Крипке ТОЖДЕСТВО И НЕОБХОДИМОСТЬ[82]

Перед современными философами нередко возникает проблема: "Как возможны случайные утверждения тож­дества?" Вопрос формулируется по аналогии с вопросом Канта: "Как возможны синтетические суждения a priori?" Сама возможность существования — у Канта — синтети­ческих суждений a priori, а в современной философии — случайных утверждений тождества при этом обычно под сомнение не ставится.

Прежде всего, существует закон подставимости тож­дественного, который гласит, что для любых объектов х

и у, если х тождественно у и обладает определенным свойст­вом F, то этим же свойством обладает и у:

(О (*) (У) [(* = У) => {Fx з Fy)].

С другой стороны, несомненно, что каждый объект необ­ходимо тождествен самому себе:

(2) (x)U(x = x).

Но:

(3) (х) (у) (х = у) з [? (х = х) з ? (х = у)]

является частным случаем (1), то есть закона подстави­мости. Из (2) и (3) можно сделать вывод, что для каждого х и у, если х эквивалентен у, то х необходимо эквивалентен У-

(4) (х) (у) ((* = у) з ? (х = у)).

Предложение ? (х=х) в условной части здесь опущено, так как его истинность является заданной.

В современной философской литературе это доказа­тельство приводилось неоднократно. Но при этом часто также указывается, что полученный таким путем вывод является в высшей степени парадоксальным. Дэвид Виг­гинс, например, пишет: «Но случайные утверждения тож­дества, безусловно, существуют. Пусть одно из таких ут­верждений а=Ь. Применив к этой простой истине (5) [см. (4), выше], мы можем вывести *? (а=Ъ).’ Но если гак, тогда по­чему же возможны случайные утверждения тождества?»? Затем Виггинс продолжает, что этот парадокс можно разре­шить пятью разными способами, но он отвергает их и предла­гает свой собственный. Я хочу остановиться на втором из от­вергнутых Виггинсом решений. Вот как оно формулируется: «Можно было бы принять этот вывод, оговорив особо, что, если а и b являются собственными именами, тогда в нем нет противоречия. Из этого следует, что случайные утверж­дения тождества возможны, если они делаются о собствен­ных именах». И далее Виггинс говорит, что он этим реше­нием не удовлетворен, так же как им не удовлетворены многие другие философы, хотя есть и такие, которые на­стаивают на этом решении.

Что же кажется удивительным в утверждении (4)? В нем говорится, что для любых объектов х и у, если х есть у, то это необходимое тождество. Мне уже приходилось от­мечать, что с этим доказательством можно было бы не со­гласиться на том основании, что посылка (2) в нем ложна,, ибо не все необходимо тождественно самому себе. К при­меру, являюсь ли я необходимо тождественным самому себе? Можно было бы доказать, что вообразимы такие си­туации, в которых я вообще бы не существовал и, следо­вательно, утверждение ”Сол Крипке есть Сол Крипке" было бы ложным, то есть я не был бы в таком случае тождествен самому себе. Может быть, в таком воображае­мом мире утверждение, что Сол Крипке тождествен са­мому себе, не было бы ни истинным, ни ложным. Допус­тим, что это так, но это уже связано с философским аспек­том вопроса, которого я не буду касаться, а именно: что можно сказать относительно истинности утверждений об объектах, которые не существуют в действительном мире, или любом возможном мире, или контрфактической ситуации? Давайте теперь примем слабое определение не­обходимости.

(4) . Если х и у обозначают один и тот же объект и если можно вообще вести речь о модальных свойствах объекта, или, как принято говорить, вести речь о модальности de re и необходимом наличии у объекта определенных свойств как таковых, тогда, я думаю, формула (1) должна быть при­знана истинной. Если х вообще обладает каким-либо свойством, в том числе и таким, которое определяется мо­дальными операторами, и если х и у являются одним и тем же объектом и х имеет определенное свойство F, тогда у должен иметь то же свойство F. Это остается в силе, даже если свойство F само необходимо предполагает какое- либо другое свойство G, и в частности свойство быть тож­дественным определенному объекту. Разбирать же фор­мулу (4) как таковую нет необходимости, поскольку сама по себе она не утверждает, что какое-либо конкретное истинное утверждение тождества является необходимым. Она вообще ничего не говорит об утверждениях. В ней говорится, что для каждого объекта х и объекта у, если X и у являются одним и тем же объектом, то их тождество составляет необходимую истину. А это, если подумать, мало чем отличается от утверждения (2). (Это мое мне­ние — допускаю, что с ним можно не согласиться, но сей­час обосновывать его я не буду.) Так как х, по определению, является единственным объектом, тождественным х’у, вы­ражение (у) (y=x^>Fy), по-моему, вряд ли что добавляет к более лаконичной формуле Fx и, таким образом, (х) (у) (y=x^Fx) выражает то же, что и (x)Fx, вне зависимости от того, что представляет собой F — и, в частности, даже если F обозначает свойство необходимого тождества х’у.

Виггинс говорит: «Но случайные утверждения тож­дества, безусловно, существуют». Примером случайного утверждения тождества является утверждение, что первый главный почтмейстер Соединенных Штатов Америки иден­тичен изобретателю бифокальных очков и оба они тож­дественны человеку, которого газета "Сэтердей ивнинг пост" называет своим основателем (насколько мне известно, не имея на то никаких данных). Итак, некоторые утвержде­ния подобного рода носят явно случайный характер. Факт, что один и тот же человек изобрел бифокальные очки и занимал должность главного почтмейстера США, явно случаен. Каким же образом совместить это с истин­ностью утверждения (4)? Этим вопросом я также не буду подробно заниматься и выскажу в этой связи только самые догматические положения. По-моему, его вполне удовлет­ворительно решил Бертран Рассел с помощью понятия области действия дескрипции. По Расселу, вполне до- гіустимо, например, сказать, что автор "Гамлета" мог и не написать "Гамлета" и даже что автор "Гамлета" мог бы и не быть автором "Гамлета". И этим самым мы, конечно, не отрицаем необходимости тождества объекта самому себе, но мы говорим, что по отношению к определенному чело­веку истинно, что фактически не кто иной, как он, написал "Гамлета", и, во-вторых, что тот человек, который написал "Гамлета", мог бы и не написать "Гамлета". Другими сло­вами, если бы Шекспир решил не писать трагедий, то он мог бы и не написать "Гамлета". При таких обстоятельст­вах тот человек, который фактически написал "Гамлета", не написал бы "Гамлета".

При условии, что понятие модальности de ге и, следо­вательно, квантификации в модальные контексты вообще правомерно, формула (4) получает вполне удовлетвори­тельное непарадоксальное истолкование, если вместо кван­торов общности в ней подставить дескрипции, потому что тогда единственным следствием, которое мы сможем вы­вести ⁴, скажем, для случая с изобретателем бифокальных очков, будет то следствие, что существует человек, кото­рый по случайному стечению обстоятельств изобрел бифо­кальные очки и первым занимал пост главного почтмей­стера США, и он необходимо тождествен самому себе.

Какая же особая проблема возникает в связи с собст­венными именами? Человек, не знакомый с философской литературой по этому вопросу, наивно воспринимает собственные имена примерно в таком плане. Во-первых, если кто-нибудь говорит: "Цицерон был оратором", то он употребляет в этом утверждении имя Цицерон просто для того, чтобы выделить определенный объект, а затем при­писать ему некоторое свойство, в данном случае — свойство быть оратором. Если кто-нибудь употребляет другое имя, скажем Туллий, он имеет в виду того же самого человека. Еслй~говорят: "Туллий — оратор", то то же самое свойство приписывают тому же человеку. Так сказать, ^факт, или положение дел, выраженное в утверждении, остается одним и тем же, говорим ли мы: "Цицерон — оратор", или "Тул­лий — оратор". Таким образом, функция имен состоит, казалось бы, в том, чтобы просто осуществлять рефе­ренцию к называемым объектам, а не описывать их по таким свойствам, как "быть изобретателем бифокальных очков" или "быть главным почтмейстером". Казалось бы, что за­кон Лейбница и закон подставимости тождественного спра­ведливы не только в форме универсальной квантификации, но также и в форме "если а=Ь и Fa, то Fb“ для всех слу- наев, когда а и Ь замещают имена, a F замещает предикат, выражающий подлинное свойство объекта:

(a=b-Faj^Fb.

Мы можем проделать эту же процедуру еще раз, чтобы прийти к выводу, что когда а и b замещают любые имена, то "если а=Ь, тогда необходимо, что а=&". Следовательно, возможно заключение, что в любом случае, когда а и b замещают собственные имена, если а есть b, то их тож­дество составляет необходимую истину. Утверждения о тож­дестве собственных имен, если они вообще верны, должны быть необходимой истиной. Фактически именно такую точку зрения высказывает, например, Рут Баркан Маркус в своей работе о философской интерпретации модальной логики ⁶. Согласно ее точке зрения, в каждом случае, когда кто-либо высказывает правильное утверждение о тож­дестве двух имен, например о том, что Цицерон есть Тул­лий, его утверждение, если оно истинно, должно быть не­обходимым. Но такой вывод определенно кажется ложным. (Как и другие философы, я избегаю безапелля­ционных заявлений и говорю "кажется ложным" вместо "является ложным". Но в данном случае я действительно считаю эту точку зрения справедливой, хотя и не совсем в том виде, в каком ее представляет госпожа Маркус.) Итак, приведенный выше вывод кажется определенно лож­ным. В подтверждение этому можно сослаться на пример, который в своем ответе г-же Маркус привел на симпо­зиуме проф. Куайн: «Мне кажется, что с противопоставле­нием собственных имен дескрипциям, которое проводит проф. Маркус, не все обстоит благополучно. Собственные имена присваиваются объектам как ярлыки (The paradigm of the assigning of proper names is tagging). За планетой Ве­нера, когда она наблюдается в ясный вечер, мы можем закрепить собственное имя Геспер. За этой же планетой, наблюдаемой до восхода солнца, мы можем закрепить дру­гое собственное имя — Фосфор». (У. Куайн считает, что нечто подобное когда-то произошло и в действительности.) «Когда мы в конце концов обнаруживаем, что закрепили за одной и той же планетой два разных ярлыка, мы делаем эмпирическое открытие, а не раскрываем дескриптивную природу собственных имен». Считают, что планету Венера, видимую утром, первоначально принимали за звезду и назвали ее Утренняя звезда, или Фосфор (чтобы полностью исключить возможность дескриптивной интерпретации, вос­пользуемся этим названием). Ту же самую планету, но видимую вечером, принимали за другую звезду и назвали ее Геспер. В дальнейшем астрономы обнаружили, что Фос­фор и Геспер — это одно и то же. Разумеется, никакие априорные умозрительные построения не могли бы привести их к выводу, что Фосфор — это и есть Геспер. Могло бы случиться иначе, и астрономы убедились бы в обратном, а именно: что Фосфор и Геспер — не одно и то же. Отсюда делается вывод, что утверждение ’’Фосфор есть Геспер" должно быть случайной эмпирической истиной и при дру­гих обстоятельствах оно могло бы быть ложным. Поэтому неверно мнение, что истинные утверждения о тождестве имен являются необходимыми. В книге ’’Слово и объект" [’’Word and Object", N.Y., 1960] У. Куайн приводит еще один пример, заимствованный у профессора Шредингера, известного первооткрывателя квантовой механики. Су­ществует гора, которая видна как из Тибета, так и из Не­пала. Те, кто видел гору с одной стороны, назвали ее Гау- ришанкар [84], те, кто видел ее с другой стороны, назвали ее Эверест. Впоследствии же было сделано эмпирическое открытие, что Гауришанкар есть Эверест. (Куайн при этом замечает, что здесь допущена географическая неточность. Видимо, в вопросах географии на физиков лучше не пола­гаться.) В ответ на этот довод можно, конечно, возразить, что имена типа Цицерон, Туллий, Гауришанкар и Эверест на самом деле не являются собственными именами. Может найтись кто-нибудь, кто возразит (и такой человек уже на­шелся — его имя Бертран Рассел): ведь именно из того, что такие утверждения, как ’’Геспер есть Фосфор" и ”Гау- ришанкар есть Эверест", случайны, явствует, что данные имена не могут быть чисто референтньїмиї Вы не просто прикрепляете к объекту ярлык, как выражается госпожа Маркус, вы в действительности его описываете. К чему же сводится случайный факт, что Геспер есть Фосфор? Он сво­дится к тому, что та звезда, которая находится в определен­ной части неба вечером, есть та звезда, которая находится в определенной части неба утром. Подобным же образом тот случайный факт, что Гауришанкар есть Эверест, сводится к тому, что гора, видимая под определенным углом зрения из Непала, есть гора, видимая под определенным углом зрения из Тибета. Следовательно, такие имена, как Геспер и Фосфор, являются не чем иным, как сокращенными (скрытыми) дескрипциями. Термин Фосфор должен означать ‘звезда, видимая...’ или (чтобы избежать упреков в неточности, так как в действительности оказалось, что это не звезда) ‘небесное тело, видимое в таком-то положении в такое-то вечернее время’. Итак, заключает Рассел, если мы хотим оставить термин ’’имя" за словами, которые только называют, но не описывают объекты, то в полном смысле собственными именами могут быть только назва­ния наших непосредственных чувственных данных, объек­тов, которые мы знаем по ’’непосредственному знакомству". Такими именами в языке являются только указательные слова типа этот и тот. Нетрудно убедиться, что требо­вание необходимого тождества, понимаемого как невоз­можность каких бы то ни было сомнений в его истинности, может быть удовлетворено только для указательных имен, относящихся к чувственным данным, ибо только в этом случае утверждение тождества двух имен не подпадает под известное картезианское сомнение. Рассел также допускал знание по знакомству и некоторых других вещей, например собственного ”я"; однако здесь у нас нет нужды вникать в эти подробности. Другие философы (например, госпожа Маркус ⁷) говорят: «Если имена — это в действительности просто ярлыки, настоящие ярлыки, тогда информацию о том, могут ли они быть именами одних и тех же объектов, должен давать хороший словарь». Имеется объект а и объект b с именами Джон и Джо. Тогда, согласно госпоже Маркус, словарь должен указать, являются ли Джон и Джо именами одного и того же или двух разных объектов. Не знаю, что требуется от идеальных словарей, но обычные собственные имена такому требованию, по-видимому, не удовлетворяют. В случае обычных собственных имен, безусловно, можно эмпирически обнаружить, что, скажем, Геспер есть Фосфор, хотя мы сначала думали иначе. Мы можем не знать определенно, являются ли Эверест и Гаури- шанкар одним и тем же объектом или был ли Цицерон действительно Туллием. Даже сейчас можно себе предста­вить, что мы заблуждаемся, когда полагаем, что Геспер — это Фосфор. А вдруг астрономы ошиблись? Вот и полу­чается, что точка зрения, о которой шла речь, неверна, и если термином "имя" мы не обозначаем какое-то искусст­венное понятие, как это делает Рассел, а понимаем его в обычном смысле, то тогда утверждения тождества, вы­сказанные о собственных именах, могут носить случайный характер, и противоположная точка зрения определенно кажется неверной.

