Эйнар Хауген НАПРАВЛЕНИЯ В СОВРЕМЕННОМ ЯЗЫКОЗНАНИИ

В настоящее время лингвистика стала во всех отноше­ниях международной наукой. Лингвистика имеет на это особое право среди очень немногих других наук, так как предмет ее исследования тесно связан с изучением человече­ского общества и имеет непосредственное отношение к обще­нию между народами.

Мы можем отметить подъем в области лингвистических исследований в нашу эпоху по сравнению с предшествую­щей. Характерно, что в тридцатые годы работы, посвящен­ные теории фонемы, проводились Трубецким в Австрии и Юэн Рен Чжао в Китае — учеными, столь отдаленными друг от друга территориально. Это уже было шагом вперед по сравнению с гораздо более ограниченной территорией распространения лингвистических исследований эпохи Раска и Гримма. Однако за последние два десятилетия наблюдается особенно интенсивное распространение этой науки. От случайных работ отдельных, не связанных между собой ученых мы перешли в Америке к обширным лингви­стическим исследованиям, проводящимся по определенной программе под руководством целой группы ученых, объе­диненных в мощном лингвистическом обществе.

1.1. Однако мы не можем ограничиться лишь утвержде­нием о том, что американская лингвистика находится в на­стоящее время в более процветающем состоянии, чем в ка­кую-либо другую эпоху со времени основания республики. Само появление независимой группы американских лингви-

стов повлекло за собой их изоляцию в научном отношении, что является прискорбным фактом с точки зрения тех, кто, подобно автору данной статьи, считает, что лингви­стика должна оставаться международной наукой^[103]. Для американских лингвистов становится все более затрудни­тельным понимать работы европейских ученых в этой об­ласти. Ученые младшего поколения пренебрежительно от­носятся к работам ученых старшего поколения, так что мы до некоторой степени теряем связь как с традиционной лингвистикой, таки с ее современными представителями во всех других странах мира.

1.2. В какой-то степени отсутствие интереса американ­ских лингвистов к языкознанию в других странах можно связать с эпохой быстрого развития новой лингвистической терминологии в Америке в кругу так называемых американ­ских дескриптивных лингвистов. Те, кто принял эту терми­нологию, часто бывают не склонны утруждать себя перево­дом другой терминологии на свой язык. Они полагают, что все, кто пользуется другой терминологией, либо говорят бессмыслицу, либо недостаточно точно формулируют свои мысли. Этот упрек с таким же успехом можно бросить и тем европейским ученым, которые недооценивают достиже­ний американской дескриптивной школы^[104].

Данная работа ставит целью организацию дискуссии по вопросам уточнения методов лингвистического анализа и терминологии, что является одной из наиболее важных проблем, занимающих американских лингвистов в послед­ние годы. Являясь скорее наблюдателем, чем участником этого движения, автор настоящей статьи может представить обсуждаемые явления достаточно объективно, что окажется полезным для языковедов других школ. В случае, если автору не удастся до конца разъяснить данные вопросы, предлагаемая статья стимулирует их обсуждение. Прежде же всего автор стремится к тому, что иногда называют «един­ством науки».

2. В течение двух последних десятилетий появились 2 или 3 статьи и книги, посвященные технике лингвисти­ческого анализа^[105]. Сначала основное внимание обращалось на технику фонетического анализа, затем в центре внима­ния оказались морфология и синтаксис.

2. 1. Читая последние произведения американских металингвистов, было бы трудно предположить, что в тече­ние последних двенадцати лет это течение утвердилось и в Европе. Я имею в виду последние исследования Луи Ельмслева и группы ученых, входящих вместе с ним в Линг­вистическое общество Копенгагена. Для описания своей теории Ельмслев ввел термин глоссематика, однако в дей­ствительности он создал новый метаязык. К сожалению, полное изложение его теории опубликовано до сих пор лишь на датском языке. Оно появилось в 1943 г. под названием «Основы лингвистической теории»^[109]. Однако действительная трудность заключается не в датском языке, который легко доступен пониманию лиц, владеющих немецким.

2.2. Я не ставил перед собой задачи дать анализ тео­рии Ельмслева или оценку связанных с ней приемов. Мне только хотелось указать на тот факт, что в Европе оформ­ляется новый метаязык, который столь же отличается от языка традиционных грамматик, сколь отличается от них и американский метаязык. Оба языка в той же мере несоотносимы друг с другом, как языки английский и французский. Поэтому можно ожидать, что скоро для перевода с одного метаязыка на другой понадобится дву­язычный словарь метаязыка. Мы достигаем такой стадии, когда метаязык лингвистики распадается на метадиалекты, подвергая опасности единство нашей науки. Даже в мета­языке американских металингвистов можно отметить за­рождение метадиалектов, вследствие чего становится зат­руднительным следить за последними дискуссиями в об­ласти языкознания. Каковы бы ни были различия между европейской и американской лингвистическими школами, однако, сравнивая их наиболее характерные черты, можно прийти к выводу, что обе школы говорят об одном и том же и стремятся к одной и той же цели.

2.3. В принципе обе эти школы пытаются дать математи­ческую формулировку лингвистическим положениям. Хэррис описывает свой синтаксический анализ как мате­матический.

2.4. Можно предположить, что проводимое мною срав­нение этих двух школ недостаточно удачно, поскольку Ельм­слев уделяет большое внимание значению, тогда как боль­шинство американских металингвистов всячески избе­гают этого аспекта языка. В действительности можно было бы легко доказать, что различие здесь также сводится в ос­новном к различию в терминологии. Так, Ельмслев уста­навливает четырехчленное деление лингвистического мира. На одном полюсе находится действительный мир опыта, который он называет содержанием (content), на него налагается модель (pattern), называемая им формой со­держания (content form). В тесной связи с этой формой находится форма выражения (expression form), которая накладывает свои модели (patterns) на выражение (expres­sion), или истинный мир звуков. За исключением довольно устарелых терминов «содержание» (content) и «выражение» (expression), «форма» (form) и «материя» (substance), этот анализ очень близок математическому анализу языка в статье Мартина Джуза, посвященной описанию языковой структуры^[118]. Джуз различает, с одной стороны, реальность значения, а с другой — реальность звучания. Как та, так и другая могут быть выражены в терминах непрерывного математического ряда (continuous mathematics). Между ними находится язык, обладающий смысловой и фонетиче­ской формами, которые выражаются лишь в терминах пре­рывающегося математического ряда (d^?scontinuous mathe­matics). За исключением математической терминологии, анализ у Джуза остается тем же самым. Он пишет, что наи­более известные математические схемы (maps) связаны с реальным миром посредством единственного моста — ин­туиции; лингвистика же связана с реальным миром двумя мостами, ибо посредством языка реальный звук соответ­ствует реальному предмету и т. п. Язык является, таким образом, «системой символов».

2.5. Было бы чрезвычайно полезно, если бы ученый, в совершенстве владеющий обоими метаязыками, проана­лизировал систему Ельмслева. Такой анализ был бы одно­временно и переводом терминологии Ельмслева на амери­канский метаязык, а также и критикой ее целесообраз­ности. На первый взгляд метаязык Ельмслева кажется более унифицированным и логичным, чем американский. Однако вряд ли им можно было бы воспользоваться в дан­ной статье, так как употребляемые им термины имеют значение, прямо противоположное обычно принятым. Так, называя взаимоотношения «функцией» или ряд единиц, появляющихся в одинаковом окружении, «парадигмой», можно скорее запутать читателя, чем разъяснить ему свою идею. Однако все течение, представителем которого яв­ляется Ельмслев, чрезвычайно интересно. Теперь, сравнив два метаязыка, рассмотрим, с точки зрения обычного линг­виста, преимущества и недостатки математического под­хода к лингвистике у этих ученых. Автор настоящей статьи убежден, что любое лингвистическое явление может быть описано с двух точек зрения — внутренней по отношению к языку и внешней. Он считает, что традиционная лингви­стика пыталась объективно подойти к решению этого во­проса, применяя внешний критерий, с которым она соот­носила язык, в то время как современные лингвисты пы­таются найти внутренние критерии, критерии отношений. И наконец, хотя внутренние или дистрибутивные крите­рии, возможно, и приведут к полезным открытиям в области внутренней организации или структуры языка, лингви­стика не может (если только она не желает стать полностью замкнутой или математической) отказаться от использова­ния внешних критериев, наделяющих конкретной реаль­ностью действительного мира ее относительные данные.

3. При описании любого лингвистического явления обычно используется два ряда фактов. Если нужно описать гласный [а], мы можем описать его либо как звук, подоб­ный итальянскому а, или сказать, что он близок «карди­нальному» а, или определить его, согласно физиологиче­скому способу его артикуляции, как «гласный среднего ряда нижнего подъема», или, наконец, установить его аку­стические свойства с помощью спектрографа. В любом случае мы будем описывать этот звук в терминах, соотно­сящих его с чем-то существующим во внешнем мире. Такое определение может достигать любой желательной степени точности в пределах ошибки, допускаемой при наблюде­ниях. Чем более определенным будет наш критерий, тем большее количество классов звуков мы сможем установить. Любые два звука, попадающие в одно и то же деление внеш­него пространства и времени, можно считать фонетически идентичными (тождественными). Определение, которое мы таким образом получим, может быть названо идентичностью (identity) рассматриваемого явления. Для нового матема­тического подхода характерен перенос основного внимания с установления идентичности на дистрибуцию. Определение по принципу дистрибуции англ. [а] включает следующие факты: англ. а всегда силлабично; за ним может следовать или ему предшествовать одна, две или три согласных или же ни одной согласной; во всех ударных слогах оно противо­поставляется всем другим гласным. Пожалуй, главное от­крытие, сделанное современной лингвистикой, заключается в том, что можно найти взаимоотношения между всеми лингвистическими элементами, изучая их дистрибуцию. Однако здесь мы строго ограничены рамками изучаемого языка. Нас уже более не интересуют внешние критерии, а лишь окружения, в которых находятся изучаемые эле­менты, и сравнение этих окружений с окружениями других элементов. Даже лингвисты традиционной школы обычно отмечали окружение по крайней мере некоторых лингви­стических единиц, в особенности морфем, входящих в син­таксические сочетания. Однако особое внимание стало уде­ляться этой стороне исследования, как основной для лингви­стического анализа, исключительно благодаря структу­ральной школе, начиная с де Соссюра^[119].

3.1. Морфологические явления имеют двойную «иден­тичность» — фонетическую и семантическую. С точки зре­ния фонетики их идентичность можно легко установить пу­тем таких же методов описания, которые были применены при описании звука а (см. выше). Однако с точки зрения семантики они традиционно определялись посредством соотнесения с явлениями внешнего мира (внешними кри­териями). Так, например, яблоки описывались по соотне­сенности с действительными яблоками или их изображе­ниями. Класс «существительных» описывался по соотне­сенности с такими терминами, как «предмет», хотя совер­шенно ясно, что многие существительные вовсе не являются названиями предметов. Здесь также, согласно современной тенденции, основное внимание уделяется дистрибуции или функции. Существительные классифицируются в зависи­мости от их способности участвовать в сочетаниях, что оз­начает их дистрибуцию по отношению к другим формам высказывания. Поэтому существительные определяются те­перь не как названия предметов, а как класс форм, встре­чающихся в сочетании с другими известными формами. Таким образом, тогда как старая лингвистическая школа при описании звука или значения выдвигала на первый план принцип идентификации, новая школа во всех областях лингвистических исследований основное внимание уделяет «принципу дистрибуции» — основной момент, отличающий фонемику от фонетики и морфемику от семантики. Она является общим фактором в математическом подходе к линг­вистическому описанию.

3.2. Метод замены, лежащий в основе металингвисти­ческого анализа, в первую очередь направлен на установ­ление дистрибуции^[120]. До некоторой степени техника за­мены аналогична технике управляемого опыта естество­испытателя. Как последний изменяет один из факторов, сохраняя неизменными все остальные, так же и лингвист изучает возможность варьирования в высказываниях. По мере возможности он отбирает высказывания, различаю­щиеся лишь одним элементом. Если он находит человека, для которого анализируемый язык является родным, он просит его повторять одно и то же предложение, заменяя только один элемент. Такая возможность предоставляет лингвисту преимущества перед специалистами по другим общественным наукам, которые вряд ли смогут по мере необходимости так легко организовать повторение изучае­мой ситуации.

