ИДЕНТИФИЦИРУЮЩАЯ РЕФЕРЕНЦИЯ И ИСТИННОСТНОЕ ЗНАЧЕНИЕ [21]

Предметом обсуждения настоящей работы являются: одна хорошо известная и очень важная речевая функция, одна контроверза в философской логике и две-три простые истины.

Мы будем рассматривать высказывания, в которых со­общается о каком-нибудь, быть может вымышленном, ис­торическом факте, событии или ситуации.

Таким образом, интересующая нас речевая функция — это функция идентифицирующей референции к некоторому историческому объекту, когда она осуществляется компо­нентом высказывания. Мы хотим рассмотреть ее в связи с одним из пунктов философской контроверзы, а именно вопросом о том, приводит ли полная неудача в осуществ­лении этой функции к особому случаю ложности высказы­вания или же она приводит к тому, что У.

Начну с двух взаимодополняющих друг друга истин. По-видимому, основной, но, безусловно, не единственной целью утвердительного предложения является сообщение некоторой информации слушающему или слушающим, чи­тающему или читающим, то есть определенной аудитории. Поскольку нет никакого смысла (или, вероятно, следо­вало бы сказать — возможности) информировать человека о чем-то, что тому уже известно, утвердительное высказы­вание, или предложение,— в случае, когда его основное назначение — выразить некоторое утверждение,— имеет презумпцию со стороны говорящего, что какая-то часть заключенной в этом высказывании информации неизвестна слушающему. Этот тривиальный тезис можно было бы на­звать Принципом презумпции неосведомленности, или не­знания. Обычно ему придают слишком большое значение в философских концепциях, относящихся к анализу или моделированию естественного языка,— концепциях, в ос­новании которых, как нам представляется, лежит ошибоч­ный Принцип презумпции полной неосведомленности. Чтобы предостеречь читателя от этой крайности, следует указать, что не менее важен и другой, также достаточно тривиальный принцип, дополняющий первый. Назовем его Принципом презумпции осведомленности, или знания. Суть его состоит, попросту говоря, в том, что, когда делается утверждение с целью сообщить какую-нибудь конкретную информацию, обычно или по крайней мере часто говорящий исходит из презумпции, что слушающий обладает знанием определен­ных эмпирических фактов, относящихся к сообщаемому. Это слишком приблизительная формулировка. Связь между презумпцией знания и намерением передать слушаю­щему именно данную информацию может быть теснее простой ассоциации; связь между этой информацией и ви­дом предполагаемого знания может быть большей, чем простая релевантность.

Все это может показаться несколько таинственным, но по крайней мере мы не будем испытывать никаких затруд­нений, если примем общее и достаточно неопределенное до­пущение, согласно которому мы всегда предполагаем со стороны той аудитории, к которой обращены наши утвер­дительные высказывания, как знание, так и незнание не­которых эмпирических фактов, и как та, так и другая пре­зумпция оказывает существенное влияние на выбор того, что мы говорим. Это носящее весьма общий характер допу­щение я хочу применить к случаю идентифицирующей ре­ференции. Для этого необходимо ввести не слишком глу­бокое понятие идентифицирующего знания индивидных объектов.

Всякий человек знает о существовании разных объек­тов, каждый из которых он может в том или ином отноше­нии, хотя и не обязательно во всех отношениях, отличить от остальных. Например, он может отличить один объект от другого, если объекты попали в поле его восприятия; или он может знать, что есть объект (который не находится непосредственно в поле его восприятия), к которому приме­нима некоторая дескрипция, не применимая ни к какому другому объекту; эту дескрипцию я буду называть иденти­фицирующей. Наконец, человек может знать имя объекта и узнать объект, неожиданно с ним столкнувшись, даже тог­да, когда он не в состоянии дать его идентифицирующего описания, отличного от того, которое включает имя объекта. Если одно из этих условий удовлетворено, то можно счи­тать, что человек обладает идентифицирующим знанием соответствующего объекта. Тогда мы вынуждены определять это понятие в терминах минимального и относительно изо­лированного идентифицирующего знания.

Понятие идентифицирующей референции тесно связано с понятием идентифицирующего знания. Когда люди раз­говаривают друг с другом, то они обычно справедливо полагают, что обладают большим фондом общих знаний об отдельных объектах. Очень часто говорящий знает или предполагает, что объект, идентифицирующим знанием которого он обладает, также известен слушающему. Зная или предполагая это, говорящий может захотеть сообщить какой-либо факт об этом объекте (например, что объект такой-то и такой-то). Тогда он обыкновенно включает в высказывание выражение, которое в данном контексте считает самым подходящим для указания на то, какой из объектов в области идентифицирующего знания слушаю­щего он характеризует. В естественном языке есть всем хорошо известные типы выражений, предназначенные для выделения объекта тем или другим способом. К таким язы­ковым выражениям относятся имена собственные, опреде­ленные (definite), притяжательные и указательные дескрип­ции, личные и указательные местоимения. Я вовсе не ут­верждаю, что все выражения такого рода хорошо при­способлены для этой цели; также я не хочу сказать, что выражения, которые вполне пригодны для указания на объект, не могут регулярно использоваться в других це­лях.

Когда выражение одного из перечисленных типов при­меняется по назначению, то есть для выделения объекта, я буду говорить, что оно апеллирует к идентифицирующему знанию, которым предположительно или в действительности обладает слушающий.

Итак, мы можем допустить расширение понятия иден­тифицирующей референции, выйдя за пределы ситуаций

обращения к идентифицирующему знанию. Но тогда нам придется столкнуться с нисколько не удивительным следст­вием: если мы хотим (а мы действительно этого хотим) различать ситуации, когда говорящий использует языковое выражение для идентификации объекта, и ситуации, в ко­торых целью и результатом использования говорящим языкового выражения является информирование слушаю­щего о существовании некоторого уникального объекта, то мы не сможем избежать промежуточных случаев, которые нельзя с уверенностью причислить ни к од­ному из двух указанных классов и которые могут казаться сомнительными кандидатами в каждый из них.

