раз­ными лицами и разными периодами времени соответственно.

Возьмем теперь предложение Некоторые политические партии финансируются банками.

Такая географическая интерпретация явно не выдер­живает критики, и, отбрасывая ее, мы открываем возмож­ность по-другому, как будто гораздо вразумительнее, объяснить, как слово некоторые может выполнять функ­цию шифтера.

В огрубленном виде это и есть тот тезис, который мы собираемся рассмотреть, предварительно показав некото­рые из форм, которые он принимает в лингвистических рас­суждениях. Анализируя предложение типа Certains amis sont venus ‘Некоторые друзья пришли’, нередко говорят, что выражение certains amis ‘некоторые друзья’ ’’обозна­чает", или же — используя специальный логический тер­мин — ’’имеет референцию" к некоторым лицам. Иногда использование этих терминов можно объяснить просто соображениями удобства. В частности, они так употреб­ляются исследователем, специально не занимающимся про­блемой неопределенных выражений. Так, М. Гросс в своей трансформационной грамматике, в разделе, посвященном анафорическому местоимению [7, с. 24], сравнивает пред­ложения J’ai telephone a un plombier, il vlendra demain ‘Я позвонил одному водопроводчику, он придет завтра’ и J’ai telephone a un plombier, un plombier viendra demain ‘Я позвонил одному водопроводчику, один водопроводчик придет завтра’. Если в первом случае в обоих предложе­ниях, очевидно, говорится об одном и том же водопровод­чике, то во втором, напротив (цитируем Гросса), «в двух употреблениях слово водопроводчик относится к разным лицам».

Термин "выделитель" (extracteur), используемый А. Ку- лиоли для квалификации ограничительных неопределен­ных единиц [3, р. 114], по-видимому, также следует пони­мать как своего рода метафору. Но если понимать его в прямом смысле, то пришлось бы признать, что, произнося предложение II у a un plombier qui viendra demain ‘Есть один водопроводчик, который придет завтра’, говорящий выделяет из множества водопроводчиков одного конкрет­ного и, выделив его, делает о нем утверждение, что он при­дет завтра (однако совершенно ясно, что выделение осу­ществляется всем предложением, взятым целиком, и что говорящий может ровным счетом ничего не знать о водо­проводчике, который придет: в этом случае именно инфор­мация, содержащаяся в целиком взятом предложении, позволяет выделить одного водопроводчика среди всех других — по тому особому признаку, который ему приписы­вается, а именно намерению прийти на следующий день).

В работах Гросса и Кулиоли впечатление, что ограничи­тельные показатели неопределенности референтны, воз­можно, создается только потому, что они отдают чисто словесную дань грамматической традиции. Традиция рефе­рентной интерпретации показателей неопределенности от­ражена не только в учебниках (например, когда различие между неопределенными латинскими местоимениями ali- quis и quidam объясняется тем, что первое "указывает" на неопределенный объект, а второе — на объект, уже из­вестный говорящему), но также и в исследованиях, претен­дующих на теоретическую точность. Так, в "Grammaire generate et raisonnee de Port-Royal" (1846, 2-epartie, ch.

Тот же тезис, в едва завуалированной форме, находим у многих логиков — в особенности у авторов учебников,— для которых "частное" суждение Некоторые люди смертны должно анализироваться по дихотомии субъект — предикат. Сочетание некоторые люди, таким образом, будет не только грамматическим субъектом в предложении, выражающем это суждение, но также и его логическим субъектом, то есть оно указывает на тему суждения, то есть объект, о ко­тором делается утверждение. Так же как в предложении Сократ смертен говорится о Сократе, что он смертен, в предложении Некоторые люди смертны должно сообщаться о некоторых людях, что они смертны. Чтобы избежать та­кой интерпретации и в то же время сохранить за выраже­нием некоторые люди статус логического субъекта, потре­буется вся тонкость средневекового учения о суппозиции (suppositio) или расселовской теории денотации. Не бу­дучи в состоянии вникнуть в эти чрезвычайно сложные теории, авторы большинства учебников классической ло­гики вынуждены представлять дело так, как если бы выра­жение некоторые люди обозначало — конечно, весьма рас­плывчато и приблизительно — некоторые элементы, вхо­дящие в универсум речи. Это как раз и есть то, что П. Гич, которому мы обязаны этим разъяснением, назвал "учением о дистрибуции", устанавливающим логические соответст­вия грамматических понятий, о которых мы говорили выше ^[61].

