Макс Блэк ЛИНГВИСТИЧЕСКАЯ ОТНОСИТЕЛЬНОСТЬ[68] (ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ВОЗЗРЕНИЯ БЕНДЖАМЕНА ЛИ УОРФА)

Появление долгожданного собрания сочинений Уорфа, дотоле разрозненных^[69], которому предпосланы жизнеописа­ние Уорфа и исчерпывающее введение, а также библиогра­фия, наиболее полная из всех известных до сих пор, поз­воляет увидеть работы этого выдающегося ученого в их поразительной целостности.

Общепризнанным является огромный вклад Уорфа в изучение языков американских индейцев, но его работы в данной области затмеваются его блестящими, хотя и спор­ными, высказываниями о связи языка, культуры и процес­са мышления. Последнему вопросу и посвящается настоя­щая статья.

Попытаемся подвергнуть критическому рассмотрению и проверке то, что Уорф называет «лингвистической отно­сительностью». Ставя такую задачу, мы сталкиваемся с большими трудностями: в работах Уорфа различные фор­мулировки основных положений часто противоречивы, многое преувеличено, а туманный мистицизм запутывает и без того довольно неясные рассуждения.

Основная идея его теории удачно выражена в цитате из Сепира, которую сам Уорф использует в качестве эпиграфа к своей лучшей статье: «Люди живут не только в объектив­ном мире вещей, не только в мире общественной деятель­ности, как это обычно полагают; они в значительной мере находятся под влиянием того конкретного языка, который является средством общения для данного общества. Было бы ошибочным полагать, что мы можем полностью осо­знать действительность, не прибегая к помощи языка, или что язык является побочным средством разрешения некото­рых частных проблем общения и мышления. На самом деле «реальный мир» в значительной степени бессознательно строится на основе языковых норм данной группы». Это по­лучило название «гипотезы Сепира — Уорфа».

По моему мнению, теорию Уорфа можно свести к следу­ющим десяти положениям, каждое из которых нуждается в разъяснении.

1. Языки воплощают в себе «совокупность речевых моде­лей», или «основу лингвистических систем» (background linguistic systems), складывающуюся из установленных способов выражения мысли и опыта.

2. Говорящий на своем родном языке обладает определен­ной «системой понятий» для «организации опыта».

3. Он имеет также определенное «мировоззрение», отра­жающее его отношение к вселенной.

4. Основа лингвистической системы в известной мере определяет связанную с ней систему понятийную.

5. Основа лингвистической системы в известней мере предопределяет связанное с ней мировоззрение.

6. Действительность представляет собой «калейдоскопи­ческий поток впечатлений».

7. Восприятие «фактов» — производное от языка, на котором о них сообщается.

8. «Сущность вселенной» — производное от того языка, на котором о ней говорят.

9. Грамматика не отражает действительности, но видо­изменяется произвольно от языка к языку.

10. Логика не отражает действительности, но видоизме­няется произвольно от языка к языку.

1. Языки олицетворяют «непосредственно данные линг­вистические системы» (см. объяснение этого выражения на стр. 212, 247 и др.); термины «совокупность речевых навыков» (стр. 158) и «система моделей» (стр. 252) прибли­зительно синонимичны^[70].

Постоянная трудность заключается в том, чтобы суметь разграничить «основу» языка и язык как таковой и тем самым спасти основные положения Уорфа от тавтологии. Тот факт, что язык навязывает говорящим унаследованный от предыдущих поколений словарный состав и грамматику, столь очевиден, что не требует особого объяснения; Уорф, разумеется, хочет сказать гораздо больше. «Основа» сис­темы понимается им как подсистема, состоящая из «моде­лей», которые значат для говорящего на родном языке не меньше, чем для лингвиста, изучающего этот язык.

Рассмотрим пример: Уорф утверждает, что он обнаружил в английском языке категорию рода (стр. 68, 90 и сл.), которая в отличие от категории рода в романских языках является подлинно функциональной.