Все, о чем говорил я до сих пор, описывая функцию идентификации объектов, не может служить, как я пола­гаю, предметом для дискуссии, поскольку я не занял ни­какой позиции ни по одному из ее неоднократно обсуждав­шихся и потому приевшихся пунктов. Отсюда вытекает одно следствие, которое уже вскользь упоминалось и ко­торое также не может быть предметом для полемики. Сей­час я чуть более подробно остановлюсь на нем, частично С целью отделить его О! какого бы то ни было prise de po­sition (то есть от какой-либо определенной точки зрения) в этом несомненно спорном вопросе.

Я предложил объяснение идентифицирующей референ­ции — точнее, ее основного случая — как включающей в себя в качестве существенного элемента презумпцию гово­рящего о наличии у слушающего идентифицирующего зна­ния о некотором объекте. Идентифицирующее знание — это знание о существовании объекта, в каком-то отношении выделенного слушающим среди прочих. Говорящий, упот­ребляя кажущееся ему подходящим языковое выражение в составе некоторого высказывания, апеллирует к соответ­ствующей части идентифицирующего знания слушающего для того, чтобы указать ему, к какому из объектов в об­ласти его идентифицирующего знания относится сообщае­мая в этом высказывании информация. В зависимости от природы объекта и от условий употребления высказывания используемое говорящим выражение может быть именем

или местоимением, определенной или указательной деск­рипцией. Тем не менее отнюдь не обязательно, чтобы имя или дескрипция применялись только к данному объекту — при условии, что выбор языковой единицы в об­щем контексте высказывания является адекватным для ука­зания слушающему, какому именно из объектов, находя­щихся в области его идентифицирующего знания, приписы­ваются соответствующие качества.

Пока что представляется совершенно очевидным только то, что в случае таких высказываний в намерения говоря­щего не входит сообщить слушающему о сущест­вовании объекта с данным именем или удовлетворяю­щего данной дескрипции, при помощи которых, а возможно, и еще дополнительных данных он был выделен среди дру­гих объектов. Наоборот, сама проблема идентификации, так, как она здесь поставлена, может быть успешно решена говорящим, только если он рассчитывает на то, что слушаю­щий уже обладает знанием о существовании и единичности объекта. Задача установления референции опреде­лена в терминах типичных намерений говорящего, что не позволяет нам приписать ему желания сообщить слу­шающему информацию о существовании и единичности объекта. Все это, вполне естественно, можно изложить и другими словами. Например, сведения о том, что сущест­вует объект, носящий конкретное имя или к которому при­менима данная дескрипция, и такой, что он, если и не уни­кален в каком-то отношении, удовлетворяет некоторому условию единичности, известному слушающему (а также некоторому условию единичности, известному говорящему), не являются частью того, что утверждает говоря­щий в высказывании, содержащем предназначенные для выполнения функции идентификации объекта имя или дескрипцию. Факт существования такого объекта состав­ляет, скорее, пресуппозицию говорящего.

Такая формулировка все еще не подлежит полемиче­скому обсуждению, поскольку она естественно выражает то, что само по себе бесспорно. Однако при этом вводится противопоставление между утверждаемым и предполагае­мым (presupposed) в терминах, ассоциируемых с одним из пунктов контроверзы.

К обсуждению этого пункта мы можем подойти, начав с анализа тех случаев, в которых попытка идентифициро­вать объект либо терпит неудачу, либо не является вполне

успешной. Существует несколько разных ситуаций, когда такая попытка может провалиться. Например, может ока­заться, что слушающий не обладает идентифицирующим знанием исторического объекта, которым располагает гово­рящий; он приписывает слушающему идентифицирующее знание, которым тот не владеет. Может случиться, что, хотя слушающий обладает необходимым идентифицирую­щим знанием объекта, выбранное говорящим языковое выражение не устанавливает связи с нужной частью этого знания и оставляет слушающего в недоумении или даже вводит его в заблуждение относительно того, о каком объекте идет речь. Такого же типа неудачи могут, хотя и не обязательно, возникнуть из-за ошибок совсем другого рода. Так, бывает, что выбор говорящим конкретного язы­кового выражения обусловлен ошибочным представлением о том или другом факте или вызван языковой ошибкой. Такие ошибки тоже нарушают коммуникацию, даже если они не вводят слушающего в заблуждение, подобно тому как, например, его не сбивает, по всей видимости, с толку, когда Великобританию называют Англией, а президента Кеннеди — государственным секретарем США.

Хотя это все примеры неудачной или совершенно не до­стигшей цели референции, они не являются наиболее яр­кими примерами подобного рода. Ведь в моем описании предполагается, что, даже если какие-то условия успешной коммуникации не соблюдаются, по крайней мере одно из ее важнейших условий выполнено, а именно в области иден­тифицирующего знания говорящего действительно сущест­вует тот исторический объект, о котором делается сообще­ние. Пусть не все представления говорящего о нем могут оказаться верными, он может путем удачного подбора язы­кового выражения апеллировать к идентифицирующему знанию этого объекта, которым, по его предположению, обладает слушающий. Но и это условие может нарушаться, причем в силу разных обстоятельств. Так, может вообще не существовать объекта, выбираемого говорящим в ка­честве объекта референции; может оказаться, что то, что говорящий и, возможно, также слушающий рассматривают как идентифицирующее знание некоторого объекта, факти­чески не составляет знания, будучи абсолютно неверным представлением об объекте. Это лишь один пример ситуа­ции, которую можно было бы назвать "поражением" пре­суппозиции существования идентифицируемого объекта.

