ЛИНГВИСТИЧЕСКОЕ ДАТИРОВАНИЕ МЕТОДОМ ГЛОТТОХРОНОЛОГИИ (ЛЕКСИКОСТАТИСІИКИ)

Вопросы датирования всегда занимали в историческом языкознании значительное место. Однако, если исклю­чить те сравнительно редкие случаи, когда возникновение того или иного языкового факта датируется хронологиче­ски определенным памятником, из двух видов датировки — абсолютной и относительной (она иногда именуется также топологической) — историческое языкознание, как пра­вило, использует лишь последнюю.

Сравнительно-исторический метод, исходящий из пред­посылки постепенной дифференциации первоначальной еди­ной языковой общности, позволяет, например, установить, что общеславянский язык есть исторически более позднее явление, чем общеиндоевропейский, или в лучшем случае выявить историческую последовательность выделения от­дельных языковых групп из предполагаемого единства, но этот метод не дает возможности дать хотя бы даже прибли­женную абсолютную датировку подобных явлений. Точно так же обстоит дело и в отношении отдельных фактов истории языка, когда, например, ориентируясь на процессы первого и второго передвижения согласных в германских языках, можно установить последовательность лексических герман­ских заимствований в славянских и финских языках или латинских заимствований в германских языках, но абсо­лютная датировка перехода каждого лексического элемен­та в отдельности из одного языка в другой, как правило, оказывается при этом не всегда возможной.

Еще большей относительностью обладают датировки, полученные методами внутренней реконструкции или аре­альной лингвистики (неолингвистики).

Разумеется, не следует представлять себе дело таким об­разом, что историческое языкознание всегда довольствова­лось относительной датировкой и не стремилось связать его с абсолютной. Однако такого рода попытки носят обычно весьма приблизительный и условный характер, а самое главное не основываются на определенном и апробирован­ном методе. Вместе с тем у всех этих попыток есть общее свойство, которое заключается в стремлении выйти за пре­делы собственно языковых явлений и связать их с «вне- языковыми моделями» разного порядка — социальными, идеологическими, культурными и пр., и установить в этой связи определенные закономерности. К числу такого рода попыток следует отнести стадиальную теорию акад.

Н. Я. Марра и близкую к ней гипотезу Л. Леви-Брюля о соотношении языковых и социальных явлений^[2], работы

А. Соммерфельта^[3] и Г. Хойера^[4], которые возникновение отдельных языковых явлений ставят в связь с характером и формами культуры, и особенно теорию хронологического отношения культурных и языковых элементов Э. Сепира ⁸.

Совершенно на иных основах строится метод лексикоста- тистики или глоттохронологии, предложенный для уста­новления абсолютной датировки американским языкове­дом Моррисом Сводешем^[5]. Глоттохронология использует технику точных наук и, в частности, имеет много общего со способом датировки археологических находок посредст­вом определения в них содержания углерода.

Метод глоттохронологии имеет ограниченное примене­ние и может использоваться только для определения при­ближенной абсолютной датировки процессов дифференциа­ции родственных языков. Говоря кратко (с тем, чтобы не пересказывать содержание статей М. Сводеша, приводимых ниже), метод глоттохронологии основывается на следующих четырех предпосылках^[7]:

1. Определенная часть словаря всех языков относитель­но стабильна и образует основное лексическое ядро. В это основное лексическое ядро входят местоимения, числитель­ные, наименования частей тела, географических явлений ипр.

2. Степень сохраняемости элементов основного лексиче­ского ядра постоянна на протяжении всего времени. Так, установив некоторое количество слов основного ядра, мы можем быть уверены, что определенный процент этих слов будет оставаться неизменным в равные периоды времени (например, в первое, во второе и в третье тысячелетия).

3. Процент утраты слов основного ядра примерно одина­ков во всех языках (обратная зависимость).