3.3. Замена обозначает обычно действительную под­становку одного отчетливо выделяющегося элемента вместо другого, например: р и b противопоставляются в pit и в bit или John и the k^;ng of England можно взаимозаменять поочередно в предложении The king of England opened Parliament. Путем такого метода проверки можно выделить любой лингвистический элемент и обнаружить его потен­циальное окружение. Следуя терминологии Уэллса, мы бу­дем называть выделяемый элемент фокусом (focus), а всю остальную часть высказывания — окружением (environ­ment). Можно либо сохранять неизменным фокус и изме­нять окружение, либо изменять фокус при неизменном окружении. Особым типом замены, который не упоми­нается в литературе, но который, казалось бы, может быть наиболее плодотворным, является замена нулем, что будет называться у нас усечением (excision). В применении к пред­ложению The king of England opened Parliament, которое достаточно подробно анализировал Уэллс, такой анализ приведет к расчленению the king of England на две состав­ляющих the king и of England и сделает невозможным дру­гой вариант разложения на the и king of England^[121]. Послед­ний вариант неосуществим, поскольку можно сказать The king opened Parliament, но нельзя сказать King of Eng­land opened Parliament.Из двух составляющих—the king и of England—последнюю можно опустить, а первую нельзя. Это наблюдение позволяет нам продвинуться в нашем ана­лизе дальше и отнести элементы the king и of England со­ответственно к группам ядра (nucleus) и спутника (satellite), применяя терминологию Пайка и Питмэна^[122]. Это различие представляет собой весьма существенную черту анализа по принципу дистрибуции, так как единственная часть окружения, релевантная фразе of England, есть ее ядро the king. Другой вид релевантности мы обнаруживаем при изучении отношений между the king of England и opened Parliament. Оба наличных фокуса не составляют одно ядро и одного спутника, но два ядра. Поскольку ни то, ни другое нельзя опустить, то их можно назвать ядрами-близнецами (twin nuclei). В предложении Jack and Jill went down the hill налицо также два ядра в фокусе Jack and Jill. Так как в этом предложении можно опустить одно из ядер, но нельзя опустить оба, мы можем назвать такой тип ядер координированными ядрами (coordinate nuclei). На фоно­логическом уровне подобный анализ можно применить к паре слов типа sit и seat. Sit и seat можно усечь до it и eat, доказав этим, что начальный согласный является лишь спутником остальной части слога. Однако конечные согласные не параллельны, так как t в seat отбросить мож­но, a t в sit нельзя. Вследствие этого обстоятельства t в sit выступает в качестве ядра-близнеца с гласным і. Иными словами, гласный в sit является связанным, а не свободным гласным. Попутно следует отметить, что три возможные типа взаимоотношений, возникающие при анализе по прин­ципу дистрибуции,— ядро-спутник, ядра-близнецы и коор­динированные ядра — точно соответствуют основным «функ­циям» в метаязыке Ельмслева, которые он называет детер­минацией (а предполагает существование Ь, но не наоборот), взаимозависимостью (а предполагает b и наоборот) и констел­ляцией (а и b встречаются вместе, йо одна величина не обя­зательно предполагает наличие другой¹). Этот небольшой образец анализа на основе дистрибуции свидетельствует о том, что дистрибуция фокуса не является указанием на все его возможные окружения, а лишь на те, которые ока­зываются релевантными в момент проверки посредством замены. Такой ряд релевантных окружений мы будем назы­вать обрамлением (frame) данного фокуса; оно опреде­ляется как непосредственные спутники и отнесенные к ним ядра (related nuclei).

3.4. Анализ по принципу дистрибуции не ограничи­вается установлением фокусов и их обрамлений. Следую­щим этапом анализа является организация фокусов в более крупные классы с тем, чтобы было возможно выявить структуру языка. Благодаря анализу, построенному только на принципе дистрибуции, можно прийти лишь к сравне- нию обрамлений. Однако существует еще предварительная стадия, которая не входила в данный анализ, а именно иден­тификация одинаковых фокусов. При этом надо принимать в расчет как фонетические, так и семантические критерии идентичности, если мы хотим знать, о чем именно идет речь. Мы поступаем правильно, когда говорим, что t в latter противопоставляется d в ladder; однако, если мы не знаем, чем являются эти t и d с фонетической точки зрения, мы не можем идентифицировать их ни с чем другим, даже с t и d в kitty и kiddy. Изолируя фокус -ег в sooner, мы должны иметь понятие о его значении, чтобы решить, к какой группе слов его присоединить: к группе слов типа later или runner. В результате сравнения обрамлений возникают проблемы, аналогичные тем, которые встретились Блоку при опреде­лении окружений в процессе дистрибуции *. Его основной принцип заключается в следующем: если два различных фокуса имеют идентичные обрамления, они находятся в отношениях свободного варьирования; если у них не­сколько одинаковых обрамлений, они противопоставляются друг другу; если они не имеют общих обрамлений, они нахо­дятся в отношении дополнительной дистрибуции. Однако проблема идентичности перекрещивается с указанной схе­мой в нескольких пунктах. Под «идентичными обрамле­ниями» следует понимать не только фонетическое, но и мор­фологическое окружение, ибо свободное варьирование под­разумевает в потенции появление любого звука в любом встретившемся слове. Проконтролировать это практически невозможно, так что здесь мы сталкиваемся с теоретической проблемой, неосуществимой на практике. Случается, что некоторые фокусы, имеющие общее обрамление, находятся внутри этих обрамлений действительно в состоянии свобод­ного варьирования, и поэтому Блоку приходится устанав­ливать специальную категорию «перекрестной дистрибу­ции» (overlapping distribution). Кроме того, он находит, что иногда фокусы, которые не имеют общих обрамлений, все же нельзя идентифицировать в силу их фонетической природы, например начальный и конечный звуки в hang. Таким образом, для того чтобы установить классы, к чему стремятся фонемисты, необходимо постоянно прибегать как к принципу идентичности, так и к дистрибуции. Я не за­даю себе вопроса, какова ценность таких классов, но пола-

гаю, следовало бы отметить, что это построения не одно­плановые, а двуплановые.

3. 5. Двуплановый критерий выступает отчетливо у Блока в определении фонемы как «класса непротивопостав- ляемых и фонетически подобных фон»*. Аналогично груп­пирует морфы в одну морфему, если они «находятся не в контрастирующей дистрибуции и имеют одно и то же значение»^[123], Хоккетт. Необходимость установить два по* существу несоизмеримых критерия для этих единиц очень волновала металингвистов и приводила к различным по­пыткам уничтожить критерий идентичности. Для фонема- тики это означало уничтожение фонетики—решение, вы­двигаемое отдельными представителями Пражской школы. Ельмслев стремится к такой «лингвистике, теория выраже­ния которой не была бы фонетикой, а теория содержания не была бы семантикой»^[124]. Предпринимались попытки опре­делять классы звуков только с точки зрения дистрибуции; например, так поступал Ганс Фогт^[125], изучая структуру норвежских односложных слов. Хотя результаты его ис­следования оказались интересными, однако они показали, что фонетическая идентичность не совпадает с дистрибу­тивной функцией. Определение гласных по отношению к согласным с точки зрения слоговой дистрибуции подобно* но не тождественно фонетическому определению: напри­мер, появляется разница при рассмотрении п в button, который с точки зрения фонетики является согласным, но функционирует как слогообразующий. Английские аф­фрикаты ch и j обычно рассматривались фонетистами как двойные звуки; однако фонематисты стали колебаться, оп­ределять ли их как один или как два звука, поскольку введение критерия дистрибуции побуждало их рассматри­вать данные звуки как единичные. Тогда можно сказать, что в таких английских словах, как bunched и bulged, только три согласных после гласных. Если бы это было так, то слова, подобные jinxed, sixths, texts, нужно считать исключением из этого правила. Кажется, что классы, уста­новленные с помощью дистрибуции, заметно не совпадают в своих крайних элементах^[126]. Практически каждое положе-

ние дистрибуции приводит в итоге к небольшим группам слов или даже к отдельным словам, нарушающим общее лравило и вносящим беспорядок в систему. Случается, что приходится изучать английский язык в течение ряда лет (если предположить, что ранее этот язык не имел письмен­ности), прежде чем удастся обнаружить, что b может встре­чаться после m в конечном положении, поскольку два слова iamb и dithyramb, в которых встречаются эти сочета­ния, возможно, попадутся лишь на несколько миллионов слов сплошного текста. Трудно провести сплошной анализ на основе дистрибуции, так как при этом необходимо поль­зоваться большим количеством языковых систем, тогда как лри установлении идентичности основных звуковых типов достаточно проследить эти звуки в лингафонной записи в течение нескольких часов. Большинство разногласий по поводу фонематического анализа касается вопроса прими­рения принципов дистрибуции и идентичности. Невозможно связать анализ на основе дистрибуции с чем-либо конкрет­ным, что стало очевидным, когда лингвистам, проводившим такой анализ, приходилось менять свои выводы относитель- дю той или иной языковой системы ^г.

3. 6. В морфематике также имеет место стремление уничтожить двойной критерий анализа и перейти к един­ственному критерию дистрибуции. До настоящего времени это выражалось лишь в теоретических определениях, не дававших никаких практических результатов ^[127]. Роль зна­чения в процессе лингвистического описания была сведена до минимума, и это явилось сначала здоровой реакцией против злоупотребления значением при установлении лин­гвистических категорий, однако теперь некоторые линг­висты переоценивают этот момент вплоть до его фетишиза­ции. Любопытно отметить, что те, кто не принимал во вни­мание значение, теперь снова привносят его в анализ под прикрытием принципа дистрибуции. В связи с анализом од­ной формы посредством дистрибуции возникает вопрос о возможности сочетания ее с другими формами. Так, window, вероятно, можно было бы отличить от door независимо от конкретной ситуации, если бы встречалось достаточно пред­ложений с этими словами. Путем замещения можно было бы установить (как в игре с двадцатью вопросами), какой из вариантов имеется в виду. Однако важно отметить, что такие замещения может сделать только человек, для кото­рого данный язык является родным, поскольку он знает значение форм, которые употребляет. В статье, приводив­шейся выше, Джуз дает следующее определение значения на основе дистрибуции: «... собрание всех возможных слу­чаев сочетания морфемы в контексте с другими морфе­мами». Казалось бы, потребуется опыт целой жизни, чтобы статистически установить возможное число сочетаний даже с одной морфемой. Однако «туземец», к которому мы обра­тились за информацией относительно значения слова, на­учился употреблять его почти в той же дистрибуции, что и другие лица, говорящие на его языке. То, что «туземец» дает нам в качестве значения слова, является в действитель­ности одной из замен, т. е. синонимом или описательным оборотом, имеющим почти такую же дистрибуцию в языке. Но он может сделать это только потому, что в его распоря­жении имеется нечто постоянное, с чем он может соотно­сить данный вопрос, а именно — его внелингвистический опыт. Пользуясь определениями «туземца», мы не приме­няем сокращенный анализ, как говорят металингвисты, но исходим из неотъемлемой основы языка — его символич­ности. Нам всем не раз приходилось сталкиваться с фак­тами неправильного понимания отдельных высказываний. Это случалось из-за недостаточного ознакомления с основ­ными фактами общественной ситуации, которые не были очевидны в форме высказывания. Хэррис рассмотрел структуру следующего предложения: She made him a good husband because she made him a good wife^[128]. Он утверж­дает, что значение этого предложения ясно ввиду наличия структурного момента, который выражается в том, что him во второй части предложения можно заменить for him. Однако с таким же, если не большим, основанием можно было бы утверждать, что предложение понятно, так как всякий знает, что мужчина не может быть женой.

3. 7. Постоянное стремление отделять анализ на основе дистрибуции от определений идентичности свидетельствует о математической природе критериев дистрибуции. Тех­ника замены основана на предположении идентичности, чего не может дать применение только одной дистрибуции. Как фокус, так и обрамление имеют лишь относительное значение. Для практических целей мы оставляем постоян­ным фокус, но изменяем обрамление. Однако совершенно ясно, что это лишь удобный рабочий прием. В случае с фо­нологическим анализом спектрографическим исследова­нием было доказано, что каждая фона подвержена влия­нию ее окружения: как фокус, так и обрамление представ­ляют собой переменные величины в пределах одной общей функции. Только когда это отношение привязывается к ка^ кой-либо внешней константе, мы получаем определенную идентификацию лингвистического описания. Это становится очевидным при фонемном анализе, при котором мы получаем критерий для идентификации фон только тогда, когда опре­делим их окружение. Но мы не можем определить их ок­ружение, пока не идентифицируем фоны. Поскольку гра­ницы морфем являются частью их окружения, нецелесооб­разно полностью отделять фонемный анализ от морфем­ного. Леопольд показал, что в немецком языке либо надо сначала анализировать такие слова, как Frauchen и Kuh- chen, по двум морфемам, либо рассматривать палатальный и велярный спиранты в ich и ach как отдельные фонемы Очевидно, нельзя обойти и замечание Пайка о том, что при фонемном анализе следует прибегать к помощи морфологи­ческих критериев, если нельзя найти внешние объективные критерии, которые соотнесли бы фонемы или морфемы с ка­кими-нибудь данными объективной действительности ^[129]. Ана­лизу по непосредственным составляющим, как отмечает

Уэллс, свойствен известный порочный круг; так, анализ, проводимый на базе составляющих определенных выска­зываний, предполагает, что характеристика всех высказы­ваний на этом языке дана заранее^г. Такая замкнутость ме­тодов исследования в порочном кругу и послужила причи­ной постоянных упреков по адресу металингвистов. Каза­лось, что они прибегают к произвольным и недостаточно обоснованным принципам анализа, для которых харак­терна скорее эстетическая, чем научная ценность, и кото­рые способствуют скорее элегантности стиля, чем науч­ности исследования. Теперь, возможно, мы признаем,что это свойственно применению критериев дистрибуции. По­рочный круг, по-видимому, является недостатком не столь­ко лингвистики, сколько математики. Математика замкнута в себе, поскольку значение ее построений не зависит от су­ществования какой-либо определенной реальности.

4. Металингвисты проявили нетерпимость к крите­риям идентичности, пытаясь исключить из цикла лингви­стических наук те дисциплины, которые первоначально к ним относились. Ельмслев пишет о «так называемой лин­гвистике», которая в отличие от его лингвистики не базирует­ся на критериях, внутренних по отношению к описывае­мому языку^[130]. Трейджер определяет фонетику как «прелин- гвистику». За настоящей лингвистикой он может признать только анализ языковых систем^[131]. Уже Блумфилд исклю­чал семантику из лингвистики как нелингвистическую дисциплину по существу. В настоящей работе я пытался доказать, что анализ на основе принципов дистрибуции должен проводиться одновременно с фонетической и семан­тической идентификацией в любом общем описании языка. Поэтому я не могу принять положение металингвистов о том, что только отношения (или функции [по Ельмслеву]) являются релевантными^[132]. Хотя вклад металингвистов в языкознание и значителен, однако их роль в лингвистике до известной степени сходна с ролью математики в физике. Расхождение между «математическими» лингвистами и «фи­зическими» лингвистами, которых я назвал бы просто лин­гвистами, постоянно увеличивается. Лингвист должен не только изучать взаимоотношения лингвистической формы, но он должен быть до некоторой степени ученым-физиком, изучающим фонетическую сторону языка, и в какой-то степени социологом, изучающим семантику. Джуз предла­гал передать фонетику физикам, а семантику социологам \ Я не нахожу никаких доказательств того, что он сам хочет следовать этому совету, и я попытался показать, что этого делать нельзя. Мы должны черпать из указанных наук различные данные, и связь лингвистических отношений с конкретными данными органов чувств все еще является неотъемлемой частью нашей науки. Другие данные не мо­гут показать, какие аспекты звука и значения релевантны нашим символам, а также почему наши символы должны быть релевантны в различных контекстах. И металингви­стам и «физическим» лингвистам придется продолжать свое сотрудничество, если мы стремимся создать лингвистические системы, не замкнутые в порочный круг.