Здесь поведение говорящего не является морально позор­ным. Другой случай представляет собой поведение говоря­щего, знающего, что представление слушающего непра­вильно (ложно), и обращающегося с явным намерением установить референцию к той информации, которую (в со­ответствии с его знанием или предположением) слушающий считает своим идентифицирующим знанием. В этом случае говорящий на самом деле может не иметь намерения обо­значить некоторый исторический объект и потому, строго говоря, не может потерпеть неудачу в осуществлении своего намерения. Он может намеренно вводить адресата в за­блуждение, и тогда коммуникация может быть успеш­ной. Полное исследование данного вопроса потребовало бы тщательного изучения всех видов поведения говорящего. Для простоты я не буду разбирать притворного поведе­ния с его стороны, а сконцентрирую свое внимание на том случае неэффективной референции, когда причина неус­пеха кроется не в моральной сфере.

Один из пунктов контроверзы связан со следующим вопросом: если имеется высказывание, страдающее от не­верной референции, то следует ли считать, что перед нами особый случай ложного предложения или что дефектность высказывания лишает его параметра истинности? Из тех философов, кто в последние годы участвовал в обсуждении этого вопроса, одни категорически настаивали на первом варианте ответа, другие столь же бескомпромиссно отстаи­вали второй, третьи были эклектичны, выбирая один ответ в одних ситуациях, а другой — в других, четвертые, на­конец, вели полемику с каждой предлагавшейся теорией, благоразумно воздерживаясь от выдвижения своей точки зрения, которая могла бы послужить удобной мишенью для критики. Благодаря своей теории дескрипций и трак­товке собственных имен как конденсированных, скрытых дескрипций первую группу философов, придерживаю­щихся мнения о ложности такого высказывания, возглавил Б. Рассел. К этой же группе недавно явно примкнул и Даммет, опубликовавший интересную статью на эту тему \ Ко второй группе философов — тем, кто считает высказы­вание такого типа ни истинным, ни ложным,— можно, с определенными оговорками, отнести У. Куайна, Дж. Ос­тина и меня. У. Куайн предложил исключительно удоб­ный термин "истинностно-значный провал" (truth-value gap) для характеристики возникающих в этих случаях си­туаций ^[22]. Дж. Остин противопоставляет этот вид дефект­ности, или, как он сам говорит, "осечки" (infelicity), выска­зывания случаям прямой ложности и предпочитает гово­рить, что обладающее такой дефектностью предложение "беспредметно" (void) — "беспредметно из-за отсутствия референции" ^[23].

Оставим в стороне, по крайней мере на некоторое время, последние две группы философов и обратимся к первым двум непримиримым сторонам. Я не думаю, что имеет ка­кой-то смысл доказывать, что одна из них абсолютно права, а другая абсолютно неправа. Перед нами знакомая в фило­софии картина, когда одних привлекает одна теоретически упрощенная концепция истинности или ложности, а дру­гих — другая. Возникает вопрос: "О чем свидетельствует на этот счет обычное языковое употребление?" И, как всегда, вопрос этот является весьма поучительным. Тем не менее обычное языковое употребление не выносит ясного и окончательного приговора какой-либо из сторон. Но от­куда, собственно говоря, следует, что оно должно это де­лать? Обычное языковое употребление имеет слишком сложные и разнообразные функции и цели, чтобы служить решающей поддержкой для той или другой упрощен­ной концепции. Тот факт, что оно не выносит оконча­тельного вердикта, разумеется, не означает, что нет иного способа продемонстрировать неправоту по крайней мере одной стороны. Так, можно было бы пытаться показать, что та или иная теория противоречива или в каком-то отно­шении непоследовательна, однако этого нельзя сказать ни об одной из них. Обе теории довольно последовательны и обладают достаточной объяснительной силой, каждую мож­но было бы абсолютно непротиворечивым путем довести до логической завершенности. Еще более существенно то, что они обе разумны. Поэтому вместо бесплодных попыток демонстрации правильности одной концепции и неправильности другой более поучительным представляется проследить, каким образом получается, что обе теории при­емлемы, и как каждая из них по-разному интерпретирует факты.

В качестве отправного пункта уместно разобрать без­условно ложные предложения, с тем чтобы сопоставить им затем спорные случаи и увидеть, что одна сторона больше внимания уделяет сходству, а другая — различию между бесспорными и спорными случаями. Бесспорные примеры ложных предложений бывают, очевидно, двух типов. Пер­вый тип образуют высказывания, в которых успешно осу­ществлена идентификация объекта и выполнены все усло­вия удовлетворительного или во всех отношениях успеш­ного акта эмпирического утверждения, однако идентифи­цируемый объект, о котором в высказывании говорится, что он обладает такими-то свойствами, на самом деле и е таков. О мистере Смите, новом жителе Грэнджа, гово­рится, что он холост, тогда как в действительности он же­нат — вот пример во всех отношениях нормального выска­зывания, за исключением того, что оно ложно. Второй тип ложных предложений составляют те, в которых эксплицитно утверждается существование и единичность объекта. Ска­жем, говорится, что в Заливе Благословения имеется не более одного острова, а это высказывание является ложным либо из-за того, что там совсем нет островов, либо из-за того, что их там более одного.