При выделении значащих категорий Уорф идет следую­щим путем: лингвистическая категория определяется по­средством формальных критериев самого различного рода; далее, лингвист, анализирующий материал (Уорф), отыс­кивает ту общую «идею», которая объединяет данную кате­горию (стр. 81); затем все это выражается на метаязыке лингвиста. В идеале результатом подобного анализа долж­ны явиться некоторые доступные проверке предваритель­ные выводы о конструкциях, допустимых в данном языке. Именно так Уорф выделил три класса глаголов в языке хопи (стр. 107—109). Характерно, что, отталкиваясь от несемантического критерия, он продолжает исследование до тех пор, пока ему не удается выделить «три понятия», лежащие якобы в основе этих классов. В итоге получается то, что Уорф называет «скрытыми категориями», или «крип­тотипами» (стр. 88,89, 92), т.е. грамматические классы, ко­торые не характеризуются постоянными морфологическими показателями, но узнаются лишь по характерному для членов подобных классов взаимодействию с контекстами, в которых они могут встречаться.

Подобные выводы заставляют философов вспомнить о «семантических типах» или даже «глубинной грамматике» Витгенштейна. Но выделение криптотипов не должно отталкивать даже самых консервативно настроенных про­фессиональных лингвистов, поскольку критерии установ­ления криптотипов оказываются формальными.

Основное возражение, однако, вызывает утверждение о том, что криптотипы значимы для любого говорящего на своем родном языке, даже не имеющего лингвистического образования. Уорф говорит о «чем-то вроде привычного осмысления» (стр. 69), о «подсознательном, смутном, неуло­вимом значении» (стр. 70), о «бесформенной идее» (стр.

2. Говорящий на своем родном языке обладает опреде­ленной «сист?мой понятий» для «организации опыта». В основе этого лежит представление о некоей единой целостности, условно, произвольно расчленяемой языком. Уорф говорит о «сегментации природы» (стр. 240) и «искус­ственном рассечении непрерывного потока сущего» (стр. 253); он говорит: «мы расчленяем природу» (стр. 213, 214) и «мы расчленяем мир, организуя его в понятия» (стр. 213), и все это «в основном потому, что родной язык делает нас участниками определенного соглашения, а не потому, что сама природа членится подобным, очевидным для всякого образом» (стр. 240).

Проверим это на словах, обозначающих цвета. У нас имеется лишь очень немного непроизводных названий для обозначения миллионов оттенков цвета, различимых гла­зом; другие языки выбирают совершенно иные наимено­вания цветов: в языке навахо английскому слову black «черный» соответствуют два термина, a blue «синий» и green «зеленый» объединены в один.

Перед нами, казалось бы, исключительно выигрышная возможность подтверждения тезиса Уорфа; однако приме­нение его теории даже к этим бесспорным фактам только запутывает дело. Терминология анатомического театра («разрезать», «расчленить», «вскрыть», «сегментировать») здесь неуместна; говорить — совсем не значит убивать, с позволения Бергсона и других критиков анализа. Расчленить лягушку — значит уничтожить ее, но, сколько бы мы ни говорили о радуге, она остается неизменной. Совсем иначе обстояло бы дело, если бы можно было доказать, что от той или иной терминологии зависит восприятие цвета, но где доказательства этому? Если же рассматривать слова, подобные «сегментации», как изви­нительную риторику, от всего тезиса Уорфа остается лишь утверждение о произвольности классификации опыта.

Является ли расчлененность нашего словаря частным или универсальным недостатком? Когда Уорф утверждает, что все видят созвездие Большой Медведицы одинаково, он как бы допускает, что язык иногда адекватен действи­тельности, но он склонен рассматривать этот случай как исключительный; Млечный Путь является более удачным под­тверждением его метафизической теории, чем Большая Мед­ведица. Он присоединяется, сознательно или бессознательно, к старой жалобе метафизиков на то, что любое описание — всегда и неизбежно искажение. Здесь Уорф, подобно мно­гим другим, поддался распространенному заблуждению, что функция речи заключается в воссоздании реальности. Увы, даже самый лучший рецепт яблочного пирога съесть, конечно, невозможно, но было бы странно считать это недостатком рецепта.

Как может язык породить «систему понятий»? Если бы мы приняли точку зрения, согласно которой наличие у кого-либо понятия о чем-либо равносильно (в сжатой форме) признанию существования у него взаимосвязанных спо­собностей различать предметы, по-разному на них реаги­ровать и в особенности говорить о них ^г, мы могли бы со­гласиться с тем, что «мышление — это функция (или одна из функций?) в основном лингвистическая» (стр.

Мы должны признать, что существует гораздо больше понятий (отдельных познавательных категорий), чем слов для их выражения. Это с очевидностью явствует из примера с названиями цвета. Даже если считать, что наличие тех или иных символов и является существенным для мышле­ния, не следует тем не менее забывать о символах ad hoc, неязыковых знаках и о других возможностях мыслить, не прибегая к словам, зафиксированным в словаре.

