ГЛОССЕМАТИКА

1

Формирование принципов глоссематики как самостоя­тельного направления среди методических течений в совре­менном зарубежном языкознании относится к последним трем десятилетиям.

Глоссематика — очень ограниченное по своему составу лингвистическое направление. После ранней смерти одного из участников этого направления К.Ульдалля единственным теоретиком (и фактически создателем) глоссематики ока­зался профессор Копенгагенского университета Луи Ельм­слев. Ему принадлежит значительное количество статей, посвященных изложению отдельных вопросов его лингви­стической теории^[73], а также обобщающий труд «Основы лин­гвистической теории» («Omkring Sprogteoriens Grundlaeg- gelse»), опубликованный в 1943 г. Неширок и круг языкове-

дов, жалующих глоссематику; он включает главным образом лингвистов скандинавских стран. И надо сказать, что вся их деятельность ограничивается лишь общими деклара­тивными заявлениями: вроде того, которое делает Пауль Дидерихсен. «Для меня,— пишет он^[74],—нет никакого сомнения в том, что во всех основных положениях я должен опираться на теорию языка Луи Ельмслева, не только потому, что я лучше всего ее знаю, но также и потому, что она содержит ряд оригинальных идей, которые, как кажется, бросают новый свет на ряд проблем, рассматри­вающихся в логической семантике». Но крайне редко идеи Л. Ельмслева находят практическое применение.

Следует также отметить, что даже самые благосклонно настроенные по отношению к Л. Ельмслеву лингвисты вы­нуждены в конце концов констатировать малую пригодность его теории для науки о языке. «Когда постигнешь «Про­легомены»,— пишет, например, П. Гарвин ^[76],— получаешь эстетическое удовольствие. Но, с другой стороны, полез­ность этой работы для конкретного лингвистического ана­лиза отнюдь не представляется очевидной». Чрезвычайно характерным для отношения к JI. Ельмслеву языковедов даже структуралистского толка является и тот разбор его основной работы, который делает А. Мартине во включен­ной в настоящий сборник статье.

Однако, несмотря на это, глоссематика занимает видное место в современном зарубежном языкознании, очевидно, по­тому, что она включается в общую тенденцию развития мно­гих гуманитарных и точных наук. Глоссематике уделяется немало внимания и в теоретических работах по вопросам общего языкознания. Голландская лингвистка Б. Сиертсема уже дала ее монографическое описание^[77]. Глоссематика яв­ляется предметом многочисленных рецензий, значительная часть которых появилась в связи с опубликованием в 1953 г. основной работы JI. Ельмслева на английском языке (под названием «Prolegomena to a theory of language»), что сдела­ло ее доступной более широкому кругу читателей. По сути дела глоссематика является одним из ведущих направлений в современном зарубежном языкознании; она синтезирует положения, догадки и идеи, разбросанные по многочислен­ным работам различных авторов, в единую и последователь­но изложенную концепцию. Уже одно это обстоятельство требует обязательного знакомства с нею и оправдывает перевод работы JI. Ельмслева на русский язык.

Не следует думать, что JI. Ельмслев и его глоссематика неизвестны советскому читателю.

В настоящем издании за работой JI. Ельмслева следует первая часть работы К. Ульдалля «Основы глоссематики» (кстати говоря, трудно установить, в какой мере эта книга является произведением самого Ульдалля, а не совместной работой с JI. Ельмслевом). Работа Ульдалля написана много лет назад^[79], но вышла в свет только в 1957 г. Она представляет собой попытку глоссематики вырваться на более широкие «стратегические просторы» общей теории науки и интересна главным образом с этой стороны. Таким образом, работа Ульдалля как бы дорисовывает картину теоретических возможностей глоссематики и ее научных притязаний.

2

Каковы гносеологические корни лингвистической тео­рии JI. Ельмслева и какое место занимает она в ряду дру­гих Школ и направлений, в частности тех, которые ориен­тируются на структуральный принцип исследования? От­вет на эти вопросы поможет нам приблизиться к понима­нию и правильной оценке глоссематики.

Сам J1. Ельмслев многократно указывал на свою зави­симость от лингвистической концепции Ф. де Соссюра, которого он называет основоположником современного языковедения. Но его не удовлетворяет известная непосле­довательность женевского лингвиста, создавшая пред­посылки для развития таких далеко не тождественных явлений, как глоссематика и Пражский лингвистический кружок, которые основываются на одном и том же соссю­ровском наследии.

Автономность своей лингвистической теории сам Л. Ельмслев ограничивает тем, что включает ее в один круг направлений, ведущих изучение языка со структу­ральных позиций. Он является одним из самых горячих и красноречивых защитников структурализма в языко­знании. «Нет надобности говорить о тех выводах, которые вытекают из применения структурального метода в лингви­стике,— пишет он в одной из своих статей \— Достаточно указать, что лишь благодаря структуральному методу лингвистика, окончательно отказавшись от субъективизма и неточности, от интуитивных и глубоко личных заключе­ний (в плену у которых она находилась до самого послед­него времени), становится способной превратиться, нако­нец, в подлинную науку... Как только лингвистика станет структуральной, она превратится в объективную науку».

Подобного рода выступления в пользу структураль­ного подхода к изучению языка и дают повод к тому, чтобы рассматривать структурализм как единое направление. Но есть ли для этого действительные основания?

В различных разветвлениях лингвистического структу­рализма можно выявить идентичные положения, выступаю­щие, правда, в неодинаковом терминологическом обличье (последнее обстоятельство, кстати говоря, весьма затруд­няет знакомство со структуралистскими работами^[81]). Так, то, что у JI. Ельмслева описывается под именем синкре­тизма, в значительной степени соответствует нейтрали­зации пражских языковедов (на фонематическом уровне они говорят в этом случае об архифонеме). JI. Ельмслев вводит термин коммутации для процедуры, которая иными структуральными направлениями используется для отожде­ствления структурно релевантных признаков.