В современной философской литературе подчеркивается случайный характер целого ряда утверждений тождества. Приводимые утверждения, возможно, отличаются от уже упоминавшихся типов. В качестве примера можно взять утверждение "Тепло есть движение молекул". Прежде всего предполагается, что это было научным открытием. Предполагается, что ученые-эмпирики в ходе исследований обнаружили (и я считаю, что так оно и было), что внешнее явление, называемое нами "теплом", фактически является движением молекул. Еще один пример подобного откры­тия — это состав воды — Н₂0, сюда же можно отнести открытие, установившее, что золото — это химический эле­мент с определенным атомным весом, что свет есть поток фотонов и т. п. В каком-то смысле эти утверждения яв­ляются утверждениями тождества. Далее, считается, что эти утверждения тождества носят явно случайный харак­тер (на том только основании, что они представляют собой результаты научных открытий). В конце концов, могло бы оказаться, что тепло — это вовсе не движение молекул. Предлагались же теории, по-другому объяснявшие при­роду тепла, например теория, объяснявшая тепло тепло­родом. Если бы верной оказалась эта теория тепла, тогда тепло не было бы молекулярным движением, а было бы какой-то окружающей горячий объект субстанцией, назы­ваемой "теплородом". И то, что одна теория оказалась пра­вильной, а другая — неверной,— это дело науки, а не ло­гической необходимости.

Вот как будто еще один явный пример случайного ут­верждения тождества. Он считается очень важным, по­скольку связан с проблемой соотношения физического и психического. Немало философов объявляли себя привер­женцами материализма, причем материализма в той особой форме, какая известна сейчас под названием "теории тож­дества". Согласно этой теории, определенное психическое состояние, как, например, ощущение боли, тождественно определенному состоянию мозга индивидуума (или, воз­можно, всего тела, как полагают некоторые сторонники этой теории), во всяком случае, определенному состоянию нервных клеток его мозга или тела. Итак, согласно этой теории, если бы я в данный момент ощущал боль, то мое состояние было бы тождественно определенному физиче­скому состоянию моего тела или мозга. Противники указан­ной теории возражают, считая, что этого не может быть — ведь в конце концов, мы могли бы вообразить, что моя боль существует, даже если бы отсутствовало соответствующее физическое состояние. Можно вообразить, что я вообще не имею физической оболочки и все же ощущаю боль, или, наоборот, можно представить себе, что мое тело сущест­вует и пребывает именно в этом состоянии, а самой боли нет. Фактически можно себе представить также, что оно находится именно в этом состоянии, хотя ”за ним“, так сказать, нет никакой психики (mind). Сторонники теории тождества обычно допускают все перечисленные возмож­ности, но настаивают на том, что для самого вопроса о тож­дестве физического состояния и психического состояния это значения не имеет. Считается, что это тождество пред­ставляет собой еще один пример случайного научного отождествления, подобного отождествлению тепла с моле­кулярным движением или воды с химической формулой Н₂0. Так же как можно вообразить тепло без молекуляр­ного движения, можно вообразить и психическое состояние без соответствующего состояния мозга. И многие современ­ные философы полагают, что для теоретического осмысле­ния проблемы физического и психического очень важен тот факт, что случайные утверждения тождества такой формы являются возможными.

Что же касается лично моего мнения, а не того, что кажется правдоподобным, или того, что полагают другие, то я считаю, что в обоих случаях — ив случае, когда отож­дествляются имена, и в случае, когда отождествляются теоретические понятия,— утверждения тождества являются необходимыми, а не случайными. Вернее, они являются необходимыми, если они истинны, ложные утверждения тождества, разумеется, необходимыми не являются. Как можно обосновать мою позицию? Исчерпывающего ответа на этот вопрос я могу и не дать, хотя я убежден в истин­ности такой точки зрения. Но для начала позвольте мне провести некоторые различия между понятиями, кото­рыми я собираюсь пользоваться. Первое — это различие между жестким и нежестким десигнатором. Что обозна­чают эти термины? В качестве примера нежесткого Десигна- тора я могу привести такое выражение, как ‘изобретатель бифокальных очков’. Предположим, что такие линзы изо­брел Бенджамин Франклин, и тогда выражение ‘изобрета­тель бифокальных очков’ обозначает (designates), или имеет референцию к определенному человеку, а именно к Бенд­жамину Франклину. Однако совсем нетрудно себе предста­вить, что мир мог бы быть и не таким, какой он есть, и что при других обстоятельствах это изобретение сделал бы кто-то другой до Бенджамина Франклина, и в этом случае изобретателем бифокальных очков был бы именно он. Значит, выражение ‘изобретатель бифокальных очков’ яв­ляется нежестким десигнатором, и понимать это следует в том смысле, что при одних обстоятельствах изобретателем таких линз мог бы быть один человек, а при других обстоя­тельствах им мог бы быть другой человек. Сравните это выражение с выражением ‘квадратный корень из 25’. Не­зависимо от эмпирических фактов мы можем арифмети­чески доказать, что квадратный корень из 25— это на самом деле число 5, а поскольку мы это доказали математически, то доказанное нами является необходимым. Если числа вообще можно считать сущностями — давайте, по крайней мере для целей нашей лекции, предположим, что это так,— тогда выражение ‘квадратный корень из 25’ необходимо обозначает (designates) определенное число, а именно 5. Такое выражение я называю жестким десигнатором. Есть философы, которые считают, что если кто-то пользуется понятиями жесткого и нежесткого десигнаторов, то он уже тем самым обнаруживает, что в его понятийном аппарате есть какая-то путаница или же что он не придал должного значения определенным фактам. Что я имею в виду под ‘жестким десигнатором’? Я имею в виду термин, который обозначает один и тот же объект во всех возможных мирах. Чтобы устранить всякие подозрения в путанице, в кото­рой я, безусловно, не повинен, уточняю, что, когда я го­ворю ’’могло бы обозначать другой объект", я не имею в виду, что по-другому мог бы употребляться язык. На­пример, выражение ‘изобретатель бифокальных очков' могло бы употребляться жителями этой планеты всегда по отно­шению к человеку, который совратил Гедлиберг [85]. Так могло бы быть, если бы, во-первых, люди на этой планете говорили не на английском, а на каком-то другом языке, который фонетически частично совпадал бы с английским, и, во-вторых, если бы в этом языке выражение ‘изобрета­тель бифокальных очков' значило ‘человек, который совра­тил Гедлиберг’. В таком случае оно в их языке, разумеется, будет относиться к тому, кто в самом деле совратил Гедли­берг в этой контрфактической ситуации. Я же не это имею в виду. Говоря, что дескрипция могла бы иметь референ­цию к другому объекту, я имею в виду, что при нашем употреблении языка для описания контрфактической си­туации мог бы существовать другой объект, удовлетво­ряющий тем дескриптивным условиям, которыми мы опре­деляем референцию дескрипции. Так, например, мы упот­ребляем выражение ‘изобретатель бифокальных очков’, когда говорим о другом возможном мире, или контрфакти­ческой ситуации, имея в виду любого, кто в данной контр­фактической ситуации изобрел бы такие очки, а не того, кого люди в самой этой контрфактической ситуации назы­вали бы ‘изобретателем бифокальных очков’. Они-то могли бы говорить и на другом языке, который фонетически час­тично совпадал бы с английским и в котором выражение ‘изобретатель бифокальных очков’ употреблялось бы по- другому. К тому, что я здесь говорю, этот вопрос отноше­ния не имеет. С таким же успехом они могли бы быть глухо­немыми, или там вообще могло бы не быть людей. (Ведь мог бы кто-то изобрести бифокальные очки, даже если бы людей не было — на это годится бог или сатана!)

Во-вторых, понятие жесткого десигнатора вовсе не предполагает, что обозначаемый им объект должен обяза­тельно существовать во всех возможных мирах, то есть что его существование необходимо. Есть такие сущности — возможно, сюда относятся математические понятия, такие, например, как положительные интегралы,— которые, если они вообще существуют, существуют необходимо. Одни люди полагают, что бог существует, причем существует необходимо, другие считают, что он существует, но его существование случайно, третьи считают, что он не су­ществует, причем его несуществование случайно, и, нако­нец, есть такие люди, которые считают, что он необходимо не существует *,— высказывались все четыре мнения. Во всяком случае, что касается понятия жесткого десигна­тора, то в моем употреблении оно не предполагает, что су­ществование обозначаемого им объекта необходимо. Я имею в виду только, что в любом возможном мире, где этот объект существует, в любой ситуации, где этот объект мог бы существовать, для его обозначения мы поль­зуемся данным жестким десигнатором. Если в какой-либо ситуации этот объект не существует, то мы скажем, что у десигнатора отсутствует референт и что тот объект, ко­торый так обозначен, не существует.

