JI. Линский РЕФЕРЕНЦИЯ И РЕФЕРЕНТЫ [34]

1. Причиной ряда ошибок, возникающих при рассмотре­нии вопросов, связанных с определенными дескрипциями, референтными выражениями и собственными именами, яв­ляется неразличение между референцией в обыденном смыс­ле и тем, что называется "обозначением" (denoting) и "ре­ференцией" у философов [35].

Вопрос о референции выражения "the so-and-so"— вообще странный вопрос. Вообще, но не всегда. В одних случаях он звучит более, в других менее странно. По-моему, можно спросить: "Какую референцию имеет выражение "Утренняя звезда"?" Или, указывая на письменный текст, можно спро­сить "К кому автор относит выражение самый влиятельный человек в кабинете Линкольна?" (букв. ‘К кому автор про­изводит референцию (refers) выражением...?*). Но, судя по тому, что пишут о референции философы, можно подумать, будто подобные вопросы имеют смысл практически в лю­бом случае. Иначе, что побудило Рассела сказать: «Выра­жение может обозначать (denote) и неопреде­ленно (ambiguously), например, a man ‘человек* обозна­чает не множество людей, а неопределенного человека»? [5, р. 41; 2, с. 42—46].

Разумеется, можно спросить также "Какова референция местоимения онГ, если идет речь об определенном месте в тексте или о только что сказанных словах. Но из этого не следует, что такой вопрос возможен вне подобного контекс­та. Ясно, что вопрос о референции местоимения он являет­ся бессмысленным, если такой контекст не указан. Это от­носится к расселовскому примеру с выражением a man. Бессмысленно спрашивать ’’Какую референцию имеет сло­во a man?“ или (пользуясь термином Рассела) ’’Кого обоз­начает (denotes) слово а шап?“ И даже когда контекст указан, такой вопрос не всегда имеет смысл.

Если такие разграничения не проводятся четко, это ве­дет к путанице в вопросе о единичной референции. Рассел говорит, что определенная дескрипция «применима только в том случае, когда налицо один и не более чем один ’’so- and-so"» (см. [7, р. 30]). Но разве я не могу сказать ’’старый сумасшедший" с референцией к кому-то, даже если он вовсе не сумасшедший, а сумасшедших более чем один? Разве эта моя фраза не ’’применима" к тому, кого я имею в виду? Конечно же, я говорил о нем. Обычно в этом случае говорят, что единичность референции обеспечивается дальнейшим уточнением дескрипции, например: ’’старик, живущий по соседству". Но эта попытка обеспечить единичность референ­ции через дальнейшее уточнение ’’референтного выражения" ни к чему не ведет, ибо единичность обеспечивается гово­рящим, пользующимся этим выражением, и контекстом его употребления вместе с самим выражением.

Теперь понятна вся бесплодность попыток Райла найти какую-нибудь гарантию единичности референции в самих словах. Значение предложения ’’Томми Джонс — не то же лицо, что король Англии", по Райлу, раскрывается через значения следующих предложений: «(1) Кто-то (для неуточ- ненного круга людей — только одно лицо) носит имя Том­ми Джонс, (2) Кто-то (и только одно лицо) пользуется в Англии королевской властью и (3) Нет такого лица, которое одновременно носило бы имя Томми Джонс и было бы коро­лем Англии». Но ведь очевидно, что, когда я говорю: ’’Том­ми Джонс — не король Англии", я не заявляю, что именно один человек из какого угодно круга носит имя Томми Джонс. Для того чтобы сделать определенное утверждение, вовсе не требуется, чтобы только одного человека звали Томми Джонс, а необходимо, чтобы я имел в виду только од­ного человека, независимо от того, сколько вообще может оказаться людей с таким же именем. Ошибочно считать, что "референтное выражение" само по себе может гарантиро­вать эту единичность.

В изложении Райла выходит, будто свойство обозначать что-либо изначально присуще словам определенных групп. Они обладают этим свойством в силу того, что обозначают уникальные атрибуты. Возможно, Райл имеет в виду выра­жения типа старейший американский университет. То, что старейшим университетом Америки является Гарвард­ский,— это факт. Но ведь ничто не мешает употребить эти слова (по ошибке или в шутку) с референцией к другому учебному заведению.