Разумеется, дело не следует представлять таким обра­зом, что теория Л. Ельмслева выросла в абсолютно пустом пространстве, вне всяких связей с современным языко­знанием. Выше уже отмечалась частичная зависимость глоссематики от лингвистической концепции Соссюра. Не подлежит сомнению, что Л. Ельмслев достаточно широко использовал выводы и результаты исследований многих других современных языковедов. Но он произвел от­бор теоретических положений под определенным углом зрения, связал их в глубоко продуманную и логически стройную систему и дал им определение в терминах этой системы.

Где же искать ключ к пониманию его системы, с какой стороны лучше всего подходить к оценке теории языка Л. Ельмслева?

А. Мартине в своей статье о структуральной лингви­стике и ее разветвлениях пишет: «Конечно,различные фило­софские позиции много способствовали тому, чтобы придать каждому движению его первоначальный уклон. Но за возможным исключением бихейвиоризма в случае с Блум­филдом было бы опасно и неправомерно отождествлять каждое из структуральных направлений с определенной школой психологии или логики»^[88]. Глубоко ошибочное утверждение, и особенно по отношению к глоссематике! Подобного рода позиция приводит к тому, что анализ лин­гвистической теории JI. Ельмслева скользит только по ее поверхности, задерживаясь на отдельных деталях и теряясь в непроходимой чаще сложных определений и необычных терминов. А оценка ее в этом случае сводится к выражению удивления по поводу того, что она проходит мимо потреб­ностей и нужд лингвистического исследования и довольно часто вступает в прямое противоречие с языковым мате­риалом.

Между тем именно подход с философских позиций объяс­няет многое в теории языка Л. Ельмслева и сводит его сложные построения к сравнительно простым и общепонят­ным формулам. Философская ориентация Л. Ельмслева объясняет и причины той фатальной неудачи, которая бес­спорно постигла его теорию языка, несмотря на всю ее подкупающую продуманность и логическую строгость, дей­ствительно способные доставить эстетическое удовольствие любителям отвлеченных построений.

Сделать это тем более легко и уместно, что сам Л. Ельм­слев отнюдь не скрывает своих философских симпатий и всячески подчеркивает философскую направленность своей теории.

3

При создании рвоей теории Л. Ельмслев руководство­вался самыми добрыми намерениями, которые не могут не поддержать все языковеды, искренне заинтересованные в развитии своей науки. Его можно, пожалуй, упрекнуть только в излишней самоуверенности. Л. Ельмслев поставил перед собой едва ли выполнимую для одного ученого задачу создания всеобъемлющей, авторитарной и нетерпимой цо отношению к иным системам взглядов теории языка, оста­вив на долю последующих языковедов лишь ученическое заполнение готовых ячеек и расписывание отдельных эле­ментов языка по заданным функциям и отношениям.

Однако и ад вымощен добрыми намерениями, а в науке важны не столько благие порывы, сколько действительные свершения. И именно на основании последних следует давать оценку работе ученого.

«Пролегомены» Л. Ельмслева в основном распадаются на три части. В каждой из них рассматривается определен­ная проблема таким образом, что каждая последующая исходит из предпосылок предыдущей. В первой части (разд. 1—9) излагаются общие критерии теории языка, во второй (разд. 10—20) — специфика лингвистической тео­рии и в третьей (разд. 21—23) — отношение языка к не- языку. Все философские предпосылки (определяющие по­следующее изложение) содержатся в первой части, в ней, следовательно, заключен ключ к пониманию всей работы и ее теоретической установки, поэтому из нее и надо исхо­дить.

JI. Ельмслев начинает первую часть с перечисления ряда часто справедливых упреков в адрес традиционной лингви­стики, которая, с его точки зрения, является скорее фило­логией, чем лингвистикой, и поэтому (как и все прочие гуманитарные науки) приближается в большей мере к по­этическому творчеству, чем к точной науке. Она глубоко субъективна и по этой причине не обладает единым научным принципом исследования. Она цепляется за случайные и преходящие явления, опуская постоянное в языке. Она — трансцедентна в том смысле, что сосредоточивает свое внима­ние не на самом языке, но на явлениях, хотя и связанных с языком тем или иным образом, но находящихся за его пределами. Научное же языкознание должно быть не транс- цедентно, а имманентно. JI. Ельмслев пишет в этой связи: «То, что составляло главное содержание традиционной лингвистики — история языка и генетическое сравнение языков — имело своей целью не столько познание природы языка, сколько познание исторических и доисторических социальных условий и контактов между народами, т. е. знание, добытое с помощью языка как средства... В дейст­вительности, мы изучаем disiecta membra, т. е. разрозненные части языка, которые не позволяют нам охватить язык как целое. Мы изучаем физические и физиологические, психо­логические и логические, социологические и исторические проявления языка, но не сам язык» (разд. 1).

Добрые намерения JI. Ельмслева находят свое выраже­ние в том, что он стремится освободить лингвистику от всех этих недостатков. В своем принципе путь, избранный для этого JI. Ельмслевом, правилен. Знания о языке, накоп­ленные лингвистикой на протяжении ее истории, добыва­лись на основе далеко не одинаковых методологических предпосылок, и в нынешней своей совокупности являют собой довольно пестрый конгломерат различных философских, психологических, собственно языковых и иных представле­ний. Поэтому первейшей и самой неотложной задачей науки о языке является переориентировка метода лингви­стического исследования, независимо от того, к какой об­ласти языка он применяется, на единые методологические основы. Однако сам выбор методологических основ (т. е.

философской позиции, определяющей подход к изучению соответствующих явлений) у JI. Ельмслева глубоко ошибо­чен. Порочность же методологических основ глоссематики обусловила те ее очевидные просчеты чисто лингвистиче­ского характера, на которые, как правило, только и обра­щают внимание языковеды, критикующие теорию языка JI. Ельмслева.

Вот как сам JI. Ельмслев определяет исходные философ­ские позиции своей теории: «Структурный метод в языко­знании (под ним JI. Ельмслев разумеет только глоссема- тику.— В. 3.) имеет тесную связь с определенным научным направлением, оформившимся совершенно независимо от языковедения и до сих пор не особенно замеченным языко­ведами, а именно с логистической теорией языка, вышедшей из математических рассуждений и особенно разработанной Уайтхэдом и Бертраном Расселом, а также венской логисти­ческой школой и специально Карнапом — в настоящее время профессором Чикагского университета, последние работы которого по синтаксису и семантике имеют неоспо­римое значение для лингвистического изучения языка»^[89].