Как уже говорилось, понятие жесткого десигнатора per se встречает возражения у многих философов. Обычно выдвигается возражение, которое звучит примерно так: вы же говорите о ситуациях, являющихся контрфактиче­скими, то есть вы говорите о других возможных мирах. Но ведь эти миры не имеют никакой связи с действитель­ным миром, а действительный мир — это не один из воз­можных миров, это именно действительный мир. Значит, прежде чем говорить, допустим, о таком объекте, как Ри­чард Никсон, в другом возможном мире, нужно опреде­лить, какой из объектов в этом возможном мире был бы Ричардом Никсоном. Давайте изберем ситуацию, в которой, как сказали бы вы, Ричард Никсон был бы членом демо­кратической партии. Ясно, что тот член демократической партии, о котором идет речь, будет по многим свойствам отличаться от Никсона. Прежде чем говорить, был бы этот человек Ричардом Никсоном или нет, нужно установить критерий тождества объектов в разных возможных мирах. В этих мирах есть разнообразные объекты, имеющие свой­ства, отличающиеся от свойств любого действительного объекта. Одни из них имеют одни общие черты с Ричардом Никсоном, другие имеют с ним другие общие черты. Так который же из этих объектов и есть Ричард Никсон? Нужно дать какой-то критерий тождества. И здесь в самом понятии жесткого десигнатора обнаруживается порочный круг, что становится ясным из следующей ситуации. Допустим, мы обозначили определенное число как число планет. Тогда в любом другом возможном мире нам придется отождест­вить число существующих там планет, сколько бы их там ни насчитывалось, с числом 9 — именно столько планет в действительном мире. Значит, утверждают некоторые философы — У. Куайн, например, имплицитно, а другие, вслед за ним, в явной форме,— мы не можем даже ставить вопроса, является десигнатор жестким или нежестким, потому что для этого необходим критерий тождества объек­тов, принадлежащих разным возможным мирам (criterion of identity across the worlds). Высказывалась даже такая крайняя точка зрения: раз возможные миры совершенно не связаны с действительным миром, то нельзя даже гово­рить, что какой-либо объект в них тождествен объекту, су­ществующему сейчас; можно только говорить, что в них есть объекты, обладающие более или менее сходными чер­тами с объектами действительного мира. Следовательно, можно говорить не о том, что могло бы быть истинно по отношению к Никсону в другом возможном мире, а только о том, какие дубликаты, или копии, (counterparts) (в терми­нах Д. Льюиса *) Никсона там могли бы быть. Одни люди в других возможных мирах будут иметь собак по кличке Чекере. Другие же будут поддерживать предложение о про­тиворакетной системе обороны, но у них не будет собаки по кличке Чекере. Там будут разные люди, имеющие боль­шее или меньшее сходство с Никсоном, но ни об одном из них нельзя будет сказать, что он и есть Никсон: они явятся только дубликатами Никсона, и из них вы выберете наи­лучший дубликат, имеющий наибольшее сходство с Никсо­ном, по тому критерию, который мил вашему сердцу. Та­кая точка зрения весьма популярна как среди сторонников кванторной модальной логики, так и среди ее противников.

Мне кажется, что все, кто так рассуждает, как-то слиш­ком буквально понимают метафорическое выражение ’’воз­можные миры". Как будто ’’возможный мир" — это что-то вроде другой страны или отдаленной планеты, а действую­щие в нем лица едва различимы через телескоп. Для такого буквального понимания точка зрения Дэвида Льюиса является наиболее разумной. На отдаленной планете не может быть никого, кто был бы в строгом смысле тождест­вен кому-либо здесь. Но даже если у нас появятся какие- нибудь чудесные способы перемещения одного и того же человека с одной планеты на другую, то и тогда будут нужны какие-то эпистемологические критерии тождества, чтобы установить, является ли человек на другой планете тем же самым человеком, что и на Земле.

По-моему, мы здесь имеем дело с самым настоящим заблуждением. Оно проистекает из представления, что контрфактические ситуации должны получать исключи­тельно качественное описание. Так, например, мы не мо­жем сказать: «Если бы только Никсон дал достаточную взятку сенатору X, он добился бы назначения Карсвел­ла» [86], потому что это относится к определенным людям — Никсону и Карсвеллу,— а то, что о них здесь высказы­вается, могло бы быть истинным в контрфактической си­туации. Вместо этого мы должны сказать: «Если бы чело­век, у которого волосы растут так-то, который придержи­вается таких-то политических воззрений, дал взятку чело­веку, который является сенатором и имеет такие-то другие качества, то тогда бы кандидатура человека, который яв­ляется судьей в одном из южных штатов и имеет много качеств, напоминающих Карсвелла, была бы утверждена». Иначе говоря, мы должны дать чисто признаковое описание контрфактической ситуации, а затем задать вопрос: «Если дана ситуация, включающая людей или предметы с та­кими-то признаками, то кто из этих людей является Никсо­ном (или дубликатом Никсона), кто является Карсвеллом и так далее?» Мне это кажется неправильным. Кто же нам запрещает сказать: «Никсон мог бы провести кандидатуру Карсвелла, если бы сделал то-то и то-то»? Мы ведь говорим о Никсоне и спрашиваем о том, что могло бы быть истинным по отношению к нему в определенных контрфактических ситуациях. Мы можем сказать, что если бы Никсон дейст­вовал так-то, то он мог бы уступить победу на выборах Хэмфри. Мои противники возразят: «Да, но как вы устано­вили, что человек, о котором вы говорите, в самом деле Никсон?» Установить это действительно было бы нелегко, если бы вы на всю эту ситуацию смотрели в телескоп, но этим-то как раз мы и не занимаемся. Такие эпистемоло­гические вопросы неприменимы к возможным мирам. А если такой вопрос почему-либо вызывается самим выраже­нием "возможные миры", то давайте обойдемся без него и будем пользоваться другим выражением, например выражением "контрфактическая ситуация", которое исклю­чает неправильное понимание. Когда мы говорим: «Если бы Никсон подкупил такого-то сенатора, то он мог бы добиться назначения Карсвелла», то в описании этой ситуации за­дано то, что это такая ситуация, в которой мы говорим о Никсоне и о Карсвелле и о таком-то сенаторе. А если мы

ставим условием, что мы говорим об определен­ных людях, то это, по-видимому, не вызовет таких возра-. жений, как если бы мы ставили условием, что мы говорим об определенных качествах. Сторонники противоположной точки зрения не подвергают сомнению возможность гово­рить об определенных качествах. Они не спрашивают: «Как вам известно, что это качество (в другом возможном мире) и есть краснота?» Однако они возражают, когда го­ворят об определенных людях. По-моему, одна позиция вы­зывает ничуть не меньше возражений, чем другая. Все это, вероятно, идет от представления о возможных мирах как о чем-то, что где-то существует, только очень далеко, так что без телескопа не видно. Еще больше возражений вызы­вает позиция Дэвида Льюиса. По его мнению, когда мы говорим: «При определенных обстоятельствах Никсон мог бы добиться назначения Карсвелла», мы имеем в виду сле­дующее: «Какой-то человек, не Никсон, но очень на него похожий, мог бы добиться назначения какого-то судьи, очень похожего на Карсвелла». Может быть, и в самом деле какой-то человек, очень похожий на Никсона, мог бы добиться назначения человека, очень похожего на Карс­велла. Но от этого Никсону и Карсвеллу не было бы легче, и Никсон не стал бы бить себя в грудь и говорить: «.Мне нужно было сделать то-то и то-то, чтобы назначили Карс­велла». Вопрос как раз в том, смог ли бы сам Никсон при определенных обстоятельствах протащить Карсвелла. Все возражение, по-моему, здесь основано на искаженном представлении самой ситуации.

На деле вполне правомерно говорить о жестких и нежест­ких десигнаторах. Более того, имеется простой интуитив­ный способ их различать. Мы можем, например, сказать, что число планет могло бы быть и не таким, какое оно есть в действительности. Планет могло бы быть, например, только семь. Мы можем сказать, что изобретателем бифо­кальных очков мог бы быть кто-нибудь другой, а не тот человек, который в действительности изобрел такие очки¹⁰. Однако мы не можем сказать, что квадратным корнем из 81 могло бы быть другое число, а не 9, как в действитель­ности, так как иным это число быть не может. Если мы эту интуитивную процедуру применим к собственным именам, к такому, например, имени, как Ричард Никсон, то по ин­туитивному критерию они окажутся жесткими десигнато- рами. Во-первых, даже когда мы говорим о контрфактиче- ской ситуации, в которой, по нашему предположению, Никсон поступил бы по-другому, мы все же считаем, что мы говорим о Никсоне. Мы говорим: «Если бы Никсон дал взятку определенному сенатору, он смог бы добиться на­значения Карсвелла» — и считаем, что мы относим имена Никсон и Карсвелл к тем же людям, к которым они отно­сятся в действительном мире. И кроме того, мы, по-види­мому, не можем сказать: «Никсон мог бы быть другим че­ловеком, а не тем, кто он есть на самом деле», если, ко­нечно, не хотим, чтобы это предложение было осмыслено метафорически: он мог бы быть не таким человеком, какой он есть (что возможно, если только действительно сущест­вует свободная воля, а люди не развращены от рождения). В этом смысле подобное высказывание можно было бы счи­тать истинным, но Никсон не мог бы быть в буквальном смысле слова другим человеком, не тем, кто он есть на самом деле, а вот тридцать седьмым президентом США мог бы быть и Хэмфри. Значит, выражение тридцать седьмой пре­зидент— это нежесткий десигнатор, а Никсон,— по-види­мому, жесткий десигнатор.

Прежде чем вернуться к вопросу об утверждениях тождества, позвольте мне провести еще одно различие. Это очень существенное различие и при этом не очевидное. Ког­да недавно обсуждался вопрос о значимости (meaningful­ness) разных категорий истины, то оказалось, что многие философы приравнивают их друг к другу. Среди тех, кто их отождествляет, есть и такие, которые с энтузиазмом отстаивают их значимость, и такие, которые, подобно Куайну, считают, что все они в одинаковой степени лишены значения. Но, как правило, их не различают. Речь идет о таких видах истины, как ’’аналитическая", ’’необходимая", ’’априорная", а иногда также ’’определенная" (certain). Всех этих категорий я касаться не буду; остановлюсь толь­ко на понятиях априорности и необходимости. Очень часто эти термины считают синонимами. (Вернее, их во многих случаях употребляют недифференцированно.) Я считаю нужным их разграничить. Что мы имеем в виду, когда называем утверждение необходимой истиной? Мы просто хотим сказать этим, что данное утверждение, во-первых, истинно, а во-вторых, иным оно и не могло бы быть. Когда мы о чем-то говорим как о случайной истине, мы утвержда­ем, что хотя на самом деле это и так, но могло бы быть и иначе. Если соотносить это различие с какой-то опреде­ленной областью философии, то его следует отнести к мета­физике. С другой стороны, существует понятие априорной истины. Предполагается, что априорная истина известна нам независимо от нашего опыта. Обратите внимание, что ни в этом, ни при этом ничего не говорится о возможных мирах, если только это понятие специально не вводится в определение. Об априорной истине сказано только, что ее истинность по отношению к действительному миру может быть известна независимо от нашего опыта. Из того, что нам независимо от нашего опыта известно как истинное по отношению к настоящему миру, может быть известно и можно вывести путем философских доказательств, что оно истинно и для всех возможных миров. Но чтобы устано­вить, что это так, требуются философские доказательства. И если соотносить с определенной областью философии это понятие, то его место не в метафизике, а в эпистемо­логии. Здесь важно, каким образом мы можем знать, что определенные вещи в самом деле являются истинными. Не исключено, конечно, что все то, что необходимо, и есть то, что может быть познано a priori. (Кстати, обратите внима­ние, что понятие априорной истины в таком ее определении включает еще одну модальность: эта истина моокет быть познана независимо от опыта. Это довольно сложно из-за наличия двойной модальности.) У меня нет возможности рассмотреть эти понятия детально, но с самого начала оче­видно одно: эти два понятия ни в коем случае не являются тривиально тождественными. Если они равнообъемны, то это можно установить только путем философских доказа­тельств. Они, как было указано, относятся к разным об­ластям философии. Одно из них имеет отношение к позна­нию: что можно узнать о действительном мире и какими путями. Второе имеет отношение к метафизике: каким мог бы быть мир, мог ли бы он в чем-либо быть не таким, каким он нам дан? Для меня неоспоримо, что ни один из этих двух классов утверждений не содержится в другом. Но нас здесь интересует только один вопрос: является ли все то, что необходимо, познаваемым a priori или известным a priori? Рассмотрим в качестве примера предположение Гольдбаха о том, что любое четное число является суммой двух простых чисел. Это математическое утверждение, и, если оно истинно, оно должно быть необходимой истиной. Безусловно, нельзя сказать, что, хотя в действительности каждое четное число является суммой двух простых чисел, могло бы найтись еще и такое число, которое было бы чет­ным и не было бы суммой двух простых чисел. Что бы это значило? С другой стороны, ответ на вопрос, является ли каждое четное число суммой двух простых чисел, неизве­стен. Значит, мы действительно не знаем ни a priori, ни даже a posteriori, что каждое четное число является суммой двух простых. (Хотя, может быть, об этом в какой-то мере свиде­тельствует то, что пока не найдено ни одного контрприме­ра.) Но как бы там ни было, нам, безусловно, не известно a priori, что любое четное число является суммой двух прос­тых чисел. Правда, в определении априорной истины го­ворится: «.. .может быть познана независимо от опыта», и кто-нибудь, наверное, скажет, что если это положение истинно, то нам оно могло бы быть известно независимо от опыта. Точный смысл такого заявления, однако, неясен. Может быть, это и так. Оно, в частности, может выражать ту мысль, что если бы это положение было истинно, то мы могли бы его доказать. А такое заявление по отношению к математическим утверждениям вообще неверно. Ведь в каждом случае, как это показал Гёдель, нам приходится работать в рамках какой-то фиксированной системы. И даже если мы имеем в виду ’’интуитивное доказательство вооб­ще", то вполне возможно (во всяком случае, не менее веро­ятно, чем обратное), что, хотя это положение истинно, чело­веческому разуму доказать его не под силу. Конечно, его мог бы доказать бесконечный разум хотя бы путем проверки одного за другим всех чисел натурального ряда. Вот в та­ком смысле оно, возможно, и может быть известно a priori, но только для бесконечного разума, и тогда возникают другие сложные вопросы. В мою задачу не входит обсуж­дение вопроса о том, мыслимо ли вообще совершить беско­нечное число действий, в данном случае — перебрать одно за другим все числа. На эту тему написана обширная фило­софская литература. Одни авторы заявляют, что это логи­чески невозможно, другие — что это логически ВОЗМОЖНО, третьи не согласны ни с тем, ни с другим. Моя основная цель — показать, что вопрос об отношении априорного знания к необходимой истине — это нетривиальный вопрос. Прежде чем ответить на него положительно, потребуется выяснить весьма существенные вещи. Поэтому, даже если все необходимое в каком-то смысле априорно, не следует понимать, что это тривиально задано определением. Это содержательный философский тезис, и доказать его не так просто.