Возможно, Райл путает референцию к чему-либо с пра­вильным употреблением того или иного выражения для ре­ференции к данному явлению. К примеру, я мог бы сказать: "Он президент банка" — с референцией к J1. В. И я употре­бил бы выражение президент банка с неправильной рефе­ренцией, потому что Л. В.— не президент банка, а вице- президент. Кое-что у Райла окажется верным, если пони­мать его рассуждения об обозначении (denoting) как ряд положений об условиях правильной референции к чему-либо с помощью данных слов. Но ведь возможно, в конце концов, и неправильное употребление выражений для референции к чему-либо, и референция при этом все же имеет место. Более того, чтобы употребить фразу с правиль­ной референцией, вовсе не требуется, чтобы предмет, к ко­торому производится референция, обязательно был бы единственным обладателем соответствующего свой­ства, хотя, конечно, он должен иметь это свойство. И наобо­рот, мы можем сказать, что для правильного употребления выражения с референцией к чему-либо вовсе не требуется, чтобы «означенное» в этом выражении свойство было уни­кальным.

2. Вопрос о референции выражения the so-and-so, во­обще говоря, странный вопрос, хотя иногда он и возможен. Я считаю, что слово "референция" может быть употреблено по отношению к выражениям (а не к говорящим) в перенос­ном смысле.

В этой сфере философы в большинстве случаев исходят как раз из обратного. Рассел говорит, что выражение обоз­начает ’’исключительно в силу своей формы". Значит, во­прос ’’Какую референцию имеет выражение the tallest man in the prison (‘самый высокий человек в тюрьме¹)?" должен иметь смысл, так как обозначающее выражение здесь по форме такое же (the so-and-so), как и The Sultan of Swat ‘Султан Суота[36] *, а последнее выражение имеет референ­та — оно относится к Бейбу Руту. Однако первый вопрос не может быть задан. Второй вопрос ’’Какую референцию имеет выражение ’’The Sultan of Swat“?“ не требует специаль­ного контекста и отличается от вопроса о намерении гово­рящего: ’’Кого он имел в виду под этим выражением?" Ведь ясно, что на второй вопрос можно ответить иначе, чем на первый. Это произошло бы, например, если бы говорящий ошибочно употребил выражение The Sultan of Swat, отне­ся его к Мики Мэнтлу. Итак, вопрос о референции данного выражения, по-видимому, не всегда тождествен вопросу о намерении говорящего: ”С какой референцией он употребил выражение ’’the so-and-so“?“

Я берусь утверждать, что все контрпримеры кажутся доказательными лишь на первый взгляд и что основной тезис остается в силе. Существует класс выражений, у которых, по удачному замечанию П. Стросона, ’’выросли заглавные буквы". Таковы (см. с. 79 наст, сб.) Султан Суота, Утренняя звезда, Город Ангелов. Можно спросить: ”К какому городу имеет референцию выражение ”Город Ангелов“?“ Ответ: к Лос-Анджелесу. Такие выражения находятся на пути к превращению в собственные имена, например Бельзенский Зверь [37] (The Beast of Belsen).

Другой причиной этого заблуждения, по-видимому, по­служило смешение слов meaning и referring. По-английски можно сказать и What does this phrase mean? ‘Что значит это выражение?[38] и What do you mean? ‘Что вы хотите этим сказать?[39] Предложения I referred to so-and-so. ‘Я говорил о таком-то.* и I meant so-and-so. ‘Я имел в виду такого-то.* также, видимо, очень близки по смыслу. Но, как будет по­казано ниже, рассматриваемые глаголы коренным образом различаются. Можно спросить Why did you refer to him? ‘Почему вы говорили о нем?*, ноне Why did you mean him? букв. ‘Почему вы хотели его сказать?*. Можно сказать: Don’t refer to him. ‘He говори о нем*, но нельзя: *Don’t mean him. Вполне осмыслен вопрос How often did you re­fer to him? ‘Как часто вы его упоминали?*, но не *How often did you mean him? Можно спросить Why do you refer to him as the such-and-such? ‘Почему вы пользуетесь этим выра­жением для референции к нему?*, но нельзя: Why do you mean him as the such-and-such? Я могу спросить, почему вы вообще говорите (refer) о нем, но не почему вы вообще имеете в виду (mean) его. Глагол to mean не употребляется в дли­тельных формах настоящего времени. Можно сказать толь­ко: I mean you, но не I am meaning you. Глагол to refer упот­ребляется как в простой, так и в длительной формах: I am referring to you ‘Я (сейчас) говорю о вас* и I refer to Adlai Stevenson ‘Я говорю об Эдлае Стивенсоне*.

Из этих грамматических сопоставлений явствует, что референция к кому-либо (referring to someone) — это дей­ствие, а отсылка к кому-либо, подразумевание кого-либо (meaning someone) действием не является.