Теперь вряд ли приходится сомневаться в том, что при подобной трактовке, даже если это специально не оговари­вается, ограничительные неопределенные выражения долж­ны рассматриваться как шифтеры и для объяснения их роли требуется обращение к деятельности субъекта выска­зывания. Когда я говорю: Certains amis sont venus ‘Некото­рые друзья пришли’, то к кому же из своих друзей я на самом деле отношу это утверждение? На такой вопрос не­возможно ответить: ”К тем друзьям, которые пришли". Ведь тогда это предложение оказалось бы абсурдным в слу­чае, если бы никто не пришел,— фактически же оно в та­ком случае является просто ложным. А в случае, если какие-то друзья на самом деле пришли, его следовало бы считать тавтологичным, тогда как на самом деле оно вы­ражает не более чем случайную истину.

На наш вопрос, несомненно, возможен только один от­вет: выражение certains amis относится к тем лицам, о ко­торых думает говорящий, когда произносит это предложе­ние. Если предложение произнесено без намерения обма­нуть и говорящий полагает, что пришли Пьер и Поль, вы­ражение certains amis относится к Пьеру и Полю. А если, произнося это предложение, говорящий лжет, то это выра­жение относится к тем лицам, в чей приход по замыслу го­ворящего должен поверить собеседник. При этом употреб­ление такого выражения не исключает возможности непра­вильного понимания, когда слушающий может не уловить, к кому оно относится, или соотнести его с другими лицами, а не с теми, которых имеет в виду говорящий. При таком истолковании выражение certains amis функционирует именно как шифтер (как слова типа я, сейчас). Хотя оно референтно при каждом употреблении, оно не имеет никакой референции само по себе, в отрыве от высказывания, то есть тогда, когда оно выступает в качестве языкового знака, элемента языковой системы. А в системе языка его функция состоит единственно в том, что оно содержит опре­деленные указания, позволяющие определить, с каким ре­ферентом оно соотнесено в каждом случае употребления, причем должны учитываться переменные обстоятельства акта высказывания.

Переход от референтной интерпретации неопределен­ных выражений к их интерпретации через высказывание отчетливо намечается в некоторых работах Ш. Балли (см., например, [1, с. 87исл.]). Балли считает, что большинство лексических знаков языка (например, цветок, идти) не вызывает в уме никаких конкретных представлений, а только ’’виртуальные понятия". Слово цветок, например, не вызывает в уме ничего позитивного: язык ассоциирует с ним только серию дифференциальных признаков (чисто негативных), позволяющих отличить цветок от не-цветка⁸. Это положение не распространяется только на имена собст­венные (Наполеон, Золото, Добродетель), которые связа­ны с конкретными представлениями. Что касается других имен, то они «актуализируются», или — что го же са­мое — «отождествляются с реальным представлением гово­рящего субъекта» [1, с. 891, только когда они употреб­ляются hie et nunc в речи, то есть, например, когда гово­рят: "На столе цветы". В чем же состоит "реальность" пред­ставления? У Балли, который, по-видимому, опирается на довольно примитивную эмпирическую психологию, это значит, что представление дает образ (настоящий или мни­мый, но, во всяком случае, возможный) внешней действи­тельности. «Актуализация понятий заключается, таким обра­зом, в претворении их в действительность» [1, с. 88].

Если речь идет о предикатном понятии, выражающем процесс, то претворение в действительность требует — поскольку все, что существует, существует во времени — добавления к глагольному корню показателей времени и вида, которые позволяют локализовать рассматриваемый процесс во времени. Если речь идет об именном понятии (ср. собака, цветок), то необходимо — поскольку все, что существует, количественно определено — придать имени детерминативы, ограничивающие объем понятия. Эта роль отведена, как отмечалось уже в "Грамматике Пор-Рояля“, артиклям и словам, якобы являющимся "неопределенными". «Грамматическое понятие неопределенный двусмысленно: когда говорят о нескольких собаках, то число собак бывает или неизвестно, или не выражено, но оно не неопределенно» [1, с. 88]. Роль артиклей и неопределенных местоимений, следовательно, состоит в "актуализации" виртуального понятия, то есть в том, чтобы в речи соотнести это понятие с определенным представлением, или, другими словами, она заключается в том (ср. 11, с. 93 и сл.]), чтобы совместно с языковым знаком, который сам по себе не вызывает ника­кого образа, создать "имя собственное речи" ^[62]. Если мы пра­вильно понимаем Балли, единственным различием между выражениями Сократ и один афинянин (un athenien) яв­ляется то, что первое обозначает объект и вызывает оп­ределенное представление (которое идентично для всех употреблений слова) на уровне языка, тогда как второе обо­значает то или иное лицо только в речи и посредством речи, вследствие чего обозначаемое лицо варьируется от употреб­ления к употреблению, или же, как говорит Балли, инди­видуализация происходит "окказионально":

В этом кратком изложении взглядов Балли проступает тезис, который, по нашему мнению, имплицитно присутст­вует в "учении о дистрибуции": неопределенное выражение типа un homme ‘один человек’, включаясь в речевой акт, получает референцию к объекту (определенному или по крайней мере определимому, как говорит Балли; извест­ному или неизвестному — в терминологии грамматистов Пор-Рояля). А референция является функцией намерений говорящего или тех намерений, которые ему приписывает слушающий. Мы попытаемся показать, что именно в таких случаях неправомерно обращение к высказыванию.