4. Если известен фактический процент сохранившихся генетически близких элементов основного лексического ядра любой пары родственных языков, то можно вычислить время, прошедшее с того момента, когда эти языки начали процесс расхождения (дивергенции).

Как видно из этих предпосылок, метод глоттохроноло­гии тесно связан с выделением той лексической категории, которая в советском языкознании получила наименование основного словарного фонда, но для науки о языке является далеко не новой.

Тем не менее богатый опыт работы советских языковедов по определению слов основного словарного фонда, несомнен­но, поможет им составить правильное суждение о методе глоттохронологии М. Сводеша, наиболее слабым местом ко­торого также является составление списка слов основного лексического ядра.

Критика предложенного М. Сводешем метода направляет­ся главным образом именно против принципов отбора «опыт­ного списка» слов основного ядра. Стремясь уточнить и усовершенствовать избранный им метод, М. Сводеш точ­но так же свои усилия направляет преимущественно в сто­рону более четкого и лингвистически обоснованного опре­деления способов установления «опытного списка», одина*- ково пригодного для любого языка. В порядке уточнения «опытного списка» он свел количество включаемых в него слов с 200 до 100. Однако и этот уточненный и умень­шенный «опытный список» представляется спорным во мно­гих отношениях, о чем подробно и, бесспорно, обоснованно говорит Г. Хойер в своей статье, которая следует за работами М. Сводеша в настоящем сборнике¹. Нам пред­ставляется необходимым сделать по этому наиболее суще­ственному для глоттохронологии поводу несколько доба­вочных замечаний.

Когда М. Сводеш пытается составить «опытный список», пригодный для всех языков, и формулировать универсаль­ные правила его составления, он ставит перед собой факти­чески невыполнимую задачу. В доказательство этого утвер­ждения можно сослаться на очевидную несовместимость структурных моделей лексики разных Языкове необозримым многообразием культур, оказывающих прямое воздействие на формирование указанных структурных моделей. Но самым веским доказательством в пользу такого пессимистического вывода является опыт работы самого М. Сводеша (и других языковедов, применявших его метод к конкретным языкам) над установлением элементов «опытного списка». М. Своде- шу во многом пришлось отказаться от собственно лингви­стических критериев его определения. В действительности «опытный список» строится у него главным образом на п о- нятийных признаках, и именно поэтому об отдельных его элементах можно говорить только как о понятийных, а не как о лингвистических. И основная трудность в исполь­зовании метода глоттохронологии возникает как раз тогда, когда отдельные клетки понятийной системы, каковой фак­тически и является «опытный список», заполняются конк­ретными лексическими элементами определенных языков. Во многих случаях эти лексические элементы не укладыва­ются в понятийную систему «опытного списка», и с тем, что­бы его все-таки заполнить, приходится прибегать к натяж­кам, которые не могут не вызвать сомнений и возражений со стороны лингвистов.

Начать с того, что лингвистам нередко приходится иметь дело с языками, которые не обладают словами для обозна­чения обобщенных явлений или процессов. В «списке» М. Сводеша содержатся такие слова, как дерево, рука, черный, белый, ходить, умирать и т. д. Но, например, по свидетельству Эйре (описывающего одно из австралийских племен), «у них нет родовых слов для обозначения дерева, птицы, рыбы и пр. вообще; у них есть лишь видовые терми­ны, приложимые к каждой особой породе деревьев, рыб, птиц и т. д.»^[10] Аналогичное свидетельство относительно слова рука мы обнаруживаем у Грэя: «Австралийцы имеют названия почти для каждой части человеческого тела.