Другой пример имеет отношение к проблеме эссенци- ализма. Перед вами стол. Нередко философов занимает во­прос: каковы его сущностные свойства? Каковы те свойства, кроме самых тривиальных, таких, как свойство тождества самому себе, которые должны иметься у объекта, чтобы он вообще существовал ¹¹, а при отсутствии их перестал бы быть данным объектом? ¹² Например, сущностным свойст­вом данного стола, возможно, является то, что он сделан из дерева, а не из льда. Давайте примем более слабое ут­верждение, что он сделан не из льда. Для наших нужд оно достаточно сильно и вполне выразительно. Если предполо­жить, что стол на самом деле деревянный, возможно ли такое, что с самого начала своего существования этот самый стол был сделан из льда, скажем, из замерзшей воды Темзы? Это как-то слишком резко противоречит нашей интуиции, хотя мы понимаем, что можно было и в самом деле сделать стол из воды Темзы, заморозив ее, и поставить его как раз на то место, где стоит этот предмет. Если бы это произошло, то сделанный таким образом объект, конечно, был бы дру­гим объектом. Это бы не был этот самый стол, и, значит, никак бы не получилось, что этот самый стол сделан из льда, или из замерзшей воды реки Темзы. Другой вопрос, мог ли бы этот стол в дальнейшем, скажем через минуту, превратиться в лед. Следовательно, если такой пример верен — а именно так и считают сторонники эссенциализ- ма,— тогда, по-видимому, этот стол не мог бы быть сделан из льда, то есть в любой контрфактической ситуации, в ко­торой мы бы об этом столе могли сказать, что он существует, нам пришлось бы также констатировать, что он не сделан из воды Темзы, замерзшей и превратившейся в лед. Конечно, находятся такие философы, которые отвергают всякое понятие сущностного свойства как лишенное значения. Обычно его отвергают потому, что (как, я думаю, сказал бы (Куайн) оно зависит от понятия тождества объектов в воз­можных мирах, а это понятие само по себе лишено смысла. Я уже выразил свое несогласие с этой точкой зрения и не буду повторять свою аргументацию. Мы можем вести речь об этом самом объекте, а также о том, могли бы у него быть некоторые признаки, которых у него на самом деле нет. К примеру, этот объект мог бы быть не в той комнате, где он находится на самом деле, а в другой, даже в этот самый момент, но он не мог бы быть с самого начала сделан из замерзшей воды.

Если то, что утверждают эссенциалисты, верно, то оно может быть верным только при условии, что мы проводим четкое различие между понятиями априорной и апостериор­ной истин, с одной стороны, и необходимой и случайной истин — с другой: ведь утверждение, что этот стол, если он вообще существует, сделан не из льда, хотя и является не­обходимой истиной, безусловно, не является чем-то извест­ным нам a priori. Мы знаем прежде всего, что столы не де­лаются из льда, обычно они делаются из дерева. Этот пред­мет похож на деревянный. На ощупь он не холодный, ка­ким он, вероятно, был бы, если бы был сделан из льда. От­сюда я заключаю, что, вероятно, он сделан не из льда. Все мое рассуждение является апостериорным. Надо мной могли бы ловко подшутить и подставить мне стол, на самом деле сделанный из льда, но я говорю не об этом, я хочу сказать, что при условии, что он в самом деле сделан не из льда, а из дерева, невозможно себе представить, что при определенных обстоятельствах он мог бы быть сделан из льда. Итак, приходится констатировать, что, хотя мы не можем знать a priori, из чего этот стол — из льда или не из льда, но при условии, что он сделан не из льда, он необхо­димо сделан не из льда. Иначе говоря, если Р — это утверж­дение, что стол сделан не из льда, то в результате априор­ного философского рассуждения можно считать известным какое-то условное суждение формы ’’если Р, то необходимо Р“. Если стол сделан не из льда, то он необходимо сделан не из льда. С другой стороны, путем эмпирического обсле­дования мы узнаем, что Р — антецендент условного суж­дения — является истинным, что этот стол сделан не из льда. По modus ponens мы можем вывести формулу:

Р=>ОР

Р

ПР-

Вывод — ? Р — констатирует, что необходимо, чтобы стол был сделан не из льда, и этот вывод известен a poste­riori, поскольку одна из посылок, на которой он основан, является апостериорной. Следовательно, понятие сущност­ных свойств может быть обосновано, только если различа­ются понятия априорной и необходимой истины, и я считаю это понятие обоснованным.

Теперь вернемся к вопросу о тождествах. Тождество, выраженное в утверждении ’’Геспер есть Фосфор" или в ут­верждении ’’Цицерон есть Туллий", можно установить эм­пирически, а в своих эмпирических убеждениях мы можем заблуждаться. Это обычно приводится как довод в пользу того, что такие утверждения должны быть случайными. Некоторые обращают внимание на другой аспект подобных утверждений и рассуждают так: «В соответствии с извест­ной трактовкой необходимости утверждения о тождестве имен познаваемы a priori, а в таком случае именами в пол­ном смысле могут быть только объекты из очень специаль­ной категории имен, а все остальные представляют собой псевдоимена, скрытые дескрипции или что-то в этом роде. Однако есть какой-то весьма ограниченный класс утверж­дений тождества, истинность которых известна a priori, и они-то содержат подлинные имена». Различия, которые я здесь обосновал, позволяют нам избежать прямолинейно­сти как первого, так и второго выводов. Мы вправе пола­гать, что некоторые утверждения, выражающие тождество имен, при том, что часто они становятся известными a poste­riori и, может быть, вообще не познаваемы a priori, являют­ся тем не менее необходимыми, если они истинны. Наша концепция это допускает. Но это, разумеется, еще не зна­чит, что данное положение должно быть принято. Давайте посмотрим, о чем говорят факты. Сначала напомню вам, что собственные имена, как я говорил, по-видимому, яв­ляются жесткими десигнаторами, и мы пользуемся именем Никсон для того, чтобы говорить об определенном человеке даже в контрфактических ситуациях. Когда мы говорим: ’’Если бы Никсон не написал письмо Сэксби, он, возможно, и добился бы назначения Карсвелла", мы утверждаем о Никсоне, Сэксби и Карсвелле — тех самых людях, которые существуют в действительном мире,— то, что с ними могло бы произойти при определенных контрфактических обстоя­тельствах. Если имена — жесткие десигнаторы, то вопроса о необходимости тождества между ними даже не возникает, потому что а и b будут жестко обозначать определенное лицо или предмет х. Тогда в любом возможном мире и а и b будут относиться к этому самому объекту х и ни к чему дру­гому, и не будет ситуаций, в которых а не было бы Ь. Это было бы возможно только в такой ситуации, когда объект, который мы сейчас также называем х, не был бы тождествен самому себе. Значит, ситуация, в которой Цицерон не был бы Туллием, а Геспер не был бы Фосфором, просто невоз­можна ¹³.

Что же еще, помимо отождествления необходимости с априорностью, заставляет считать, что эти утверждения не являются необходимой истиной? Таких причин две ¹⁴. Не­которые склонны рассматривать утверждения тождества как метаязыковые высказывания и приравнивать высказы­вание «Геспер есть Фосфор» к высказыванию «Геепер и Фосфор — это имена одного и того же небесного тела». А это, конечно, могло бы быть ложным. Мы могли бы упо­треблять слова Геспер и Фосфор как имена двух разных не­бесных тел. Но к необходимости тождества это, конечно, отношения не имеет. В этом же смысле могло бы быть ложно высказывание ”2+2=4“. Выражения 2+2 и 4 могли бы упо­требляться с референцией к двум разным числам. Можно себе представить такой язык, где, например, ”+“, ”2“ и ”=“ употреблялись бы, как и обычно, но ”4“ было бы названием квадратного корня из —1, того, что мы бы назвали ”i“. 2 не равняется квадратному корню из —1. Но у нас речь не об этом. Нам требуется не констатация того, что какое- либо высказывание, которым мы пользуемся, чтобы выра­зить нечто истинное, могло бы выражать и нечто ложное. Нам нужно выяснить, может ли высказывание быть лож­ным, если оно употребляется так, как его употребляем мы. Так давайте этим и займемся. Как это обычно себе представ­ляют? Обычно говорят: «Ведь Геспер мог бы и не быть Фос­фором. Какая-то планета наблюдалась утром и наблюдалась вечером, а позже обнаружилось просто эмпирически, что это была одна и та же планета. А если бы все оказалось не так, тогда это были бы две разные планеты или два разных небесных тела. Так как же можно говорить, что такое ут­верждение необходимо?»

Это можно понимать двояко. Во-первых, здесь может иметься в виду, что нам не известно a priori, является ли Геспер тем же, что и Фосфор. Это я уже признал. Во-вто­рых, здесь может иметься в виду, что возможно и в самом деле представить себе такие обстоятельства, при которых можно было бы сказать, что Геспер — это не Фосфор. Да­вайте подумаем, что это могут быть за обстоятельства, и при этом будем употреблять данные слова как имена планеты. Например, могло бы быть так, что Венера в самом деле всходила бы точно на том же самом месте, где мы ее и ви­дим, но с другой стороны, на том месте, какое Венера в дей ств, гельности занимает вечером, Венеры бы не было, а был бы Марс. Это контрфактическая ситуация, потому что в действительности там находится Венера. Можно также себе представить, что в этом контрфактическом мире Земля так­же населена людьми и что они обозначают именем Фосфор Венеру в утренние часы, а именем Геспер обозначают в ве­черние часы Марс. Так-то оно так, но разве это та ситуация, в которой Геспер не есть то же, что и Фосфор? Конечно, это такая ситуация, в которой люди могли бы говорить: ’’Геспер не есть Фосфор", и это было бы истинно, но ведь предполагается, что мы описываем ситуацию на нашем, а не на их языке. Как можно объяснить, что Венера не нахо­дилась бы на своем месте вечером? Давайте считать, что вечером там проходит какая-то комета и несколько все смещает. (Как научное объяснение это можно себе предста­вить с легкостью. В действительности же вообразить такую ситуацию очень трудно.) Получается так, что она проходит вечером, и все чуть-чуть смещается. Марс перемещается на место Венеры. А утром комета на обратном пути ставит все на свои места. Ну а что же мы должны сказать относительно той планеты, которую сейчас мы называем Фосфор? Мы можем сказать, что, проходя мимо нее, комета смещает Фосфор так, что он уже не находится там, где в нормальных условиях находится Фосфор. А если говорить так и употреб­лять Фосфор действительно как имя планеты, тогда мы должны сказать, что при таких обстоятельствах Фосфор вечером не находился бы на том месте, где мы его наблюдаем на самом деле, или же что Геспер не находился бы вечером на том месте, где мы его наблюдали на самом деле. Мы могли бы сказать, что при таких обстоятельствах Геспер мы не называли бы Геспер, потому что Геспер находился бы в дру­гом месте. Но от этого Фосфор и Геспер не стали бы разными планетами, произошло бы только то, что Геспер бы оказал­ся не на том месте, где он находится на самом деле, а в таком месте, где люди, возможно, его уже не называли бы Геспер. Но это не та ситуация, при которой Фосфор не был бы Геспером.