Теперь можно было бы, с одной стороны, показать, сколь глубоко содержательное отличие тех неправильнос­тей, которые присущи каждому из выделенных типов лож­ных предложений, от неправильностей, характерных для предложений с полной неудачей референции. Суждение об истинности или ложности предложения есть суждение о том, что утверждает говорящий. Однако мы уже отмечали тот бесспорный факт, что условие существования, которое нарушается в случае безуспешной референции, составляет пресуппозицию высказывания, а не его ассертивную часть. Поэтому утверждение говорящего нельзя считать ложным экзистенциальным утверждением. Также, очевидно, нельзя оценить его как ложное в силу тех причин, по которым был оценен как ложный первый из бесспорных примеров, то есть в силу неверной характеристики обозначаемого объек­та: ведь здесь нет такого объекта, о котором можно гово­рить как о неправильно охарактеризованном. Вообще в тех ситуациях, когда имеется объект, которому говорящий присваивает имя и относительно которого нечто утверж­дает, утверждение говорящего правильно оценивается как истинное, если объект действительно удовлетворяет опи­сываемым свойствам, и как ложное в противном случае. В ситуации полной неудачи референции имеющий честные намерения говорящий предполагает, что его ут­верждение будет оценено именно таким образом,— ведь он точно так же утверждает об объекте, что тот обладает не­которым свойством. Между тем условия, в которых говоря­щий делает свое высказывание и которые сам искренне счи­тает выполненными, в действительности не выполняются. Можно признать, что намерения говорящего и природа речевого акта соответствуют акту утверждения, но нужно также признать, что его намерения не осуществились и что его высказывание не может быть квалифицировано как ут­верждение со всеми вытекающими отсюда последствиями. Но тогда это высказывание вовсе нельзя оценить с точки зрения истинности — ложности. Все смелое предприятие, намеченное говорящим, рушится из-за ошибочности пре­суппозиции высказывания.

Но, с другой стороны, можно было бы сказать, что сход­ство между спорными и бесспорными случаями ложных высказываний значительно важнее различий между ними. Во всех подобных ситуациях можно считать, что сделано подлинное эмпирическое утверждение: слова в предложе­нии используются так, что если бы на самом деле в мире (в пространстве и во времени) существовал данный объект или объекты с данными характеристиками, если бы, говоря другими словами, в мире (в пространстве и времени) были выполнены некоторые сложные условия, то утверждение было бы истинным. Есть, однако, принципиальное отличие тех ситуаций, когда такие сложные условия выполняются, от тех, когда они не выполняются. Различие между ними — это различие между тем, как нам следует употреблять по отношению к утверждениям слова истинное и ложное, и его в равной степени можно провести как среди спорных, так и среди бесспорных случаев. Эмпирически ложное ут­верждение — это просто произвольное утверждение, тер­пящее неудачу по фактически существующим при­чинам, то есть из-за реального положения в мире. Случай полного провала референции — всего лишь один из клас­сов ложных утверждений.

В настоящее время мне не кажется больше существен­ным, на чьей стороне быть в обсуждаемом нами философ­ском споре. Каждая концепция подчеркивает один аспект высказывания так, как я описал, и каждая из них имеет свои преимущества. Я решил рассмотреть здесь предмет философской дискуссии по трем причинам, две из которых себя уже частично проявили.

Во-первых, я хочу отделить обсуждаемую контроверзу от других вопросов, с которыми ее иногда смешивают. Во- вторых, мне хочется развеять иллюзию, что эту контро­верзу можно быстро разрешить тем или иным способом путем беглых и неформальных рассуждений. В-третьих, я хочу указать на один путь (их, несомненно, больше), следуя которому можно, не присоединяясь ни к какой из противо­борствующих теорий, увидеть, однако, что поставленные в них проблемы достойны внимания и дальнейшей разра­ботки. Я скажу несколько слов по каждому из этих трех пунктов, но основное внимание уделю третьему.

Спор между сторонниками теории функционально-ис­тинностного провала и теории ложности, принявший столь широкий размах во всей области философских дискуссий^ развивался таким образом, что мог ввести в заблуждение, создать ложное впечатление, будто он является решающим, так сказать, ключевым для всех философских позиций. Например, можно было бы думать, что всякий, кто отри­цает, что теория дескрипций обеспечивает адекватный об­щий анализ или правильно объясняет языковое функцио­нирование определенных дескрипций, тем самым вынуж­ден быть безусловным приверженцем теории истинностно­значного провала и категорически отвергать в случае пол­ной неудачи референции теорию ложности. Это, однако, абсолютно неверное представление.

Различие между идентифицирующей референцией и ут­верждением существования и единственности предмета есть, и это бесспорный факт. То, что существование объекта, удовлетворяющего определенной дескрипции, примененной для его идентификации, и способность слушающего отли­чить данный объект от других составляют пресуппозицию, а не ассертивный компонент высказывания, несомненно и не зависит от того, придерживаетесь вы или нет того взгля­да, что полная неудача референции лишает предложение истинностного значения. Остается одно важное возражение против Теории дескрипций, рассматриваемой как теория, обычно дающая правильный анализ предложений с опре­деленными дескрипциями: она не проводит этих бесспор­ных различий. Я чувствую себя обязанным несколько более подробно остановиться на этом месте, так как сам отчасти несу ответственность за смешение двух концепций, исполь­зуя термин пресуппозиция одновременно и для установле­ния функциональных различий, и в теории провала. Но я лишь частично виноват в этом, поскольку логическая связь между Теорией дескрипций и Теорией истинностно­значного провала, хотя и не является неизбежной, устанав­ливается довольно естественно. К тому же, хотя эта связь в одном направлении не является логически вынужденной, она оказывается логически необходимой в другом. Тот, кто считает, что Теория дескрипций дает правильный ана­лиз, в ряде случаев обязан также принять теорию ложности и отвергнуть теорию функционально-истинностного про­вала. Но вместе с тем по указанным выше причинам можно совершенно непротиворечивым образом отвергнуть пред­ставление о том, что Теория дескрипций обеспечивает, как правило, верный анализ, и вместе с тем не принимать тео­рию провала.

Перейду теперь ко второму вопросу. Я утверждаю, что краткими рассуждениями невозможно убедительно дока­зать несостоятельность какой-либо одной теории, и хочу подтвердить этот тезис, процитировав и прокомментировав несколько типичных доказательств, которые иногда пред­лагаются для ниспровержения той или иной теории. Сна­чала приведу ряд доказательств против теории ложности и тем самым в поддержку теории функционально-истинност­ного провала.