К этому следует добавить, что поскольку модель «опыт­ного списка» составлена на английском языке, то это в свою очередь накладывает определенный отпечаток и на отбор иноязычных эквивалентов: они неминуемо будут прибли­жаться по своей понятийной сфере к английским словам, составляющим «опытный список». Ведь большинство слов основного лексического ядра, как и большинство наиболее употребительных слов, полисемантичны. И хотя к ряду элементов «опытного словаря», выраженного средствами английского языка, М. Сводеш делает пометки, чтобы уточ­нить их «значение» (а точнее говоря—понятийное содержа­ние), это не спасает положения. Несколько взятых наудачу примеров ясно показывают, о чем идет речь. Так, английское ashes может быть передано по-русски как зола или пепел, англ. hear — как слышать и слушать, англ. animal — как зверь и животное, англ. blow — как дуть и веять, англ. child — как ребенок и дитя и пр. Даже если попытать­ся максимально отграничиться от особенностей, связанных с языковой природой элементов модели «опытного словаря» (а характер полисемантизма английских слов и само их лексическое значение определяются во многом собственно лингвистическими факторами), и ориентироваться на их чисто понятийное содержание (к чему, как указывалось вы­ше, и подводят нас выдвинутые М. Сводешем критерии), то и в этом случае при переводе данных понятийных элемен­тов на лексические единицы других языков неизбежно при­дется столкнуться с теми же самыми трудностями. Так, понятие, определяемое в толковых словарях описатель­но как «наличие представления или сведения о чем- либо» (англ. know), может быть передано в русском языке глаголами знать или ведать, а «словесное выражение своих мыслей» (англ. say) можно обозначить русскими глаголами говорить или сказать и т. д. Если обратиться к альтернати­ве знать или ведать, то оба эти слова имеют разветвленную систему генетически близкой лексики в ряде родственных языков. Ср. ведать — лат. video, vi di, скр. veda, зенд. vaeda, гот. wait «я знаю», арм. gitem «я знаю», др.-прусск. waidimai «мы знаем», ирл. ro-fetar «я знаю» и пр.; знать — лат. (g)notus, ирл. gnath, скр. janati «знает», зенд. zanaiti «знать», др.-перс, xsnasatiy «они знали бы» и пр.

Таким образом, и ведать и знать в соответствии с прави­лами, установленными М. Сводешем, имеют одинаковое пра­во использоваться в качестве элементов «опытного списка» в соответствующей паре языков. Однако судьба этимологи­ческих соответствий глаголов ведать и знать в других язы­ках неодинакова, в частности, в случае с глаголом знать эта форма уступила место иным основам. Таким образом, получается, что вычисление коэффициента устойчивости во многом зависит от случайности — от выбора того или иного конкретного слова, одинаково правомерного с точки зрения критериев М. Сводеша. Ведь следует учесть, что с выбором, подобным вышеописанному, исследователю при­дется сталкиваться не в единичных случаях; чуть ли не каж­дый элемент «опытного списка» дает повод для такого рода произвольности в установлении конкретных элементов CI и- ска основной лексики для каждого языка в отдельности.

С тем чтобы максимально объективизировать методы от­бора лексики, очевидно, можно было бы обратиться к помо­щи частотных подсчетов. Но в действительности они также не способны дать удовлетворительное решение данной про­блемы, и хотя не буквально, а с позиций приблизитель­ности, на основе «чувства» языка мы всегда опираемся на них. Частотные подсчеты в любом виде могут дать сведения лишь о том, какое положение занимает данный лексический элемент в определенный период развития языка. Будучи слепы к этимологическим связям, они могут неправомерно выдвинуть на передний план слова, которые недавно и, воз­можно, временно заняли место в кругу основного лексиче­ского ядра, и отбросить в качестве архаизмов на далекую периферию слова, несомненно более подходящие. В этих случаях, бесспорно, необходимо обращение к историче­скому коррективу.

Но обращаясь к историческому коррективу, мы неиз­бежно приходим к весьма серьезным выводам относительно рабочих возможностей метода глоттохронологии. Выясня­ется парадоксальное обстоятельство, что без достаточно ос­новательных данных, которые способна дать только хорошо документированная история языка, пользование глотто­хронологией может привести к весьма спорным результа­там. При наличии же одной синхронической плоскости и при выключении документально-исторического корректива заполнение во что бы то ни стало строго ограниченного чис­ла понятийных клеток в «опытном списке» не может не при­вести к известной произвольности, устранить которую не способна частотность употребления слов.