Возьмем другой, возможно, более ясный пример. Пред­положим, что кто-то употребляет имя Туллий для референ­ции к римскому оратору, который обличал Катилину, а имя Цицерон — для референции к тому человеку, чьи труды он изучал на школьных уроках латыни. Конечно, сначала он может не знать, что эти труды написал тот самый человек, который обличал Катилину; это случайная истина. Но это совсем еще не основание для того, чтобы считать, что ут­верждение ’’Туллий есть Цицерон", если оно истинно — а оно в самом деле истинно,— также является случайным. Предположим, например, что Цицерон действительно обли­чал Катилину, но решил, что настолько преуспел в поли­тических делах, что ему не стоит заниматься литературным трудом. Разве бы мы сказали, что при таких обстоятельствах он не был бы Цицероном? Думаю, что нет и что вместо этого мы бы сказали: при таких обстоятельствах Цицерон не соз­дал бы литературных произведений. То, что он должен был написать определенные произведения, не является необ­ходимым признаком Цицерона, вроде тени, которая неот­ступно следует за человеком. Представьте себе такую си­туацию, что Шекспир не написал бы шекспировских про­изведений, или такую, что Цицерон не написал бы своих произведений. Другое дело, что мы, возможно, фиксируем референцию имени Цицерон с помощью дескриптивного вы­ражения типа автор этих произведений. Но как только его референция для нас фиксирована, мы начинаем пользовать­ся именем Цицерон жестко для обозначения того чело­века, которого мы идентифицировали как автора этих про­изведений. Мы не используем это имя для обозначения лю­бого человека, который мог бы, вместо Цицерона, написать его произведения, если бы их написал кто-то другой. Могло бы быть так, что их написал не тот человек, который обли­чал Катилину. Их мог бы написать, например, Кассий. Но мы бы тогда не сказали, что Цицерон был Кассием, если бы, конечно, мы не выражались метафорически и очень свободно. Мы бы сказали, что Цицерон, которого мы иден­тифицировали и узнали по его произведениям, не написал их, а вместо него их написал кто-то другой, скажем Кассий.

Такие примеры не дают оснований считать, что утверж­дения тождества являются случайными. Рассматривать их в таком плане — значит искажать природу отношений меж­ду именем и дескрипцией, с помощью которой фиксируется его референция, и считать их синонимами. Даже если рефе­рент имени Цицерон фиксируется как человек, написавший такие-то произведения, при описании контрфактических ситуаций, тогда, когда речь идет о Цицероне, мы говорим не о тех, кто в таких контрфактических ситуациях написал бы такие-то произведения, а о Цицероне, которого мы иден­тифицировали по тому случайному признаку, что он яв­ляется человеком, который на самом деле, то есть в действи­тельном мире, написал определенные произведения¹⁵.

Надеюсь, что в целом это достаточно ясно. Так вот, все это время я исходил из предпосылки, которую я, вообще говоря, не считаю истинной. Предположим, что мы фикси­руем референцию имени при помощи дескрипции. Поступая так, мы не делаем имя синонимом дескрипции, а употреб­ляем имя как жесткий десигнатор для референции к назы­ваемому им объекту — даже при описании контрфактиче­ских ситуаций, где называемый этим именем объект данной дескрипции не соответствует. Полагаю, что для тех случаев, где референция фиксируется дескрипцией, это действитель­но справедливо. Но в противоположность большинству со­временных теоретиков я считаю, что референция имен редко или практически никогда не фиксируется с помощью дескрипций. Я под этим разумею не то, о чем у Серла ска­зано: «Референцию фиксирует не единичная дескрипция, а, скорее, пучок, семейство признаков». Я имею в виду, что признаки в этом смысле совсем не используются. Времени на разъяснения у меня, однако, не остается. Так что да­вайте предположим, что истинна по крайней мере половина мнений по вопросу об именовании и что референция фикси­руется дескрипцией. Даже если это верно, имя не становит­ся синонимом дескрипции, а употребляется для называния объекта, который мы выделяем на основании того случай­ного факта, что он соответствует определенной дескрипции. И значит, даже если мы можем себе представить ситуацию, в которой человек, написавший данные произведения, не был бы тем человеком, который обличал Каталину, то не следует говорить, что в таком случае Цицерон не был бы Туллием. Следует сказать, что это такая ситуация, в кото­рой данные произведения написал не Цицерон, а Кассий. А тождество Туллия и Цицерона остается в силе.

Теперь обращусь к случаю с теплом и молекулярным движением. Это несомненный пример случайного тождест­ва! Это не устают подчеркивать современные философы. И если перед нами пример случайного тождества, то давайте представим себе обстоятельства, при которых оно было бы ложным. Когда речь идет о таком утверждении, я считаю, что все те обстоятельства, при которых, как, очевидно, по­лагают философы, оно было бы ложным, в действительности таковыми не являются. Прежде всего, разумеется, упомя­нем тот довод, что утверждение ’’Тепло есть движение моле­кул“ является апостериорным: результаты научных иссле­дований могли бы оказаться другими. Как я уже говорил, это не противоречит концепции о том, что оно необходи­мо истинно — если я здесь прав. Но люди, которые так за­являют, безусловно, имеют в виду совсем особенные об­стоятельства, при которых, по их мнению, суждение, что тепло есть молекулярное движение, было бы ложным. Что же это за обстоятельства? Их можно вывести уже из самого факта, что молекулярная природа тепла была обнаружена эмпирически. Как же это произошло? Прежде всего, что значит, что мы обнаружили, что тепло есть молекулярное движение? Существует определенное внешнее явление, ко­торое мы воспринимаем органами осязания, оно производит ощущение, называемое нами ощущением тепла. Затем мы открываем, что внешнее явление, вызывающее ощущение, которое мы воспринимаем через органы осязания, в действи­тельности представляет собой интенсивное движение моле­кул. Значит, возможно, казалось бы, представить себе та­кие обстоятельства, при которых тепло не являлось бы движением молекул: нужно только представить себе такую ситуацию, когда у нас было бы то же самое ощущение, но его вызывало бы не движение молекул, а что-то другое. Подобным же образом, если бы мы захотели представить себе такие обстоятельства, при которых свет не был бы по­током фотонов, то достаточно было бы вообразить ситуа­цию, в которой у нас такую же реакцию, заключающуюся в так называемых зрительных ощущениях, вызывало бы нечто отличное от потока фотонов. А чтобы сделать нашу аргументацию более убедительной и заодно посмотреть и на другую сторону медали, мы могли бы также рассмотреть такую ситуацию, при которой мы подвергаемся воздействию движущихся молекул, но это движение не вызывает в нас ощущения тепла. Могло бы быть и так, что мы или по крайней мере существа, обитающие на нашей планете, были бы устроены так, что такое ощущение у нас бы возникало не при увеличении интенсивности движения молекул, а при уменьшении интенсивности. Возможно, это будет такое по­ложение, при котором тепло не будет молекулярным дви­жением или, точнее, при котором температура не будет оп­ределяться кинетической энергией молекул.

Однако я так не считаю. Давайте еще раз поразмыслим над этой ситуацией. Сначала давайте рассмотрим ее в при­менении к действительному миру. Представим себе, что в данный момент в наш мир вторгается группа марсиан, ко­торые и в самом деле испытывают то, что мы называем ощу­щением тепла, когда прикасаются ко льду, отличающемуся замедленным движением молекул, и которые не испытывают этого ощущения — а может быть, испытывают даже проти­воположное ощущение,— когда подносят руку к огню, сильно ускоряющему движение молекул. Скажем ли мы тогда: «Да, это ставит под сомнение утверждение, что тепло есть движение молекул, ведь есть же люди, которые не ис­пытывают такого же ощущения!»? Очевидно, никому это не придет в голову. Вместо этого мы сказали бы, что то ощу­щение, которое мы испытываем, когда нам тепло, марсиане каким-то образом испытывают, когда им холодно, а когда им тепло, они не испытывают ощущения тепла. А теперь рассмотрим контрфактическую ситуацию ^1в. Предположим, что Земля с самого начала была бы населена такими сущест­вами. А до этого, представьте, что она вообще была необи­таема и на ней не было никого, кто мог бы испытывать ощу­щение тепла. Но мы ведь не скажем, что при таких обстоя­тельствах тепло необходимо не существовало бы; мы ска­жем, что тепло могло бы существовать, например, если бы там пылали пожары и нагревали воздух.

Предположим, что физические законы были бы практи­чески неизменными: воздух от огня нагревается. Тепло тог­да существовало бы, даже если бы его было некому ощу­щать. А теперь предположим, что начинает действовать эволюция, появляется жизнь и на планете уже есть живые существа. Однако они на нас не похожи, а больше похожи на марсиан. В такой ситуации скажем ли мы, что тепло вдруг превращается в холод, потому что именно так его воспринимают обитатели планеты? Нет, думаю, что эту ситуацию мы опишем как такую, в которой существа на планете, хотя и испытывали наше ощущение тепла, испы­тывали его не тогда, когда они подвергались воздействию тепла. Они его испытывали, когда подвергались воздейст­вию холода. А это легко себе представить. Проследите здесь два этапа. На первом этапе живых существ нет, и можно, безусловно, представить себе, что на планете есть тепло и холод, хотя ощущать их некому. На втором этапе на планете в результате эволюционного процесса появляют­ся живые существа с отличной от нашей нервной органи­зацией. И при этом существа могли бы быть нечувствитель­ны к теплу, они не ощущали бы его, как мы, но, с другой стороны, так же, как мы ощущаем тепло, они ощущали бы холод. И все-таки тепло бы оставалось теплом, а холод оставался бы холодом! И это не противоречит утверждению, что в такой контрфактической ситуации тепло было бы движением молекул, оно было бы тем, что производится огнем и т. д., точно так же, как это было бы в том случае, если бы на планете не было вообще никаких обитателей. Подобным же образом мы могли бы себе представить, что планета населена существами, испытывающими зрительные ощущения, когда в воздухе распространяются звуковые волны. Из-за этого не должны же мы говорить: «При таких обстоятельствах звуковые волны были.бы светом». Следует сказать: «Планету населяли существа, которые реагировали на звук зрительными ощущениями, хотя, возможно, так же они реагировали и на свет». Если это верно, то утверж­дения о том, что тепло есть движение молекул, а свет есть поток фотонов, могут выражать и выражают необходимую истину.

Кратко эта концепция формулируется так: оба терми­на — ‘тепло’ и ‘свет’ — употребляются как жесткие де- сигнаторы для определенных внешних явлений. Поскольку тепло в самом деле является движением молекул и десиг­натор является жестким, то, рассуждая так, как рассуждал я, мы приходим к выводу, что тепло необходимо есть движе­ние молекул. Иллюзия случайности возникает вследствие того, что мы идентифицировали тепло по тому случайному факту, что на нашей планете оказались существа — а имен­но мы с вами,— которые определенным образом его ощу­щают, то есть для которых движение молекул и тепло — это одно и то же. А это случайность. Значит, мы пользуемся дескрипциями "то, что вызывает такое-то ощущение“ или "то, что мы ощущаем таким-то образом“ для того, чтобы идентифицировать тепло. Но при этом мы используем слу­чайный признак тепла, так же как используем случайный признак Цицерона, состоящий в том, что ему принадлежат такие-то произведения, для его идентификации. Мы, таким образом, в одном случае употребляем термин тепло, а в другом — имя Цицерон, чтобы жестко обозначить объекты, которые они замещают. Термин движение молекул, разу­меется, также является жестким десигнатором: он всегда обозначает движение молекул и никогда не обозначает дру­гого явления. Итак, как говорил епископ Батлер: «Все является тем, что оно есть, и ничем иным». Следовательно, утверждение ’’Тепло есть движение молекул" — необходи­мая истина, и иллюзия ее случайности может быть порож­дена только тем, что порождает иллюзию случайности, когда мы считаем, что этот стол мог бы быть сделан из льда. В действительности же происходит подмена, и мы вообра­жаем на этом же самом месте не этот, а другой стол, кото­рый в самом деле сделан из льда. Тот факт, что мы можем идентифицировать этот стол как то, что мы видим и ощущаем на ощупь в определенном месте, к делу не относится.