4. 1. В заключение я хотел бы вернуться к своей перво­начальной теме металингвистического единства. Хоккетт определил цель дискуссии по металингвистике как дости­жение «большего взаимопонимания среди авторов грамма­тик и, таким образом, более точного описания изучаемых языков»^[133]. Это, конечно, очень серьезная цель. Однако в на­стоящее время в связи с тенденцией к экономии в высказы­вании многие описания стали совершенно непонятны для лингвистов других школ. Современные описания напоми­нают логику символов и полностью лишены достоинств спо­койного чарующего стиля традиционных грамматик. Я не намерен рекомендовать возврат к этим грамматикам, однако хотел бы напомнить, что экономия средств выражения не всегда является достоинством. Иногда она яеляєтся результатом бедности языка, и в любом случае ее прихо­дится заменять обильным применением реальных звуков и значений, если только дело касается практического ис­пользования. Я не думаю, что настоящая дискуссия смо­жет установить преимущество одного типа анализа перед другим. Только нелингвистические цели могут определить, какой вид анализа наилучший. Однако металингвисты сде-

Лали большое дело, создав метаязык, с помощью которого мы можем говорить о различных типах анализа, а также уста­новить расхождение ученых прошлого. Было бы желатель­но, чтобы все ученые собрались вместе и выработали практически применимый международный язык для целей металингвистики, вместо того чтобы поддерживать насто­ящий «Вавилон»

4. 2. Независимо от того, каким метаязыком мы будем пользоваться, целью нашего исследования является изу­чение структуры языка в употреблении «туземцев» ^[134]. Что­бы мы ни подразумевали под «структурой», мы можем быть абсолютно уверены, что она так же не похожа на язык, как описание яблока у ботаника не похоже на само яблоко. Вы не можете съесть описание яблока, созданное ботаником, так же как не можете разговаривать на описании языка, сделанном лингвистом. Но как только вы встретитесь с яб­локом или языком, вы сможете с помощью хорошего описа­ния не только идентифицировать их, но и заранее знать об их наиболее характерных признаках, связанных с чувст­венными восприятиями.

Луи Ельмслев ПРОЛЕГОМЕНЫ К ТЕОРИИ ЯЗЫКА^[135]

1. Изучение языка и теория языка Язык — человеческая речь — неисчерпаемый запас раз­нообразных сокровищ. Язык неотделим от человека и сле­дует за ним во всех его действиях. Язык — инструмент, посредством которого человек формирует мысль и чувство, настроение, желание, волю и деятельность, инструмент, посредством которого человек влияет на других людей, а другие влияют на него; язык — первичная и самая необхо­димая основа человеческого общества. Но он также конеч­ная, необходимая опора человеческой личности, прибежище человека в часы одиночества, когда разум вступает в борьбу с жизнью и конфликт разряжается монологом поэта и мы­слителя. До первого пробуждения нашего сознания язык был нашим эхом, готовым отразить первый нежный лепет на­шей мысли и неразлучно сопровождать нас повсюду, от простой повседневной деятельности до наиболее тонких и интимных мгновений — тех мгновений, из которых мы чер­паем тепло и силу в каждодневной жизни благодаря власти памяти, которую дает нам тот же язык.Но язык—не внешнее, сопровождающее человека явление. Он глубоко связан с человеческим разумом. Это — богатство памяти, унаследованное личностью и племенем, бодрствующее со­знание, которое напоминает и предостерегает. И речь пред­ставляет собой характерную черту личности в хорошем и плохом ее проявлении, отличительный признак семьи и нации, свидетельство человеческого благородства. Язык

настолько глубоко пустил корни в личность, семью, нацию, человечество и саму жизнь, что мы иногда не можем удер­жаться от вопроса, не является ли язык не просто отраже­нием явлений, но их воплощением — тем семенем, из которого они выросли!

В силу этих причин язык всегда привлекал внимание че­ловека, ему удивлялись и его описывали в поэзии и в науке. Наука стала рассматривать язык как последовательность звуков и выразительных жестов, доступных точному физиче­скому и физиологическому описанию и выступающих как знаки для явлений сознания. Наука путем психологиче­ских и логических интерпретаций искала в языке измен­чивость человеческой психики и постоянство мысли; пер­вую—в развитии и прихотливых изменениях языка, послед­нее — в его знаках, два рода которых были установлены: слово и предложение, являющиеся очевидными символами для понятия и суждения. Язык, рассматриваемый как знако­вая система и как устойчивое образование, используется как ключ к системе человеческой мысли, к природе человече­ской психики. Рассматриваемый как надиндивидуальное со­циальное учреждение, язык служит для характери­стики нации. Рассматриваемый как колеблющееся и изме­няющееся явление, он может открыть дорогу как к пони­манию стиля личности, так и к событиям жизни прошедших •поколений. На язык ныне смотрят как на ключевую пози­цию, которая открывает перспективы во многих направле­ниях.

Таким образом, язык, даже если он является объектом научного изучения, оказывается не целью,а средством: сред­ством познания, основной объект которого лежит вне са­мого языка, хотя, возможно, этот объект полностью до­стижим только через язык; причем само исследование стро­ится на основе иных предпосылок, чем те, которые требуют­ся языком. Язык становится средством трансцендентного познания (в собственном и этимологическом смысле слова трансцендентный), а не целью имманентного знания. Так, физическое и физиологическое описание звуков речи легко вырождается в чистую физику или чистую физиологию, а психологическое и логическое описание знаков (слов и предложений) — в чистую психологию, логику и онтоло­гию, в результате чего исходный лингвистический пункт выпадает из поля зрения. Указанное подтверждается исто­рическим опытом. Но даже там, где это непосредственно не имеет места, все же физические, физиологические, психоло­гические и логические явления, взятые сами по себе, еще не составляют языка; они представляют собой только бессвяз­ные, внешние грани его, выбранные как объекты изучения не ради самого языка, но ради явлений, на которые язык направлен. Это справедливо и в том случае, когда язык рас­сматривается на основе данных описаний как ключ к пони­манию социальных условий и к реконструкции доистори­ческих отношений народов и наций.

Все сказанное здесь говорилось не для того, чтобы умень­шить ценность приведенных точек зрения или всей проде­ланной работы, но для того, чтобы указать на реальную опасность: в ревностном стремлении к цели нашего знания мы можем забыть о средстве познания — о самом языке. Эта опасность реальна потому, что невнимание к языку вызывается самой природой языка, который прежде всего является средством познания, а не его целью. Только ис­кусственно можно направить ищущий луч света на само средство познания. Это относится в равной мере как к жи­тейской практике, где на языке, как правило, не концент­рируется внимание, так и к научному исследованию. Давно стало ясно, что наряду с филологией, где изучение языка и его памятников есть средство познания литературных явлений и исторических событий, должна существовать лингвисти­ка—наука о языке и его текстах как таковых. Но от замыс­ла до исполнения путь долог. Язык и на этот раз разо­чаровал сторонников научного подхода. То, что составляло- главное содержание традиционной лингвистики — история языка и генетическое сравнение языков, — имело своей целью не столько познание природы языка, сколько- познание исторических и доисторических социальных ус­ловий и контактов между народами, т. е. знание, добы­тое с помощью языка как средства. Но все это также фило­логия. Правда, часто кажется, что, оставаясь в пределах внутренних технических приемов сравнительной лингви­стики этого рода, мы изучаем сам язык, но это только иллю­зия. В действительности мы изучаем disiecta membra, т. е. разрозненные части языка, которые не позволяют нам охва­тить язык как целое. Мы изучаем физические и физиоло­гические, психологические и логические, социологические и исторические проявления языка, но не сам язык.

Чтобы создать истинную лингвистику, которая не есть лишь вспомогательная наука, нужно сделать что-то еще.

Лингвистика должна попытаться охватить язык не как кон­гломерат внеязыковых (т. е. физических, физиологических, психологических, логических, социологических) явлений, но как самодовлеющее целое, структуру sui generis. Толь­ко таким образом язык как таковой может рассматривать­ся научно, не разочаровывая своих исследователей и не ускользая из их поля зрения.

В конечном счете значение подобной попытки может быть определено посредством того влияния, которое такая лингвистика способна оказывать на различные трансцен­дентные точки зрения — на филологию и на то, что до сих пор считалось лингвистикой. В частности, с помощью по­добного рода лингвистической теории можно создать еди­ную основу для сравнения языков. Последняя даст возмож­ность устранить тот провинциализм в образовании понятий, который является уделом филологов; таким путем будет фактически построена действительная и рациональная ге­нетическая лингвистика. В результате значение подобной лингвистики независимо от того, будет ли структура языка приравнена к структуре действительности или взята как более или менее деформированное отражение ее, может быть также оценено величиной ее вклада в общую эписте­мологию.

Итак, необходимо построить теорию языка, способную открыть и сформулировать предпосылки лингвистики по­добного рода, установить ее методы и обозначить ее пути. На­стоящая работа представляет собой введение в такую теорию.

Изучение языка с разнообразными, в сущности транс­цендентными, целями имело многих приверженцев; теория языка с ее чисто имманентными целями — немногих. В этой связи теорию языка не следует смешивать с филосо­фией языка. Как и в истории других дисциплин, в исто­рии языкознания засвидетельствованы попытки дать фило­софское обоснование действительной практике исследова­ния, а в связи с интересом к основам лингвистики, вырос­шим за последние годы, некоторым трансцендентным видам лингвистики были предпосланы предполагаемые системы аксиом^[136]. В то же самое время рассуждения в области лин-

гвистической философии очень редко имели сколько-нибудь точную форму или осуществлялись систематически с ши­роким охватом материала, и весьма редко проводились исследователями с достаточной подготовкой как в области лингвистики, так и эпистемологии. Большинство подоб­ных рассуждений можно отнести к категории субъектив­ных, и поэтому ни одно из них не получило сколько-нибудь значительного признания, за исключением, может быть, временного, когда они становились довольно поверхност­ными модными течениями. По этой причине история тео­рии языка не может быть написана и ее эволюция не мо­жет быть прослежена—она слишком непоследовательна. Поэтому многие рассматривают попытки создания теории языка как пустое философствование и дилетантство, для ко­торого характерен априоризм. Такой приговор представляет­ся справедливым, поскольку дилетантское и априорное фи­лософствование действительно преобладали в этой облас­ти и так утвердились в ней, что со стороны становилось трудно отличить истинное от ложного.

Настоящая работа, возможно, докажет, что подобные характеристики не являются внутренне необходимыми для любой попытки построения лингвистической теории. Мы наилучшим образом достигнем этой цели, если до некоторой степени забудем прошлое и начнем сначала со всех тех слу­чаев, где в прошлом не было получено положительных ре­зультатов. В значительной мере мы будем основываться на том же экспериментальном материале, который рассмат­ривался и в предшествующих изысканиях, на материале, который, будучи взят в новой интерпретации, представит объект языковой теории. Мы должны открыто признать нашу зависимость от предшественников там, где очевид­ные результаты были достигнуты другими учеными. В ка­честве первооткрывателя должен быть назван лингвист- теоретик швейцарец Фердинанд де Соссюр \

Чрезвычайно важная подготовительная работа по соз­данию лингвистической теории, представленной здесь, была проведена некоторыми членами Копенгагенского лингвистического кружка, особенно X. Й. Ульдаллем в 1934—1939 гг.^[137] Уточнению некоторых основных предпосы­лок теории помогли обсуждения Копенгагенского философ­ского и психологического общества и, кроме того, деталь­ный обмен мнениями с Йоргеном Йоргенсеном и Эдгаром Транекьер Расмуссеном. Ответственость за настоящую ра­боту несет только автор.

2. Лингвистическая теория и гуманитарные науки

Лингвистическая теория, интересующаяся специфиче­ской структурой языка и исходящая исключительно из фор­мальной системы предпосылок, не должна придавать ис­ключительного значения отклонениям и изменениям в речи, хотя она и вынуждена принимать их во внимание; она дол­жна искать постоянное, несвязанное с какой-либо внеязы- ковой «реальностью», то постоянное, что делает язык языком, каким бы он ни был, и что отожествляет любой конкрет­ный язык с самим собой во всех его различных проявлениях^ Когда это постоянное найдено и описано, оно может быть спроецировано на «реальность» вне языка, какого бы рода ни была эта «реальность» (физическая, физиологическая, психологическая, логическая, онтологическая), так что даже при рассмотрении «реальности» язык остается главным объектом, и не конгломератом, но организованным целым с языковой структурой как ведущим принципом.