А. (1) Пусть Fa обозначает предложение, в котором а — определенная дескрипция. Если теория ложности верна, то обратным утверждению Fa должно быть не ~Fa, а дизъюнкция~Fa и отрицательного экзистен­циального предложения. Однако противоречием Fa является ~Fa. Следовательно, теория лож­ности ложна.

(2) Если слово ложно употреблено в обычном смысле, то из предложения Ложно, что S есть Р можно пра­вильно вывести S не есть Р. Между тем обе теории соглашаются с утверждением, что предложение S не есть Р истинно, только если 5 существует. Следовательно, раз слово ложно употреблено в его обычном смысле, то предложение Ложно, что S есть Р истинно лишь в том случае, когда 5 сущест­вует. Но тогда, если слово ложно используется в его обычном смысле в теории ложности, то эта теория ложна.

(3) Вопрос ”Есть ли S — Р?“ и команда ”Сделай так, чтобы S было Р!“ могут страдать от точно такого же полного провала референции, что и утверждение ”5 есть Р^и. Но коль скоро утверждение, терпящее неудачу в референции, оказывается в связи с этим ложным, то следует то же самое сказать о вопросе и о команде. Между тем считать вопрос или команду ложными нелепо. Поэтому теория ложности ложна.

Теперь приведем ряд доказательств в пользу теории ложности:

Б. (1) Пусть Fa — предложение с определенной дескрип­цией (например, Король Франции лыс). Тогда может найтись эквивалентное предложение Gb (например, Во Франции лысый король), которое, очевидно, ложно, если такого объекта, как а, не существует. Однако предложения Fa и Gb эквивалентны, поэтому Fa ложно, если объекта а не существует. Следова­тельно, теория функционально-истинностного про­вала ложна.

(2) Пусть Р — предложение, которое, согласно теории функционально-истинностного провала, не является ни истинным, ни ложным. Тогда утверждение, что Р истинно, ложно. Но если то, что Р истинно, ложно, то Р ложно. Аналогичным рассуждением можно из той же посылки вывести заключение, что Р истинно, а тогда Р одновременно истинно и ложно. Отсюда вытекает, что предложение Р внутренне про­тиворечиво, а потому внутренне противоречива так­же исходная посылка.

Сторонник любой из альтернативных теорий легко най­дет контрдоводы к каждому из процитированных доказа­тельств. Так, на Б₂ он может ответить, что если предложе­ние не имеет истинностного значения, то любое предложе­ние, оценивающее первое как безусловно истинное или как безусловно ложное, просто тоже не имеет истинностного значения. Поэтому никакого противоречия нельзя вы­вести. На Б_х он скажет, что рассуждение либо совсем неубе­дительно, либо весьма спорно. Если слово эквивалентные означает попросту ‘такие, что если одно истинно, то другое с необходимостью также истинно’, то приведенное доказа­тельство неубедительно. Если это слово означает к тому же ‘такие, что если одно из предложений ложно, то другое необходимо также ложно’, то доказательство спорно. На А₃ ответ может быть таким: нет оснований думать, что то, что верно для утверждений, должно быть также справед­ливо для вопросов и команд. На А₂ можно сказать, что вы­вод не является строго корректным, хотя естественно, что мы обычно делаем именно такой вывод. На Aj легко возра­зить, что в строгом смысле слова вывод некорректен, хотя опять же абсолютно естественно, что мы склонны думать о противоречиях именно таким образом.

Считать, что можно встать на какую-то одну точку зре­ния в результате этих беглых и кратких рассуждений, пред­ставляется нам чистой иллюзией. Фактически, с энтузиаз­мом отстаивая ту или иную теорию, философы обнаружи­вают лишь некоторые различия в своих интересах. Те, кто проявляет интерес к реальным речевым ситуациям в плане режиссуры пьес, главные роли в которых отведены участ­никам коммуникативных речевых актов, скорее, сочтут неадекватной более простую теорию ложности и станут симпатизировать — хотя, как я утверждаю, без какого бы то ни было принуждения — теории функционально-истин­ностного провала. Те же, кто более беспристрастно и объек­тивно смотрит на предложение, для которых нужды, цели и презумпции говорящего и слушающего имеют хоть ма­лейшее значение — для которых, так сказать, есть, с од­ной стороны, предложения, а с другой стороны — мир, ко­торый эти предложения призваны отражать,— те, очевид­но, отметут теорию функционально-истинностного провала и станут приверженцами теории ложности. Иными словами, для таких философов темой каждого предложения является мир вообще, тогда как для их оппонентов темой служит не­который объект, о котором идет речь в предложении, хотя иногда случается (редко и достаточно непоследовательно), что предложение не описывает никакого объекта.

Обратимся теперь к третьему из перечисленных выше вопросов; как мы сейчас увидим, он тесно связан с предыду­щим. Думается, что, защищая одну из обсуждаемых теорий или не защищая ни одной, можно равным образом без вся­кого риска признать, что интуитивная привлекательность или кажущаяся с первого взгляда правдоподобность теории функционально-истинностного провала отличает далеко не все типы ситуации полного краха референции, которые можно воспроизвести или представить себе. Не беря на себя никаких обязательств по отношению к какой-либо из теорий, попытаемся объяснить наши колебания по по­воду их интуитивной оценки. Это в свою очередь позволит нам выделить и несколько явлений, любопытным образом соотносящихся с речевыми ситуациями вообще и с ситуа­цией идентифицирующей референции в частности. Я рас­смотрю всего лишь один фактор (их, несомненно, больше), в ряде случаев способствующий объяснению описываемых явлений. При этом я сначала разберу еще одно тривиаль­ное положение и попытаюсь связать его с теми, к которым мы уже обращались.