Какое отношение имеет все сказанное к проблеме пси­хического и физического? Обычно считается, что их тож­дество является случайным фактом, точно так же, как слу­чайно утверждение ’’Тепло есть движение молекул". Этого быть не может. Тождество психического и физического не может быть случайной истиной, так же как ею не является, если только я прав, утверждение’’Тепло есть движение мо­лекул". Рассмотрим такое, например, утверждение: ’’Боль, которую я ощущаю в такое-то время, есть определенное со­стояние моего мозга в такое-то время" или ’’Боль вообще есть такое-то состояние нервной системы (мозга)".

Это утверждение считается случайным на следующих основаниях. Во-первых, мы можем себе представить, что состояние мозга существует, а боли нет. То, что мы ощу­щаем боль всякий раз, когда наш мозг находится в опреде­ленном состоянии,— это только научный факт. Во-вторых, можно представить себе живое существо, которое ощущает боль, и в то же время его мозг не находится в указанном состоянии, а может быть, у него и вообще нет мозга. Есть даже люди, которые уверены, по крайней мере prima facie (хотя они могут и ошибаться), что они могут себе представить существа, полностью лишенные телесной оболочки, и, уж во всяком случае, существа, тела которых ничем не напо­минают наши. И тогда, видимо, мы можем вообразить об­стоятельства, при которых данное соотношение окажется ложным. И если эти обстоятельства являются таковыми в действительности, обратите внимание, что в этом случае мы их не можем сбросить со счетов просто как иллюзию, как нечто, что мы якобы можем себе представить, но в дей­ствительности это невозможно (как, например, когда мы ошибочно полагали, что можем представить себе ситуацию, в которой тепло не было бы движением молекул). Ведь мы можем сказать, что мы идентифицируем тепло случайно, по тому случайному признаку, что оно вызывает 0 нас та­кое-то ощущение, По мы не можем провести аналогию и ска­зать, что мы идентифицируем боль случайно по тому факту, что она вызывает в нас ощущение боли. Так можно интер­претировать состояние мозга, это его мы идентифицируем по тому случайному факту, что оно вызывает в нас ощущение боли. И если это может быть истинно по отношению к со­стоянию мозга, то по отношению к боли это истинным быть не может. Само ощущение не может быть ничем иным, как этим ощущением, и я не могу сказать, что случайным свой­ством боли, которую я сейчас испытываю, является то, что она боль ¹⁷. Фактически, судя по всему, оба термина — моя боль и пребывшие моего мозга в определенном состоянии — являются прежде всего жесткими десигнаторами. То есть когда нечто является такой-то болью, то этим определяется сущность данного объекта, а именно такой-то боли; а когда нечто является таким-то состоянием мозга, то этим опреде­ляется сущность данного объекта, а именно такого-то со­стояния мозга. Значит, оба они являются жесткими десиг­наторами. Нельзя сказать, что данная боль могла бы быть чем-то другим, каким-то другим состоянием. Оба термина являются жесткими десигнаторами.

Кроме того, те способы, с помощью которых мы их иден­тифицируем, а именно: боль по тому признаку, что она яв­ляется определенного рода ощущением, а состояние моз­га — по тому, что это состояние определенного материаль­ного объекта, характеризующееся таким-то расположением молекул,— в обоих случаях дают сущностную идентифи­кацию объектов, то есть идентифицируют их по сущностным признакам. Тогда, когда молекулы располагаются именно так, не может не возникнуть данного состояния мозга. Когда мы чувствуем это, мы не можем не ощущать боль. По-видимому, философу, разрабатывающему теорию тож­дества, здесь придется трудновато: ведь поскольку налицо два жестких десигнатора, утверждение об их тождестве должно быть необходимой истиной. Ввиду того что оба де­сигнатора идентифицируют объекты по сущностным при­знакам, нельзя сказать, что в ситуации, в которой их отож­дествление ложно, имеет место та же иллюзия, что и в слу­чае с теплом и молекулярным движением. В последнем случае иллюзия объясняется тем, что мы идентифицировали тепло по данному случайному признаку. Тем самым прост­ранства для маневра почти не остается, а может быть, и не остается вообще [...].

¹ Статья представляет собой текст лекции, которая была прочитана в Нью-Йоркском университете. Текст воспроизведен по магнитофонной записи и подвергся только самой незначительной редакции, никак не затрагивающей стиля оригинала. Возможно, воспринимать статью будет легче, если читатель представит себе, что он слышит, как все предложения произносятся экспромтом, с надлежащими паузами и интонацией. Тем не менее некоторые места могут оказаться трудными для понимания, так как отведенное мне время не позволило привести развернутую аргументацию всех положений. В отдельных случаях пришлось опустить ряд дополнительных соображений, которые я высказывал в связи со своими тезисами, в особенности в той части лекции, которая посвящена теоретическим вопросам тождества пси­хического и физического. Если бы я этого не сделал, оригинальный текст пришлось бы снабдить еще большим числом примечаний, кото­рые и без того значительно затрудняют чтение.

² W і g g і n s, D. Identity-statements.— In: ’’Analytical Philosophy", ed. by R. J. Butler, Second Series, Basil Blackwell, Oxford, 1965, p. 41.

⁸ Второе употребление дескрипции имеет узкую область действия.

⁴ В теории Рассела F(uGx) вытекает из (x)Fx и (3 \x)Gx при условии, что область действия дескрипции в составе F(uGx) включает весь контекст. Если пользоваться термином, предложенным Расселом в 1905 г., дескрипция имеет первичное вхождение. Только в таком слу­чае F(\xGx) относится к денотату ’’ixG*". Применив это правило к

(4) , получаем результаты, которые приводятся в тексте. Обратите внимание, что если в неоднозначной формуле £3(ixGx=vcHx) одна или обе дескрипции имеют первичное вхождение, то формула не ут­верждает необходимости тождества \xGx=\xHx\ если же обе де­скрипции имеют вторичное вхождение, то она является утверждением его необходимости. Таким образом, в языке, не имеющем эксплицит­ных индикаторов области действия, дескрипции должны быть истол­кованы как имеющие наименьшую возможную область действия; только тогда ~А будет отрицанием А, ПА будет утверждать необ­ходимость А и т. п.

⁶ В средневековой философии существовало различие, которое прово­дилось, без сомнения, с той же целью; это различие между модально­стями de dicto и de ге. Несомненно, и на это указывают многие логи­ки, в особенности Смульян, различие в области действия, предложен­ное Расселом, устраняет парадоксы, связанные с модальностью.

Во избежание недоразумений хочу подчеркнуть следующее: разу­меется, я не утверждаю, что расселовское понятие области действия решает проблему ’’эссенциализма" Куайна, однако с его помощью можно доказать, особенно если в совокупности с ним используются идеи современных философов, применяющих к модальной логике теорию моделей, что кванторная модальная логика не исключает для всех случаев истинности (х) (#)(*=#Ft/) или истинности (х) (Gxz>Ga), где а замещает непустую определенную дескрипцию, область действия которой полностью включает Ga, и поэтому та ис­тина, что один и тот же человек изобрел бифокальные очки и возглав­лял почтовый департамент, не обязательно должна считаться необ­ходимой. Для того чтобы прийти к таким результатам, не обязательно принимать контекстуальное определение дескрипций, предложенное

Расселом, однако в других логических теориях, как, например, в теории Фреге, где понятие дескрипции принимается за элементарное (primitive), каким-то образом должны быть учтены эти логические факты. Фреге показал, что простой неповторяющийся контекст, со­держащий определенную дескрипцию с узкой областью действия, ко­торый нельзя интерпретировать как относящийся к денотату дескрип­ции, должен интерпретироваться как относящийся к ее "смыслу". Некоторых логиков заинтересовал вопрос, при каких условиях в ин­тенсиональном контексте дескрипция с узкой областью действия является эквивалентной той же дескрипции с широкой областью. Одним из достоинств расселовской трактовки дескрипций в модальной логике является то, что при ней ответ на этот вопрос (состоящий в том, что дескрипция должна представлять собой примерно то, что в этой лекции называется "жестким десигнатором") часто оказыва­ется выводимым из других постулатов кванторной модальной логики и не требует специальных постулатов, как при трактовке Хинтикки. Даже если дескрипции рассматриваются как элементарные сущности, можно, исходя из более простых аксиом, постулировать те случаи, когда область действия нерелевантна

⁶ Marcus, R. Barcan. Modalities and intensional languages.— "Boston Studies in the Philosophy of Science", Vol. 1. New York, 1963, p. 71 ff. См. также "Комментарии" Куайна и изложение последующей дискус­сии.

⁷ См. ее реплику на с. 115 указанной книги, где дается изложение дискуссии.

⁸ Если бога нет и особенно если несуществование бога является необ­ходимым, сомнительно, можем ли мы употреблять слово Он для ре­ференции к богу. Такое употребление этого слова в данном тексте не следует рассматривать как буквальное.

⁹ L е w і s, D. К. Counterpart theory and quantified modal logic.— "Jour­nal of Philosophy", Vol. 65, 1968, p. 113 ff.

¹⁰ Некоторые философы считают, что в английском языке определенные дескрипции неоднозначны и иногда изобретатель бифокальных оч­ков жестко обозначает человека, который действительно изобрел та­кие очки. Я не склонен относить это положение к английскому языку (в отличие от гипотетического языка), но доказательств этому я здесь приводить не буду.

Вместе с тем мне бы хотелось отметить, что вопреки мнениям не­которых философов эта неоднозначность, которая якобы существует в языке, вовсе не может заменить расселовское понятие области дей­ствия дескрипции. Возьмите предложение "Число планет могло бы быть необходимо четным". Очевидно, это предложение можно прочесть так, что оно будет выражать необходимую истину: если бы планет было восемь, число планет было бы необходимо четным. Однако если не уточнять область действия, то как референтное (жесткое), так и нежесткое прочтение дескрипции превращает это утверждение в лож­ное. (Поскольку число планет девять, жесткое прочтение даст ложное утверждение, что девять могло бы быть необходимо четным.)

"Жесткое" прочтение эквивалентно расселовскому первичному вхождению, нежесткое — самой узкой области действия,— некото­рые, вслед за Доннеланом, возможно и неточно, назвали его «атрибу­тивным употреблением». Возможность промежуточных областей дейст­вия не учитывается. В данном случае прочтение ? (число планет является четным) определяет область действия дескрипции ? (чис­ло планет является четным) как не являющуюся ни самой широкой, ни самой узкой из всех возможных.

¹¹¹ Это определение представляет собой обычную формулировку понятия существенного признака, однако для самого признака существования должно быть сделано исключение: согласно приведенной дефиниции существование тривиально окажется существенным признаком. Су­ществование следует рассматривать как существенный для объекта признак, только если объект необходимо существует. Возможно, есть какие-то другие, очень специфические (recherche) признаки, свя­занные с существованием, применительно к которым данное определе­ние также вызывает подобное возражение. (Я признателен М. Слоуту за это замечание.)