Посмотрим сначала, какие аргументы могут быть приве­дены в пользу обсуждаемой здесь интерпретации. Это глав­ным образом негативные аргументы. Любая интерпретация ограничительных неопределенных выражений, которая не обращается к понятию субъекта высказывания, фактически не может обойтись без анализа слов un, des, quelques с по­мощью оператора, родственного квантору существования у математиков. Предложение

(1) Pierre a achete des livres. ‘Пьер купил книги’ пред­ставляется в таком случае как «Существуют х’ы, которые являются книгами и которые купил Пьер» или, используя обычную символику (и не принимая во внимание прошед­шее время глагола, а также множественное число слова livres ‘книги’), как

(Г) Эх Книга (х) и Купить (Пьер, х).

Нам возразят, что такое представление в корне неверно. И поэтому, казалось бы, ничего не остается, как признать, что выражение des livres имеет референцию к книгам, при­чем к книгам, определяемым намерением говорящего. Спро­сим себя, в чем же недостатки экзистенциального представ­ления. Настолько ли они существенны, что их нельзя устранить, частично его перестроив? Или же действительно необходимо обратиться к совершенно другому описанию, основанному на включении говорящего субъекта?

Первый недостаток экзистенциального представления состоит в том, что оно приписывает одну и ту же семантиче­скую роль предикату, выраженному глаголом (купить), и предикату, выраженному общим именем, к которому от­носится показатель неопределенности (книга). Эти преди­каты в формуле (Г) действительно находятся на одном уровне. Если бы эта формула адекватно передавала зна­чение (1), то пришлось бы признать, что слушающему сооб­щается на равных основаниях как о существовании книг, так и о факте покупки их Пьером. Этот результат, оче­видно, несовместим с тем, как это предложение исполь­зуется в действительности, ибо оно никогда не употреб­ляется как утверждение о существовании книг или, как мы сказали бы, для того, чтобы установить факт этого су­ществования (pour poser cette existence),— этот факт со­держится только в пресуппозиции предложения. Это воз­ражение ^[63] против экзистенциального представления трудно отвести. Остается выяснить, можно ли, частично изменив его, избежать отмеченных выше сложностей.

Для целей, к нашей проблеме прямого отношения не имеющих, П. Гич показал необходимость радикального различения субстантивного и адъективного (предикатного) употребления имен. При субстантивном употреблении имя служит для того, чтобы объединить в одно целое множество различимых объектов, причем каждый объект из этого множества может быть идентифицирован во всем многооб­разии его явлений. Понять слово книга — значит прежде всего быть в состоянии, имея перед собой собрание книг, распознать в нем совокупность дискретных объектов (эта книга, эта другая книга): это значит, так сказать, владеть методом сегментации чувственно воспринимаемого конти­нуума. С другой стороны, это значит иметь критерий для опознания при различных обстоятельствах — в различ­ных местах и в различные моменты времени — одной и той же книги (это, конечно, не означает, что данный крите­рий можно применить всегда и всегда можно решить, имеешь ты дело с одним и тем же объектом или нет, это только значит, что можно придать выражению та же книга определенный смысл, что можно определить те ус­ловия, при которых объект, фигурирующий в двух разных ситуациях, является одной и той же книгой). Если это различие применить к предложению (1), то субстантивно употребленному имени книги следует приписать функцию, отличную от той, которую имеет предикат купить. Если последний участвует в акте утверждения, то существитель­ное книги указывает только на универсум речи, затраги­ваемый этим утверждением. Оно ставит говорящего перед некоторым множеством объектов, а именно книг, таким множеством, о котором он далее скажет, что какая-то из составляющих его частей куплена Пьером. В соответст­вующей системе записи (1) будет представлено формулой: (1") Книга: Эх Купить (Пьер, х).

В такой записи, которая сохраняет основное от экзистен­циального описания, на наш взгляд, совершенно устра­няется повод для критики, побуждающей искать решение в акте высказывания и оправдывающей интерпретацию предложения (1) как утверждения о книге (определенной или неопределенной), детерминируемой через намерение говорящего субъекта.

Второе критическое замечание, касающееся экзистен­циальной интерпретации, и одновременно второе основание для обращения к высказыванию связано с явлением ана­форы. Пусть дано предложение

(2) Pierre a achete des livres; ils sont interessants.

‘Пьер купил книги; они интересные/

Как объяснить тот факт, что неопределенное выражение des iivres ‘книги’ может быть замещено анафорическим местоимением ils ‘они’, если само это выражение не отно­сится к определенному референту? Это еще труднее, по- видимому, объяснить в рамках нашей гипотезы, согласно которой выражение des livres не является семантической составляющей предложения, а объединяет в себе представ­ление (un presentatif) класса (книги) с квантором сущест­вования.