Будучи действием лица, референция может оцениваться как правильный или неправильный поступок. Так, можно упрекнуть человека в том, что он осуществляет референцию по отношению к тому или другому лицу (refer to someone), но никого нельзя обвинить в том, что он, употребляя имен­ное выражение, имеет в виду определенное лицо (means someone). Упоминать, говорить о ком-то (refer) может быть важным или необходимым, но ни один из этих предикатов не приложим к тому, что обозначается выражением to mean someone.

3. Когда речь идет об утверждениях типа ’’Эдуард VII — король Англии", иногда говорят, что здесь имеют место два случая референции к одному и тому же лицу. Г. Фреге счи­тает, что в каждом случае референция к лицу производится по-разному. Такой подход приводит к выводу о тождест­венности референции в обоих случаях. Однако возьмите следующий диалог, и вы увидите, что в подобных контекс­тах говорить о повторной референции к одному и тому же лицу по меньшей мере странно:

A. Не is the king of England. ‘Он король Англии.*

B. То whom are you referring? ‘О ком вы говорите?*

A. That man behind the flag. ‘О человеке, что стоит за флагом.*

B. How many times did you refer to him? ‘Сколько раз

вы его упомянули?*

Многократная референция к кому-либо в ходе высказы­вания — это нечто совсем другое. Если я упоминаю (men­tion) имя человека, то это само по себе не значит, что я осу­ществляю референцию к нему. Упоминание имени челове­ка в каком-то смысле противопоставлено референции к нему. Упоминание, таким образом, нельзя считать случаем референции.

Если предположить, что всякий раз, когда говорящий называет что-то по имени, имеет место референция к этому предмету, то можно прийти к весьма парадоксальным вы­водам. Из этого следует, что, написав в статье: ”Я, разу­меется, не имею в виду (refer to) Людвига Витгенштейна", я произвел референцию к Людвигу Витгенштейну. Но если кого-нибудь попросить указать то место в статье, где я произвожу референцию к Людвигу Витгенштейну, то аб­сурдно было бы ожидать, что он укажет на то место, где я пишу: ”Я не говорю о Людвиге Витгенштейне" (I am not referring to, букв, ‘не произвожу референцию*). Имя же Людвига Витгенштейна будет употреблено и в том и в дру­гом случае. Значит, упоминание чьего-либо имени вовсе не равносильно референции к этому человеку. Или возьмем такой пример. Предположим, что швейцар в Колледже Маг­далины спрашивает меня, кого я ищу. Я отвечаю: ’’Гилберта Райла". Разве можно сказать, что я этим самым произвел референцию к Гилберту Райлу. Но если я в ходе беседы ска­жу: [40]’Я не говорю (I am not referring to) о самом выдающемся из современных философов", я употреблю эти слова с рефе­ренцией к Людвигу Витгенштейну, хотя если бы я сформу­лировал это именно так, как сейчас — "я употребляю эти слова с референцией к Людвигу Витгенштейну",— то здесь референция к Людвигу Витгенштейну не имела бы места. И это несмотря на то, что Людвиг Витгенштейн действитель­но является выдающимся философом современности. В этом и заключается парадокс референции. Говоря: "Я про­извожу референцию к Людвигу Витгенштейну", я не про­извожу референции к Людвигу Витгенштейну

П. Стросон совершенно справедливо полагал, что если я, например, заявляю "Король Франции — Шарль де іГолль", то мое высказывание не истинно и не ложно. При- чийа не в том, что, как полагает Стросон, референции с по­мощью слов король Франции не состоялось. Причина в том, что Франция — не монархия и короля Франции не существует. Другой причины нет, и предложение "Ее муж хорошо с ней обращается", сказанное о незамужней женщи­не, не является ни истинным, ни ложным. Однако говоря­щий все-таки может осуществить референцию с помощью этих слов, поскольку он может принять кого-то за мужа этой дамы, которая на самом деле не замужем. Тем не менее такое утверждение ни истинно, ни ложно, так как оно ос­новывается на пресуппозиции, что у женщины есть муж, какового у нее на самом деле нет. Это опровергает тезис Стросона, согласно которому, если не удовлетворяется пресуппозиция существования, то говорящий не может произвести референцию. Ведь здесь пресуппозиция ложна, и тем не менее говорящий осуществил референцию к кому- то, а именно к мужчине, ошибочно принятому за мужа дамы [ср. с. 67 и сл., 138, 155 наст. сб.].

Разумеется, референция может не состояться, но не в том смысле, какой в эти слова вкладывает Стросон. На­пример, в своей статье вы можете не сослаться (refer) на мою статью *.