Иными словами, философскую основу лингвистической теории JI. Ельмслева составляет логический позитивизм. Он характеризуется тем, что совершенно обходит критерий практики, в которой осуществляется единство материаль­ного бытия и сознания, в результате чего фактически сни­мается вопрос об адекватности познания. Его метод бази­руется на чистом ковенционализме, основывающем свои формальные построения на условных (операционалистских) определениях, никак не соотносимых с реальностью. Это приводит к полной независимости формы от субстанции и к очевидному субъективизму, поскольку операционалист- ские определения могут приниматься априорно, до того как исследователь приступает к анализу. Наконец, в силу того, что процедура анализа устанавливается заранее и обусловливается системой условных определений, все ка­чества исследуемого (анализируемого) объекта оказываются зависимыми и производными лишь от процедуры анализа. С редкой последовательностью JL Ельмслев переносит все эти положения логического позитивизма в общие крите­рии излагаемой им теории языка. Вот каковы основные предпосылки, на которых он строит свою теорию.

«Лингвистическая теория, интересующаяся специфи­ческой структурой языка и исходящая исключительно из формальной системы предпосылок, не должна придавать исключительного значения отклонениям и изменениям в речи, хотя и вынуждена принимать их во внимание; она должна искать постоянное, не связанное с какой-либо внеязыковой «реальностью...». Когда это постоянное най­дено и описано, оно может быть спроецировано на „реаль­ность вне языка"» (разд. 2).

«Теория в нашем смысле сама по себе независима от опыта. Сама по себе она ничего не говорит ни о возможности ее применения, ни об отношении к опытным данным. Она не включает постулата о существовании» (разд. 5).

«...экспериментальные данные не могут усилить или ослабить теорию, они могут усилить или ослабить только ее пригодность» (разд. 5).

«Таким образом, лингвистическая теория единовластно определяет свой объект при помощи произвольного и при­годного выбора предпосылок. Теория представляет собой исчисление, состоящее из наименьшего числа наиболее под­ходящих предпосылок, из которых ни одна предпосылка, принадлежащая теории, не обладает аксиоматической при­родой» (разд. 5).

«Целесообразно придать строго формальный и в то же время эксплицитный характер определениям, которые пред­посланы другим определениям и которые из них вытекают. Они отличаются от реальных определений, к которым до сих пор стремилась лингвистика... Формальные определения теории не стремятся исчерпать внутреннюю природу объ­ектов или же определить их внешне, со всех сторон, но всего лишь связать их относительным образом с другими объектами, аналогично определенными или предпослан­ными в качестве основы. В некоторых случаях необходимо, в ходе лингвистического описания, ввести в добавление к формальным определениям операциональные определе­ния, играющие только временную роль» (разд. 8).

«Признание того факта, что целое состоит не из вещей, но из отношений, и что не субстанция, но только ее внут­ренние и внешние отношения имеют научное существование, конечно, не является новым в науке, но может оказаться новым в лингвистике. Постулирование объектов как чего-то отличного от терминов отношений является излишней ак­сиомой и, следовательно, метафизической гипотезой, от которой лингвистике предстоит освободиться» (разд. 9).

Приведенные цитаты говорят сами за себя и не тре­буют дополнительного комментирования. Однако изложен­ные в них методологические предпосылки необходимо постоянно держать в уме, чтобы понять, почему в своих последующих выводах, составляющих собственно теорию языка JI. Ельмслева, она в действительности проходит мимо языка. Естественно, при этом не предполагается дать полный и всесторонний анализ «Пролегомен» (эта работа потребовала бы отдельной монографии, и такой монографией, написанной, правда, с иных методологиче­ских позиций, но содержащей ряд горьких для JI. Ельм­слева истин, является упомянутая выше книга Б. Сиерт- семы). По необходимости придется остановиться только на некоторых, имеющих наиболее принципиальный характер положениях глоссематики.

4

Как указывалось, специфике теории языка в понимании JI. Ельмслева посвящены разделы 10—20. Здесь изла­гается процедура лингвистического анализа, даются его основные понятия и определения и реализуется намерение JI. Ельмслева создать такую теорию языка, которая «должна быть полезна для описания и предсказания лю­бого возможного текста на любом языке» (разд. 6).

Поставленная JL Ельмслевом задача достигается в со­ответствии с вышеизложенными исходными предпосылками ценой полной дематериализации и формализации языка.

Язык, который изучает лингвистическая теория JI. Ельмслева, находится вне времени и пространства подобно теореме Пифагора или алгебраическому уравне­нию. Она намеренно закрывает глаза на тот факт, что язык всегда располагается в двух взаимозависимых измере­ниях — синхронии и диахронии. Глоссематика ищет в языке постоянное, и поэтому учет изменений, вызванных эволю­цией языка и отражающихся в изменениях системы языка, только отвлек бы ее от выполнения этой задачи. Глоссе­матика совершенно уклоняется и от того очевидного и под­твержденного опытом всей истории человечества факта, что язык способен выполнять свои функции только в конкрет­ной, так сказать всегда «видоизмененной» форме, ориенти­рованной на определенные социальные и исторические усло­вия. Это заставляет его находиться в вечном движении, что признавал и Соссюр, указывавший на условность стати­ческого (синхронического) истолкования языка. Едва ли язык, отрешенный от формирующих его конкретное каче­ство исторических и иных факторов, может быть тем язы­ком, которому поет свою песнь песней JI. Ельмслев: «Язык — первичная и самая необходимая основа челове­ческого общества... До первого пробуждения нашего созна­ния язык был нашим эхом, готовым отразить первый неж­ный лепет нашей мысли и неразлучно сопровождать нас повсюду, от простой, повседневной деятельности до наибо­лее тонких и интимных мгновений... Язык не внешнее, сопровождающее человека явление. Он глубоко свя­зан с человеческим разумом. Это — богатство памяти, унаследованное личностью и племенем, бодрствующее созна­ние, которое напоминает и предостерегает... Язык на­столько глубоко пустил корни в личность, семью, нацию, человечество и саму жизнь, что мы иногда не можем удер­жаться от вопроса, не является ли язык не просто отраже­нием явлений, но их воплощением — тем семенем, из ко­торого они выросли!» (разд. 1). Все эти замечательные свойства и особенности языка JI. Ельмслев принес в жертву абстрактной формуле, способной охватить не только все прошлые и настоящие, цо и будущие языки.