Если экзистенциальная интерпретация здесь сталки­вается с затруднениями, то традиционная трактовка не­определенных выражений, напротив, как будто напраши­вается сама собой. Действительно, приняв за данное, что местоимение ils имеет референцию к вполне определенным объектам и что, с другой стороны, антецедентом этого местоимения является выражение des livres, можно заклю­чить, что это выражение имеет референцию к тем же самым объектам, что и местоимение ils. Если бы мы захотели об­лечь этот аргумент в логико-лингвистическую форму, мы бы придали ему вид двух посылок (а) и (б), обе из которых кажутся бесспорными:

(а) ils имеет референцию к книгам (des livres);

(б) ils имеет в качестве своего антецедента des livres.

Из (а) и (б) теперь вполне логично вывести следующее

заключение:

(в) des livres имеет референцию к книгам (des livres refere a des livres).

Это заключение воспроизводит традиционную концепцию неопределенных выражений, и она, как кажется, подкреп­ляется таким обычным и одновременно необходимым для функционирования языка явлением, как анафора.

Чтобы дать оценку этому второму аргументу, отметим два важных, на наш взгляд, момента. Первый, о котором мы лишь упомянем, состоит в том, что воспроизведенное выше рассуждение предполагает в действительности допол­нительную посылку, а именно что анафорическое выраже­ние должно иметь тот же референт, что и его антецедент. Только принимая эту гипотезу (которая отнюдь не оче­видна), можно ссылаться на анафору в подтверждение традиционной концепции. Второй момент — его мы рас­смотрим подробнее — касается самой экзистенциальной интерпретации. Мы только что как будто допустили, что она не объясняет типа анафоры, представленного в предло­жении (2). Именно к этому допущению нужно теперь вер­нуться. Для этого мы воспользуемся главой, которую Балли посвящает сочинению [1, с. 65—70].

Балли считает, что между двумя предложениями А и В существует сочинение, если:

(1) Первое (А) является результатом самостоятельного акта речи, вполне завершенным по смыслу. Это условие не удовлетворяется, например, высказыванием Когда ты бо­гат, у тебя есть друзья, потому что первый компонент ты богат не является целью отдельного акта высказыва­ния, он не содержит самостоятельного утверждения в от­личие от первого компонента в высказывании Пьер богат; у него поэтому есть друзья.

(2) Второе высказывание (В) использует А в качестве темы и представляет собой сообщение, сделанное в связи с А. Это не наблюдается в высказываниях Передайте мне соль. Я надеюсь, что погода хорошая, где В абсолютно не связано с А. Но это условие удовлетворено в последова­тельности Мы останемся дома, сейчас мороз (пример Бал­ли), потому что утверждение (В) Сейчас мороз дается здесь в качестве поясняющего комментария по поводу преды­дущего утверждения Мы останемся дома. Поскольку в этом последнем примере выполняется также и условие (1) (утверждение А представляет собой акт, не зависящий от В, В к нему лишь пристраивается), он может рассмат­риваться как прототип сочинения.

Какая же связь существует между сочинением и анафо­рой? Уже сам Балли мимоходом замечает, что эти явления между собой связаны [1, с. 69]. В качестве примера он при­водит два слова-предложения из воображаемого детского языка: ку-ку, означающее ‘что-то, производящее звук ку-ку⁹, и фррт, означающее ‘легкий шум, слышимый, на­пример, при взлете птицы*. Если эти два слова произно­сятся одно за другим, но сочинение не имеет места, они зна­чат примерно: "Я вижу птицу. Я слышу шум крыльев". Однако если они связаны сочинением и второе является сообщением относительно первого, которое выступает как его тема, то их последовательность получает совсем другую интерпретацию. Ку-ку. Фррт следует понимать как ‘Что-то делает ку-ку и (то, что делает ку-ку) делает фррт⁹. В дан­ном случае в результате сочинения возникает анафора: слово фррт содержит отсылку к ку-ку точно так же, как в приведенном выше предложении (2) слово ils ‘ОНИ* СО­держат отсылку к des livres ‘книги’. К сожалению, у Балли этот вывод эксплицитно не формулируется. Если бы он это сделал, то, вероятно, в своей теории неопределенных выражений он обошелся бы без обращения к акту выска­зывания.