Поискам такого обобщающего и интегрирующего по­стоянного, несомненно, будет противостоять определенная традиция гуманитарных наук, которая в различных обли- чиях до сих пор преобладает в лингвистической науке. В своей типичной форме гуманитарная традиция отрицает a priori существование постоянного и законность его поис­ков. Согласно этой точке зрения, общественные явления в противоположность естественным непериодичны и по самой этой причине не могут, как это имеет место с естественны­ми явлениями, быть объектом точного и обобщенного изуче­ния. В области гуманитарных наук якобы должен приме­няться другой метод, а именно чистое описание, которое обычно бывает ближе к поэзии, чем к точной науке, или, во всяком случае, метод, ограничивающий себя простым из­ложением, при котором явления перечисляются одно за другим без всякой попытки интерпретации через систему. У историков этот тезис выдвигается в качестве доктрины, и он действительно кажется основой истории в ее класси­ческой форме. Соответственно те дисциплины, которые, воз­можно, следовало бы назвать наиболее гуманитарными — изучение литературы и искусства,— также до сих пор являются скорее исторически-описательными, чем система­тизирующими предметами. В некоторых областях можно заметить тенденцию к систематизации, но история и наря­ду с ней гуманитарные науки в целом, по-видимому, еще далеки от готовности признать законность и возможность такой систематизации.

A priori во всех случаях справедливым кажется тезис о том, что для каждого процесса (в том числе и историче­ского) можно найти соответствующую систему, на основе которой процесс может быть проанализирован и описан посредством ограниченного числа предпосылок. Следует предположить, что любой процесс может быть разложен на ограниченное число элементов, которые постоянно повто­ряются в различных комбинациях. Затем эти элементы мо­гут быть объединены в классы по их комбинационным возможностям. И наконец, в дальнейшем, очевидно, можно построить всеобщее и исчерпывающее исчисление (calculus) возможных комбинаций. История, в частности, построен­ная таким образом, поднялась бы над уровнем чисто при­митивного описания, став систематичной, точной и дедук­тивной наукой, в теории которой все события (возможные комбинации элементов) предвидятся, а условия их осущест­вления устанавливаются заранее.

Кажется бесспорным, что, не пытаясь испробовать этот тезис в качестве рабочей гипотезы, гуманитарные науки пре­небрегают своей наиболее важной задачей—стремлением пре­вратить исследование общественных явлений в науку.Нужно понять, что исследованию общественных явлений прихо­дится выбирать между поэтической концепцией как един­ственно возможной, с одной стороны, и поэтической и на­учной концепциями как двумя соотносительными формами описания, с другой стороны; следует также усвоить, что выбор зависит от проверки правильности тезиса о том, что в основе процесса лежит определенная система.

Казалось бы, a priori, язык является объектом, для кото­рого результат проверки этого тезиса должен быть поло­жительным.

Чисто описательный подход к исследованию лингвисти­ческих явлений, видимо, не может вызвать значительного интереса, и поэтому всегда чувствовалась потребность в дополнительной, систематизирующей точке зрения: в со­вокупности текстов искали фонетическую систему, семан­тическую систему, грамматическую систему. Но до сих пор лингвистическая наука, взращиваемая филологами с транс­цендентной целью (с целью, находящейся вне языка) и под сильным влиянием гуманитарных наук, отрицавших зна­чение системы, не смогла выполнить анализ до конца, сде­лать ясными его предпосылки или установить единый прин­цип анализа, и поэтому он остался приблизительным и субъ­ективным, метафизическим и эстетствующим, не говоря уже о тех случаях, когда он становился совершенно анекдотическим.

Цель лингвистической теории — испытать, по-видимо- му, на исключительно благоприятном объекте тезис о том, что существует система, лежащая в основе процесса,— постоянное, лежащее в основе изменений. Голоса, подня­тые заранее против такой попытки в области гуманитарных наук, совершенно априорно убеждающие, что мы не можем подвергнуть духовную жизнь человека и связанные с ней явления научному анализу, не убив этой жизни и не дав тем самым нашему предмету ускользнуть от рассмотрения, не могут удержать ученых от этой попытки. Если попытка не удастся — не в частности, а в принципе,— тогда эти воз­ражения окажутся резонными и общественные явления при­дется рассматривать только субъективно и по эстетиче­ским меркам. Если, однако, попытка удастся — и прин­цип окажется практически применимым,— тогда эти голоса смолкнут сами собой и останется только провести соответ­ствующие эксперименты в других гуманитарных областях.

лизительно сформулированное нами выше (требование так называемого эмпиризма), будет удовлетворять изложенным ниже принципам. В соответствии с этим принципом, кото­рый мы ставим во главу всех остальных, наша теория сразу становится четко отличима от всех предшествующих попы­ток построения философий языка.

Описание должно быть свободным от противоречий (самоудовлетворяю- щим), исчерпывающим и предельна простым. Требование непротиворечи­вости предшествует требованию ис­черпывающего описания. Требование исчерпывающего описания предше­ствует требованию простоты.

Мы рискнем назвать этот принцип эмпирическим прин­ципом. Но мы намерены отказаться от этого названия, если эпистемологические исследования покажут его неприемле­мость. С нашей точки зрения, это чисто терминологический вопрос, не влияющий на содержание принципа.

4. Лингвистическая теория и индукция

Утверждение нашего так называемого эмпирического принципа не равно утверждению индуктивизма, под кото­рым понимается требование постепенного перехода от част­ного к общему, или от более ограниченного к менее ограни­ченному, Здесь мы снова оказываемся в области терминов, требующих эпистемологического анализа и уточнения, на этот раз терминов, которые мы сами в дальнейшем будем иметь случай использовать более точно, чем это можно сде­лать сейчас. И здесь снова придется произвести терминоло­гический расчет с эпистемологией. В данный момент мы заинтересованы в выяснении нашей позиции по отношению к позиции предшествующей лингвистики. В своей типичной форме эта лингвистика идет в образовании своих понятий от отдельных звуков к фонемам (классам звуков), от отдель­ных фонем — к категориям фонем, от различных индиви­дуальных значений — к общим основным значениям, а от последних — к категориям значений. Процедуру такого рода в лингвистике мы называем обычно индуктивной. Она может быть кратко определена как переход от сегмента к классу, а не от класса к сегменту. Это синтетическое, а не аналитическое движение, обобщающий, а не специфицирую­щий метод. Сам опыт с очевидностью показывает недостат­ки данного метода. Он неизбежно ведет к отвлечению по­нятий, которые затем рассматриваются как реальность. Этот реализм (в средневековом смысле слова) не может дать полезной основы для сравнения, так как понятия, получен­ные подобным образом, не являются общими и поэтому не могут быть вынесены за пределы отдельного конкрет­ного языка. Вся унаследованная нами терминология стра- дает от этого ущербного реализма.

Полученные путем индукции понятия таких грам­матических классов, как «родительный падеж», «перфект», «сослагательное наклонение», «пассив» и т. д., дают яркие примеры подобных явлений. Ни одно из таких понятии, в том виде, в каком они были использованы до сих пор, не допускает общего определения: родительный падеж, пер­фект, сослагательное наклонение и пассив—совершенно раз­личные явления в двух разных языках (например, в ла­тинском и в греческом). Это же верно (без всякого исключе­ния) и для остальных понятий традиционной лингвистики. В этой области индукция ведет, таким образом, от измен­чивого не к постоянному, а к случайному. Она поэтому в конце концов вступает в противоречие с эмпирическим принципом, который мы установили: она (индукция) не может обеспечить непротиворечивого и простого описания»

Если мы исходим из некоторых экспериментальных данных, то они подсказывают обратную процедуру. Един­ственно, что дается исследователю языка в качестве исход­ного пункта (мы излагаем это в традиционной форме по причинам эпистемологического характера), так это текст в своей нерасчлененной и абсолютной целостности. Нашей единственно возможной процедурой, если мы хотим пост­роить систему для процесса, представленного этим текстом, будет анализ, при котором текст рассматривается как класс, разделенный на сегменты. Затем эти сегменты в качестве классов в свою очередь делятся на сегменты и так далее до тех пор, пока анализ не будет закончен. Поэтому данная процедура может быть определена кратко как переход от класса к сегменту, а не от сегмента к классу, как аналити­ческая и специфицирующая, а не как синтетическая и об­общающая, как движение, противоположное индукции в том смысле, какой этот термин приобрел в лингвистике. В современной лингвистике, если только в ней осознается это противопоставление, такого рода процедура или приб­лижение к ней обозначается термином дедукция. Такое упо­требление термина беспокоит эпистемологов, но мы будем его придерживаться, поскольку надеемся позднее показать, •что возражения терминологического порядка в данном во­просе могут быть преодолены.

5. Лингвистическая теория и реальность

С помощью избранных нами терминов нам удалось оп­ределить метод лингвистической теории как необходимо эмпирический и дедуктивный и тем самым осветить одну сторону первостепенного вопроса об отношении ЯЗЫКОВОЙ теории к так называемым опытным данным. Однако нам еще осталось осветить другую сторону того же вопроса. Иными словами, мы должны выяснить, являются ли возможные зависимости между теорией и ее объектом (или объектами) взаимными или односторонними. В упрощенной, предна­меренно наивной форме проблема может быть сформулиро­вана следующим образом: объект ли определяет теорию и воздействует на нее или же теория определяет свой объект и воздействует на него?

Здесь мы также должны отказаться от рассмотрения чи­сто эпистемологической проблемы во всем ее объеме и со­средоточить наше внимание на наиболее важном для нас аспекте. Совершенно ясно, что слово теория, которое часто употребляется неправильно и небрежно, может быть по­нято по-разному. Теория может означать в числе прочих вещей систему гипотез. Если слово взято в этом распрост­раненном теперь смысле, ясно, что зависимость между тео­рией и объектом односторонняя: объект определяет тео­рию и воздействует на нее, но не наоборот. Гипотезы могут оказаться при проверке правильными или неправиль­ными. Но, возможно, читатель уже заметил, что мы упо­требляем слово теория в другом смысле. В этой связи одина­ково важное значение имеют два следующих фактора:

1. Теория в нашем смысле сама по себе независима от опыта. Сама по себе она ничего не говорит ни о возможности ее применения, ни об отношении к опытным данным. Она не включает постулата о существовании. Она представляет собой то, что было названо чисто дедуктивной системой, в том смысле, что она одна может быть использована для исчисления возможностей, вытекающих из ее предпо­сылок.

2. С другой стороны, теория включает ряд предпосылок, о которых из предшествующего опыта известно, что они удовлетворяют условиям применения к некоторым опытным данным. Эти предпосылки наиболее общи и могут поэтому удовлетворять условиям применения к большому числу экспериментальных данных.

Первый из этих факторов мы назовем произвольно­стью теории, второй — пригодностью теории. При созда­нии теории необходимо считаться с обоими факторами, но из сказанного следует, что экспериментальные данные ни­когда не могут усилить или ослабить теорию, они могут усилить или ослабить только ее пригодность.

Теория позволяет нам выводить теоремы, которые долж­ны иметь форму импликаций (в логическом смысле) или быть переводимыми в такую условную форму. Подобная теорема утверждает только, что при выполнении некоторого усло­вия данное суждение справедливо. Применение теории по­кажет, выполняется ли это условие в каждом случае.

На основе теории и ее теорем мы можем построить ги­потезы (включая так называемые законы), судьба которых в противоположность судьбе самой теории зависит исклю­чительно от их проверки.

Здесь ничего не говорилось об аксиомах или постулатах. Мы предоставляем решать эпистемологам, необходимы ли лингвистической теории какие-либо предпосылки, за исклю­чением открыто вводимых этой теорией. Однако предпосыл­ки языковой теории уводят нас далеко назад. В результате предпосланные ей аксиомы имеют столь общий характер, что кажется, будто ни одна из них не может быть характер­ной для лингвистической теории в противоположность дру­гим теориям Это объясняется тем, что мы ставили своей за­дачей проследить (не выходя за пределы того, что представ­ляется непосредственно относящимся к лингвистической теории), насколько далеко уходят наши предпосылки. Мы вынуждены поэтому до некоторой степени вторгнуться в об­ласть эпистемологии, как мы поступали и в предшествую­щих разделах. Мы убеждены, что невозможно построить теорию определенной науки без активного сотрудничества с эпистемологией.

Таким образом, лингвистическая теория единовластно определяет свой объект при помощи произвольного и при­годного выбора (strategy) предпосылок. Теория представ­ляет собой исчисление, состоящее из наименьшего числа наиболее общих предпосылок, из которых ни одна предпо­сылка, принадлежащая теории, не обладает аксиоматиче- ской природой. Исчисление позволяет предсказывать воз­можности, но ничего не говорит об их реализации. Таким образом, если подобная лингвистическая теория соотно­сится с понятием реальности, ответ на сформулированные выше вопросы—объект определяет свою теорию и влияет на нее или же наоборот — будет иметь двоякий смысл: в силу своей произвольной природы теория не реалистична; в силу своей пригодности она реалистична (слово реализм берется здесь в современном, а не в средневековом, как указыва­лось выше, смысле).

6. Цель лингвистической теории

Можно сказать, что теория в нашем смысле слова на­правлена на создание процедуры, посредством которой объекты определенной природы могут быть описаны непро­тиворечиво и исчерпывающе. Такое непротиворечивое и исчерпывающее описание ведет к тому, что обычно назы­вается знанием или пониманием исследуемого предмета. Та­ким образом, в некотором смысле мы можем также сказать, не опасаясь запутать и затемнить дело, что цель теории — указать процедуру, дающую познание или понимание дан­ного объекта. Но в то же время предполагается, что теория не только дает нам средство познания одного определенного объекта. Она должна быть построена таким образом, чтобы дать нам возможность познать все мыслимые объекты той же самой природы, что и рассматриваемый объект. Теория должна быть общей в том смысле, что она должна снабдить нас инструментами для понимания не только данного объ­екта или объектов, исследованных до этого, но всех мысли­мых объектов определенной природы. Теория вооружает нас для встречи не только с теми случаями, которые встре­чались нам ранее, но и с любым возможным случаем.

Объекты, интересующие лингвистическую теорию,— суть тексты. Цель лингвистической теории — создать процедурный метод, с помощью которого можно понять данный текст, применяя непротиворечивое и исчерпываю­щее описание. Но лингвистическая теория должна также указать, как с помощью этого метода можно понять любой другой текст той же самой природы. И она делает это, снаб­жая нас инструментом, который может быть использован для любого подобного текста.