4. Референция вовсе не обладает той вездесущностью, которая ей приписывается в философской литературе. Как- то странно считать, что, говоря ’’Санта Клаус живет на Се­верном полюсе", я отношу это к референту (I am referring to) Санта Клаус, или, говоря ’’Круглый квадрат не сущест­вует", я отношу свое сообщение к круглому квадрату. Обя­зательна ли вообще референция? Философы спрашивают: ’’Как возможна референция к тому, что не существует?" Для иллюстрации приводятся примеры, где это якобы воз­можно, однако чаще всего это такие случаи (например: ’’Гамлет был принцем датским", ’’Пегаса поймал Беллеро- фонт“), что вопрос об их референции попросту не имеет смыс­ла. Здесь объяснений и не требуется.

Как возможны истинные высказывания о несуществую­щих предметах? Ведь если суждение высказывается о чем- то, то этот предмет должен существовать, иначе как же в суждении он может быть упомянут? Или как же может иметь место референция к нему? Нельзя говорить о референ­ции ни к чему, нельзя высказываться ни о чем, и если вы­сказывание ни о чем невозможно, оно всегда должно быть о чем-то. Так эта известная с древних времен цепь рассуж­дений приводит к выводу о невозможности истинных вы­сказываний о несуществующих предметах. Значит, невоз­можно даже сказать, что они не существуют.

Именно благодаря этой, весьма не новой, цепочке дока­зательств вопрос о референции, начиная с Платона, превра­тился в философскую проблему. Нова эта аргументация или не нова, а все же она не так уж нелепа. Это как раз тот случай, когда философы действительно идут на поводу у ложных аналогий и попадают в ловушку. Я не могу пове­сить несуществующего человека. Повесить несуществую­щего человека — значит вообще никого не повесить. Сле­довательно, если рассуждать аналогичным образом, про­извести референцию к несуществующему человеку — зна­чит вообще не произвести никакой референции. Значит, о несуществующем человеке я ничего не могу сказать. С та­ким же успехом можно доказывать, что нельзя охотиться на оленей в лесу, где олени не водятся, так как в этом слу­чае охотиться не на кого.

Видимо, как раз по поводу философских рассуждений в таком роде говорил Витгенштейн в своих ’’Заметках": «Мы обращаем внимание на те выражения, которыми поль­зуемся для обозначения вещей; мы их, однако, не понима­ем, а толкуем неверно. В своих философских занятиях мы похожи на дикарей, которые слышат речь цивилизованных людей, неправильно истолковывают их слова и затем де­лают из них нелепые выводы» [8, р. 39].

Давайте посмотрим пристальней, что значит говорить о предметах, которые не существуют. Здесь, конечно, есть разные случаи. Если ограничиться только теми случаями, которые так занимают философов, то число разнообраз­ных типов можно сократить. Нам остаются литературные персонажи, такие, например, как мистер Пиквик, образы мифологии, такие, как Пегас, легендарные личности, та­кие, как Поль Беньян, "якобы" реальные существа, такие, как Санта Клаус, и сказочные персонажи, такие, как Бело­снежка. (Отчего же не добавить сюда и героев известных комиксов, таких, как Пого?) А разве эти персонажи в самом деле не существуют? Мистер Пиквик — это действительно литературный персонаж. В греческой мифологии есть су­щество с именем Пегас, но нет существа по имени Сократ, в комиксах есть персонаж по имени Пого. То, что я скажу об этих персонажах, может быть истинным и может тако­вым не быть. Если я, например, скажу, что Пого — это го­ворящий слон, то это просто ложно, так же как и то, что Пегас — это утка. Говоря об этих объектах, нужно помнить связь фактов и верно воспроизводить их. Это проблема для меня, но не проблема для Диккенса или Уолта Келли. То, что о мистере Пиквике говорит Диккенс, не может быть ложным, хотя и может не соответствовать характеру пер­сонажа; а в своих комиксах Уолт Келли сам ничего не го­ворит о своем опоссуме Пого, его Пого говорит сам за себя. И все-таки Пого мог бы сказать что-нибудь о Уолте Келли (или о Шарле де Голле), что не было бы истинным.