¹² Обе части этого предложения, к которым даются сноски (И и 12), являются эквивалентными определениями понятия существенного свойства, поскольку П((3x)(x=a)^Fa) эквивалентно ?(*) (~F*3 ZїхФа). Однако вторая формулировка может показаться необыкно­венно соблазнительным аргументом в пользу теорий "идентификации объектов в разных возможных мирах". Она наводит на мысль, что мы берем "объект Ь в другом возможном мире" и устанавливаем, можно ли его отождествить с объектом а методом выяснения, не отсутствуют ли у него некоторые существенные свойства а. Поэтому я хочу под­черкнуть, что, хотя существенное свойство и является тривиальным свойством, без которого объект не может быть а, из этого ни в коем случае не следует, что существенные, чисто качественные признаки а в совокупности составляют достаточное условие для того, чтобы быть а, а также что любые чисто качественные условия достаточны для то­го, чтобы объект был а. Далее, даже если и могут существовать необ­ходимые и достаточные качественные условия для того, чтобы объект был Никсоном, это еще не будет достаточным основанием для того, чтобы требовать чисто качественного описания в контрфактических ситуациях. Мы можем задать вопрос, мог ли бы Никсон быть демо­кратом, и не вдаваясь в эти изощренные рассуждения.

¹³ Таким образом, я согласен с Куайном, что "Геспер есть Фосфор" констатирует результат эмпирического открытия, и согласен с Рут Маркус, что это предложение выражает необходимую истину. Но, с моей точки зрения, и Куайн и Маркус делают ошибку, отождествляя эпистемологические и метафизические вопросы.

*⁴ Заблуждения, о которых идет речь, в обоих случаях, особенно во втором, связаны с тем, что метафизический вопрос о необходимости тождества "Геспер есть Фосфор" смешивается с эпистемологическим вопросом об априорности знания* Ведь если Геспер идентифицируется по его положению на небосклоне вечером, а Фосфор — по его поло­жению на небосклоне утром, астроном вполне может знать еще до эмпирических исследований, что Геспер есть Фосфор, если и только если одно и то же небесное тело занимает вечером положение х и утром положение у. Априорная материальная эквивалентность двух утверждений, однако, не подразумевает их строгой необходимой эквивалентности. Эти замечания также относятся к рассматриваемому ниже случаю с теплом и молекулярным движением. В какой-то мере подобные замечания относятся и к соотношению утверждений "Геспер есть Фосфор" и ^пГеспер и Фосфор обозначают одно и то же". К этому, конечно, присоединяется смешение того, что о контрфактической ситу­ации сказали бы мы, с тем, как ее могли бы описать люди в самой этой ситуации. Возможно, это смешение также связано со смешением априорного и необходимого.

¹⁵ Если в случае со столом кто-нибудь возразит, что в конце концов могло бы выясниться, что он сделан из льда, и поэтому он мог бы быть сделан из льда, я бы ответил, что на самом деле он имеет в виду, что какой-то стол и мог бы выглядеть, в точности как этот, и мог бы стоять на месте этого стола, и все-таки быть сделанным из льда. Короче, я мог бы быть в той же самой эпистемологической ситуации по отношению к такому столу, который сделан из льда, в какой в дей­ствительности я нахожусь по отношению к этому столу. В основном тексте я доказываю, что так же можно ответить на возражение, что Геспер мог бы оказаться не Фосфором, а чем-то другим, а Цицерон — не Туллием, а другим человеком. Ведь это не этот стол, а его эписте- мический "дубликат" был бы сделан из льда, разными являлись бы не Геспер — Фосфор — Венера, а два отдельных дубликата в тех двух ролях, в которых обычно появляется Венера (ролях Утренней и Вечерней звезды). Именно поэтому из льда мог бы быть сделан какой-то другой, а не этот стол. Утверждения о модальных призна­ках этого стола никогда не распространяются на дубликаты. Однако если кто-то смешивает эпистемологические и метафизические пробле­мы, то он может прийти к теории дубликатов, которую отстаивают Льюис и другие.

¹⁶ А разве ситуация, которую я только что описал, не является контр­фактической? По крайней мере она вполне может быть таковой, если вторжения подобных марсиан никогда в действительности не произой­дет. Строго говоря, различие я здесь провожу для того, чтобы срав­нить, как мы говорили бы в такой, возможно контрфактической, си­туации, если бы она имела место, и как мы говорим о контрфактиче­ской ситуации, зная, что она не имеет места, то есть для того, чтобы сравнить язык, которым мы бы пользовались в такой ситуации, и язык, которым мы действительно пользуемся для ее описания. (Возьмите описание: "Предположим, что все бы мы говорили по- немецки". Это описание дано на английском языке.) Первый случай можно ясно себе представить, если вообразить, что контрфактиче­ская ситуация является действительной.

¹⁷ Наиболее популярные из известных сейчас теорий тождества, совер­шенно очевидно, не удовлетворяют этому простому требованию. Ведь в соответствии с этими теориями психическое состояние является со­стоянием мозга, а состояние мозга обращается в психическое потому, что выполняет "каузальную роль", то есть потому, что имеет тенден­цию вызывать определенное поведение (так же как намерения вызы­вают действия, или боль — особое болевое поведение) и вызываться определенными стимулами (боль, например,— булавочными укола­ми). Если отношения между состоянием мозга и его причинами и следствиями рассматривать как случайные, тогда пребывание в та­ком-то психическом состоянии является случайным признаком состоя­ния мозга. Обозначим боль через X. Сторонник такой теории тожде­ства считает: (1) что X есть состояние мозга, (2) что тот факт, что X есть боль, следует анализировать (в общих чертах) как то, что X вы­зывается определенными стимулами и вызывает определенное пове­дение. Упомянутый в (2) факт, разумеется, считается случайным: состояние мозга X вполне могло бы существовать и без тенденции вызывать определенное поведение при отсутствии других условий. Таким образом, (1) и (2) утверждают, что определенная боль X могла

бы существовать и при этом не быть болью. Абсурдность такого ут­верждения для меня очевидна. Представьте себе любую боль: разве возможно, чтобы она сама могла бы существовать и при этом не быть болью?

Если X=Y> тогда X и Y разделяют все признаки, включая мо­дальные признаки. Если X — это боль, a Y — соответствующее со­стояние мозга, тот да быть болью является существенным признаком X, а быть состоянием мозга является существенным признаком Y. Если отношение соответствия — это и в самом деле тождество, тогда для Y должно быть необходимо, чтобы оно соответствовало боли, а для X необходимо, чтобы оно соответствовало состоянию мозга, причем именно данному состоянию мозга Y. Оба утверждения представляются ложными; кажется вполне возможным, что X мог бы существовать и без соответствующего состояния мозга или что состояние мозга мог­ло бы существовать, но не ощущаться как боль. Вопреки своей же собственной практике сторонники теории тождества не вправе при­нять эти интуитивные доводы, они обязаны их отрицать или найти им приемлемое для себя объяснение. А это — далеко не простая задача.

Утвердившаяся в логике трактовка значения как двой­ственной сущности, обладающей экстенсионалом и интен- сионалом, не отличается особой ясностью, но тем не менее из нее вытекает ряд характерных следствий. Прежде всего, учение, представлявшее значение имени как концепт, тем самым признавало значения ментальными объектами. Про­тив такого "психологизма" восстал Фреге. Сознавая, что значение является общественным достоянием — одно а то же значение может быть "усвоено" более чем одним чело[87] веком, а также людьми в разные времена, —он отождествил концепты (и, следовательно, "интенсионалы", или значения) не с ментальными, а с абстрактными сущностями [объек­тами]. Однако "усвоение" этих абстрактных сущностей все же оставалось индивидуальным психологическим актом. Никто из сторонников этой точки зрения не сомневался, что понимание слова (знание его интенсионала) связано с пре­быванием в определенном психологическом состоянии (при­мерно так же, как с пребыванием в определенном, очень сложном психологическом состоянии связано знание того, как в уме оперировать числами).

Далее, известный пример с двумя именными выражени­ями (terms)—‘существо, имеющее почки’ и ‘существо, имею- щеесердце’)—действительно, демонстрирует, что имена могут совпадать по экстенсионалу и различаться по интенсиона- лу. Но считалось очевидным, что обратное невозможно: два имени не могут различаться экстенсионалами и иметь одинаковый интенсионал. Примечательно, что никто ни­когда не приводил доказательств этой невозможности. Вероятно, в этом нашла отражение традиция древних и средневековых философов, которые полагали, что соответст­вующий имени концепт представляет собой конъюнкцию предикатов, из чего следует, что такого рода концепт дол­жен всегда удовлетворять необходимому и достаточному условию совпадения с экстенсионалом имени. Для филосо­фов, которые, подобно Карнапу, принимали верификацион­ную теорию значения, соответствующий имени концепт выступал (в идеальном случае, когда имя обладало ’’полным значением") как критерий вхождения в экстенсионал (кри­терий, понимаемый не просто как ’’необходимое и достаточ­ное условие", но более строго — как способ распознания того, входит ли данный предмет в экстенсионал имени). Так в основу теории значения легли два следующих неоспа- ривавшихся тезиса:

(1) Знание значения имени связано с пребыванием в оп­ределенном психологическом состоянии (’’психологическое состояние" понимается в том смысле, в каком ’’психологи­ческими" называют состояния памяти и веры (belief); никто, разумеется, не считал, что знание значения слова — это длящийся процесс осознания).

(2) Значение имени определяет его экстенсионал (в том смысле, что из тождества интенсионалов следует тождество экстенсионалов).

Я попытаюсь доказать, что этим двум посылкам, вместе взятым, не удовлетворяет вообще никакое понятие, не го­воря уже о понятии значения. Традиционное представление о значении — это представление, основанное на ложной теории.

ЛОКАЛИЗОВАНЫ ЛИ ЗНАЧЕНИЯ В ГОЛОВЕ ГОВОРЯЩИХ?

Для решения этого вопроса приведем примеры из науч­ной фантастики. Предположим, что где-то существует пла­нета — блиЛіец Земли, которую мы будем называть Двой­ником. Двойник Земли очень похож на Землю, даже люди на Двойнике говорят по-английски. Фактически, если оставить в стороне различия, о которых будет сказано особо, то читатель может считать, что Двойник является точ­ной копией Земли. Если ему захочется, он может даже пред­ставить, что на этой планете у него есть двойник (Doppel- ganger), впрочем, для моих сюжетов это не имеет значения.

Хотя некоторые люди на Двойнике (скажем, те, которые называют себя ’’американцами", а также те, кто называет себя ’’канадцами", или те, кто называет себя ’’англичанами", и т. д.) говорят по-английски, ничего нет удивительного в том, что между английским диалектом на Двойнике и лите­ратурным английским существуют небольшие различия.

Одна из особенностей Двойника состоит в том, что сло­вом ’’water" ‘вода’[88] называется не жидкость с формулой Н₂0, а другая жидкость, с очень длинной и сложной хи­мической формулой, вместо которой для краткости я буду писать просто XYZ. Предполагается, что при нормальных температуре и давлении XYZ неотличима от воды. Пред­полагается также, что океаны, озера и моря на Двойнике содержат не воду, a XYZ, что на Двойнике в виде дождя выпадает XYZ, а не вода и т. д.

Если когда-либо на Двойник попадет космический ко­рабль с Земли, то космонавты могут подумать, что слово вода на Земле и на Двойнике имеет одно и то же значение. Это предположение будет исправлено, когда обнаружится, что вода на Двойнике — это XYZ, и с земного космического корабля придет примерно такое сообщение:

”На Двойнике слово вода значит XYZ".

И наоборот, если на Землю когда-либо попадет космиче­ский корабль с Двойника, то космонавты подумают, что слово вода имеет одинаковое значение на Двойнике и на Земле. Это предположение будет отвергнуто, когда обнару­жится, что на Земле вода—это Н₂0, и ’’двойниковый" космический корабль сообщит:

”На Земле слово вода значит Н₂0“.

Заметьте, что проблемы экстенсионала имени вода не возникает — слово просто (как мы говорим) имеет два разных значения: на Двойнике оно употребляется в смысле ‘водад’, а на Земле — в смысле ‘водаз’. То, что двойники землян называют водой, с нашей точки зрения,— не вода. Экстенсионалом слова ”вода₃“ является множество объек­тов, состоящих из молекул Н₂0; экстенсионалом слова ’’вода" в смысле ‘водад’ является множество объектов, со­стоящих из молекул XYZ, или что-то в этом роде.