Прежде всего отметим, что теорию функционально­истинностного провала можно выразить на языке извест­ной теории предикации для того, чтобы достичь определен­ной гибкости ее возможных приложений. Назовем языко­вое выражение референтным, если и когда оно употребляется в предложении для идентификации объекта, причем независимо от того, достигает ли оно своей цели. Теперь каждое пред­ложение, содержащее референтное выражение Е, можно рассматривать как состоящее из двух частей — самого вы­ражения Е, называемого субъектным выражением, или субъектным термом, и остальной части предложения, на­зываемой предикатным выражением, или предикатным термом. Если предложение содержит более одного, на­пример два референтных выражения, имеется выбор, какому из них отвести роль субъекта; при этом другое выражение поглощается предикатным термом и присоеди­няется к субъектному, образуя вместе с последним сужде­ние. Сторонник теории функционально-истинностного про­вала может тогда изложить свою точку зрения следующим образом^[24]. Предложение (или суждение) истинно только в том случае, когда предикат действительно характеризует объект (является на самом деле "истинным" относительно объекта), который идентифицирован субъектом предложе­ния. Предложение (или суждение) ложно, если к такому объекту применяется отрицание предиката, то есть если отрицается истинная характеристика объекта. Случай, когда субъектный терм терпит полную неудачу в иденти­фикации объекта, не относится ни к одному из двух ука­занных типов. Это случай функционально-истинностного провала.

Рассмотрим теперь предложение с двумя референтными выражениями, из которых одно виновно в неудаче рефе­ренции, а другое нет. Можно расчленить это предложение двумя способами, и разные членения могут привести к раз­ным истинностным оценкам предложения. Первый способ заключается в том, что референтное выражение, которое виновно в неудаче референции, "прячется" в предикатном терме, который присоединяется к "невиновному" выраже­нию, образуя вместе с ним суждение (statement). Второй способ состоит в том, что в предикатном терме спрятано "невиновное" референтное выражение, которое присоеди­няется к "виновному" и образует с ним суждение. Если мы членим предложение вторым способом, то должны при­знать, согласно теории провала, что оно не имеет истинност­ного значения. Однако если мы членим его первым спосо­бом, то мы можем сказать, что оно ложно (или иногда, в случае отрицательного суждения, что оно истинно), по­скольку членить таким способом предложение означает представить его как составленное из "хорошего", или "не­виновного", референтного выражения и общего терма, или предиката, который поглотил "виновное" референтное вы­ражение. На вопрос, применяется или нет предикат к объекту, обозначенному "хорошим" референтным выраже­нием, очень легко дать ответ, и тот факт, что предикат включил "виновное" референтное выражение, для боль­шинства по своей форме утвердительных предикатов влечет правильный ответ: "Нет". Таким образом, если взглянуть на суждение под этим углом зрения, то вполне естественно объявить его ложным, или неверным, и утверждать, что его отрицание истинно в силу неудачи референции "виновного" выражения.

Может показаться, что таким путем теория функцио­нально-истинностного провала может быть приспособлена к объяснению некоторых трудных случаев. Рассмотрим такой пример. Известно, что во Франции нет короля, и пусть в данном месте нет бассейна. Далее, пускай в городе происходит некая выставка и пусть никто не сомневается в существовании некоего Джоунза. Если теперь обра­титься к предложениям

(1) Джоунз провел утро в местном бассейне.

и

(2) Вчера выставку посетил король Франции.,

то, видимо, довольно естественно будет сказать, что не­верно, или ложно, что Джоунз провел утро в местном бас­сейне, так как бассейна ведь нет, и что хотя он где-то провел утро, но уж никак не в местном бассейне, поскольку такого места нет. Аналогично о предложении (2) можно сказать, что абсолютно неверно, или ложно, что вчера выставку посетил французский король: если кто-то и по­сетил вчера выставку, то это заведомо был не король Франции, поскольку такого человека не существует. Моди­фицированная теория функционально-истинностного про­вала дает интуитивно вполне приемлемый анализ этих предложений, так как допускает, чтобы виновные в не­удачной референции выражения местный бассейн и король Франции в обоих примерах входили в состав предикатных выражений.

Несмотря на то что такая модификация теории функцио­нально-истинностного провала выглядит естественной и изящной, она вряд ли является адекватной. Во-первых, она годится не для всех интуитивно неблагоприятных при­меров, а только для тех, которые содержат более чем одно референтное выражение. Во-вторых, до тех пор пока она не дополнена некоторым принципом выбора между альтер­нативными способами членения предложений, она остается неполной внутри своей собственной области. Теория функци­онально-истинностного провала способна решить последнюю проблему лишь ценой самопожертвования, заявляя, что чле­нение должно всегда проводиться так, чтобы предложение всякий раз, когда это возможно, допускало приписывание ему истинностного значения. Но такой поворот, обращаю­щий друзей во врагов, а интуитивно благоприятные при­меры — в интуитивно неприемлемые, был бы для этой теории катастрофичным.

Поэтому лучше продолжим рассуждения. Столкнув­шись с классическим примером Король Франции лыс, мы ощущаем естественную потребность сразу же сказать, что вопроса, истинно это предложение или ложно, не возни­кает, поскольку короля Франции не существует. Но пред* положите, что это предложение встречается в контексте множества ответов на вопрос: "Каких вы знаете знамени­тых современников, являющихся лысыми?" Или пред­ставьте себе, что кто-то заполняет анкету, отвечая на воп­рос "Кто недавно умер?", и вносит туда терм король Фран­ции. Или вообразите себе человека, включающего предло­жение Король Франции опять женился во множество отве­тов на вопрос "Какие замечательные события произошли недавно в общественной и политической жизни, если тако­вые вообще имели место?". В первых двух случаях король Франции упоминается как представитель или как пример ранее введенного класса, а в последнем предложение претен­дует на то, чтобы сообщить о некотором событии как пред­ставителе ранее введенного класса. Вопрос в каждом слу­чае задает область интересов в виде класса — класса лысых людей, класса недавно скончавшихся выдающихся личнос­тей, класса замечательных недавно происшедших событий в определенной сфере,— и смысл вопроса заключается в том, чтобы выяснить, какие объекты (если таковые имеются) входят в эти классы. Поскольку несомненно ложно, что классы в каждом случае содержат те объекты, которые, как следует из ответов, они должны содержать, сами от­веты без особой щепетильности можно попросту охаракте­ризовать как неправильные. Признать их неправильными означает отвергнуть их не как ответы на вопросы, которые не возникают, а именно как ответы на возникающие воп­росы. Все же в ответы необходимо включается одно референтное выражение для данного объекта — то, которое виновно в неудаче референции,— а вопросы могут вовсе не содержать референтных выражений.