Но он идет еще дальше и фактически отнимает у языка то, ради чего язык вообще существует — его коммуникатив­ное назначение. Это делается им в том разделе, который повествует о знаках и фигурах (разд. 12).

Знак есть знак чего-либо, т. е. носитель значения. По своей цели, признает JI. Ельмслев, язык является знако­вой системой, так как предназначен для передачи значения. Однако это его назначение, по JI. Ельмслеву, есть только внешняя функция, относящаяся к внелингвистическим фак­торам, а по своей внутренней структуре язык — система фигур, т. е. предельных элементов языка, лишенных вся­кого значения (знаковой функции). Из ограниченного числа фигур строятся разного рода языковые знаки — морфемы, корни, слова, предложения.

На первых порах может показаться, что фигуры можно уподобить фонемам, но это далеко не так. Хотя фонема сама по себе не имеет значения, но она есть производное от зна­чения, поскольку ее выделение и описание ее признаков (независимо от различия фонологических точек зрения) осуществляется в соответствии с ее способностями служить целям разграничения значения. Фигуры же находятся вне всякой связи со значением. Кроме того, они выделяются (и при этом совершенно независимо друг от друга) как в плане выражения, так и в плане содержания (к слову сказать, Процедура выделения фигур в плане содержания во многом остается неясной, а приводимые самим JI. Ельм- слевом примеры только запутывают дело, так как легко допускают иное толкование).

Всякое образование существует ради определенной цели и ориентирует свою структуру, а также ее возможные изменения на эту цель. Именно поэтому изучение любого образования и его структуры всегда должно быть соотне­сено с его назначением. Если этого не придерживаться, то изучение теряет всякий смысл. Оно становится изучением ради процесса изучения, а не ради цели изучения (вроде искусства ради искусства). Когда J1. Ельмслев посредством сведения языка к системе фигур исключает из него значение, он лишает язык его назначения, а изучение его — практиче­ского смысла, которым обязательно в прямом или кос­венном виде должна обладать любая наука.

Затем за пределы языка JI. Ельмслев выносит вообще всю субстанцию. Правда, лингвистический анализ начи­нается с анализа текста, но этот анализ проводится в соот­ветствии с заранее и априорно установленной процедурой, которой определяется объект исследования, а им отнюдь не является субстанция. «Лингвистическая теория,— пи­шет он,— предписывает анализ текста, который ведет нас к выявлению языковой формы, скрытой за непосредственно доступной чувственному восприятию «субстанцией», и к ус­тановлению скрытой за текстом системы языка» (разд. 20). Но такое определение еще может дать основание для за­ключения, что субстанция (в виде текста) все же важна и необходима для выявления через нее языковой формы. Во избежание возможных недоразумений Л. Ельмслев вносит полную ясность в зависимость, существующую между субстанцией и языковой формой: «Субстанция... не является необходимой предпосылкой для существова­ния языковой формы, но языковая форма является необхо­димой предпосылкой для существования субстанции» (разд. 21). В соответствии с такой установкой нельзя ис­ходить из описания субстанции в качестве основы для опи­сания языка. «Наоборот, описание субстанции зависит от описания языковой формы» (разд. 15). Впрочем, с субстан­цией вообще можно покончить, она явно бесцельно пу­тается в ногах у глоссематики. Ведь элементы языка — всего лишь пучки отношений, и язык — это только форма, «... а то, что лежит вне этой формы... представляет собой внеязыковой материал, так называемую субстанцию. В то время как на долю лингвистики приходится анализ язы­ковой формы, на долю многих других наук выпадает анализ субстанции» (разд. 15). Абсолютная автономность формы подчеркивается также положением о том, что форма может манифестироваться (реализоваться) в разной субстанции (звуковой, графической и пр.).

Пожалуй, наиболее подробному рассмотрению со стороны лингвистов подверглось именно это последнее положение JI. Ельмслева, которое хотя и представляется частным и зависимым от более общего вопроса об отношениях формы и субстанции, однако позволяет перевести его в конкрет­ный план и проверить опытным порядком (следуя прокла­мируемому JI. Ельмслевсм принципу пригодности). Полу­ченные при этом выводы являются отнюдь не положитель­ными для глоссематики.

Базелль в своей рецензии на книгу J1. Ельмслева утверждает, что две субстанции (например, звуковая речь и письмо) не могут равцым образом манифестировать одну и ту же форму. Это происходит потому, что графиче­ские и фонологические системы асимметричны друг другу, точно так же как обе они асимметричны системе содер­жания. Например, отсутствие в письменности данного язы­ка определенных комбинаций букв не мешает пониманию, если нам известны акустические признаки, которые они символизируют, а изучение графических признаков никак не способствует выявлению возможных комбинаций фо­нем ^г. Независимо от работы JI. Ельмслева, интересные соображения о различиях структуры и функций письма и речи высказывает также Й. Вахек^г. В другой своей работе ^[90] Вахек отмечает, что речевые фонемы и письменные графемы различаются на основе совершенно разных признаков, соответственно обусловленных акустической и графической субстанцией. Если бы даже для того или дру­гого языка можно было бы установить общую формальную тождественность фонем и графем, то и тогда на уровне раз­личительных признаков мы имели бы дело с двумя различ­ными видами систематизаций, которые неизбежно приводят к образованию отдельной формы для каждой из этих двух субстанций. Другие языковеды также отмечают, что кон­кретная фонетическая субстанция оказывает определенное влияние на манифестируемые ею формальные отношения. Это засвидетельствовано, во-первых, классификацией фо­нем на основе принципа корреляций и, во-вторых, необхо­димостью наличия собственно фонетических критериев для отождествления фонем в фонологии. В первом случае Ф. Хинтце^[91] использует разработанное Пражской школой понятие корреляций для доказательства того, что важней­шие формальные характеристики фонетических моделей основываются на фонетической субстанции и не могут манифестироваться иной субстанцией. В доказательство он приводит пример с передачей немецких слов цветными флажками, которые оказываются лишенными внутренней системообразующей связи и не способны передать некоторых фонематических качеств (например, различия долгого и краткого І). Во втором случае Э. Фишер-Ёргенсен отме­чает, что посредством коммутации в языке оказывается возможным выделить, например, 15 различных начальных элементов и 10 различных конечных. Но если не обращаться к фонетической субстанции, то не представится возможным осуществить отождествление этих элементов: нельзя бу­дет, например, установить, соотносится ли конечное р с начальным р или же с начальным t^[92]. Выводы Базелля,