Таким образом, выводы о мыслительных способностях, построенные на основании словаря, всегда необоснованны. Если наличие какого-либо слова в активном употреблении подразумевает существование соответствующего понятия, отсутствие слова, напротив, почти ни о чем не говорит. Блестящий пример этому дает сам Уорф, констатируя, что в языке хопи нет названия для kiva (стр. 205). Вряд ли можно предположить, что у хопи отсутствует понятие о «структуре, столь типичной для культуры пуэбло и столь тесно связанной с их религией» (там же).

Если бы мы могли (но мы, как известно, не можем) де­лать заключения о познавательных способностях по дан­ным словарного состава соответствующего языка, нам сле­довало бы признать далее и то, что различные языки отра­жают различные системы понятий. Общепризнанная воз­можность перевода с любого языка на любой другой делает предположение об относительности указанных систем в высшей степени сомнительным.

Уорф больше всего интересуется тем, что можно было бы назвать структурными понятиями и что, как правило, выражается грамматически. Он всячески обыгрывает тот факт, что предложение It is a dripping spring «это пада­ющий источник» (между прочим, очень странный пример) передается в языке апачей совершенно иной конструкцией, которую можно выразить примерно так: «Подобно воде или источнику белизна движется вниз» (стр. 241). Уорф добавляет: «Как это непохоже на наш образ мышления!» Но где доказательства, что апачи мыслят иначе? Трудность заключается в том, что гипостазированные Уорфом струк­турные понятия так тесно у него связаны с соответствую­щими грамматическими конструкциями, что их очень трудно проверить с помощью экстралингвистических данных. На­личие понятия предиката (для всех, за исключением линг­виста или философа)—почти то же самое, что использование языка, в котором обязательно употребление сказуемого, и в результате мысль Уорфа сводится к тому, что нельзя гово­рить правильно грамматически, не используя грамматики конкретного языка. Это сильно отличается от утверждения, что говорить правильно грамматически — значит воссозда­вать «действительность» в структуре, которая изоморфна грамматике. Здесь Уорф снова совершает «ошибку лингвиста».

3. Говорящий на своем родном языке имеет определенное «мировоззрение», отражающее его отношение к вселенной. Иными словами, каждый человек — философ. Каждый язык кристаллизует «основные постулаты несформиро- ванной философии» (стр. 61) и «скрывает МЕТАФИЗИКУ» (стр. 58; прописные буквы, как в оригинале) ^г.

Я понимаю это так: каждый язык воплощает определен­ный ряд общих категорий, применимых к вселенной, и ряд онтологических положений, касающихся этих категорий. Например, в английском языке^[71], по Уорфу, существуют категории «времени», «пространства», «субстанции» и «мате­рии» (стр. 138). Уорф утверждает, что мы «воспринимаем бытие посредством двучленной формулы, которая выражает все сущее как пространственную форму плюс бесформенная пространственная непрерывность, соотносящаяся с формой так же, как содержимое (sic) соотносится с формой содер­жащего. Явления, не обладающие пространственными признаками, мыслятся как пространственные и наделяются теми же понятиями формы и протяженности» (стр. 147). Быть может, Уорф хочет сказать, что основные категории в английском языке — это либо «субстанция плюс ка­чество», либо «форма плюс материя», причем первая из этих категорий применима в буквальном смысле к твердому физическому телу с определенными очертаниями, а вторая — к осязаемому сосуду с жидким содержимым. Эти категории, утверждает он далее, переносятдя путем «распространения» и «метафоры» на те случаи, к которым они в общем не под­ходят, и в результате все наши описания имеют тенденцию быть «опространственными» и «опредмеченными». [Наше изложение ничуть не более туманно, чем у самого Уорфа, хотя порою его можно понять в том смысле, что для него дихотомия «форма плюс субстанция» (стр. 152)—это не что иное, как «ньютоновские пространство, время и мате­рия» (стр. 152, 153).]