Есть, однако, еще одна разновидность случаев, которые часто дискутируются в философии. Их важная особенность состоит в том, что при высказывании об относящихся сюда объектах вообще не встает вопроса о верном воспроизведе­нии фактов и их связей. Это относится к известному приме­ру Рассела с нынешним королем Франции и не менее извест­ному примеру Мейнонга с золотой горой. Что же эти приме­ры призваны показать? Не что другое, как объекты, которых не существует. Но, говоря это, мы ДОЛЖНЫ ПОМНИТЬ, что такие объекты резко отличаются от мистера Пиквика, Санта Клауса, Белоснежки и т. п. Если мы об этом разли­чии помним, тогда ясно, что, хотя вопросы о том, была ли у мистера Пиквика книжная лавка или живет ли Санта Клаус на Северном полюсе, имеют смысл, спрашивать же, находится ли золотая гора в Калифорнии, просто-напросто бессмысленно. Подобным же образом, хотя мы с полным правом можем спросить, женат мистер Пиквик или нет, мы не можем ожидать ответа на вопрос, лыс или нет нынешний король Франции.

Если стоит вопрос "Как можно говорить о несуществую­щих объектах?", то нельзя давать примеры с золотой горой и нынешним королем Франции. Знаменитые философские примеры — круглый квадрат, золотая гора — это как раз примеры того, о чем мы не говорим (разве что когда расска­зываем сказки или небылицы или что-нибудь в этом роде). И Мейнонг, и Рассел, и Райл ломают себе голову над пред­ложениями типа "Золотая гора находится в Калифорнии", как будто задача состоит в том, положить ли его на полочку вместе с остальными истинными суждениями, или же на полочку вместе с остальными ложными суждениями. Они закрывают глаза на то, что произнести такое предложение можно, только рассказывая какую-нибудь сказку. В изоля­ции от такого более широкого контекста оно не встречается. Если бы это случилось, если бы к нам подошел кто-нибудь и сказал: "Золотая гора находится в Калифорнии", то нас обеспокоила бы не истинность или ложность, а сам этот человек. Когда же предложение встречается в сказке, нам и в голову не приходит поднимать вопрос о его истинности. А если от нас потребуют, чтобы мы решили, истинно оно или ложно вне такого контекста, мы только могли бы ска­зать, что мы просто так не говорим.

Разумеется, иногда мы можем, заблуждаясь или по недо­разумению, говорить о несуществующих вещах, например об автобиографии Хемингуэя. Вот единственный случай, когда может оказаться, что мы говорим о несуществующих вещах. По ошибке!

5с Трудно читать философскую литературу на эти темы (существование химер, круглого квадрата, воображаемых объектов) и не прийти к выводу, что ореол сложности вокруг них во многом создан стремлением дать простые, безогово­рочные и категорические ответы на сложные вопросы. Сира* шивают: "Живет ли Санта Клаус на Северном полюсе?" Философ задает этот вопрос, полагая, что на него возможен только один правильный ответ, так как по закону исключен­ного третьего Санта Клаус либо живет, либо не живет на

Северном полюсе. Рассел считает, что предложение Санта Клаус живет на Северном полюсе ложно, так как, раз он не существует, он нигде не живет. Мейнонг, я думаю, сказал бы, что это предложение истинно, так как его "абстрактное бытие" (So-Sein) не зависит от его реального бытия (Sein).

Мне же кажется очевидным, что на наш вопрос нет про­стого, безоговорочного и категоричного ответа. И почему он должен быть? Почему мы не должны, прежде чем отве­тить, принять во внимание, что именно хочет узнать тот, кто задал этот вопрос? Конечно же, это очевидно, что могут иметься в виду разные вещи. Может быть, это хочет знать мальчик, которому только что рассказали про Санта Клауса. Возможно, что ребенок верит в существование Сан­та Клауса и хочет узнать о нем побольше подробностей. Если мы в этом случае скажем: "Да, он живет на Северном полюсе", мы еще более утвердим мальчика в его ошибочном представлении, и с этой точки зрения так отвечать непра­вильно. Но если ребенок уже знает, что Санта Клаус не­настоящий и хочет узнать побольше подробностей из сказ­ки о Санта Клаусе, то тогда, конечно, будет вполне правиль­но ответить: "Да, он живет на Северном полюсе", потому что именно так оно и есть в сказке. В третьем случае мы не знаем, верит ли ребенок в существование Санта Клауса, и не хотим, чтобы у него осталось неверное представление, если он в его существование верит. Здесь мы можем сказать: "Нет, на самом деле он не живет на Северном полю­се. Это только в сказке".