Хинтце и Фишер-Ёргенсен подтверждает и П. Гарвин^[93], обращаясь к примеру с переложением речи на азбуку Морзе. Разбор данного частного вопроса приводит всех упомянутых языковедов почти к единому заключению о том, что между формой и содержанием имеет место по­стоянная взаимозависимость и постоянное взаимовлияние.

К утверждению JI. Ельмслева о примате формы и ее абсолютной независимости от субстанции можно подойти и с иной стороны. Очевидно, что если рассматривать язык с точки зрения той цели (или тех функций), ради которой он существует, то описание его может быть осуществлено только в терминах и определениях, обусловленных этой его целью (или функциями). Тогда субстанция не только не может быть исключена, но является основой описания язы­ка, так как свою цель и свои функции язык выполняет, конечно, как субстанция, а не как форма. И когда при этом говорят о структуре языка, то разумеют структуру, состоя­щую из материальных единиц, по реальным качествам которых устанавливают внутренние отношения, существую­щие между элементами структуры. В силу материального характера такого рода структур- они носят всегда конкрет­ный характер. И если даже согласиться с Р. Якобсоном и признать универсальным бинарный принцип или целиком переориентироваться на процедуру анализа дескриптивной лингвистики, то ведь и бинарные противопоставления и де­скриптивные формулы применительно к конкретным язы­кам наполняются разным содержанием и выглядят по-раз­ному (3. Хэррис говорит даже о том, что применительно к разным языкам может меняться и процедура описания^[94]).

Интересные соображения высказывает в этой связи Б. Сиертсема. В своем докладе на Международном кон­грессе лингвистов в Осло она указывает, что всякое отно­шение, не имеющее реальной опорной точки (relata), напо­минает беспредельно растягивающуюся гармонику. Отно­шения, определяемые через другие отношения, образуют бесконечную цепь отношений; ограничить ее могут только реальные функтивы (relata), между которыми устанавли­ваются отношения. «Для того чтобы быть подлинно лингви­стическим,— пишет она,— полное дистри^уционное (т, е.

построенное на отношениях) описание фонематической структуры языка требует двух субстанций —звука и зна­чения на двух ступенях: 1) для отождествления его эле­ментов и 2) для мотивировки их дистрибуции» ^[95].

Становится ясным, что, когда JI. Ельмслев исключает из теории языка языковую субстанцию, он исключает вместе с ней язык. Соответственно он лишает лингвистику ее объекта. Лингвистика Л. Ельмслева — это наука без своего собствен­ного предмета изучения. В отношении предмета своего изу­чения лингвистика в понимании Л. Ельмслева в действи­тельности обращается к другим дисциплинам.

Именно потому, что лингвистика Л. Ельмслева — это лингвистика без языка, она носит сугубо субъективный характер при всей внешней математической «бесстраст­ности» своих методов анализа и описания. Поскольку она исходит не из постигаемых и проверяемых общественным опытом объектов, она неизбежно вносит произвол субъек­тивности. Это обстоятельство очень скоро стало очевидным. С наибольшей точностью оно сформулировано К. Борг- стрёмом, который в этой связи писал: «Отношения, уста­навливаемые независимо от объекта, не могут быть общими явлениями, они по необходимости остаются индивидуаль­ными»^[96]. В. Скаличка и Ф. Хинтце справедливо связывают указанный коренной недостаток теории языка Л. Ельм­слева с тем, что последний игнорировал социальный харак­тер языка. «Язык,— писал Хинтце,— по самому своему ха­рактеру— социальное образование... В отрицании этого самого существенного признака языка, а именно его социаль­ного характера, как мне кажется, заключается причина весьма абстрактного подхода, выдвигаемого Л. Ельмслевом. Он строит чисто формальную теорию, которая имеет в виду только доступную исчислению сторону развивающегося в исторической и социальной среде языка, но не языковую цельность в ее феноменологической действительности» ⁸.

Характерно, что в конце своей работы (разд. 22) Л. Ельмслев неожиданно заверяет, что в конечном счете его теория языка учитывает субстанцию, и «конечные варианты языка подвергаются дальнейшему, индивидуальному ана­лизу на чисто физической основе»^[97]. Однако его заверения звучат очень неубедительно. При всем желании невозможно дать адекватного анализа субстанции языка, его физической основы, если исходные определения, из которых складыва­ется процедура анализа, совершенно обходят опыт, условны и субъективно произвольны. Крометого, у JI. Ельмслева та­кого рода исследование субстанции языка мыслится не в соб­ственно лингвистическом аспекте, а в плане метасемиологии.

В этих заявлениях можно усмотреть известную непо­следовательность, нарушающую полную автономность лин­гвистической формы. В самом изложении лингвистической теории можно обнаружить и иные непоследовательности, так как JI. Ельмслев все же обращается к отдельным явле­ниям, которые имеют собственно языковой характер и мо­гут быть установлены только в плане языковой субстанции, а не чистой формы.