На первый взгляд может показаться, что произвольность отбора лексики основного ядра для каждого языка в отдель­ности нейтрализуется правилом, в соответствии с которым по возможности отбирается такая лексика, которая имеет этимологические параллели в данной паре языков. Отсут­ствие этимологических эквивалентов дает материал для уста­новления сохранившихся элементов основного лексического ядра. Однако и это правило само по себе и опять-таки без исторических свидетельств не спасает положения, по­скольку не учитывает такого весьма существенного явле­ния, как взаимное лексическое заимствование в данной паре языков. А такого рода заимствование может иметь не толь­ко весьма значительный объем, примером чему служит проникновение немецкой лексики в датский язык, но захватывать также и лексику основного лексического ядра, свидетельством чего являются скандинавские лексические заимствования в английском (а если выходить за пределы близкородственных языков, то можно сослаться и на при­мер французского лексического влияния на английский; так, без обращения к истории англ. animal и франц. animale могут истолковываться как образцовый случай этимологи­чески близкой исконной пары элементов списка).

Метод Сводеша не учитывает должным образом и семанти­ческих явлений (в их собственно лингвистическом истолко­вании). Как известно, от часто весьма значительных семан­тических изменений не защищены никакие слова, в том чис­ле, как показывает историческая семасиология, и слова ос­новного лексического ядра. Эти семантические сдвиги труд­но уложить в какую-либо определенную закономерность, если рассматривать их изолированно, вне истории опреде­ленной лексико-семантической системы (опять история!), и поэтому их весьма сложно учесть какой-нибудь специаль­ной оговоркой или особым правилом глоттохронологиче­ского метода. Но поскольку они постоянно имеют место, то с своей стороны не могут не оказать дезорганизующего вли­яния на математически прямолинейные построения глот­тохронологии. Следует помнить, что, как указывалось выше, «опытный список» фактически представляет универсальную понятийную систему, заполнение отдельных клеток которой лексическими единицами конкретных языков проводится также в значительной мере на основе понятийных призна­ков (или на основе «значения» слов; ведь очевидно, что такую понятийную клетку нельзя заполнить словом, зна­чение которого не подходит под понятие, закрепленное за данной клеткой). А так как обычно семантические сдвиги в понятийном отношении переориентируют слова, то и ока­зывается (как это, в частности, показывает пример со сло­вом deer, разбираемый М. Сводешем), что в «опытный спи­сок» не попадают, вероятно, наиболее подходящие слова, и при этом вовсе не потому, что они выпали из языка, а толь­ко вследствие того, что они ушли в другие понятийные сферы, может быть сами по себе весьма существенные (особенно для данного периода развития народа — носителя конкрет­ного языка), но оказавшиеся за пределами совокупности понятий «опытного списка».

Именно так и поступает М. Сводеш даже тогда, когда (как в случае с deer) ему известно, что исконное слово сохра­нилось в языке, но лишилось своего «первоначального» значения. Этот пример не только еще раз подчеркивает по­нятийную сущность метода М. Сводеша (словс-то осталось, но оно переориентировалось на другое понятие), но и пока­зывает, как уточняющие правила и оговорки, вступая в пря­мое противоречие с декларированным основным принципом метода, разрушают его.