Обратимся теперь к «метафизике» хопи: здесь якобы нет ни формально выраженной, ни скрытой категории вре­мени, нет здесь и «нашего обычного противопоставления времени и пространства» (стр. 58); вместо этого имеются «две большие космические формы, которые за отсутствием лучших терминов мы пока можем назвать ВЫЯВЛЕН­НОЙ (MANIFESTED) и ВЫЯВЛЯЕМОЙ (MANI­FESTING), или НЕОЧЕВИДНОЙ (UNMANIFEST), или опять-таки ОБЪЕКТИВНОЙ и СУБЪЕКТИВНОЙ» (стр. 59). Область «субъективного» включает то, что еще только должно случиться, но понимается как нечто «психи­ческое», как нечто находящееся в стадии зарождения и ста­новления — в сфере волеизъявления и духовной деятель­ности, охватывающей явления природы и животного мира, а также и деятельности самого человека (стр. 62); область «объективного» состоит из проявлений этой всеобщей духов­ной деятельности в настоящем и прошлом (стр. 59). Хопи осмысляют действительность главным образом как поток событий (стр. 147): объективно он складывается из таких непосредственно воспринимаемых признаков, как очерта­ния, цвета, движения (стр. .147), а субъективно из таких, как «выражение невидимых факторов силы, от которой зависит их незыблемость и постоянство или их непрочность и из­менчивость» (стр. 147). Что из всего этого понял бы обычный индеец хопи? По всей вероятности, это ошеломило бы его не менее, чем греческого крестьянина чтение Аристотеля.

На этом мы и закончим рассмотрение расхождений меж­ду метафизикой языка хопи и метафизикой «среднеевро­пейского языкового стандарта» и перейдем к отдельным за­мечаниям.

Мысль о том, что язык навязывает говорящему опреде­ленную философию, была превосходно сформулирована Лихтенбергом: «Наша ложная философия находит свое воплощение во всем нашем языке; мы не можем мыслить, так сказать, не мысля неверно. Мы упускаем из виду то, что о чем бы мы ни говорили, это уже само по себе фило­софия». Безусловно, мысль, казавшаяся привлекательной столь различным ученым, как Гумбольдт^[72], Кассирер и Вит­генштейн, должна была содержать какое-то рациональное зерно.

Крайним выражением этой точки зрения, с которой бы Уорф пе согласился, было бы утверждение о том, что язык— лишь внешнее отображение независимого содержания и что отношение между языком и содержанием подобно отношению одеяния к телу, которое оно покрывает. На самом деле речь — это часто неотъемлемая часть более широкой дея­тельности, как убедительно показывает так называемый «performatory language», о котором столько спорили. В этом мы должны согласиться с Уорфом и Сепиром, но одно простое отрицание того, что язык — это свободное, отде­лимое одеяние для независимо существующей реальности, является только программой и не дает пищи для каких бы то ни было споров. Уорф идет гораздо дальше, утверждая, на­пример, что существует некая «имманентная метафизика», ле­жащая в основе английского и других европейских языков.

Рассмотрим пример того, как Уорф, отталкиваясь от грамматики, делает выводы относительно метафизики, лежащей в ее основе. Исходя из того, что в «нашем обычном предложении» субъект якобы предшествует глаголу (стр. 242), Уорфсразу же заключает, что «мы, следовательно, привносим действие в каждое предложение, даже в пред­ложение типа I hold it «Я держу это» (стр. 243). И далее: «Мы воспринимаем его мысленно и даже зрительно как действие, потому что язык формулирует это выражение так же, как он формулирует и многие другие предложения, например I strike it «Я ударяю по чему-либо», имеющие дело с реальными действиями и изменениями» (стр. 243).

Но что значит «ввести» действие в предложение? Значит ли это что-либо помимо того, что мы используем переходный глагол? Одним из формальных признаков «действия» в узком смысле этого слова является возможность добавле­ния к глаголу какого-либо определителя: можно «ударять» (если мы продолжим пример Уорфа) медленно, рывком, энергично и т. д. Итак, если бы кто-нибудь употребил эти же наречия с глаголом to hold «держать», это было бы достаточным свидетельством «введения» действия в глагол. Я думаю, что ребенок мог бы сказать, что он «держит свою шляпу медленно»; подобная вольность была бы позволи­тельна также поэту, но в других случаях смешение данных понятий слишком нелепо, чтобы его можно было совершить.

Еще больше сомнений вызывают некоторые более об­щие положения о несформулированной метафизике. Уорф говорит, что мы «объективизируем» наше «ощущение вре­мени и цикличности», и поясняет: «Я бы назвал его (наше понятие времени) «объективизированным», или вооб­ражаемым, поскольку оно построено по моделям внеш­него мира. Именно это отражает наше употребление» (стр. 139—140). И опять: «Понятие времени утрачивает связь с субъективным восприятием «становящегося более поздним» и объективизируется как «исчисляемые количе­ства», т. е. как отрезки, состоящие из отдельных ве­личин, в частности длины, так как длина может быть реаль­но разделена на дюймы. «Отрезок времени» мыслится в виде ряда одинаковых единиц, подобно, скажем, ряду бу­тылок» (стр. 140).