Например, нам нужна лингвистическая теория, дающая возможность непротиворечиво и исчерпывающе описать не только данный датский текст, но также все другие дан­ные датские тексты, и не только все данные, но также все мыслимые или возможные датские тексты, включая тексты, которые еще не будут существовать до какого-то момента, но которые являются текстами того же рода, т. е. текстами той же предпосланной природы, что рассмат­ривались до сих пор. Лингвистическая теория удовле­творяет этому требованию, базируясь на датских текстах, существовавших до сих пор. И поскольку даже эти послед­ние чрезвычайно велики числом и протяженностью, надо довольствоваться некоторой выборкой из них. Пользуясь инструментом лингвистической теории, мы можем из­влечь из выборки текстов запас знаний, который снова мож­но использовать на других текстах. Эти знания касаются не только и не столько процессов или текстов, из которых они извлечены, но системы или языка, на основе которой (или которого) построены все тексты определенной природы и с помощью которой (или которого) мы можем строить но­вые тексты. Посредством лингвистической информации, по­лученной нами таким образом, мы сможем построить любые мыслимые или теоретически возможные тексты на одном и том же языке.

Однако лингвистическая теория должна использоваться не только для описания и предсказания любого возможного текста, составленного на определенном языке; на основе информации, которую она (теория) дает о языке вообще, она должна быть полезна для описания и предсказания лю­бого возможного текста на любом языке. Лингвист-теоретик должен, конечно, одинаковым образом попытаться удовле­творить оба эти требования, исходя из некоторой выборки текстов на различных языках. По-видимому, было бы не­возможным для человека проработать все существующие тексты, и, более того, этот труд был бы напрасным, поскольку теория должна распространяться также и на еще несущест­вующие тексты. Лингвист-теоретик, как и всякий другой теоретик, должен предвидеть все мыслимые возможности — представить эти возможности, которые он сам не испытал и не видел, реализованными, хотя некоторые из них, вероят­но, никогда не будут реализованы. Только таким образом можно создать лингвистическую теорию, которую с уверен­ностью можно применять.

В силу своей пригодности работа над лингвистической теорией всегда эмпирична; в силу своей произвольности она связана с исчислением. Исходя из ряда опытных данйых, которые по необходимости являются ограниченными (даже если они будут в высшей степени разнообразными), линг­вист-теоретик строит исчисление всех мыслимых возмож­ностей в определенных рамках. Эти рамки он конструирует произвольно: он открывает некоторые свойства, существую­щие во всех тех объектах, которые люди соглашаются назы­вать языками, чтобы затем обобщить эти свойства и фикси­ровать их посредством определения. С этого момента линг­вист-теоретик сам предписывает — произвольно, но также удовлетворяя принципу пригодности,— к каким объектам его теория может применяться, а к каким нет. Затем он строит для всех объектов, природа которых удовлетворяет определению, общее исчисление, учитывающее все мысли­мые случаи. Исчисление, дедуцируемое из установленного определения независимо от какого-либо опыта, создает инструмент для описания и понимания данного текста и языка, на основе которого этот текст построен. Лингвисти­ческая теория не может быть проверена (подтверждена или оценена) этими существующими текстами и языками. Она может только контролироваться испытаниями, проверяющи­ми, является ли исчисление непротиворечивым и исчерпы­вающим.

Если благодаря такому общему исчислению лингвисти­ческая теория заканчивается построением нескольких воз­можных процедур, каждая из которых может обеспечить не­противоречивое и исчерпывающее описание любого данного текста и поэтому любого языка, то тогда среди этих процедур должна быть выбрана процедура, дающая наипростейшее описание. Если несколько методов представляют в равной степени простые описания, должен быть выбран тот метод, который приводит к конечным результатам путем наипрос­тейшей процедуры. Этот принцип, выводимый из нашего так называемого «эмпирического принципа», мы назовем принципом простоты.

Опираясь на этот принцип и соотносясь только с ним, мы сможем придать смысл утверждению о том, что одно не­противоречивое и исчерпывающее решение правильно, а дру­гое неправильно. Решение считается правильным, если оно в наибольшей степени удовлетворяет принципу простоты.

В этом случае мы можем контролировать лингвистиче­скую теорию и ее применение, проверяя, является ли ре­шение, к которому она приводит, не только решением не­противоречивым и исчерпывающим, но также и наиболее простым.

Становится ясным, что лингвистическая теория может быть проверена только с точки зрения своего «эмпириче­ского принципа», и только сточки зрения его одного. Следо­вательно, можно вообразить несколько лингвистических теорий в смысле «приближений (апроксимаций) к идеалу, построенному и сформулированному в терминах „эмпири­ческого принципа"». Одна из них непременно должна быть окончательной, и любая конкретно развитая лингвистиче­ская теория имеет надежду быть таковой. Но отсюда сле­дует, что лингвистическая теория как дисциплина не оп­ределяется своей конкретной формой и для нее является как возможным, так и желательным дальнейшее совер­шенствование путем внесения в нее новых конкретных изме­нений, дающих все более полное приближение к основному принципу.

В данном введении к теории языка мы занимаемся глав­ным образом экспериментальной работой, которая по отно­шению к теории представляет собой ее предварительное ус­ловие. Мы будем интересоваться именно реалистической стороной теорир, идя навстречу требованию применимо­сти. Это будет достигаться исследованием элементов, участ­вующих в построении любого языка, и исследованием логи­ческих следствий, вытекающих из фиксации этих элемен­тов с помощью определений.

оправданным, если в дальнейшем оно позволит исчерпываю­ще и непротиворечиво расширить перспективу посредством проекции обнаруженной структуры на окружающие ее явле­ния так, чтобы они удовлетворительно объяснялись в свете структуры,— иначе говоря, если после анализа глобаль­ное целое (язык в жизни и действительности) может снова рассматриваться синтетически как целое, на этот раз не как случайное образование или же всего лишь конгломе­рат de acto, но как явление, построенное в соответствии с ведущем принципом. В той мере, в какой удается осущест­вить такой анализ целого, лингвистическая теория может быть названа удачной. Испытание заключается в исследова­нии того, до какой степени лингвистическая теория удов­летворяет эмпирическому принципу в его требовании исчерпывающего описания. Это испытание может быть осу­ществлено путем извлечения всех возможных общих след­ствий из избранного структурного принципа.

Лингвистическая теория, таким образом, предоставляет возможность расширить перспективу. Конкретный подход будет зависеть от того, какой ряд объектов мы выберем для наших начальных рассуждений.

Мы предпочитаем начать с предпосылок, установленных предшествующими лингвистическими исследованиями и рассматривать лишь так называемый «естественный» язык как исходный пункт лингвистической теории. Отсюда перспективные круги будут расходиться до тех пор, пока не будут достигнуты самые конечные следствия. За­тем нам придется иметь дело с дальнейшим расширением перспективы, посредством чего те стороны человеческой речи как целого, которые вначале были исключены из рассмот­рения, включатся вновь и займут свое место в новом целом.

пятий и в строго последовательном введении определений, когда предшествующие определения служат предпосылкой для последующих определений.

Целесообразно придать строго формальный и в то же время эксплицитный характер определениям, которые пред­посланы другим определениям и которые из них вытекают. Они отличаются от реальных определений, к которым до сих пор стремилась лингвистика, в той мере, в какой это возможно с точки зрения лингвистики. Формальные опре­деления теории не стремятся исчерпать внутреннюю при­роду объектов или же определить их внешне, со всех сторон, но всего лишь связать их относительным образом с другими объектами, аналогично определенными или пред­посланными в качестве основы.

В некоторых случаях необходимо в ходе лингвистиче­ского описания ввести в добавление к формальным опреде­лениям операциональные определения, играющие только временную роль. Под этим термином объединены как такие определения, которые на последующих ступенях про­цедуры могут быть превращены в формальные, так и чисто операциональные определения, определяемое (definienda) которых не входит в систему формальных определений.

Это большое число определений, по-видимому, является дополнительным поводом для освобождения лингвистической теории от специфических аксиом (стр. 275). Действитель­но, нам кажется, что соответствующий выбор определений в любой науке представляет эффективное средство сокра­щения числа аксиом или, в некоторых случаях, сведения их числа к нулю. Целенаправленная попытка ограничить имплицитные предпосылки ведет к замене постулатов ча­стично определениями и частично условными предпосыл­ками, так что постулаты как таковые устраняются из аппарата теории. Таким образом, в большинстве случаев кажется возможным заменить чистые постулаты о сущест­вовании теоремами в форме условий.

определений этой теории должно относиться к самому прин­ципу анализа. Эти определения должны установить природу анализа и понятия, которые входят в него.

Основные положения системы определений будут исход­ным моментом при решении вопроса о том, какой вид про­цедуры должна избрать лингвистическая теория, чтобы выполнить свою задачу.

Из соображений пригодности (т. е. в соответствии с тре­мя требованиями, предъявляемыми эмпирическим принци­пом) выбор основания для разделения текста может быть неодинаковым для различных текстов. Поэтому основание может быть установлено как универсальное только путем общего исчисления, которое принимает во внимание все мыслимые возможности. Подлинно универсальным является, впрочем, сам принцип анализа, и он один интересует нас в данный момент.

Принцип анализа также должен быть установлен с уче­том эмпирического принципа, и, в частности, именно в связи с этим требование исчерпывающего описания имеет в данном случае практический интерес.

Мы должны установить, что является необходимым для обеспечения исчерпывающего результата анализа (в широ­ком, предварительном смысле термина), и позаботиться, чтобы не вводился заранее метод, исключающий возмож­ность регистрации факторов, которые другой анализ также признал бы принадлежащими объекту, изучаемому лингви­стикой. Мы можем выразить это иначе, сказав, что анализ должен быть адекватным.

Наивный реализм, вероятно, предположил бы, что ана­лиз заключается в разделении данного объекта на части, т. е. на новые объекты, и последних снова на части, напри­мер еще на другие объекты и т. д. Но даже наивный реализм столкнулся бы с выбором между несколькими возможны­ми способами разделения. Совершенно очевидно, что важно не разделение объекта на части, но подготовка анализа та­ким образом, чтобы он соответствовал взаимозависи­мостям между этими частями и позволял нам адекватно рассматривать их. Только благодаря этому деление стано­вится адекватным и с точки зрения метафизической теории познания, можно сказать, отражает «природу объекта» и его частей.

Когда мы извлечем из этого все следствия, мы придем к заключению, наиболее важному для понимания прин-

ципа анализа: и рассматриваемый объект, и его части су­ществуют только в силу этих зависимостей; рассматривае­мый объект как целое может быть определен только через их общую сумму; каждая из его частей может быть опреде­лена только через зависимости, связывающие ее с другими соотносимыми частями, с целым и с частями следующего уровня, и через сумму зависимостей, которые связывают части этого следующего уровня друг с другом. При та­ком рассмотрении «объекты» наивного реализма, с нашей точки зрения, являются не чем иным, как пересечением пучков подобных зависимостей. Иными словами, объекты могут быть описаны только с их помощью и могут быть оп­ределены и научно рассмотрены только таким путем. За­висимости, которые наивный реализм рассматривает как вторичные, предполагающие существование объектов, ста­новятся с этой точки зрения первичными, предопределяе­мыми взаимными пересечениями.

Признание того факта, что целое состоит не из вещей, но из отношений и что не субстанция, но только ее внутрен­ние и внешние отношения имеют научное существование конечно, не является новым в науке, но может оказаться новым в лингвистике. Постулирование объектов как чего-то отличного от терминов отношений является излишней ак­сиомой и, следовательно, метафизической гипотезой, от ко­торой лингвистике предстоит освободиться.

Безусловно, в современной лингвистической науке мы до некоторой степени подходим к идеям, которые, если про­думать их до конца, необходимо ведут к подобному пони­манию. Со времен Фердинанда де Соссюра часто утвержда­лось, что между некоторыми элементами языка существует взаимозависимость такого рода, что язык не может обла­дать одним из элементов, не обладая другим. Идея, без со­мнения, верная, хотя она часто преувеличивалась и приме­нялась неправильно. Все указывает на то, что Соссюр, ко­торый повсюду искал «зависимости» (rapport) и утверждал, что язык есть форма, а не субстанция, признавал первич­ность зависимостей в языке.

На этой стадии нашего исследования мы должны остере­гаться движения по кругу. Пусть мы утверждаем, напри­мер, что существительные и прилагательные или гласные и согласные взаимно обусловливают существование друг друга, так что язык не может иметь существительных, не имея прилагательных, и наоборот, или что он не может

иметь гласных, не имея согласных, и наоборот. Эти сужде­ния (их, как нам кажется, можно представить в виде теорем) будут истинными или ложными в зависимости от -определений, выбранных для понятий «существительное», «прилагательное», «гласный», «согласный».

Таким образом, уже на данной ступени мы оказались в полосе трудностей. Трудности все больше возрастают вследствие того, что наши примеры (которые мы до этого искали главным образом во взаимных зависимостях) взя­ты из системы языка, а не из процесса (стр. 270), а также и потому, что мы искали именно такой вид зависимостей, а не иной.

Кроме взаимозависимостей, мы должны предусмотреть односторонние зависимости. В них один из членов пред­полагает существование другого, но не наоборот. Затем надо помнить о более свободных зависимостях, существую­щих между двумя членами, не вступающими ни в какие отношения зависимости и, однако, являющимися совме­стимыми (в процессе или системе). Этим последним они от­личаются, таким образом, от другого набора членов, которые являются несовместимыми.