Возвращаясь к (2), предположим, что дба суждения, содержащиеся в этом предложении, связаны сочинением. Пусть Пьер купил книги — это А, а Они интересные — В. Тогда становится возможным принять для А экзистенци­альную интерпретацию (то есть книги (des livres) не имеет референта) и в то же время объяснить, каким образом ана­форическое местоимение они в В может быть референтно. В самом деле, когда мы говорим, что В имеет в качестве темы А, мы подразумеваем, что, произнеся А, говорящий поступает так, как если бы слушающий усвоил информа­цию, содержащуюся в А, ту информацию, которая стано­вится частью универсума речи и может уже служить опо­рой для В. В нашем примере А сообщает, что существуют книги, которые купил Пьер, то есть содержит чисто эк­зистенциальное суждение. Но, будучи принято, это сужде­ние может послужить основой для представления о мно­жестве книг и выделения в нем подмножества тех книг, которые куплены Пьером. В дальнейшем местоимение они получает референцию к определенным объектам в В, а именно к тем, которые можно охарактеризовать на основа­нии А, то есть как книги, купленные Пьером. Таким обра­зом, если местоимение они является референтным, то это объясняется тем, что информация, содержащаяся в А, которая к моменту произнесения В считается усвоенной, достаточна для выделения определенных объектов внутри множества книг. Дело не в том, что выражение des livres является определенным (determinee) (в терминологии грам­матики Пор-Рояля) или осуществляет выделение (по Ку- лиоли), а, скорее, в том, что необходимые для выделения данные содержатся в высказывании А, взятом целиком, а выделение происходит после, когда В вступает с ним в со­чинительную связь.

Мы готовы допустить, что интерпретация семантиче­ского механизма предложения (2) не будет полной без упо­минания об участниках речевого акта. Но в предлагаемой нами интерпретации их деятельность проявляется не в мо­мент истолкования неопределенного выражения, а в тот момент, когда осуществляется сочинение, и она состоит в установлении связи между двумя элементарными выска­зываниями А и В. Таким образом, это решение допускает возможность употребления анафорических местоимений с антецедентами — ограничительными неопределенными вы­ражениями, сохраняя при этом экзистенциальную интер­претацию этих выражений.

Однако против экзистенциальной интерпретации может быть выдвинуто третье возражение, исходя как раз из на­шего ответа на второе замечание. Если и в самом деле, со­гласно нашему объяснению, анафорическое местоимение они в В обозначает те объекты, существование которых не­обходимо для того, чтобы было истинным суждение А, содержащее неопределенное выражение, то как тогда объяс­нить, что В может употребляться для опровержения А, хотя в нем и содержится местоимение они? Именно здесь Стросон видит уязвимую сторону экзистенциальной интер­претации и предлагает ее сторонникам объяснить возмож­ность следующего диалога [9, с. 187]:

A: Un homme vient de tomber par-dessus la balustrade.

‘За перила только что упал (какой-то) человек.’

В: И n’est pas tombe; il a saute.

‘Он не упал; он прыгнул.’

Ответ В здесь отрицает истинность А. Каким же обра­зом он может содержать слово, обозначающее тот объект, при существовании которого только и может быть истин­ным А? Зато референтная концепция неопределенных вы­ражений, пользующаяся также понятием высказывания, как будто совершенно удовлетворительно объясняет этот пример. И действительно, вполне логично, казалось бы, сказать, что В обозначает лицо, о котором шла речь в А и которое имел в виду тот, кто произнес А, и это подтвер­дило бы оспариваемый нами тезис, а именно то, что в пред­ложении А говорится об определенном лице.

Следует, однако, отметить, что придуманный Стросоном диалог если и правдоподобен, то в высшей степени анома­лен. Мы хотим этим сказать, что он представляет собой пример едва ли не самого распространенного коммуника­тивного недоразумения (malentendu): у одного из собесед­ников сложилось ложное представление о том, что думает или знает другой. Ответ В на самом деле возможен только в том случае, если его автор видел, что кто-то оказался по другую сторону перил. А ведь высказывание А фактически имеет целью информировать слушателя об этом происшест­вии (одновременно описывая его как падение). Обращаясь к слушающему, который уже знает, что какой-то человек тем или иным образом оказался за перилами, и которому он хочет сообщить, что имело место именно падение, гово­рящий, безусловно, не воспользуется предложением А. Пусть нам простят такой педантичный комментарий к жи­вописному примеру; однако лингвистическая семантика вообще станет невозможной, если не признавать различия между нормальным функционированием и функционирова­нием, возможным в речи (разумеется, при этом следует определить отклонение от нормы, что мы и попытались сде­лать, воспользовавшись понятием коммуникативного не­доразумения).

Теперь, когда это уточнение сделано, остается объяс­нить, каким образом диалог Стросона при всей своей ано­мальности тем не менее возможен. Найти выход из создав­шегося положения не особенно сложно и в рамках экзистен­циальной интерпретации. Можно, например, описать эту ситуацию, представив дело так, что второй собеседник производит своего рода семный (или компонентный) ана­лиз глагола падать, употребленного в предложении А. Допустим, что падать здесь можно разложить на оказаться по другую сторону и сделать это ненамеренно. В таком слу­чае ответ В, безусловно, подразумевает, что предложение А разлагается на два утверждения:

(а) Кто-то оказался за перилами.