Если сложность ситуации очевидна, зачем же философы настаивают, что здесь должен быть только один правиль­ный ответ? С намерением узнать разные вещи можно задать не только вопрос "Живет ли Санта Клаус на Северном полю­се?" Разные вещи могут иметься в виду и тогда, когда зада­ют вопросы "Существует ли Санта Клаус?", "Является ли мистер Пиквик вымышленным лицом?" Вот что можно, на­пример, пытаться выяснить, задавая последний вопрос. Нас может интересовать, был ли мистер Пиквик реальным лицом или только персонажем одного из романов Диккен­са. Мы можем знать, что Пиквик не был реальным лицом, и знать, что он персонаж из романа, но мы хотим уточнить, является ли он в романе реальным лицом или (может быть) только воображаемым другом ребенка в романе. Ясно, что правильный ответ (или, вернее, ответ, менее других способ­ный ввести в заблуждение) зависит от того фона, на котором возникает вопрос. Затем, ничто в логике не требует, чтобы ответ был сформулирован в одном коротком предложении. Почему бы нам не сказать что-нибудь более сложное, напри­мер: «Пиквик в романе — реальное лицо, это не продукт воображения какого-либо другого персонажа. Безусловно, он создан воображением Диккенса. Он вовсе не реальное лицо». Возможно, что все это необходимо будет сказать, что­бы не ввести слушающих в заблуждение.

Когда мы говорим о кино, пьесах, романах, снах, суеве­риях, вымышленных ситуациях и т. п., наши слова как бы попадают в зону действия особых ’’операторов". Поясню, что я имею в виду. Я смотрю в кино вестерн и говорю: ”Я ду­мал, что шериф повесит героя, но он этого не сделал". Из контекста, в котором сказаны эти слова, ясно, что они на­ходятся под действием оператора ”в кино". Я говорю вам о том, что я ожидал по ходу кинофильма. Я думал, что казнь состоится в фильме, а не в кинотеатре. Подобным же обра­зом, я мог бы сказать: ’’Леопольд Блум жил в Дублине". Истинно это или ложно? Очевидно, это зависит от того, на­ходятся мои слова в зоне действия оператора ”в романе" или вне ее. Это зависит от того, говорю я об ’’Улиссе" Джой­са или не о нем. Если я говорю о главном герое романа Джойса ’’Улисс" и хочу вам сказать, что прототипом лите­ратурного персонажа Джойса был реальный дублинец, то это, может быть, и не истинно. Я не знаю. Но ведь то, что сообщается, и то, что спрашивается, обычно очевидно из контекста; если же нет, то чаще всего достаточно несколь­ких вопросов, чтобы это выяснить.

Нет сомнения, что за этими спорами о Пегасе, химерах, круглых квадратах кроется озабоченность онтологией (on­tological anxiety). Можно слышать о сферах бытия, о сверх­чувственных мирах, заполненных призраками, находящи­мися вне пространства и времени, но тем не менее реаль­ными. Возникают какие-то образы, образы вещей, имеющих форму и размер и при этом неосязаемых. В нашем пред­ставлении они находятся ’’где-то там", ’’где-то над нами" и в то же время нигде. (Интересно, почему числа, химеры и Санта Клаус обязательно представляются ’’где-то над на­ми", а не под нами и даже не на одном с нами уровне. Мы ри­суем себе числа, которые выстроились друг за дружкой, как прищепки на веревке. Но зачем им обязательно быть ’’над нами", а не у нас под ногами?)

Думаю, что под влиянием именно таких представлений

Рассел доказывал, что когда говорят о Гамлете, то "в дей­ствительности говорят о Шекспире". Если ие видишь этих созданных воображением картин, то трудно даже смутно понять, что же хотят выяснить, когда спорят, существует ли каким-то образом Пегас. Эта обеспокоенность дает о себе знать и в следующем отрывке из Рассела: «...многие логики пришли к заключению, что существует мир нере­альных объектов. Этой точки зрения придерживается, на­пример, Мейнонг. Он утверждает, что можно говорить о "золотой горе", "круглом квадрате" и т. п., причем наши суждения о них могут быть истинными; следовательно, эти предметы должны иметь некоторое логическое бытие, ина­че предложения, в состав которых они входят, были бы бес­смысленными. Как мне кажется, в подобных теориях от­сутствует то чувство реальности, которое полезно сохра­нять даже в самых абстрактных научных изысканиях. Ло­гика, смею утверждать, не должна допускать в свои пределы единорогов, точно так же как их не допускает зоология, ибо логика, как и зоология, имеет дело с реальным миром, хотя и рассматриваемым в более обобщенных и более абстракт­ных чертах. Говорить, что единороги существуют в гераль­дике, или в литературе, или в воображении,— значит идти на жалкую и мелочную уловку» [2, с. 43].