Поскольку мы обнаружили существование различных возможностей, возникает насущная потребность в специ­альной терминологии. Предварительно введем термины для возможностей, рассмотренных выше. Взаимные зави­симости, при которых один член предполагает суще­ствование другого и наоборот, мы условно назовем взаимо­зависимостями (интердепенденциями). Односторонние зависимости, при которых один член предполагает суще­ствование другого, но не наоборот, мы назовем детермина­циями. А более свободные зависимости, в которых оба чле­на являются совместимыми, но ни один не предполагает существования другого, мы назовем констелляциями.

К этим общим обозначениям для трех видов зависимо­стей мы прибавим специальные обозначения для зависимо­стей в процессе и в системе отдельно. Взаимозависимость между членами в процессе мы назовем солидарностью, взаимозависимость между членами в системе — компле- ментарностью \ Детерминацию между членами в про­цессе мы назовем селекцией, а детерминацию между чле­нами в системе — спецификацией. Констелляции в про­цессе мы назовем комбинациями, а констелляции в систе­ме — автономиями.

Удобно иметь в своем распоряжении три ряда терминов: один ряд для процесса, второй ряд для системы и, наконец, третий ряд, употребляемый в одинаковой мере как для процесса, так и для системы. Дело в том, что найдено несколько случаев с одним и тем же набором членов как для процесса, так и для системы. И поэтому в таких слу­чаях различие между процессом и системой заключается лишь в различии точек зрения. Данная теория сама дает пример этого: иерархия определений может рассматриваться как процесс, поскольку сначала утверждается, пишется или читается одно определение, затем другое и т. д., или же как система, т. е. как потенциальная основа, делающая воз­можным процесс. Функции между определениями являются детерминациями, так как наличие определений, помещае­мых ранее в процессе (или системе) определений, предпо­лагается последующими определениями, но не наоборот. Если иерархия определений рассматривается как процесс, между определениями существует селекция; если она рас­сматривается как система, между определениями наличе­ствует спецификация.

Для настоящего исследования, посвященного анализу текста, первоочередной интерес представляет процесс, а не система. Если мы захотим найти примеры солидарности в текстах индивидуального языка, то мы их легко найдем. Например, в языке знакомой структуры часто существует солидарность между морфемами ^[138] различных категорий в пределах «грамматической формы», так что морфема одной категории в пределах подобной грамматической формы необходимо сопровождается морфемой другой категории и наоборот. Так, морфема падежа и морфема числа всегда соче­таются в латинском имени; ни одна из них не существует отдельно, без другой. Более наглядными, однако, являются селекции. Некоторые из них давно были известны под назва­нием управления, хотя это понятие оставалось неопределен­ным. Между предлогом и падежом возможна селекция, как, например, между латинскими sine и аблативом, поскольку sine предполагает существование аблатива в тек­сте, но не наоборот. В других случаях будет иметь место комбинация, например, между латинскими ab и аблативом, где оба элемента могут сочетаться друг с другом, но не обязательно. Своей способностью сосуществования они от­личаются, например, от ad и аблатива, которые не способны сочетаться. Необязательность совместного употребления ab и аблатива выводится из того факта, что ab может функ­ционировать и как глагольная приставка.

С другой точки зрения, которая не связана с текстом индивидуального языка и является универсальной, между предлогом и управляемым им падежом иногда су­ществует солидарность в том смысле, что ни предложное управление не может существовать без предлога, ни предлог (типа sine) — без падежа, которым он управляет.

Традиционная лингвистика более или менее системати­чески интересовалась такими зависимостями в тексте, постольку поскольку они существуют между двумя или несколькими различными словами, но не между частями одного и того же слова. Это связано с делением грамматики на морфологию и синтаксис, необходимость чего подчеркива­лась со времен античности традиционной лингвистикой и что нам скоро придется оставить как недостаточное (in­adequate) — на этот раз случайно в согласии с некоторыми из современных школ. Логически установление этого раз­личия приводило к тому — и некоторые ученые готовы были принять это следствие,— что морфология ведала только описанием систем, а синтаксис — только описа­нием процессов. На это следствие выгодно указать потому, что оно делает парадокс очевидным. Логически было бы возможно описывать зависимости в процессе только в об­ласти синтаксиса, но не в пределах слова (not within logo- logy), иначе говоря, между словами предложения, но не в пределах индивидуального слова или его частей. Отсюда излишнее внимание к управлению.

Однако легко обнаружить, даже в терминах знакомых концепций, что в пределах слова существуют зависимости, совершенно аналогичные зависимостям в пределах предло­жения и подверженные mutatis mutandis анализу и описа­нию того же рода. Структура языка иногда такова, что ос­нова слова может выступать и с деривационными элемен­тами и без них. При этих условиях между основой и де­ривационным элементом существует селекция. С более уни­версальной или общей точки зрения в таких случаях всегда существует селекция, поскольку деривационный элемент необходимо предполагает существование основы, но не наоборот. Таким образом, термины традиционной лингви­стики (морфологии) в конечном счете неизбежно основы­ваются на селекции, подобно терминам «главное предложе­ние» и «придаточное предложение» («primary clause» и «secondary clause»). Мы уже привели пример, показываю­щий, что в пределах окончания слова и между его компонен­тами также имеются зависимости тех видов, о которых мы писали выше. Так, совершенно очевидно, что при неко­торых условиях структурного порядка солидарность меж­ду именными морфемами может быть заменена селекцией или комбинацией. Имя, например, может обладать и не обладать степенями сравнения, и, таким образом, морфемы степеней сравнения не солидарны, например, с морфемами падежа, как это имеет место у морфем числа, но односто­ронне предполагают их существование; в данном случае имеет место селекция. Комбинация выявляется, например, как только мы начинаем рассматривать каждый падеж и каждое число отдельно, вместо того чтобы изучать, как делали выше, отношение между всей падежной парадиг­мой и всей парадигмой числа. Между индивидуальным па­дежом, например винительным, и индивидуальным числом, например множественным, существует комбинация; толь­ко между парадигмами, рассматриваемыми во всей своей совокупности, существует солидарность. Слог может быть разделен по тому же самому принципу: при некоторых чрезвычайно общих условиях структурного порядка можно проводить различие между центральной частью слога (глас­ный или сонант) и маргинальной частью (согласный или несонант) благодаря тому, что маргинальная часть пред­полагает существование в тексте центральной части, но не наоборот; таким образом, здесь снова имеется селекция. Действительно, этот принцип, давно забытый учеными му­жами, но еще, я думаю, сохранившийся в элементарных школах и несомненно унаследованный от античности, является основой определения гласного и согласного.

Итак, можно считать установленным, что текст и любая из его частей могут быть разделены на части на осноеє за­висимостей тех типов, которые обсуждались выше. Следо­вательно,] принципом анализа должно быть выявление (a recognition) этих зависимостей Части, полученные при анализе, можно рассматривать лишь как точки пересече­ния пучков линий, обозначающих зависимости. Таким об­разом, нельзя приступить к анализу, прежде чем линии? зависимостей не будут описаны в своих основных типах: ведь основа для анализа в каждом отдельном случае должна быть выбрана в соответствии с тем, какие линии зависимо­сти должны быть описаны, для того чтобы описание было» исчерпывающим.

10. Форма анализа

Таким образом, анализ заключается в регистрации не­которых зависимостей между элементами, которые являют­ся частями текста и которые существуют благодаря этим зависимостям и только благодаря им. Тот факт, что мы мо­жем считать эти элементы частями текста, а всю про­цедуру— делением, или анализом, основывается на том, что между этими элементами и целым (текстом) обнаружи­ваются зависимости определенного вида, в которые, как мм говорим, эти элементы вступают. Задача анализа и состоит в том, чтобы установить эти зависимости. Особый фактор, характеризующий зависимость между целым и его частями, который отличает такую зависимость от зависимости между одним целым и другими целыми и позволяет рассматривать полученные объекты (части) в качестве лежащих внутри, а не вне целого (текста), этот особый фактор заключается,, по-видимому, в единообразии зависимостей: соотносимые части, вытекающие из индивидуального анализа целого,, взаимно-единообразно зависят от этого целого» Эту черту единообразия мы вновь найдем в зависимости между так называемыми частями. Если, например, наше деление тек­ста приводит на каком-то этапе к выделению предложений и если мы находим два вида предложений — главные и придаточные, мы всегда найдем (поскольку не будет произ­водиться дальнейший анализ) ту же самую зависимость между главным предложением и зависящим от него при­даточным предложением, в каких бы условиях они ни выс­тупали; подобное же явление можно обнаружить между центральной и маргинальной частями слога и соответствен­но во всех других случаях.

Мы используем данный критерий в определении, целью которого является установление и ведение анализа одно­значным (в методологическом отношении) образом.

Деление, или анализ, мы можем формально определить как описание объекта через единообразные зависимости от других объектов и через единообразные зависимости по­следних друг от друга. Объект, подвергающийся делению, мы назовем классом, а другие объекты, которые устанав­ливаются частным делением как единообразно зависимые от класса и друг от друга, мы назовем сегментами класса.

В этом первом маленьком примере системы определений лингвистической теории определение сегмента предпола­гает определение класса, а определение класса предпола­гает определение анализа. Определение анализа предпола­гает только такие термины или понятия, которые не опреде­лены в частной системе определений лингвистической тео­рии, но которые мы принимаем как неопределяемые: опи­сание, объект, зависимость, единообразие.

Класс классов мы назовем иерархией. Необходимо раз­личать два вида иерархии: процессы и системы. Мы смо­жем ближе подойти к обычному и установившемуся употреб­лению терминов, если введем отдельные обозначения для класса и сегмента в процессе и в системе. Классы в языковом процессе ^[139] мы назовем цепями, а сегменты цепи—ее ча­стями. Классы в лингвистической системе мы будем назы­вать парадигмами, а сегменты парадигмы—ее членами. Соответственно различению между частями и членами мы сможем, когда возникнет необходимость, деление в процессе назвать разделением (partition), а деление в системе — вычленением (articulation).

Итак, первая задача анализа — произвести разделе­ние процесса текста. Текст — это цепь, и все ее части (на­пример, предложения, слова, слоги и т. д.) — равным об­разом цепи, за исключением таких конечных частей, кото­рые уже не могут быть подвергнуты анализу.

Требование исчерпывающего описания не позволяет прервать конкретное деление текста; части, возникшие в таком делении, в свою очередь должны быть разделены и так до тех пор, пока деление не будет исчерпывающим. Мы определили анализ таким образом, чтобы не поднимать вопроса о том, каким является анализ—простым или про­долженным; анализ (а также разделение), определенный та­ким путем, может содержать один, два или более анализов.

Анализ, или деление, — «растяжимое понятие». Более того, отныне можно считать установленным, что описа­ние данного объекта (текста) не исчерпывается таким про­долженным (continued) (и самим себя исчерпывающим) разделением с одной основой для анализа, но что описание может быть продолжено (т. е. могут быть установлены но­вые зависимости) посредством других делений с иными основами анализа. В таких случаях мы будем говорить о комплексе анализов (комплексе разделений), т. е. о классе анализов (разделений) одного и того же класса (цепи).

Анализ текста в целом примет, таким образом, форму процедуры, состоящей из продолженного деления или ком­плекса делений, в котором единичная операция представ­ляет собой единичное минимальное деление. В данной про­цедуре каждая операция служит предпосылкой для по­следующих операций и сама обусловлена предшествующей операцией.

Точно так же если процедура является комплексом делений, то каждое исчерпывающее деление, входящее в комплекс, будет служить предпосылкой для других исчер­пывающих делений или само будет следствием предпосылки других исчерпывающих делений, входящих в комплекс. Между сегментами процедуры существует детерминация, поэтому последующие сегменты всегда вытекают из преды­дущих, но не наоборот: как детерминацию между опреде­лениями (стр. 284—285), так и детерминацию между опера­циями можно рассматривать либо как селекцию, либо как спецификацию. Подобную процедуру в целом мы назовем дедукцией, а формально определим дедукцию как продол­женный анализ или как комплекс анализов с детермина­цией между анализами, входящими в него.

Таким образом, дедукция является специальным видом процедуры, другим специальным видом процедуры явля­ется индукция. Определим операцию как описание, что сог­ласуется с эмпирическим принципом, а процедуру — как класс операций с взаимной детерминацией. По отношению к этим определениям и операция, и процедура представляют собой «растяжимые понятия» (как и анализ; см. выше). Таким образом, процедура может состоять либо из анализов и выступать как дедукция, либо из синтезов и являться индукцией. Под синтезом мы понимаем описание объекта как сегмента класса (и тогда синтез является тоже «растя­жимым понятием», как и его противоположность — ана­лиз), а под индукцией —продолженный синтез с детерми­нацией между синтезами, входящими в него. Если про­цедура состоит и из анализа и из синтеза, то анализ и синтез всегда будут связаны детерминацией, в которой синтез пред­полагает анализ, но не наоборот. Это — простое следствие того факта, что непосредственным данным является неана- лизированное целое (например, текст; см. стр. 273). От­сюда следует, что чисто индуктивная процедура (всегда им­плицитно содержащая дедукцию) не может удовлетворять эмпирическому принципу в его требовании исчерпываю­щего описания. Таким способом дается формальная мотиви­ровка преимуществ дедуктивного метода, упоминавшегося в разделе 4. Фактически дедуктивный метод не препятствует тому, чтобы впоследствии иерархия была пройдена в обрат­ном направлении. При этом будут получены не новые ре­зультаты, но только установлена новая точка зрения, кото­рую иногда удобно принять для объяснения тех же явлений.