Сказанное определяет направление, в котором можно было бы искать недостающий принцип выбора для приве­денных выше примеров о бассейне и выставке, содержа­щих по два референтных выражения. Дело не в том, а точ­нее, не столько в том, что каждое предложение имеет "плохое" и "хорошее" референтные выражения. Более важно то, что мы могли каждый раз легко выявить из вопроса область интереса; ср. How Jones spent the morning? ‘Как Джоунз провел утро?’ или How the exhibition is getting on? ‘Что происходит на выставке?’. И естественность поста­новки такого рода вопросов была вполне обеспечена тем, что удовлетворительное референтное выражение мы ставили в качестве грамматического субъекта предложения пер­вым, а неудовлетворительное — последним. Вероятно, мы бы почувствовали себя как-то неуютно, если бы напи­сали Король Франции посетил вчера выставку вместо

Вчера выставку посетил король Франции. Мы именно потому так неохотно воспринимаем предложение Король Франции лыс в отрыве от контекста, что сразу не можем себе представить контекст, в котором вопрос Какие сущест­вуют лысые выдающиеся исторические личности? звучал бы естественнее, чем Что собой представляет король Франции? или Король Франции лыс? Разумеется, ответы на эти два вопроса не были бы просто неправильными. На эти вопросы правильных ответов не существует, а следова­тельно, в каком-то смысле не существует также и непра­вильных. Это вопросы, которые вообще не возникают, од­нако последнее не означает, что на них нельзя правильно отреагировать (reply). Правильной реакцией бу­дет предложение Короля Франции не существует, но эта реплика является не ответом (answer), а отклонением воп­роса (rejection of the question). С другой стороны, на воп­рос о лысых знаменитостях ответить можно (правильно или неправильно). Если ответ предполагает упоминание какого-то объекта, но такого упоминания на самом деле не содержит, то ответ неправильный, причем он остается неправильным даже в том случае, когда такого лица, ко­торое требуется упомянуть в ответе, вообще не существует.

Теперь мне хочется представить свои схематично уже изложенные соображения в несколько более общем виде, по возможности не опираясь на понятие вопроса. Суммарно мои предложения сводятся к следующим:

(1) Вначале напомню, как обещал, еще одну тривиальную истину. У предложений (statements) или фрагментов текста, к которым принадлежат эти предложения, есть субъекты, причем субъекты не только в относи­тельно точном смысле этого понятия логики и грамма­тики, но и в менее строгом и более неопределенном смысле, с которым я связываю слова тема (topic) и предмет сообщения ("about"). Выше я использовал идею вопроса, чтобы ввести в рассмотрение, возможно с излишней резкостью, представление о теме, или центре предложения, в котором сфокусировано то, о чем в нем идет речь. Однако даже в тех случаях, когда реально не существует такого вопроса первого порядка, который подсказал бы нам ответ на вопрос более высокого по­рядка: О чем (в указанном смысле) идет речь в данном сообщении?— на этот последний можно дать вполне определенный ответ. Ведь утверждение не есть форма беспричинной и произвольной деятельности человека. Исключая ситуации массового безумия, мы не обмени­ваемся друг с другом отдельными, никак между собой не связанными порциями информации. Наоборот, мы, как правило, хотим сообщить друг другу новую или пополнить старую информацию по интересующему или важному для нас вопросу. Имеется множество возмож­ных вариантов ответа на вопросы, какова тема предло­жения, или "о чем" оно — о свойстве "быть лысым", о том, какие великие люди были лысыми, какие страны имеют лысых правителей, о Франции, о короле Фран­ции и т. д.,— причем не все ответы исключают друг друга. Эту простую истину можно возвести в ранг Принципа релевантности.

(2) Этот принцип можно поставить в один ряд с другой простой истиной, которую я ранее назвал Принципом презумпции осведомленности. Напомню, что последний состоит в том, что предложения с точки зрения своей информативности, вообще говоря, не самодостаточны, не независимы от того, что, по предположению говоря­щего, должен знать или уже знает слушающий. Эффек­тивность коммуникации обычно зависит от того знания, которым предположительно уже обладает слушающий. Когда я говорю, что эти две простые истины тесно свя­заны, я имею в виду, что области (а) того, о чем идет речь в адресованном к слушающему предло­жении, и (б) того, что в момент произнесения этого предложения говорящий предполагает известным- слу­шающему, часто и естественным образом перекрывают друг друга.

^3) Однако совсем не обязательно, чтобы эти области сов­падали полностью. Так, если имеется предложение, содержащее референтное выражение, то в определение его темы, то есть того, о чем говорится в предложении, очень часто входит реальное или мнимое упоминание объекта, обозначать который призвано данное рефе­рентное выражение. Тем не менее иногда тему предло­жения, содержащего такое выражение, легко устано­вить и без упоминания объекта. Назовем первый тип случаев — тип 1, а второй — тип 2. (Очевидно, что предложение может быть типа 1 по отношению к одному референтному выражению и типа 2 по отношению к дру­гому.)