Совершенно очевидно, что подобного рода факторы отнюдь не способствуют уточнению баланса утерянных и сохранившихся элементов «опытного списка». А так как под влиянием этих факторов демаркационная линия, разделяю­щая лексические группы, может уклоняться в обе стороны, то полученные в результате датировки также неизбежно при­обретают до известной степени произвольный характер. Сам М. Сводеш отлично осознает опасность, грозящую его методу со стороны такого рода факторов. Большую их часть он объединяет в одну общую категорию, которая носит у него название «дублетности». Но, признавая, что «дублет- ность» вносит элемент случайности в лингвистическое дати­рование, он пока бессилен преодолеть дезорганизующие последствия ее влияния. Возможно, в данном случае есть основания говорить уже об объектинных недостатках ме­тода, устранить которые можно только посредством изме­нения самих принципов, положенных в основу метода.

Следует отметить также, что разработанная М. Своде- шем процедура датировки, как правило, применяется к одной паре языков и притом близкородственных. Но как следует поступать, если оказывается необходимым датиро­вать распад целых языковых групп, представленных ныне значительным количеством языков, например славянские и балтийские, славянские и германские и т. д.? Следует ли выбирать по одному представителю от каждой группы язы­ков и сводить их в сопоставляемую пару (на основании како­го критерия выбирать такие языки?), или осуществлять отбор элементов «опытного списка» из совокупности языков каж­дой группы, или же проводить этот отбор по всей сумме язы­ков? Какого метода надо придерживаться, если оказывается необходимым установить время дивергенции одной группы языков от совокупности других (например, хеттских от про­чих индоевропейских языков), имея к тому же в виду, что доступные рассмотрению материалы этих языков распола­гаются в разных временных плоскостях? Именно подобного рода хронологические данные в первую очередь интересуют лингвистов, но их-то глоттохронология, видимо, и неспособ­на предоставить, поскольку ввиду своей сложности они превосходят скромные возможности данного метода.

Наводит на размышления и факт использования М. Сво- дешем в его опытных и контрольных исчислениях языка одного автора (например, Плавта) как представителя цело­го периода развития языка. В этом случае М. Сводеш посту­пает согласно свободному выбору. Но иногда отождествление языка автора с языком эпохи оказывается вынужденным. Это имеет место, в частности, когда целый язык (как, напри­мер, готский) представлен фактически единственным памят­ником. При свободном и вынужденном использовании автор­ского языка в качестве опорного для исследования допуска­ется очевидная натяжка. М. Сводеш полагает, что отобранные им элементы «опытного списка» в силу своей универсальности находятся вне воздействия со стороны факторов индивиду­ального, стилистического, диалектного и прочего характе­ра. Опыт изучения подобных явлений говорит, однако, о неправомерности такого допущения. Все они, конечно, весь­ма способствуют созданию «дублетности», но М. Сводеш совершенно неправомерно игнорирует их.

Можно упомянуть еще о некоторых негативных для метода факторах, частично примыкающих к предшествую­щим. Они связываются со структурными особенностями язы­ков. В одних случаях речь здесь идет о том, что нередко слова (и притом обычно наиболее употребительные) слива­ются, образуя чаще всего из двух слов одно. Так, в перво­начальном варианте «опытного списка» фигурировало слово not «нет, не». Но это слово в английском языке представля­ет как раз пример такого слияния, поскольку оно составле­но из двух слов: na-wiht «никакая вещь». В других случаях приходится сталкиваться с тем, что отдельные элементы, функционирующие в «опытном списке» как самостоятельные, в некоторых языках инкорпорируются другими словами, выступая в этом случае только в качестве элементов слож­ных слов. Ф. Боас приводит в своем «Руководстве по языкам американских индейцев» достаточное количество примеров подобного рода, и едва ли есть надобность повторять их здесь. Однако важно вспомнить его слова о том, что «демар­кационная линия между тем, что мы обычно называем дву­мя словами, в этом случае, строго говоря, исчезает»^[12]. JI. Леви-Брюль подтверждает этот вывод своим собранием языкового материала. «Во многих языках североамерикан­ских индейцев,— пишет он,— нет отдельного слова для глаза, руки или для других частей и органов тела: слова, обозначающие эти предметы, встречаются всегда с инкорпо­рированным или приставленным местоимением, обозначая „мою руку", „твой глаз", „его ногу" и т.д. Если бы какой- нибудь индеец нашел в полевом госпитале руку, упавшую с операционного стола, он выразился бы приблизительно так: „Я от такого-то нашел его руку"»^[13]. М. Сводеш борется с явлениями подобного рода двояким путем. Он или приво­дит большое количество различных оговорок (слова «опыт­ного списка» не могут быть связаны с семантическими осо­бенностями языка и с культурой народа, должны быть уни­версальными, легко распознаваемыми, не сложными, не двусмысленными, не иметь синонимов или потенциальных дублетов, не быть звукоподражательными, не обозначать действия и т. д.), строго придерживаясь которых вообще не оказалось бы возможным составить «списка» для подобных языков, или же стремится свести свой «опытный список» к такому минимуму, который исключил бы наличие подоб­ных случаев. Однако уже и приведенная из книги Леви- Брюля цитата, содержащая в качестве примеров такие (оставленные во втором варианте) слова, как рука и нога, свидетельствует о тщетности попыток М. Сводеша.