Мы не нашли сколько-нибудь действительного основа­ния для изменения терминологии, укоренившейся в лингви­стике. Формальные обоснования терминов и понятий, приведенные здесь, перекинут мост к установившемуся упо­треблению терминов в эпистемологии. В данное определе­ние не вводится ничего, что противоречило бы употребле­нию слова дедукция в смысле «логического заключения» или делало бы такое употребление невозможным. Мы с пол­ным основанием можем сказать, что положения, вытекаю­щие из других положений, следуют за последними в ходе анализа ^[140]: заключения являются на каждом этапе объек­тами, единообразно зависящими друг от друга и от пред­посылок. Верно, что это противоречит обычной идее ана­лиза, но, именно используя определения формально, мы надеемся защитить себя от постулатов о сущности объекта, и поэтому относительно сущности или природы определе­ния или анализа мы не постулируем ничего, что лежало бы за пределами определения. Если индукция используется для обозначения специального рода логического заключения от одних суждений к другим, представляя, таким образом, в логической терминологии вид дедукции, то в данном слу­чае двусмысленное слово индукция употребляется в ином значении, чем устанавливаем мы; процесс определений, вы­полненный здесь, должен устранить эту двусмысленность в глазах читателя.

До сих пор мы пользовались терминами сегмент, часть и член как соотнесенными с терминами класс, цепь и пара­дигма. Далее мы будем употреблять сегмент, часть и член только для обозначения результатов определенного ана­лиза (см. определение сегмента, данное выше); в случае продолженного анализа мы будем говорить о дериватах. Тогда иерархия станет классом своих дериватов. Вооб­разим себе анализ текста, дающий на определенной ступени группы слогов, которые затем делятся на слоги, а те в свою очередь — на части слогов. В таком случае слоги будут дериватами групп слогов, а части слогов — дериватами и групп слогов и слогов. С другой стороны, части слогов бу­дут сегментами (частями) слогов, но не групп слогов, а слоги — сегментами (частями) групп слогов, но не других продуктов анализа. Сформулируем это в виде определения; под дериватом класса мы будем понимать его сегменты и сегменты сегментов в пределах одной и той же дедукции; добавим к этому, что о классе следует говорить, что он вклю­чает свои дериваты и что дериваты входят в свой класс. Степенью дериватов мы будем называть число классов, через посредство которых прослеживается их зависимость от своего первичного общего класса. Если, например, число классов ноль, то дериваты называются дериватами первой степени; если число классов 1, то говорят о дериватах вто­рой степени и т. д. В примере, приведенном выше, где груп­па слогов представляется деленной на слоги, а последние— на части слогов, части слогов будут дериватами 1-й степени от слогов и дериватами 2-й степени от групп слогов. Следо­вательно, дериваты первой степени и сегменты — равно­значные термины.

11. Функции

Зависимость, отвечающую условиям анализа, мы назо­вем функцией. Так, мы скажем, что существует функция между классом и его сегментами (цепью и ее частями, или парадигмой и ее членами) и между сегментами (частями или членами). Члены функции мы назовем функтивами, понимая под функтивом объект, имеющий функцию к другим объек­там. Говорят, что функтив включается в функцию. Из дан­ного определения следует, что функции могут быть функ- тивами, так как возможно существование функции меж­ду функциями. Так, существует функция между функцией, в которую взаимно включаются части цепи, и функцией, в которую включаются цепь и ее части. Функтив, не яв­ляющийся функцией, мы назовем сущностью (entity).

В примере, приведенном нами выше, группы слогов, слоги и части слогов будут сущностями.

Мы взяли термин функция в значении, лежащем между логико-математическим и этимологическим (из которых последнее также сыграло значительную роль в науке, в том числе и в лингвистике); в формальном отношении оно ближе к первому, но не тождественно ему. Именно такое промежуточное, комбинированное понятие и необходимо лингвистике. Мы можем сказать, что сущность в тексте (или в системе) имеет определенные функции в силу того, что, во-первых (в значении, близком к логико-математиче­скому), сущность зависит от других сущностей, так что не­которые сущности предполагают существование других, и, во-вторых (в значении, близком к этимологическому), сущность функционирует определенным образом, выпол­няет определенную роль, занимает определенное «место» в цепи. В известном смысле мы можем сказать, что этимо­логическое значение слова функция есть его «реальное» определение, которое мы не хотим выявлять и вводить в систему определений, потому что оно основывается на боль­шем числе предпосылок, чем данное формальное определе­ние, и оказывается сводимым к последнему.

Путем введения технического термина функция мы ста­раемся избежать двусмысленности, с которой связано тра­диционное употребление этого термина в науке, где функция означает и зависимость между двумя частями и одну или обе части; последнее в том случае, когда говорят, что одна часть является функцией другой. Введение технического термина функтив позволяет избежать этой двусмыслен­ности; соответственно следует также избегать выражения «один функтив является функцией другого», заменяя его выражением «один функтив имеет функцию к другому». Двусмысленность, которую мы обнаруживаем в традицион­ном употреблении слова функция, часто наблюдается в терминах, обозначающих специальные виды функций, на­пример когда предопределение (presupposition) означает одновременно и постулат и постулируемое, т. е. и функцию и функтив. Это двусмысленное понятие лежит в основе «ре­альных» определений различных видов функций, но именно вследствие его двусмысленности оно не годится для упо­требления в качестве формальных определений последних. Еще один пример двусмысленности представляет слово значение, которое означает и процесс обозначения (desig­nation) и обозначаемое (designatum) (кстати, оно не ясно также и в других отношениях).

Теперь мы сможем дать систематический обзор различ­ных видов функций (употребление которых в лингвистиче­ской теории можно предвидеть), а также формальные опре­деления функции, которые были введены нами выше опе­рационально.

Под постоянной мы понимаем функтив, присутствие ко­торого является необходимым условием для присутствия функтива, к которому он имеет функцию; под переменной понимается функтив, присутствие которого не является необ­ходимым условием для присутствия функтива, к которому он имеет функцию. Этим определениям предпосланы не­которые неспецифичные неопределяемые понятия (присутст­вие, необходимость, условие) и определения функции и фун­ктива. На основании этого мы можем определить взаимоза­висимость как функцию между двумя постоянными, детер­минацию как функцию между постоянной и переменной и констелляцию как функцию между двумя переменными. В некоторых случаях будет полезным иметь термин, об­щий для взаимозависимости и детерминации (две функции, функтивы которых имеют одну и более постоянных); мы на­зовем эти две функции когезиями. Точно также иногда мы можем использовать общее обозначение для взаимозависи­мости и констелляции (две функции, общей чертой которых служит то, что они имеют функтивы только одного рода: взаимозависимости имеют только постоянные, констелля­ции — только переменные); мы назовем эти обе функции вместе реципроциями — термин, напрашивающийся сам собой, поскольку в обеих функциях в противоположность детерминации не выражено четко направление зависимости относительно функтивов. Вследствие четко выраженного направления зависимости два функтива детерминации дол­жны получить различные названия. Постоянный в детерми­нации (селекции или спецификации) мы назовем детермини­рованным (селектируемым, специфициругглым) функтивом и переменный в Детерминации — детерминирующим (селек­тирующим, специфицирующим) фуНКТИЕСМ. О функтиве, присутствие которого является необходимым условием для

присутствия другого функтива в детерминации, говорят, что он детерминируется (селектируется, специфицируется) последним, а о функтиве, присутствие которого не является необходимым условием присутствия другого функтива в детерминации, говорят, что он детерминирует (селектирует, специфицирует) другой функтив. Функтивы, которые всту­пают в реципроцию, могут, с другой стороны, имено­ваться сходным образом: функтивы, вступающие ео взаимо­зависимость (солидарность, комплементарность), естест­венно, называются взаимозависимыми (солидарными, ком­плементарными), и функтивы, вступающие в констелляцию (комбинацию, автономию), — констеллятивными (комбини­рованными, автономными). Функтивы, вступающие в ре­ципроцию, называются реципроционными, а функтивы,. вступающие в когезию,— когєзиеньіми.

Мы сформулировали определение трех видов функций, принимая в расчет случай, где имеются два, и только два, функтива, входящих в функцию. Можно предвидеть для всех трех видов функций случаи с более чем двумя функти- вами, но такие многосторонние (multilateral) функции можна рассматривать как функции между двусторонними (bilateral) функциями.

Другое различие, важное для лингвистической тео­рии,— различие между функцией «и-и» или «конъюнкцией» и функцией «или-или», т. е. «дизъюнкцией». Именно это различие лежит в основе процесса и системы: при процессе в тексте существует конъюнкция или сосуществование фун- ктивов, входящих в нее, в системе же наличествует дизъюн­кция или альтернация — взаимозамена функтивов, входя­щих в нее. Рассмотрим следующие примеры графем:

pet

man

Взаимозаменяя р и m, е и a, t и п, мы получаем раз­личные слова, именно pet, pen, pat, pan, met, men, mat, man. Эти сущности являются цепями, входящими в линг­вистический процесс (текст); с другой стороны, р и m вме­сте, е и а вместе, t и п вместе образуют парадигмы, входя­щие в лингвистическую систему. В pet представлена конъ­юнкция, или сосуществование, между р, е и t: «фактически» перед глазами мы имеем р, ей t; точно так же существует конъюнкция, или сосуществование, между т, а и п в man. Но между р и т существует дизъюнкция, или выбор: «фак-

тически» перед глазами мы имеем либо р, либо ш; равным образом существует дизъюнкция, или выбор, между t и п.

В некотором смысле можно сказать, что одна и та же сущ­ность входит в лингвистический процесс (текст) и в лингви­стическую систему: рассмотренный как компонент (дери­ват) слова pet, р вступает в процесс и таким образом в конъюнкцию и рассматривается как компонент (дериват) парадигмы

Р

m

р вступает в систему и таким образом в дизъюнкцию.С точ­ки зрения процесса р является частью; с точки зрения си­стемы р является членом. Два подхода (со стороны текста и системы) ведут к признанию двух различных объектов, ибо меняется функциональное определение. Однако, объе­диняя определение, мы можем принять точку зрения, по­зволяющую говорить в обоих случаях об «одном и том жеь р. Попутно надо отметить, что все функтивы языка входят и в процесс и в систему, вступают и в конъюнкцию, или со­существование, и в дизъюнкцию, или выбор (альтернацию), и что их определение в частном случае как конъюнктов или дизъюнктов — элементов сосуществования или выбора — зависит от точки зрения, с которой они рассматриваются.

В нашей лингвистической теории — в противополож­ность прежней лингвистической науке и в качестве созна­тельной реакции на нее — мы стремимся к установлению однозначной терминологии. Но редко встречает лингвист- теоретик такие трудности, как здесь. Мы попытались назвать функцию «и-и» конъюнкцией (соответственно ло­гической терминологии), или сосуществованием, а функ­цию «или-или» — дизъюнкцией (также соответственно ло­гической терминологии), или альтернацией (взаимозаме­ной). Но, конечно, будет нецелесообразно оставлять эти обозначения. Лингвисты привыкли понимать под conjun­ction нечто совсем другое \ и мы вынуждены в согласии с традицией употреблять conjunction (конъюнкция) соот­ветствующим образом (в качестве одной из так называе­мых «частей речи», даже если мы не находим возможным определить ее как часть речи). Термин дизъюнкция исполь­зовался довольно широко в современной лингвистической науке для обозначения специального вида функций «или- или», и поэтому введение данного термина в качестве общего обозначения для всех функций «или-или» вызовет путаницу и недоразумения. Наконец, альтернация (alternation) —■ глубоко укоренившееся (и, более того, удобное) и неизмен­ное понятие, применяющееся для некоторых очень спе­цифических видов функций (особенно для так называемого аблаута и умлаута); оно ассоциируется с функцией «или- или» и в действительности является специальной усложнен­ной функцией «или-или»\ в силу этого оно не пригодно для общего обозначения функций «или-или». Термин сосуще­ствование, правда, не был еще использован, но мы не ре­комендуем его потому, что среди прочих причин, в широ­ком лингвистическом употреблении, он будет смешиваться с сосуществованием членов парадигмы.

Мы должны поэтому искать другое решение и здесь, как и в других случаях, насколько это возможно попытаться установить связь с уже существующей лингвистической терминологией. В настоящее время в современной линг­вистической науке широко распространена практика на зывать функцию между членами парадигмы корреляцией. Этот термин кажется особенно пригодным для обозначе­ния функций «или-или», а как на наиболее подходящем обозначении для функций «и-и» мы остановимся на тер­мине реляция. Таким образом, мы будем употреблять по­следнее в более узком значении, чем в логике, где отно­шение (relation) используется в основном в том же самом смысле, в каком мы используем слово функция. Перво­начальная трудность, вызванная таким употреблением терминов, окажется легкопреодолимой.

Мы будем понимать, таким образом, под корреляцией ^[141] функцию «или-или» и под реляцией ^[142]—функцию «и-и». Фун- ктивы, которые включаются в эти функции, мы назовем соответственно коррелятами и релятами. На этой основе мы можем определить систему как коррелятивную иерархию и процесс как релятивную иерархию.

Итак, как мы видели (стр. 270—271), процесс и система являются чрезвычайно широкими понятиями, которые не могут быть сведены исключительно к семиотическим объек­там. Мы находим, что удобными и соответствующими традиции обозначениями для семиотического процесса и семиотической системы будут соответственно синтагматика и парадигматика. Когда речь идет о языке (в обычном смысле слова) — т.е. им мы интересуемся сейчас, — можно также использовать более простые обозначения: процесс может быть здесь назван текстом, а система—языком.

Процесс и система лежащая в его основе, включаются в функцию, которая в зависимости от подхода может рас­сматриваться либо как реляция, либо как корреляция. Ближайшее рассмотрение функции показывает нам, что мы имеем дело с детерминацией, в которой система является постоянной: гроцесс дсіерминирует систему. Решающим

является не внешняя связь, состоящая в том факте, что процесс более доступен для непосредственного наблюдения, тогда как система должна быть «задана» процессу — «от­крыта» в нем посредством процедуры и, таким образом, только опосредствованно познаваема нами в той мере, в какой она не представлена для нас на основе процедуры, совершенной ранее. Эга внешняя с^язь создает впечат­ление, что процесс может существовать без системы, но не наоборот. В действительности решающим моментом яв­ляется то, что существование системы есть необходимая предпосылка для существования процесса: процесс суще­ствует благодаря системе, стоящей за ним, системе, уп­равляющей им и определяющей его в его возможном раз­витии. Нельзя вообразить процесс — он был бы в полном смысле необъясним — без системы, стоящей за ним. С дру­гой стороны, систему можно вообразить без процесса; су­ществование системы не предопределяется существованием процесса. Становление системы не обусловливается обна­руживаемым процессом.