(б) Речь идет о ненамеренном действии.

Возражение В относится к (б). Что касается местоиме­ния он, употребленного в В, то его употребление основано на утверждении А, а здесь никакой проблемы не возникает, поскольку это утверждение под сомнение не ставится. Ко­нечно, мы слишком упростили весь этот механизм, так как мы допустили, что выражение un homme ‘какой-то чело­век’ относится (имеет референцию) к человеку. Но и само это осложнение, и то, что мы объяснили этот диалог, ми­нуя именно то явление, которое требовало объяснения, в данном случае может быть даже и желательным, если вспомнить, что само это явление прямо не вытекает из ре­чевого функционирования.

Нам остается отметить последнее, весьма существен­ное затруднение, возникающее при экзистенциальной ин­терпретации. Напомним, что, анализируя предыдущие примеры, мы условились отвлечься от всего, что связано с числом существительных. Certains ‘некоторые’, des (форма множественного числа неопределенного артикля) представ­лялись в виде квантора существования "Существует...", при этом подразумевалось, что далее будет разработан ва­риант анализа, позволяющий ввести показатель числа без особых последствий для самой сути анализа. По всей ве­роятности, это вполне возможно для множественного числа, но проблема значительно осложняется, когда дело доходит до единственного числа. Для репрезентации неоп­ределенного выражения un homme ‘один человек’ в арсе­нале логиков имеется два оператора: один соответствует символу 3 х и расшифровывается как "Существует по мень­шей мере один...". Эквивалентом второго, который часто передается символом 3!х, является "Существует один и только один...". И если мы прибегаем для объяснения ана­форы к понятию сочинения, то нельзя интерпретировать un как Эх. Пусть дана последовательность АВ, где А== J’ai rencontre un ami ce matin ‘Сегодня утром я встретил (од­ного) друга’, а В = II m’a parle de toi ‘Он мне говорил о тебе’. В соответствии с нашим объяснением анафоры место- имение il ‘он’ должно обозначать всех друзей, по отношению к которым будет истинным А. Следовательно, если un ami в А истолковывается как "по меньшей мере один" и не исключает, что я встретил нескольких друзей, тогда il в В нельзя понимать как относящееся к одному-единствен- ному лицу. Здесь есть соблазн дать следующее объяснение: утверждение А независимо от того, скольких друзей я встретил, относится только к одному из них, и тогда к нему относится местоимение il. Следовательно, А, не исключая того, что я встретил и других друзей, имеет в виду только одного конкретного друга. Но такой ответ, как легко за­метить, практически означает возвращение к учению о дистрибуции, требующему обращения к субъекту высказы­вания. Такой ответ подразумевает, что предложение, со­держащее un ami, касается одного конкретного друга, того, о котором думает говорящий.

Значит, нужно искать другое решение. Проще всего, казалось бы, воспользоваться вторым из предлагаемых ло­гиками операторов—3!х: "Существует один и только один...". Анафора тогда проблемы не составляет: il в В обозначает то единственное лицо, чье существование посту­лируется в А. Посмотрим теперь, приемлемо ли это объяс­нение. Действительно ли, говоря:

(3) J’ai rencontre un ami ce matin.

‘Сегодня утром я встретил друга’, я исключаю возможность того, что я встретил нескольких? В пользу такой интерпретации как будто свидетельствуют некоторые наблюдения: если мой собеседник знает, что в действительности я встретил нескольких друзей, он рас­ценит высказывание (3) как своего рода ложь (quasi-men- songer). Но, с другой стороны, есть факты, свидетельствую­щие против интерпретации un как 3U. В частности, можно, произнеся предложение (3), добавить к нему (4) J’en аі meme rencontre plusieurs ‘Я даже нескольких встретил’. Ведь если бы (4) прямо противоречило бы (3), слово тёте ‘даже’ невозможно было бы понять. В то же время ясно, что отрицание предложения (3), то есть высказывание Ложно, что сегодня утром я встретил друга, практически всегда будет понято не как отрицание единичности встречи, а как отрицание того, что она имела место. Из этого можно заключить, что если в (3) и есть указание на единичность, то оно имеет особый статус, который не отражен в огрублен­ном толковании ’’Существует один и только один...". Короче говоря, сторонник экзистенциальной интерпретации дол­жен сознавать, что un содержит указание на единичность, но представлять это так, что оно служит для утверждения единичности, было бы вопиющим искажением фак­тов.