К таким явлениям относятся синкретизм, катализ, вариант и инвариант и некоторые другие. Истолкование их сопровождается, как правило, конкретными примерами, которые делают доступным пониманию лингвистов сущ­ность данных явлений. И вот, когда отдельные положения глоссематики приобретают собственно языковой облик, у лингвистов возникает наибольшее число критических заме­чаний, которые наглядно показывают противоречивость, неправомерность и неприемлемость методов, определений и формул, предлагаемых JI. Ельмслевом. Все рецензенты его работы — А. Мартине, П. Гарвин, Э. Фишер- Ерген- сен, Ф. Хинтце, В. Скаличка и др.— сосредоточивают свое внимание по вполне понятным причинам в первую очередь на указанных моментах ^[98]. Не как бы ни были убедительны все возражения лингвистов, они все же ничего не решают. В действительности — и это, пожалуй, самое существен­ное — теория языка JI. Ельмслева абсолютно непроница­ема для собственно лингвистической критики по той про­стой причине, что она стоит над языком и исходит не из языковых предпосылок. Весьма удачно сказал о ней

А. Мартине: «Это башня из слоновой кости, ответом на ко­торую может быть лишь построение новых башен из сло­новой кости»^[99]. Она очень напоминает не менее трудоем­кое и стройное построение А. Марти и, по-видимому, раз­делит его судьбу^[100]. Она отличается большой систематич­ностью, но дает все основания для заключения, которое, например, делает о ней К. Боргстрём: «Я склонен думать, что практическое, несистематическое описание в некоторых отношениях в действительности более научно, чем подоб­ного рода систематическое, и именно потому, что оно допу­скает меньшее насилие над естественным порядком исследо­вательского процесса и таким образом дает меньше основа­ний для неверных истолкований» ®. Если учесть, что под есте­ственным К- Боргстрём понимает такой порядок исследо­вания, который лингвистические отношения устанавли­вают на основе лингвистического опыта, то с ним нельзя не согласиться с той, однако, оговоркой, что практикуе­мое за пределами глоссематики «несистематическое» опи­сание не следует считать идеальным. Л. Ельмслев, конечно, прав, что надо стремиться к систематичности в исследова­нии языка, но эта систематичность должна устанавливаться в пределах самого языка и на основе его действительных качеств и существенных черт, а не за счет вносимого со стороны принципа. Как раз это последнее и делает глоссе­матика, и это требует более детального рассмотрения.

5

Когда читаешь труд Л. Ельмслева, постоянно ощуща­ешь, что ему тесно в пределах лингвистики, и он всячески стремится выйти -за ее границы. И в заключительной третьей части (разд. 21—23) Л. Ельмслев, наконец, реали­зует это свое стремление.

«Если лингвист,— говорит Л. Ельмслев,— хочет уяс­нить себе объект своей науки, он должен обратиться к обла­стям, считавшимся по традиции чуждыми лингвистике» (разд. 21). Обращение к иным областям или, как еще гово­рит Л. Ельмслев, расширение горизонта подготовлено полным отрешением его теории от языковой субстанции и обращению к чисто формальным построениям. Ведь по­скольку сущности языковой формы обладают алгебраиче­ской природой и не имеют естественного (т. е. соотнесен­ного с субстанцией) обозначения, они не только мсгут быть произвольно обозначены различными способами, но и ото­ждествлены с иными аналогичными формальными струк­турами. Об этом сам Л. Ельмслев говорит следующими словами: «Именно потому, что теория построена таким образом, что лингвистическая форма рассматривается без учета «субстанции» (материала), наш аппарат легко можно применить к любой структуре, форма которой аналогична форме «естественного» языка» (разд. 21). Таким образом, язык начинает рассматриваться только лишь как семцоло- гическая структура или семиотика, как частный случай более общего объекта изучения, строение которого удов­летворяет известным чиСто формальным условиям и опреде­лениям. Так, если семиотика определяется как «иерархия, любой из сегментов которой допускает дальнейшее деление на классы, определяемые на основе взаимной реляции, так что любой из этих классов допускает деление на дериваты, определяемые на основе взаимной мутации» (разд. 21), то, согласно JI. Ельмслеву, мы с полным правом можем отнести это определение и к языку, поскольку он также представляет собой семиотику. Иными словами, определение и описание языка, его структуры и элементов в собственно лингвистических терминах (соотнесенных со специфиче­скими качествами языка) в глоссематике подменяется описанием его в терминах логистики, обусловленных фор­мальными критериями. А это знаменует собой переклю­чение лингвистики в логистику, растворение в этой послед­ней лингвистики^[101] и, если быть последовательным до конца (надо помнить, что JL Ельмслев считает свою теорию языка единственно возможной), утрату самостоятельности для науки о языке. Поэтому труд Л. Ельмслева правильнее было бы назвать не «Пролегомены к теории языка», а «Проле­гомены к теории изничтожения языка». Таково печальное следствие несомненно искренних попыток усовершенство­вать лингвистическую теорию, ориентированных на лож­ные методологические предпосылки.

Сказанное не следует истолковывать неправильным об­разом и рассматривать как попытку дать известную оценку логистике (термин, который в советской научной литературе соотносится иногда с символической логикой, а иногда с ма­тематической логикой). Это, разумеется, не может входить в компетенцию лингвиста. Но лингвист не только вправе, но и обязан дать оценку результатам логистического изуче­ния языка с точки зрения проблем и задач, которые состав­ляют науку о языке и отнюдь не снимаются в высшей сте­пени условным разграничением ее на «традиционную» и «нетрадиционную» (последняя, кстати говоря, столь же многообразна, как и первая).

В результате развития теории математики, состав­ляющей первоначальный объект логистики, возникло по­нятие математики как системы знаков, конструируемой в соответствии с определенными формальными правилами. Система знаков стала обозначаться через термин «язык», трактуемый в широком смысле, включающем и логическое исчисление, и языки (научные номенклатуры и знаки) от­дельных областей науки, и естественные языки. По опреде­лению математической логики, любая система знаков может быть названа «языком», если она удовлетворяет следующим трем требованиям: 1) имеет совокупность элементарных знаков; 2) обладает правилами образования из элементарных знаков новых комбинаций знаков, допускаемых в этой знаковой системе; 3) может иметь определенные правила вывода, т. е. правила преобразования одних комбинаций знаков в другие. Элементарные знаки допускают рассмот­рение с двух сторон: 1) если им не приписывается значение, то образуемая ими знаковая система называется неинтерпре- тированным «языком»; 2) если им приписываются некоторые значения, то образуемая ими знаковая система называется интерпретированным «языком». Принципы учения о знако­вых системах объединяются в семиотике, которая подразде­ляется на три части: прагматику (изучает отношение знаков к их интерпретатору, т. е. реакцию интерпретатора на знаки), семантику (изучает отношение знаков к обозначаемому, т. е. приписывание знакам и их комбинациям некоторых зна­чений) и синтактику (изучает отношение знаков к знакам).