Наконец, следует указать еще на одно обстоятельство, уже другого рода, значительно сужающее возможности применения метода глоттохронологии. Излагая принципы метода, С. Гудщински пишет, что использование его пред­полагает «отсутствие в процессах миграций, завоеваний или других видов социальных контактов каких-либо вме­шательств, способствующих убыстрению или замедлению дивергенции языков»^[14]. Фактически в данном случае С. Гуд­щински повторяет оговорки, которые делает сам М. Сво­деш. Учет этих оговорок означает, что, во-первых, надо опять-таки знать историю соответствующих языков, чтобы быть уверенным, что подобные вмешательства не имели ме­ста, а во-вторых, совершенно неосновательно представлять себе дивергенцию языков как абсолютно прямолинейный процесс, происходящий в историческом и географическом вакууме и не допускающий возможности временных контак­тов рассматриваемых языков, воздействия на них субстрат­ных явлений, наличия географических или политических условий изоляции и т. д. Трудно себе представить хотя бы один случай процесса дивергенции языков, который не со­провождался бы специфическими для него условиями его осуществления. Именно поэтому полное принятие данной оговорки в большинстве случаев означает фактический от­каз от использования метода глоттохронологии. М. Сводеш, правда, обещает в дальнейшем совершенствовании своего ме­тода устранить и данный недостаток, но пока нельзя не учитывать этих ограничительных моментов.

В связи с этим уместно будет заметить, что рассматрива­емый недостаток метода глоттохронологии имеет более глубо­кие корни. Он обусловлен общими особенностями примене­ния математических методов к исследованию явлений языка. Если традиционное лингвистическое исследование в первую очередь было направлено на вскрытие всей совокупности специфических условий, в которых происходило становление того или иного языкового явления, и на объяснение этими специфическими условиями характерных особенностей са- мого изучаемого явления, то математические методы, на­оборот, игнорируют подобные специфические условия и осо­бенности (а во многих случаях просто не способны их учесть, как это слишком часто имеет место и в глоттохроно­логии) и стремятся свести всю сложность и многообразие лингвистических явлений к однозначным характеристикам и универсальным построениям.

В адрес метода глоттохронологии можно сделать много упреков, его применение сопровождается большим коли­чеством весьма существенных оговорок, и сам М. Сводеш говорит о настоятельной необходимости устранения ряда значительных его недостатков. Но вместе с тем не следует закрывать глаза и на то обстоятельство, что эмпирические испытания метода глоттохронологии на тех процессах ди­вергенции языков, датировка которых допускает проверку на основе исторических данных, дали в ряде случаев удов­летворительные результаты. Именно эти факты и заставля­ют отнестись со вниманием к методу глоттохронологии, трезво оценивая его возможности и не закрывая глаза на его многочисленные недостатки.

В. Звегинцев

Моррис Сводеш