А теперь давайте сделаем шаг назад во времени и вер­немся примерно к 1750 году. Средний землянин не знал, что вода состоит из водорода и кислорода, а его двойник с пла­неты-близнеца не знал, что вода состоит из XYZ. Пусть та­ким средним землянином будет Оскарь а на Двойнике ему будет соответствовать Оскар _а. Можете для себя предполо­жить, что все, что было известно о воде Оскаруь было из­вестно о ”воде“ Оскару ₂. Если хотите, можете даже счи­тать, что Оскарх и Оскара были точным подобием друг друга по внешности, чувствам, внутренним монологам и т. п. И все же экстенсионал имени ‘вода’ на Земле был в 1750 г. точно таким же, как и в 1950 г., то есть Н ₂0, а экстенсионал имени ‘вода’ на Двойнике был в 1750 г. таким, как и в 1950 г., то есть XYZ. Оскарх и Оскар₂ понимали имя ‘вода’ в 1750 г. по-разному, хотя они и находились в одном и том ясе психологическом состоянии и хотя при тогдашнем со­стоянии науки ученым потребовалось бы еще 50 лет, чтобы обнаружить, что они по-разному понимают имя ‘вода’. Таким образом, экстенсионал имени ‘вода’ (то есть факти­чески то, что в интуитивном, доаналитическом смысле назы­вается ’’значением") не является сам по себе функцией от психологического состояния говорящего^[89].

Здесь возможно такое возражение: почему же мы долж­ны считать, что у имени ‘вода’ в 1750 и 1950 гг. был один и тот же экстенсионал (и на Земле, и на Двойнике)? Допус­тим, я указываю на стакан с водой и говорю: ’’Эта жидкость называется водой". Мое ’’остенсивное определение" воды имеет следующую эмпирическую пресуппозицию: тот объем жидкости, на который я указываю, находится в некотором отношении тождества (скажем, х есть та ясе жидкость, что и у) к большей части того вещества, которое я и другие люди, принадлежащие к моему языковому сообществу, в других случаях называют ‘вода’. Если эта пресуппозиция ложна — допустим, потому что я, сам не зная того, указы­ваю на стакан с джином, а не с водой,— тогда я и не могу ожидать, что мое остенсивное определение будет принято. Таким образом, остенсивное определение содержит то, что можно назвать не окончательным (defeasible) необходимым и достаточным условием: необходимое и достаточное усло­вие для того, чтобы быть водой, состоит в наличии отноше­ния ”та же жидкость" к содержимому стакана; но это усло­вие необходимо и достаточно только в том случае, если ис­тинна эмпирическая пресуппозиция. Если она не истинна, тогда в действие приходит одно из предварительных (fall­back) условий.

Здесь существенно то, что отношение "та ясе жидкость" является теоретическим отношением: чтобы установить тождество, может потребоваться неограниченное число научных экспериментов. Следовательно, сам тот факт, что говорящий мог бы в 1750 г. назвать XYZ ‘водой’, не озна­чает, что ’’значение¹¹ слова ‘вода’ за этот промежуток вре­мени для среднего человека изменилось. И в 1750 г., и в 1850 г., и в 1950 г. можно было указать, скажем, на жид­кость в озере Мичиган как на пример ‘воды’. Изменилось бы то, что в 1750 г. мы бы ошибочно считали, что XYZ находится в отношении тождества к жидкости в озере Ми­чиган, тогда как в 1800 г. или 1850 г. мы бы уже знали, что это не так.

А теперь давайте немного изменим наш научно-фантасти­ческий сюжет. Я буду считать, что человеку, который не является специалистом, невозможно отличить кастрюли и сковородки из молибдена от кастрюль и сковородок из алю­миния. (Так вполне могло бы быть, и, a fortiori, так вполне может быть, насколько я могу судить, исходя из ’’знания значений" слов ‘алюминий’ и ‘молибден’.) Теперь предста­вим себе, что на Двойнике молибден так же повсеместно распространен, как на Земле алюминий, а алюминий на Двойнике так же редок, как на Земле молибден. В частно­сти, будем считать, что ‘алюминиевые’ кастрюли и сково­родки на Двойнике сделаны из молибдена. Наконец, будем считать, что на Двойнике слова ‘алюминий’ и ‘молибден’ меняются местами: ‘алюминий’ — это название молибдена, а ‘молибден’ — это название алюминия. Если на Двойник попадет космический корабль с Земли, то земляне, вероят­но, и не заподозрят, что ‘алюминиевые’ кастрюли и сково­родки на планете-близнеце сделаны не из алюминия, тем более что жители Двойника говорят, что они из алюминия. Но между этим случаем и случаем с водой есть важное раз­личие. Металлург с Земли легко смог бы определить, что ‘алюминий’ — это молибден, а металлург с Двойника с такой же легкостью смог бы определить, что алюминий — это ‘молибден’ (кавычки в этом предложении обозначают употребление, принятое на Двойнике). Если в 1750 г. никто ни на Земле, ни на Двойнике не мог бы отличить воду от ‘воды’, то заблуждение относительно алюминия и ‘алюми­ния’ распространяется только на часть соответствующих языковых сообществ.

Этот пример прекрасно иллюстрирует то же, что и предыдущий. Если Оскарі и Оскар ₂ говорят на правильном земном языке и на правильном двойниковом языке соот­ветственно и ни тот ни другой не отличается особыми по­знаниями в химии или металлургии, тогда употребление слова алюминий у них не сопровождается никакими разли­чиями в психологическом состоянии; тем не менее прихо­дится констатировать, что слово ’’алюминий" имеет экстенси- онал алюминия в идиолекте Оскара_х и экстенсионал молиб­дена в идиолекте Оскара ₂. (Приходится также констатиро­вать, что Оскарі и Оскар ₂ обозначают словом алюминий разные вещи и что это слово на Земле и на Двойнике имеет разные значения и т. д.) И снова мы убеждаемся, что психо­логическое состояние говорящего и е определяет экстен- сионала (или, что то же, значения в доаналитическом пони­мании этого слова).

Прежде чем продолжить разбор этого примера, позволь­те мне привести пример н е из фантастики. Предположим, что вы, как и я, не можете отличить вяз от бука. Все-таки мы говорим, что экстенсионал слова вяз в моем идиолекте та­кой же, как и в идиолекте любого другого, а именно — все множество вязов; и что все множество буков составляет экстенсионал слова бук в обоих наших идиолектах. Таким образом, вяз в моем идиолекте и бук в вашем идио­лекте имеют разные экстенсионалы (как и должно быть). Неужели же можно считать, что это различие в экстенси- оналах проистекает от различия в наших понятиях (con­cepts)? Мое понятие о вязе ничем не отличается от моего понятия о буке (в чем я со стыдом признаюсь). Если же все- таки кто-нибудь героически попытается настаивать на том, что различие между экстенсионалом слова вяз и экстенси­оналом слова бук в моем идиолекте объясняется разли­чием в моем психологическом состоянии, тогда мы всегда сможем доказать с помощью ’’двойникового" примера, что он не прав. Пусть слова вяз и бук в употреблении на Двойни­ке меняются местами (так же как алюминий и молибден в предыдущем примере), или представьте себе, что на Двойни­ке у меня есть Doppelganger, полностью, молекула в моле­кулу, мне ’’идентичный". Если вы еще и дуалист, то пред­ставьте себе, что мой Doppelganger думает в точности так, как думаю я, и обладает теми же ощущениями, складом ха­рактера и т. д., какими обладаю я. Тогда было бы нелепо думать, что его психологическое состояние хоть в чем-то от­личается от моего, и все же словом вяз он ’’обозначает" бук, а я словом вяз ’’обозначаю" вяз. Как к этому ни подходи, не найдешь в голове ’’значений", они локализованы не там.

Два последних примера связаны с одним важным для языка фактом, который, как ни странно, никогда не отме­чался: существует разделение языкового труда. Вряд ли мы могли бы пользоваться такими словами, как вяз или алю­миний, если бы никто не умел распознать среди деревьев вяз и среди металлов алюминий, но тот, для кого важны их отличительные свойства, не обязательно должен сам уметь их распознавать. Возьмем другой пример. Очевидно, что золото важно во многих отношениях: это драгоценный металл, оно используется как валюта, оно имеет символи­ческую ценность (для большинства людей важно, чтобы их золотое кольцо действительно было из золота, а не только выглядело золотым) и т. д. Наше общест­во можно рассматривать как своего рода ’’предприятие". На этом предприятии одни люди заняты ношение м золотых обручальных колец, другие люди заняты их продажей, а есть и такие люди, которые специализируются на определении того, я в- ляется ли тот или иной предмет дейст­вительно золотым. Нет никакой необходимости в том, чтобы каждый, кто носит золотое кольцо (золотые запонки и т. п.) или говорит о ценах на золото, занимался бы куплей и продажей золота. Нет нужды в том, чтобы каждый, кто продает и покупает золото, был в состоянии распознать, является ли вещь действительно золотой в об­ществе, где не практикуется продажа фальшивого золота; в случае же сомнения всегда можно проконсультироваться у эксперта. И нет никакой необходимости и общественной пользы в том, чтобы каждый, кому доводится покупать или носить золотые вещи, сумел с уверенностью опреде­лить, сделаны ли они действительно из золота или нет.

Все эти факты просто иллюстрируют обычное общест­венное разделение труда (в широком смысле). Но они пред­полагают и разделение языкового труда: каждый, для кого по какой-либо причине важно золото, должен овла­деть словом золото, но ему вовсе не обязательно овладе­вать методом распознания золота. В этом он мо­жет положиться на особый подкласс людей, пользующих­ся языком. Языковое общество, рассматриваемое как це­лостный коллектив, владеет теми сведениями, ко­торые определяют употребление имен нарицательных — необходимыми и достаточными условиями для включения объектов в экстенсионал имени, способами распознайия их вхождения в экстенсионал и т. д.,— но этот общественный коллектив разделяет труд, который связан со знанием и использованием разных аспектов "значения" такого, на­пример, слова, как золото.

Подобное разделение языкового труда, разумеется, ос­новано на разделении не-языкового труда и предполагается им. Если считать, что слово золото может входить в словарь только тех людей, которые отличают золото от других ме­таллов, то это слово окажется по отношению к указанной категории лиц в том же положении, что и слово вода в 1750 г., а остальные люди просто не смогут им пользовать­ся. Есть слова, не предполагающие разделения языкового труда, например стул. Однако с ростом общественного раз­деления труда, с развитием науки растет и число слов, тре­бующих разделения языкового труда. Слово вода до появ­ления химии вовсе не обнаруживало этого разделения. В настоящее время, конечно, необходимо, чтобы каждый, кто пользуется языком, умел бы распознать воду (в нор­мальных условиях — безошибочно); вероятно также, что большинство взрослых носителей языка знают даже необ­ходимое и достаточное для идентификации воды условие "вода есть Н₂0", но лишь немногие взрослые смогли бы отличить воду от жидкостей, которые внешне ее напоми­нают. В случае сомнения человек полагается на "экспер­тов". Таким образом, способом распознавания, которым владеют эксперты, благодаря им владеет весь языковой коллектив, хотя он и доступен не всякому индивидуальному представителю коллектива: таким путем частью общест­венного значения слова вода могут стать самые специ­альные сведения о воде, хотя они и неизвестны большинству людей, в чей лексикон входит слово вода.

Мне кажется, что для социолингвистических исследова­ний разделение языкового труда — очень важное явление. В этой связи мне хотелось бы сформулировать следующую гипотезу.

Гипотеза об универсальности раз­деления языкового труда. В каждом языко­вом коллективе происходит описанное выше разделение языкового труда, то есть в его языке имеется хотя бы несколько терминов, критерии определения которых из­вестны только одной подгруппе говорящих. Употребление этих терминов остальными людьми обусловлено их сотруд­ничеством с представителями соответствующих подгрупп.

Нетрудно понять, как это явление объясняет некоторые из приведенных выше примеров, которые демонстрировали несостоятельность посылок (1 и 2). Когда употребление имени требует разделения языкового труда, средний носи­тель языка не в состоянии определить его экстенсионал. Нет сомнения в том, что экстенсионал не зависит от индивиду­ального психологического состояния этого среднего чело­века; экстенсионал определяется только социолингвистиче­ским состоянием языкового коллектива как целого.

Подводя итоги изложенному, можно отметить, что в мире существует два рода орудий: есть такие орудия, как молоток или отвертка, которыми может пользоваться один человек, и есть такие орудия, как морской корабль, для использова­ния которых необходима деятельность коллектива людей. До сих пор господствовало представление о словах как орудиях первого рода.