Но что значит «объективизировать»? Подразумевается ли под этим что-либо, кроме того, что мы используем такие слова, как «долгий» и «краткий», применительно к отрезкам времени? Предполагается, что объективизация проявляется в нашем интересе к точной фиксации событий, к вычисле­ниям и к истории (стр. 153). Но если это так, то «объективи­зация» значит нечто совсем иное. Сомневаюсь, чтобы можно было даже отдаленно представить, что значит «оперировать временем как пространством». Сомневаюсь, чтобы эта фраза имела какое-либо определенное значение для Уорфа или его читателей.

Уорф признает, что нет заметной разницы в поведении людей, говорящих на языках разного грамматического строя: «Язык хопи позволяет объяснить и точно описать в прагматическом или практическом смысле все явления, наблюдаемые во вселенной» (стр. 58). Я полагаю, следо­вательно, что индейцы хопи могут разграничивать, изме­рять периоды времени и устанавливать даты, так что, даже если и справедливо замечание Уорфа о том, что «в языке хопи нет указания на время, ни на выраженное, ни на скры­тое» (стр. 58), вполне вероятно, что понятие времени хопи ничуть не отличается от нашего. Разумеется, многое зависит от того, что понимать здесь под термином «скрытый»: если индейцы этого племени действительно обходятся без какого бы то ни было указания на время, было бы любопытно уз­нать, как это им удается.

Дело в том, что метафизическая теория, которую Уорф усматривает в языке,— это совсем не «наивное и несформу­лированное мировоззрение» непосвященного, а изощренные построения метафизика. Отбросив все надуманные постро­ения самого Уорфа, мы увидим, что философия, которую он обнаруживает у «среднего стандартного европейца», поразительно похожа на одну из версий «Принципов» Нью­тона. Если вообразить, что именно такова философия, которая лежит в основе западноевропейских языков и которую остается лишь выразить и сформулировать ученым, то почему же тогда Декарт — тоже «средний стандартный европеец» — пришел к совершенно иной философской мета­физической системе? Вряд ли могли воплощать единую фи­лософию также и языки Юма и Гегеля.

4. Основа лингвистической системы в известной мере определяет связанную с ней систему понятий и 5. В известной мере предопределяет связанное с ней мировоз­зрение. Я счел нужным употребить выражение «определяет в известной мере» в обоих случаях, хотя очень трудно ре­шить, к какому конечному выводу относительно указанных соотношений пришел сам Уорф. В одном из часто цитиру­емых мест он отрицает существование прямой «корреля­ции» между языком и культурой (стр. 139) и настойчиво повторяет, что «существуют связи, но не корреляции или прямые соответствия между нормами культуры и моде­лями языка» (стр. 159). Но здесь же Уорф рассматривает воздействие лингвистических явлений на такие частные стороны культуры, как охота (стр. 139) или «существование Главного Глашатая» (стр. 159). Утверждая, что «идея кор­реляции между языком и культурой (если понимать кор­реляцию в обычном смысле слова) несомненно ошибочна» (стр. 139), он рассматривает культуру как совокупность наблюдаемых обычаев и институтов. Однако, говоря о связи с «привычным мышлением», он настойчиво проводит мысль о существовании более тесных уз между языком и мышлением: язык «навязывает» нам «осмысленные про­тивопоставления» (стр. 55); наши основные категории — это «создания» языка (стр. 162); наши мысли неизбежно «контролируются» (стр. 252) «неумолимой системой» (стр. 257) и т. д.

Выше я уже высказал свои возражения против того, что Уорф отождествляет «систему понятий» и «мировоззрение» с языком, в котором они нашли свое выражение, про­должая вместе с тем, как это ни странно, считать их различными явлениями. Не удивительно поэтому, что он приходит к мысли о «неизбежности» подобной связи: если «мышление» определяется как один из аспектов «языка», то из этого логически неизбежно вытекает наличие связи между ними.