Изучение естественных языков в плане чисто семиоти­ческом (что и стремится осуществить глоссематика) показы­вает их значительное отличие от «языка» в логистическом понимании, а самое главное, свидетельствует со своей стороны, что в этом случае за пределами изучения оказы­ваются свойства, в своей совокупности образующие понятие естественного языка. А ведь именно естественный язык, и только он, составляет предмет той области науки, которую человечество всегда знало под именем лингвистики.

Все формальные «языки» укладываются в пределах се­мантики и синтактики, и этих двух семиотических аспектов для них оказывается достаточным, чтобы они могли пере­давать некоторое сообщение. Что касается естественных языков, то в них еще обязательно присутствие прагматиче­ской функции. Более того, все те качества, которые позво­ляют естественному языку выполнять в полной мере свою социальную функцию общения (ради чего язык вообще су­ществует) связываются с прагматическими свойствами знака, и этой своей особенностью естественный язык резко отличается от чисто семиотических знаковых систем. Праг­матическая функция естественного языка, связанная с пси­хическими, историческими, социальными и иными внеязы­ковыми факторами, привносит в собственно семиотическую систему чуждые ей элементы, нарушая ее строго формаль­ный характер. Но, с другой стороны, логическая структура мысли не дана в естественном языке в чистом виде, а по­этому, если стремиться к адекватному определению, есте­ственный язык нельзя представить как логическую формаль­ную систему с ее интерпретацией, поскольку в этом случае за пределами изучения окажется все то, что связывается с прагматической функцией естественного языка.

Разумеется, посредством соответствующих операций можно приблизить естественный язык к формализованному, т. е. языку, построенному как некоторое (интерпретиро­ванное) логическое исчисление. В частности, это делается при создании «машинного языка», или так называемого метаязыка, что связано с задачей конструирования рацио­нальных систем записи научных сведений, автоматических информационных устройств, установок для машинного перевода и с иными практическими целями. Однако во всех этих случаях имеют дело с «препарированным» языком, из которого устранена «избыточность», обусловленная праг­матической функцией естественного языка, и который совершенно лишен временного сечения. Последнее обстоя­тельство особенно важно, если учесть, что самой формой существования естественного языка является его развитие. То, что допустимо в определенных практических целях, когда сознательно идут на часто весьма существенные огра­ничения и упрощения, конечно, совершенно неприемлемо для теоретического изучения, стремящегося к адекватному и всестороннему познанию объекта^[102].

Этими соображениями, как представляется, опреде­ляются отношения собственно лингвистической теории к математической логике, в которой глоссематика факти­чески растворяет науку о языке.

6

Еще один шаг, и вот мы уже в области общей теории науки. Это еще одно обличье многоликой глоссематики. В «Пролегоменах» JI. Ельмслев по этому поводу роняет только несколько мимолетных замечаний, суть которых сводится в основном к тому, что «все науки группируются вокруг лингвистики» (разд. 15), причем лингвистика разу­меется, конечно, в глоссематическом смысле. Разработка глоссематики как общей тесрии науки выпала на долю К. Ульдалля, который тем самым дает естественное завер­шение всему глоссематическому построению. Но в «Проле­гоменах» были указаны методические предпосылки, опреде­ляющие философскую позицию глоссематики. В «Основах глоссематики» Ульдалля круг замыкается, так как здесь после долгого и сложного пути глоссематика снова воз­вращается к методологии, давая конкретные рекоменда­ции в отношении способов подхода к научному исследова­нию вообще. Именно этим в первую очередь интересна в целом довольно беспорядочная работа Ульдалля — она предельно обнажает всю философскую сущность и научную направленность глоссематики.

По сути говоря, в адрес глоссематики как общей теории языка можно повторить большинство тех упреков, кото­рые были сделаны при рассмотрении глоссематики как теории языка. Используя одни и те же принципы, там она представляет единую основу для изучения всех языков, а здесь — единую теоретическую основу для всех наук. Раз­ница, следовательно, заключается в масштабах объектов и тем самым в ответственности выводов.

В конце своей работы (первый ее раздел,— «Общие принципы» — приводится в настоящем сборнике, а второй — «Глоссематическая алгебра» —опускается) Ульдалль сле­дующим образом определяет ее задачи: «Изложенная здесь алгебра универсальна, т. е. ее приложение не ограничи­вается материалом определенного порядка и, таким образом, не имеет ни іего специфически лингвистического или даже гуманитарного в своем характере или изложении, хотя по замыслу ее главная цель состояла в установлении основы для описания лингвистического и иного гуманитарного материала. Она стремится создать исчисление некачествен­ных функций, применение которых к материалу должно привести к его описанию в терминах отношений, корреля­ций и дериваций»^г.

Но в основном все сводится к рассмотрению вопроса о возможности приложения методов точных наук (или, как их еще называет Ульдалль, квантитативных, количественных), к изучению гуманитарных (или квалификативных, качест­венных) наук. Вопрос сам по себе интересный и заслужи­вающий всяческого внимания, особенно в связи с послед­ними опытами применения математических методов в линг­вистике (разумеется, имеется в виду прикладная лингви­стика, а не иллюзорная математическая лингвистика). По мнению Ульдалля, количественные науки достигли зна­чительно более высокого уровня в своих исследовательских методах и поэтому применение их к гуманитарным наукам (качественным) будет способствовать тому, что эти послед­ние также увеличат точность своих методов, а тем самым поднимут и свой общий научный уровень.