(4) Оценка утверждений (statements) как истинных и лож­ных обычно, хотя и не всегда, ориентирована на тему, так же как и сами оцениваемые утверждения; и в тех случаях, когда это так (что обычно и бывает), можно говорить, что утверждение оценивается по содержа­щейся в нем информации о теме.

(5) В том случае если референция потерпела полную не-, удачу, объяснение последствий несостоявшейся иден­тификации объекта теорией функционально-истинност­ного провала выглядит, как нам кажется, более есте- стведным, если предложение с неудачным выражением относится к типу 1 (касательно этого выражения), а не к типу 2. Действительно, когда оно относится к типу 2, неудачная референция не влияет на тему, а воздействует на то, что предназначается в качестве информации о теме п р е д л о ж е и и я. Мы по-прежнему можем оценивать предложение как сооб­щение некоторой информации о его теме и говорить, что неудача референции сделала его неинформативным по отношению к теме. Однако если предложение относится к типу 1, мы так говорить не можем, поскольку здесь неудача в референции затрагивает уже саму тему, а не просто информацию о ней. Если нам известно о провале референции, то мы знаем, что на самом деле предложе­ние не может иметь соответствующей темы и, следова­тельно, не может оцениваться как информация об этой теме. На него нельзя смотреть как на сообщающее правильную или неправильную информацию о сво­ей теме.

Нам тем не менее можно было бы возразить, сказав, что данное объяснение внутренне противоречиво, так как подразумевается, что в случае полного провала референции предложение типа 1 фактически не имеет темы, которую вместе с тем, в соответствии с нашими посылками, оно имеет, то есть как бы получается, что из нашего объяс­нения следует, что предложение "ни о чем", тогда как на самом деле в нем сообщается информация о б объекте, если придерживаться прежних исходных посылок. Отвечая на это возражение, мы проведем следующее различие. Если я считаю, что легенда о короле Артуре есть историческая правда, когда в действительности такого исторического лица не существовало, то при одном понимании я могу строить утверждения о короле Артуре, описывать короля Артура, делать его темой моих утверждений. Но есть и другой взгляд на эту ситуацию, согласно кото­рому я не могу строить утверждений о короле Артуре, описывать его и делать его темой своих утверждений. Это второе понимание сильнее первого; я могу считать, что де­лаю утверждение о короле Артуре во втором, более силь­ном смысле, тогда как на самом деле делаю его в первом, более слабом смысле. Если же, однако, мои представления о короле Артуре были верными, и я действительно строил утверждения о нем во втором смысле, то я также делал утверждения о нем и в первом смысле. Именно поэтому первое понимание не просто отлично от второго, но и слабее его (то есть является более широким).

Имея в виду это различие, мы можем предложить мето­дику разделения тех случаев нереферентности, с которыми теория функционально-истинностного провала справляется сравнительно легко, и тех, которые представляют для нее относительную трудность. Эта методика такова. Нужно рассмотреть взятое в контексте предложение с нереферент­ным выражением и построить описание соответствующего речевого эпизода. Описание должно начинаться словами Он (то есть говорящий) говорил (описывал)..., далее должно следовать вопросительное местоимение, прилагательное или наречие, вводящее предложение, синтаксически зависящее от первого. Это придаточное предложение вместе с предва­ряющим его союзом или союзным словом определяет тему сообщения, о чем (в слабом смысле) в этом сообщении идет речь (а если неудачи референции нет, то и в более сильном смысле). В то же время то, что говорится о самой теме, устраняется из описания и заменяется на косвенный вопрос. Приведем примеры транспозиций ранее рассмотренных высказываний:

(а) Он описывал, как Джоунз провел утро;

(б) Он говорил о том, кто из знаменитых современников лыс;

(в) Он говорил о том, как выглядит король Франции.

Если нереферентное выражение сохраняется в вводимом вопросительным словом придаточном (ср. (в)), придаточ­ном, определяющем тему исходного высказывания, то перед нами сообщение, которое следует считать беспредмет­ным. Если же нереферентное выражение устраняется из косвенной речи (ср., например, (б)) и тем самым принадле­жит к информации о теме исходного высказывания, то это последнее следует трактовать как ложное. Не бывает ни истинных, ни ложных описаний того, что представляет собой или как выглядит король Франции, поскольку короля Франции не существует. Но бывают правильные или оши­бочные описания того, как Джоунз провел утро; и описа­ние, говорящее, что он провел его в местном бассейне, ошибочно, так как такого места не существует.

Легко понять, почему философы, в том числе и я, раз­биравшие несколько примеров изолированно от возможных контекстов их употребления и пытавшиеся применить, а также обобщить теорию функционально-истинностного про­вала, прошли мимо указанных важных факторов. Причина состоит в том, что, во-первых, тема предложения часто представляет собой или включает в себя объект, обозначае­мый референтным выражением, а такое выражение обра­щено к знанию или представлениям слушающего, и то, что слушающего интересует, нередко бывает тем, что он уже знает или представляет. Во-вторых, часто постановка вы­ражения в начало предложения, в позицию подлежащего, служит, так сказать, для объявления темы предложения. Философ, который пытается понять природу неудачной референции, опираясь лишь на один-два коротких и изоли­рованных от контекста примера, начинающихся с референт­ных выражений, видимо, попадет под влияние соответст­вующих фактов, а в с е остальные он попросту не заметит. Поэтому он будет склонен приписать свое ощущение чего-то скорее неправильного, чем ложного единственно присутст­вию в предложении референтного выражения, которое не обозначает никакого объекта, и, таким образом, совсем не обратит внимания на чрезвычайно важное понятие темы, о котором мы говорили.

В заключение подчеркну, что я не утверждаю, что мне удалось сделать нечто большее, чем выделить один фактор, который может иногда обусловливать то, что теория функ­ционально-истинностного провала в случае полной неудачи референции кажется интуитивно более приемлемой в од­них ситуациях, чем в других.