Хотелось бы знать, в чем все-таки суть спора между Рас­селом и теми, против кого направлены его замечания. Ведь ясно, что никто не доказывает, что Санта Клаус — это не вымышленный персонаж и что Гамлет не вышел из-под пера Шекспира. При чем здесь вообще "чувство реальности⁴? Я не могу уяснить, о чем спор, если только здесь не имеются в виду воображаемые "картины", о которых я говорил.

6. Для астрономов, говорят, важен факт, что

(1) утренняя звезда = вечерняя звезда.

Он не всегда был известен, но это тождество было установ­лено греками еще в древности. Г. Фреге считал, что (1) истинно, поскольку оба выражения — "утренняя звезда⁴⁴ и "вечерняя звезда⁴⁴ — имеют одну и ту же референцию, и что (1) не тривиально, поскольку эти выражения имеют разные смыслы (см. [3, с. 181, 189 и сл.]).

Возражение, которое, очевидно, напрашивается в связи с интерпретацией Фреге, заключается в том, что два выра­жения — "утренняя звезда⁴⁴ и "вечерняя звезда⁴⁴ — не тождественны по референции. Референтом первого является планета Венера, видимая утром до восхода солнца. Референ­том второго выражения является та же планета, когда она появляется на небосклоне после заката. Действительно ли у них тождественная референция? Разве это решается, как считает Карнап, ’’астрономическим фактом"? (см. [4, с. 187]). На это хочется ответить, что ’’лингвистический факт" решает вопрос иначе: референция этих выражений разная.

Может быть, концепцию Фреге лучше выразить, предста­вив оба выражения как имена собственные, то есть ’’Утрен­няя звезда" и ’’Вечерняя звезда". Так, Куайн, воспроизводя пример Фреге, пользуется заглавными буквами и говорит о выражениях ’’Утренняя звезда" и ’’Вечерняя звезда" как об именах собственных [1, с. 91—92]. Куайн бы сказал, что астрономы открыли, что

(2) Утренняя звезда — Вечерняя звезда.

Это лучше, так как (1) имплицирует (или имеет в пресуппо­зиции) то, чего нет в (2), а именно что как утром, так и ве­чером на небе есть только одна звезда. Пурист к тому же мог бы возразить, что сам факт, что Венера — это и утрен­няя и вечерняя звезда,— еще не основание для утвержде­ния (1). Венера не звезда, а планета. Было бы неверно ска­зать, что астрономы открыли, что ’’утренняя планета" есть ’’вечерняя планета".

Эти замечания не относятся к (2), но и здесь в силе оста­ется возражение, которое было сделано по поводу (1). Имя ’’Утренняя звезда" не имеет референции simpliciter к планете Венера. Оно указывает на (refers to) эту планету не так же, как в какой-нибудь ситуации на нее бы указывало место- имение это. Имена’’Утренняя звезда" и ’’Вечерняя звезда" — это референтные выражения другого рода.

Было бы неправильно, если бы я сказал только что прос­нувшемуся сыну: ’’Посмотри туда, где восходит солнце, и ты увидишь Вечернюю звезду",— потому что если звезда видна на востоке перед восходом солнца, ее называют не так. Также если нам предложат не ложиться спать, пока мы не увидим Вечернюю звезду, то это совсем не то же са­мое, что совет не ложиться спать, пока мы не увидим Ут­реннюю звезду. Применительно к случаям, когда равно­значная взаимозамена невозможна, Фреге предлагает свое понятие ’’косвенного" контекста, а Куайн говорит о ’’рефе­рентной непрозрачности (затемненности)". По Фреге, име­на в косвенных контекстах имеют не ’’обычные", а ’’косвен­ные" референты, которые совпадают с их обычным смыслом. Но абсурдно было бы утверждать, что, говоря своему сыну, что, проснувшись утром и взглянув на восток, он увидит Вечернюю звезду, я говорю это с референцией не к планете, а к смыслу, каким бы он ни был. Если принять мысль Куай­на о референтной непрозрачности, то можно было бы объяс­нить разницу между советом не ложиться спать до восхода Вечерней звезды и рекомендацией не ложиться спать до восхода Утренней звезды тем, что здесь налицо референтно непрозрачные контексты, так что имена в этих контекстах не имеют никакой референции. Стоит ли говорить, что этот вывод слишком парадоксален, чтобы принимать его всерьез, и, как бы там ни было, пока еще никто нам не объяснил, как понимать утверждение о возможной референтной не­прозрачности высказывания.