В ходе изложения Ульдалль высказывает ряд лю­бопытных соображений и вполне справедливых критиче­ских замечаний в адрес Тойнби, Леви-Брюля и др., но в по­ложительной части своего труда оказывается очень бес­помощным. Суть его идеи сближения наук двух типов (коли­чественных и качественных) сводится к перенесению прин­ципа полной дематериализации объектов, разработанной в глоссематике первоначально применительно к языку, на все другие области науки. Эта дематериализация изу­чаемых объектов и выражение их «в терминах отно­шений, корреляций и дериваций» является якобы единственно возможной основой для объединения точных и гуманитарных наук. «Поскольку,— пишет Ульдалль,— было бы нелепым требовать, чтобы точные науки отступили от достигнутого ими уровня развития, это объединение может быть осуществлено только в том случае, если гума­нитарные науки откажутся от «вещей» в пользу функций и, таким образом, станут, как я утверждаю, точными нау­ками» (стр. 404). Ульдалль идет на прямое искажение дейст­вительного положения вещей с тем, чтобы обосновать свою идею «онаучивания» гуманитарных наук. С его точки зре­ния, прогресс науки заключается в отказе от материи в пользу чистых функций и отношений. «Точные науки,— уверяет он,—имеют дело несо всей массой явлений, наблюда­емых во вселенной, а только с одной их стороной, а именно с функциями, и при том только с количественными функциями. С научной точки зрения вселенная состоит не из предметов или даже «материи», а только из функций, устанавливаемых между предметами; предметы же в свою очередь рассматриваются только как точки пересечения функ­ций. «Материя» как таковая совершенно не принимается в расчет, так что научная концепция мира представляет собой скорее диаграмму, чем картину» (стр. 399—400).

Но здесь абсолютно все поставлено с ног на голову! Цель науки — вскрыть объективные законы явлений, объ­яснить эти явления. Сила науки — в ее обобщениях. По­средством обобщения наука в хаотической и случайной «массе явлений наблюдаемой нами вселенной» выявляет существенное и основное и таким образом устанавливает свои законы. Материя (во всем многообразии своих форм) при этом очень принимается в расчет, так как является исходным моментом исследования в первую очередь именно в точных науках (или, вернее говоря, в естественных, про­тивопоставляемых общественным и науке о познании). Обоб­щенное выражение, например физической или химической закономерности, всегда есть производное от материи и отнюдь не ограничивается количественными характерн­стиками, как это утверждает Ульдалль, а обычно стремится проникнуть в структуру изучаемого объекта, почему и само проводимое Ульдаллем разграничение наук на коли­чественные и качественные представляется натянутым. В своей научной практике многие науки употребляют специфическую для них символику, но эта символика всегда носит вспомогательный характер, не является сама по себе целью научного изучения и, выражая в наиболее обобщенном виде выявленные закономерности (и, конечно, также функции и отношения, «устанавливаемые между предметами», как пишет сам Ульдалль), не отрывается от «предметов» и всегда остается «привязанной» к ним. Иногда, как в случае с формализацией естественных языков для целей построения информационных и переводных устройств, оказывается практически необходимым накладывать на «предмет» чисто формальную систему правил. Но генера­лизовать продиктованный практической потребностью рабо­чий прием и возводить его в ранг методологического прин­ципа значит переходить на позиции прагматизма.

Помимо всеобщей дематериализации объектов, прово­димой глоссематической алгеброй в целях создания общей основы для изучения количественных и качественных наук, она практикует приведение всех объектов науки к единому функциональному знаменателю. «Исчисление некачествен­ных функций» оказывается единственным орудием, кото­рое дается в руки исследователя независимо от изучаемого им объекта. Такая методическая нивелировка, конечно, никак не способствует всестороннему познанию многооб­разия объектов. Нов ней заключается и большой методоло­гический порок, о котором уже приходилось говорить выше. Речь идет о том, что глоссематика целиком опирается на кантовское положение о том, что метод определяет объект. И так как метод один, то и объект оказывается одним. А это значит, что существует, по сути говоря, лишь одна наука — глоссематика. Вывод, несомненно, парадоксальный, но, если внимательно вчитаться в работы JI. Ельмслева и К. Уль­далля, то он абсолютно логичен. И он говорит сам за себя.

Всякая теория проверяется практикой. О практическом приложении глоссематики как лингвистической теории уже приходилось говорить выше. Глоссематическая алгебра как всеобщий и универсальный метод научного исследования, как общая теория науки, доводящая все заложенные в глос- сематике предпосылки до своего логического завершения, чрезвычайно показательна и в этом отношении. С необык­новенной наглядностью она демонстрирует (можно сказать, «манифестирует») всю органическую бесплодность избран­ного глоссематикой пути. Тот опыт научного исследования, которым мы располагаем, не дает возможности уви­деть, какие реальные результаты глоссематическая алгебра может дать науке, как бы своеобразно ее ни понимать.

7

Так что же такое глоссематика? По замыслу ее созда­теля — это и теория языка, и семиотика, и общая теория науки. Когда научное построение претендует быть одно­временно и одним, и другим, и третьим, то оно обычно не бывает ни одним, ни другим, ни третьим. Глоссематика дает прекрасный пример этого общего правила. Это не лингвис­тика уже потому, что реальный «естественный» язык не на­ходит своего места в ее абстрактных схемах. Здоровый в своей основе рабочий принцип структурного изучения глоссематика связала с ложными методологическими осно­вами, что в конечном счете привело к тому, что язык оказался исключенным из ее теории. Может быть, это раздел или всего лишь частный пример математической логики или семиотики? Об этом пусть судят сами пред­ставители данных наук, но даже если это и так, глос­сематика не может рассматриваться как самостоятель­ная дисциплина. Это, конечно, и не общая теория науки, так как, помимо всего прочего, подлинная об­щая научная теория никак не ограничивается чрезвы­чайно узким и односторонним истолкованием одного част­ного вопроса, но должна представлять учитывающую всю совокупность человеческих знаний науку, исследую­щую наиболее общие законы развития природы, человече­ского общества и мышления, и разрабатывающую научный метод как инструмент познания и практической деятель­ности. Всеми этими качествами глоссематика не обладает и поэтому она никак не может претендовать на столь ответ­ственную роль.

Таким образом, даже в лучшем случае глоссематика — это конгломерат разных дисциплин, связанных в формальную систему на основе отвлеченных правил. Против чего JI. Ельмслев боролся, к тому в конечном счете он в своей теории и пришел.

В. А. Звегинцев