В статье о подразумеваемом в речи [4] был предложен ряд ’’законов речи", которые, по нашему мнению, необ­ходимы для понимания значительного числа самых разно­образных фактов. Применим здесь один из них. Пусть даны два выражения (а) и (б), которые составляют оппозицию в языке, что значит, что употребление одного из них яв­ляется результатом сравнения и выбора. Предположим также, что в конкретном контексте (а) отличается меньшей силой по сравнению с (б), понимая под этим, что в данном контексте возможна замена (б) на (а) без изменения истин­ности предложения, но обратное может отразиться на его содержании (возьмем для примера случай, когда (а) — несколько, а (б) — много: если предложение Я встретил многих друзей истинно, то истинно также, что я встретил нескольких друзей, обратное же отнюдь не обязательно ^[64]). Поскольку один из законов речи, который запрещает мы­сленные оговорки, требует, чтобы для сообщения о пред­мете речи выбиралась наиболее "сильная" информация, употребление более слабого терма обычно предполагает, что выбор более сильного не был бы оправданным: если я говорю, что встретил нескольких друзей, я даю понять, что у меня нет права сказать, что я встретил многих дру­зей, и из этого слушающий сделает вывод, что фактически их не было много.

Этот риторико-психологический механизм, по нашему мнению, может объяснить оппозицию un — des. Допустим, что в языке un имеет значение Зх ("Существует по меньшей мере один..."). Существуют такие контексты, в которых un в описанном выше смысле будет более слабым (если я встре­тил друзей (des amis), то я обязательно встретил одного (un), но не наоборот). Из этого следует, что в речи употреб­ление un будет подразумевать, что des здесь не было бы к месту; un тогда, скорее, будет понято как "один и только один", однако ограничение "только один" не вытекает из буквального значения un. Если принять этот анализ ар­тикля un, то становится понятным, каким образом un ami ‘один друг’ может замещаться анафорическим местоиме­нием, обозначающим одно-единственное лицо, хотя ут­верждение, содержащее un ami, и не может рассматриваться как утверждение единичности. Когда я говорю Pierre a ren­contre un ami се matin, то факт, что Пьер встретил только одного друга, здесь только подразумевается. Но подразу­меваемое в нем обладает силой и постоянством, достаточ­ными для того, чтобы в дальнейшем я мог относить то, что я говорю, вполне однозначно к тому другу, которого встре­тил Пьер. Как видим, для того чтобы преодолеть отмечен­ное здесь затруднение, совсем не обязательно считать, что

(3) относится к какому-то конкретному другу.

Пока мы только показали, что интерпретация ограни­чительных неопределенных выражений через высказыва­ние, хотя и позволяет обойти некоторые серьезные затруд­нения, не является тем не менее единственно возможным способом их избежать. Но имеет ли смысл отказываться от нее? Ее слабость мы видим в том, что предлагаемое ею ис­толкование даже самых простых высказываний является интуитивно неприемлемым и, кроме того, она просто неприменима для сколько-нибудь осложненных высказы­ваний.

Начнем с самых элементарных высказываний типа

(4) Des hommes ont marche sur la lune l’ete dernier.

‘Прошлым летом по Луне прошли люди/

В соответствии с учением о дистрибуции утверждение, вы­раженное в (4), касается (выносится о, относится к) неко­торых людей, выделяемых из экстенсионала понятия "че­ловек". Если такое описание не является чисто метафори­ческим, оно предполагает, что говорящий в состоянии дать какую-то, пусть совсем приблизительную, характеристику людей, о которых „идет речь, помимо того, что им приписы­вается в этом предложении — что они прошли по Луне. (Балли сказал бы, что нужно иметь "представление" об этих людях.) Но ведь совершенно ясно, что в этом нет ни­какой необходимости, что предложение (4) вполне может быть произнесено даже в том случае, если ничего не известно о тех людях, существование которых обеспечивает предло­жению (4) истинность. Это с еще большей убедительностью демонстрирует предложение

(5) Des hommes marcheront un jour sur Mars.

‘Придет день, когда люди пройдут по Марсу/

Было бы почти абсурдом сказать, что в нем говорится об определенных людях. Мы, впрочем, никак не намерены отрицать, что с семантической точки зрения эти предложе­ния обладают субъектно-предикатной структурой. Но субъ­ект их не представлен выражением certains hommes ‘неко­торые люди’, утверждение относится ко всему классу лю­дей, о котором говорится, что какие-то из входящих в него членов посетят или посетили соответственно Марс или Луну. Предлагая (см. (Г'), с. 273) для таких случаев запись типа: Человек: Эх Пройти по Луне (х), мы пытались вы­явить именно такую коллективную природу субъекта.