Словарная статья ”Венера“ в Британской энциклопедии (’’Encyclopaedia Britannica") дает следующие сведения: «Ког­да ее наблюдали в западной части неба, то есть при восточной элонгации, древние называли ее Геспер, а когда она наблю­далась утром, то есть при западной элонгации, то ее назы­вали Фосфор». Так неужели же астрономы открыли, что

(3) Геспер — Фосфорі

В статье ”Геспер“ в ’’Кратком классическом словаре" (’’Smaller Classical Dictionary") Смита читаем: чГеспер — вечерняя звезда, сын Астрея и Эос, Кефала и Эос или Атласа». Из этого определения и утверждения (3), применив закон Лейбница, можем получить:

(4) Фосфор есть вечерняя звезда.

Чтобы избежать ненужных осложнений, представим это как

(5) Фосфор есть Вечерняя звезда.

Любой знаток античности понимает, что это не так.

В статье под словом ’’Фосфор" в ’’Кратком классическом словаре" Смита читаем: «Люцифер, или Фосфор (‘светоно­сен*) — имя планеты Венеры, когда она видна утром до восхода солнца. Ту же планету называли Геспер, Веспер- го, Веспер, Ноктифер или Ноктурнус, когда она появлялась на небе после захода солнца. Люцифера в человеческом воп­лощении считали сыном Астрея и Авроры, или Эос; Ке­фала и Авроры или Атласа». Итак, у звезд было человечес­кое воплощение, и, по-видимому, именно мифология ре­шает, что

(6) Геспер не есть Фосфор.

Тогда, значит, астрономы обнаружили ошибку в мифоло­гии?

Конечно, утверждение (3) ложно, и никакими астроно­мическими исследованиями доказать его нельзя. Что же тогда делать с заявлением, будто греки ошибочно полага­ли, что "Геспер — это не Фосфор"? Согласно Британской энциклопедии (под словом "Геспер") «тождество двух звезд было установлено греками еще в древности». Но если тож­дество было установлено, то какой повод оставался для ошибок?

Разве нельзя по ошибке принять Утреннюю звезду за Вечернюю звезду? Конечно, можно. Это произойдет, если утро спутать с вечером. Это тоже возможно. Утром уже не совсем темно, вечером еще не совсем темно. Представьте, что кто-то проснулся после принятия дозы снотворного. "Но ведь звезд не д в е, так как же их м о ж н о спутать?"

Хотя иногда дело представляют так, будто греки были жертвами астрономических заблуждений, получается, что это не так. А Куайн предполагает, что в этой ситуации, «вероятно, впервые разобрался еще какой-то наблюдатель­ный житель Вавилона». А уж если это так, то просвещенный грек не сказал бы

(7) Утренняя звезда не есть Вечерняя звезда, если бы только он таким образом не учил своего ребенка, как употреблять эти слова. Учитывая малую вероят­ность услышать от него утверждение (7) (за исключением особых случаев, когда ему понадобилось бы выразиться имен­но так), почему бы не предположить, что он говорил, что Утренняя звезда —это Вечерняя звезда, и даже, что Гес­пер — это Фосфор, хотя теперь он и начал бы ощущать, что это звучит странно.

Из этого вытекает мораль: если мы ограничимся только понятийным аппаратом имен собственных и дескрипций, смысла и референции и формулой ”х=у“, то мы просто-на­просто не сможем достоверно объяснить, что же открыли астрономы или как соотносятся Геспер и Фосфор. Только привязанность к формулам типа ”х=у“ могла привести ло­гика к созданию таких предложений, как "Утренняя звезда есть Вечерняя звезда" или "Геспер есть Фосфор". Ни астро­номы, ни мифологи этого не скажут.

ЛИТЕРАТУРА

[1] К у а й н У. О. Референция и модальность (см. наст. сб.).

[2] Рассел Б. Дескрипции (см. наст. сб.).

[3] Фреге Г. Смысл и денотат.— В кн.: "Семиотика и информатика*, вып. УШ, М., 1977.

[4] С a r n a p, R. Meaning and Necessity. Chicago, 1947. (Перев. на русск.: Карнап Р. Значение и необходимость. М., 1959.)

[б] Russell, В. On denoting.— In: Russell, В. Logie and

Knowledge. London, 1956.

[6] R у 1 e, G. Systematically misleading expressions.— In: "Essays on Logic and Language", ed. A. Flew. New York, 1951.

[7] W h і t e h e a d, A. H., Russell, B. Principia Mathematica, v. I., Cambridge, 1925.

[8] Wittgenstein, L. Remarks on the Foundations of Mathema­tics. Oxford, 1956.