6. Мир предстает перед нами как «калейдоскопический поток впечатлений» (стр. 213). Этот «поток впечатлений» поразительно похож на «поток мыслей» Дл^еймза. Уорф находится во власти представления о «сыром опыте» (стр. 102), «более широком, чем опыт языка» (стр. 149), опыте, в котором все — движение и изменчивость и даже проти­вопоставления прошлого и настоящего еще нет: «Анализируя сознание, мы найдем не прошедшее, настоящее и будущее, а сложный комплекс, включающий в себя все эти понятия. Все есть в сознании, и все в сознании существует, и суще­ствует нераздельно» (стр. 143—144). Подлинным временем нашего сознания является становление. «Реальное время отражается в нашем сознании тогда, когда все в сознании [глобальная нераздельность опыта] «становится позднее» (getting later) и определенные отношения становятся необ­ратимыми» (стр. 144).

Несомненно, бесполезно оспаривать нарисованную кар­тину: настаивать на непрерывности и текучести опыта непре­досудительно, но бесплодно, поскольку при этом ничто не отрицается. Необоснованно, однако, делать из этого вывод о том, что привычное определение времени и установление временных отношений всегда сопряжено с фальсификацией.

Когда Уорф утверждает, что «если десять дней рассмат­ривать как некую группу», то это обязательно «вообража­емая, созданная мысленно группа» (стр. 139), он, очевидно, исходит из того, что логика исчисления требует одновре­менного существования исчисляемых предметов. Самое большее, что мы можем сказать в защиту философии Уорфа, это то, что при всей ее дилетантской незрелости она не хуже многих других философских систем, пользовавшихся не меньшим успехом.

К тому же Уорфу удается в конце концов изложить свои философские взгляды. Описывая «более глубокие процессы сознания», по отношению к которым язык — это «только внешнее украшение» (стр. 239), он опровергает свое собственное утверждение о том, что ни один человек не может описывать природу совершенно беспристрастно (стр. 239). Перед нами обычный парадокс — все общие тео­рии относительности истины сами неизбежно оказываются тенденциозными и ошибочными. Создатели теории обычно претендуют на привилегированное положение — у Уорфа это находит отражение в высказанной им надежде на то, что лингвист, «знакомый со многими столь различными языковыми системами» (стр. 214), будет лишен какой бы то ни было предвзятости, свободен от влияния метафизики какого бы то ни было языка. Но если лингвистические за­нятия Уорфа привели его к Бергсону, которого он, вероятно, читал по-французски, можно себе представить, что индеец хопи, читающий по-гречески, придет в восхищение от Арис­тотеля и его субстанции как основы действительности.

Метафизическая философия Уорфа предоставляет в его распоряжение некий «эталон, критерий для всех иссле­дователей независимо от их языка и научной терминологии» (стр. 163), позволяющий ему оценивать языки только с точки зрения их относительной онтологической адекватности. Как ни странно, он приходит к восхвалению языка, в ко­тором невозможно выразить существительным понятие «волна» на том основании, что этот язык якобы «в данном отношении ближе к действительности» (стр. 262). Он также утверждает, что язык хопи больше подходит для физики, чем европейские языки. Но если бы даже Уорфу пришлось полностью отказаться от метафизики на том основании, что все системы понятий, в том числе и его собственная, неизбеж­но относительны, его положение вряд ли бы ухудшилось, так как он снова мог бы попытаться доказать свою любимую относительность уже с помощью межъязыковых сопоставле­ний. Это аналогично установлению относительности геомет­рических систем вне зависимости от предполагаемого абсо­лютного и негеометрического знания пространства. Впрочем, подобные межъязыковые сопоставления понадобятся в любом случае, поскольку обращение к сомнительной онтологии не освобождает ученого от необходимости тщательного изу­чения различия грамматических структур. Отказ от метафи­зических построений имел бы и то дополнительное преиму­щество, что в результате стал бы возможным обмен мнений между учеными, которых нужно еще долго убеждать в превосходстве бергсонианства.

Наш разбор взглядов Уорфа слишком затянулся, и мы можем на этом закончить, поскольку об основных проти­воречиях позиции Уорфа было сказано достаточно. На про­тяжении всей статьи меня особенно интересовало, насколько взгляды Уорфа были обусловлены его философской кон­цепцией. С моей стороны было бы слишком самонадеянным вторгаться в область, которая внушает страх столь многим лингвистам, если бы философия здесь не переплелась так тесно с лингвистикой. Своими отрицательными выводами мне не хотелось бы создать впечатления о том, что работы Уорфа не представляют большой ценности. Как это часто бывает в истории мысли, самые спорные взгляды оказы­ваются самыми плодотворными. Сами ошибки Уорфа го­раздо интереснее избитых банальностей более осторожных ученых.