Может быть, нас упрекнут,что мы представляем рассмат­риваемую теорию в карикатурном виде. Не нужно вообра­жать, скажут нам, что с помощью выражения des hommes осуществляется выбор в экстенсионале — грамматисты Пор- Рояля назвали бы это etendue ‘протяженностью’ поня­тия ‘человек’: на самом деле говорящий не выбирает ни среди реальных людей, которых он знает, ни среди возмож­ных людей, которых он воображает, ибо в обоих случаях перед ним были бы только конкретизированные люди. Им же выбираются какие-то представители человеческого рода, существующего только как абстрактный класс, в котором собраны парадигмы [65] человечества — так же, как на не­которых французских лубочных картинках изображены неотличимые друг от друга парадигмы французского солда­та. Однако, даже если мы предположим, что такой абстракт­ный класс имеет какую-то психологическую реальность, нам все же останется непонятным, по какому принципу возмо­жен выбор в этом ряду абсолютно неразличимых сущностей (если в лубочных картинках можно выбрать какого-то сол­дата, то только потому, что он все же материализован, его можно выделить хотя бы по пространственному положению). Кроме того, какой же смысл высказывать какое-либо ут­верждение по поводу этих неопределенных существ? Ведь когда я говорю, что есть человек (определить которого я бы не смог), который пройдет по Марсу, я вовсе не имею в виду такое странное существо, как неопределимый абстрактный человек, когда приписываю ему тот признак, что он пройдет по Марсу. Зачем приписывать языку такие абсурдные вещи?

Подведем итог. Если ограничительное неопределенное местоимение служит говорящему для выбора тех объектов, к которым он производит референцию, а последующая предикация квалифицирует выделенные элементы, то воз­можны только два типа множеств, внутри которых осу­ществляется выбор. Либо это экстенсионал понятия, ко­торый составляют конкретные сущности,— и тогда неясно, как понимать высказывания типа Des hommes marcheront sur Mars ‘Люди пройдут по Марсу’; либо выбор происходит внутри абстрактного класса, который состоит из элемен­тов, обладающих только родовыми признаками,— и в та­ком случае говорящего субъекта придется без всяких ос­нований обвинить в том, что он говорит абсурдные вещи.

Если уж с мыслью о выборе (выделении, отборе) эле­ментов трудно расстаться, то, по правде говоря, остается открытой еще одна возможность, позволяющая продол­жить о нем разговор. Достаточно интерпретировать пред­ложение (4) как "Можно выбрать (выделить, извлечь) во множестве людей кого-то, кто ... и т.д.". Против такой формулировки нечего возразить, по сути дела, она просто образно представляет квантор существования. Но в такой интерпретации субъект высказывания уже не "выделяет" некоторый элемент, чтобы затем его описать, а только ут­верждает, что можно было бы взять такой элемент, который соответствовал бы той или иной дескрипции. Значит, несмотря на то что используются слова "выбор" или "выде­ление", неопределенное выражение никакого выбора и никакого выделения не производит. Оно также не имеет референции (хотя, если содержащее его предложение ис­тинно, его в дальнейшем может замещать референтное опре­деленное выражение). Далее, в такой теории, в ее новой версии, субъекту высказывания не отводится привилеги­рованной роли. Конечно, он может предпочесть одно неопределенное выражение другому или имени собственному (он говорит des hommes, а не un homme или Дюран), но такое вмешательство предполагается при любом лексиче­ском выборе (например, при выборе слов hommes или mar­cher), и оно не имеет ничего общего с включением в язык тех речевых условий, которые определяют значение шиф- теров.

Отсутствие говорящего субъекта в ограничительных не­определенных выражениях (то, что ограничительные неоп­ределенные выражения не определяются говорящим субъек­том) может быть доказано и от противного, если обратиться к косвенной речи. Известно, что обычно перевод в косвен­ную речь требует изменения шифтеров: Pierre m’a dit: je te rencontrerai demain ‘Пьер мне сказал: я встречусь с тобой завтра’ изменяется в Pierre m’a dit qu’il me rencontrerait le lendemain ‘Пьер сказал, что он встретится со мной на следующий день’. Это изменение, очевидно, связано с тем фактом, что при переводе предложения в косвенную речь субъект высказывания заменяется другим. Однако мы не можем обнаружить случаев, когда такой перевод потребо­вал бы изменения неопределенных выражений, даже среди примеров, которыми так охотно оперирует теория высказы­вания, таких, как II у a un livre sur un coin de ma table ‘На (одном) углу моего стола лежит (одна) книга’. Когда это предложение передается в косвенной речи, новый го­ворящий, даже если он понятия не имеет ни о книге, ни о том угле стола, о которых, несомненно, думает первый, сохранит в своей версии выражение un livre, un coin.

Будучи мало приемлемой уже для элементарных слу­чаев, обращающаяся к высказываниям референтная теория неопределенных выражений, как нам кажется, вообще неприменима при анализе более сложных предложений. Пусть даны, например, такие предложения:

(6) II est faux que j’aie achete un livre.

‘Неправда, что я купил книгу.’

(7) Si un ami vient, previens-moi.

‘Если придет друг, предупреди меня.’

(8) Je r£ve d’une villa.

‘Я мечтаю о вилле.’

(9) Toute fille aime un gar