Таким образом, невозможно иметь текст, не имея языка, лежащего в его основе. С другой стороны, можно иметь язык, не имея текста, построенного на этом языке. Это значит, что данный язык предвидится лингвистической теорией как возможная система, но что'ни один процесс, относящийся к нему, не реализован. Процесс текста вир­туален. Это обязывает нас определить реализацию.

Операцию с данным результатом мы назовем универ­сальной, если утверждается, что операция может быть со­вершена на любом объекте; ее результаты мы назовем уни- нереальными результатами (universals). С другой стороны, операцию с данным результатом мы назовем индивидуаль­ной, а ее результаты — индивидуальными результатами (particulars), если утверждается, что операция может быть совершена на данном объекте, но ни на каком другом. На основе этого мы назовем класс реализованным, если он может быть объектом индивидуального анализа, и виртуаль­ным, если это не имеет места. Мы думаем, что получили та­ким образом чисто формальное определение, которое за­щитит нас от метафизических требований, достаточно ясно объясняя, что мы понимаем под словом реализация.

Если существует только язык (система), но не сущест­вует текста (процесса), принадлежащего ему, т. е. имеется язык, предусматриваемый в качестве возможного линг- вистом-теоретиком, но нет текста, естественного или пост­роенного им из системы, то лингвист-теоретик может дей­ствительно считать существование таких текстов вероятным, но не может использовать их в качестве объектов ин­дивидуального анализа. Поэтому в таком случае мы гово­рим, что текст является виртуальным. Но даже чисто виртуальный текст предполагает существование реализован­ной лингвистической системы в смысле, данном определе­нием. С «реальной» точки зрения это связано с тем, что про­цесс имеет более «конкретный» характер, чем система, и что система имеет более «замкнутый» характер, чем процесс.

Мы закончим данный раздел схемой (сославшись на де­тальный анализ функций, предпринятый нами в разделе 9), представляющей виды функций, предусмотренные нами

¹ Употребление глоссематических символов для различных функ­ций иллюстрируется следующими примерами, в которых а и b пред-

12. Знаки и фигуры

У сущностей, получаемых в ходе дедукции, можно за­метить одну особенность, которая проявляется, например, в том, что сложное предложение может быть представлено одной его частью, а последняя — только одним словом. Это явление постоянно встречается в самых различных тек­стах. В латинском императиве Ї «иди!» или в английском междометии ah! представлена сущность, о которой можно сказать, что она является сложным предложением, его ча­стью и словом. В каждом из этих случаев мы находим также слог,включающий только одну из частей слога (центральную часть; ср. стр. 272—274). Мы должны быть осторожны и при­нять во внимание эту возможность при подготовке анализа. Для этой цели мы должны ввести специальное «правило переноса» (правило трансференции), которое не позволяет делить данную сущность на слишком ранней ступени про­цедуры и в определенных условиях предусматривает по­следовательное перенесение определенных сущностей не­разделенными из одной ступени в другую, на которой под­вергаются делению сущности той же степени.

При каждом делении можно составить инвентарь сущ­ностей, обладающих одними и теми же отношениями, т. е. способными занимать одно и то же «место» в цепи. Мы мо­жем, например, составить инвентарь предложений, кото­рые будут встречаться в различных местах; в известных ус­ловиях это может привести к инвентарю всех главных и всех придаточных предложений. Аналогичным образом мож­но составить инвентарь всех слов, всех слогов и всех частей слогов с определенной функцией; при определенных усло­виях это приведет к инвентарю всех центральных частей слогов. Такие инвентари необходимо составлять для того, чтобы удовлетворить требованию исчерпывающего описа­ния. Подобная процедура даст возможность выявить осо­бый вид функции, существующей между сущностями, ко­торые могут занимать одно и то же место в цепи.

Сравнив инвентари, полученные на различных этапах дедукции, мы увидим, что их объем будет возрастать с ходом

ставляют любые части, v — переменные части не — постоянные части; функция: а ср Ь; реляция: a R Ь; корреляция: а; Ь; детерминация: v с или с^-^ v; селекция: v-> с или с v: спецификация: v|— с или с —| v; взаимозависимость: с brown

Латинский и греческий точно так же показывают рас­хождение с основными европейскими языками в этой об­ласти. Переход от «светлого» к «темному»,который состо­ит из трех областей в английском и еще во многих языках (белое, серое, черное), в других языках делится на раз­личное число областей посредством устранения или диффе­ренциации средней области.

Парадигмы морфем показывают то же положение вещей. Зона числа делится по-разному в языках, различающих только единственное и множественное число, в языках,.

в которых еще добавляется двойственное число (например, древнегреческий и литовский), и в языках, имеющих также паукальное или просто тройственное число (как большин­ство меланезийских языков, западноиндонезийский язык сангир на островах между Минданао и Целебесом и юго- восточный австралийский язык кулин в некоторых своих диалектах), а также четвертичное число (например, микро­незийский язык на островах Гилберта ). Зона времени членится по-разному (описательные формы не учитывают - ся)как в языках, имеющих только прошедшее и настоящее время (например, английский, где поэтому настоящее время занимает также ту область, которая в других языках за­нята будущим), так и в языках, проводящих границу меж­ду настоящим и будущим. С другой стороны, границы раз­личны в языках, которые (как латинский, древнегрече­ский, французский) различают несколько видов прошед­шего времени.

Это несовпадение в пределах одной и той же области материала проявляется везде. Сравним, например, такие соответствия между датским, немецким и французским:

Исходя из этого факта, мы сможем сделать вывод, что в одной из двух сущностей, являющихся функтивами знаковой функции, именно в содержании, знаковая функ­ция образует форму, форму содержания, которая с точки зрения материала произвольна, может быть объяснена только знаковой функцией и, очевидно, солидарна с ней. В этом смысле Соссюр, различающий форму и субстанцию, безусловно, прав.

То же самое наблюдается и в другой из двух сущно­стей, являющихся функтивами знаковой функции, а имен­но в выражении. Точно так, например, как мы можем образовать зону цвета или зоны морфем, которые делятся по-разному в разных языках (т. е. каждый язык имеет свое собственное количество слов для обозначения цвета, свое собственное количество грамматических чисел, свое собствен­ное количество времен и т.д.), мы сможем путем вычита­ния индивидуальных свойств при сравнении языков об­разовать области фонетического характера, которые де­лятся по-разному б разных языках. Мы можем, например, думать о фонетико-физиологической области движений, которая, конечно, может быть представлена в пространстве с несколькими измерениями как нерасчлененный, но под­дающийся анализу континуум — например, на основе еспер- сеновской системы «антальфабетических» формул. В такую аморфную область произвольно входит в различных язы­ках различное число фигур, поскольку границы проходят в различных точках в пределах континуума. Примером может служить континуум, образованный контуром нёба от гортани до губ. В известных языках эта зона обычно делится на три области: задняя k-область, средняя t-об- ласть и передняя p-область. Рассматривая только взрыв­ные согласные, мы обнаруживаем, что эскимосский и латинский различают две k-области, линии разделения ко­торых не совпадают в этих языках. Эскимосский помещает границу между увулярной и велярной областями, латин­ский — между велярной и велярно-палатальной. Многие языки Индии различают две t-области: ретрофлексную и дентальную. Другим столь же очевидным конти­нуумом является зона гласных: число гласных меняется при переходе от языка к языку благодаря несовпадениям границ. Эскимосский проводит различие между і-областью, u-областью и а-областью. В большинстве известных язы­ков первая из них расщепляется на более узкую і-область и е-область, вторая — на более узкую u-область и о-об- ласть. В некоторых языках каждая из этих областей, или одна из них, может пересекаться линией, различающей округленные гласные (у, 0; и, о) и неокругленные гласные (і, е; ш, Ь; эти последние — любопытные «глухие» гласные, редкие в Европе; они обнаружены, например, в тамильском, во многих восточноалтайских языках и в румынском); по степени открытости из і и и могут быть образованы, кроме того, гласные, например среднего ряда и, как в норвежском и шведском, или неокругленное (4), как в русском и т. д. В частности, вследствие необычайной под­вижности языка как артикуляционного органа возмож­ности, которыми может воспользоваться язык, бесконечно велики; но характерно то, что каждый язык устанавливает свои границы среди бесконечности возможностей.

Поскольку в отношении выражения дела обстоят, оче­видно, так же, как и в отношении содержания, для нас бу­дет удобным подчеркнуть этот параллелизм, используя ту же самую терминологию, которая была применена к. содержанию, и для выражения. Мы сможем тогда говорить, о материале выражения, и, даже если это непривычно* по-видимому, никакие факты не противоречат этому. В приведенных нами примерах континуум гласных и контур нёба являются фонетическими зонами материала, который оформлен по-разному в различных языках (в зависимости* от специфики функций каждого языка) и который поэтому подчинен их форме выражения в качестве субстанции выражения.

Наши наблюдения относились к системе выражения; но то же самое, как в случае с содержанием, мы можем продемонстрировать и для процесса. Только благодаря когезии между системой и процессом специфичность об­разования системы в данном языке неизбежно отражается на процессе. Частично вследствие проводимых в системе границ, не совпадающих в различных языках, а частично вследствие возможностей реляции между фонемами в цепи (некоторые языки, например различные австралийские и африканские, совершенно не допускают групп согласных, другие имеют лишь определенные группы согласных, раз­личные в разных языках; постановка ударения в слове также управляется различными законами в различных языках) один и тот же материал выражения может быть формирован различно в разных языках. Английское [Ьэ:'Нп], немец­кое [bsr'li:п], датское [ЬэеК'1 і?п], японское [bsrulinu] пред­ставляют собой различие формы одного и того же мате­риала выражения (названия города Берлин). Конечно, не имеет значения, что материал содержания в этом при­мере оказался тем же. Подобным же образом можно сказать, что, например, произношение английского got «получил», немецкого Gott «бог» и датского godt «хорошо» представляет собой различные формы одного и того же материала выра­жения; в этом примере материал выражения один и тот же, но материал содержания различен, точно так же как в датск. jeg ved det ikke и. англ. I do not know «Я не знаю» представлен один и тот же материал содержания и раз­личный материал выражения.

Когда лицо, знакомое с функциональной системой дан­ного языка (т. е. своего родного языка), воспринимает маг териал содержания или материал выражения, оно форми­рует его на данном языке. Существенная часть того, что в быту называется «говорить с акцентом», состоит в фор­мировании материала выражения, согласно предраспо­ложениям, вызванным фактами родного языка.

Из этого рассуждения, таким образом, явствует, что две сущности, включающиеся в знаковую функцию, т. е. выра­жение и содержание, ведут себя одинаковым образом по отношению к ней. Благодаря знаковой функции, и только благодаря ей, существуют два ее функтива, которые мож­но теперь точно обозначить как форму содержания и форму выражения. Подобным же образом благодаря форме со­держания и форме выражения, и только благодаря им, су­ществуют соответственно субстанция содержания и субстан­ция выражения, которые возникают посредством проекции формы на материал, точно так же как развернутая сеть от­брасывает тень на неразделенную поверхность.

Если вернуться к вопросу, с которого мы начали, от­носительно наиболее подходящего значения для слова знак, можно теперь гораздо ясней увидеть основу проти­воречия между взглядами традиционной и современной лингвистики. Вероятно, верно, что знак есть знак чего-то и это что-то в некотором смысле лежит за пределами са­мого знака. Так, слово кольцо (ring) представляет собой знак для обозначения определенного предмета на моем пальце, и этот предмет в некотором (традиционном) смысле не вхо­дит сам по себе в состав знака. Но предмет на моем пальце является сущностью субстанции содержания, а субстан­ция содержания благодаря знаку организуется в форму содержания и входит в состав знака наряду с другими раз­личными сущностями субстанции содержания (например* со звонком моего телефона) ^[146]. Выражение «знак является знаком чего-то» означает, что, содержание может подчинять себе это «что-то», выступающее в качестве субстанции со­держания. Ранее мы почувствовали необходимость исполь­зовать слово материал не только в связи с содержанием, но и в связи с выражением. Подобно этому и теперь в инте­ресах ясности, вопреки ныне признаваемым понятиям, недо­статочность которых становится совершенно очевидной* мы хотим говорить о знаке также и с противоположной точки зрения. И действительно, мы с таким же правом мо­жем сказать, что знак является знаком субстанции выра­жения. Звуковая последовательность [rig] сама по себе, как единичное явление, произнесенное hie et nunc, являет­ся сущностью субстанции выражения только благодаря знаку, поскольку она подчинена форме выражения и рас­сматривается благодаря ей как сущность, тождественная другим различным сущностям субстанции выражения (име­ются в виду другие всевозможные произношения, иные люди или другие ситуации — для того же самого знака).

В таком случае знак, как бы это ни казалось парадок­сальным, является знаком субстанции содержания и зна­ком субстанции выражения. Именно в этом смысле можно сказать, что знак является знаком чего-то. С другой сто­роны, мы не видим особого основания для того, чтобы на­зывать знаком знак только субстанции содержания или (о чем, конечно, не может быть и речи) только субстанции выражения. Знак — это двусторонняя сущность, которая, подобно богу Янусу, глядит в двух направлениях и дей­ствует двояко: «вовне» — по отношению к субстанции вы­ражения и «во-внутрь» — по отношению к субстанции со­держания.

Вся терминология произвольна, и, следовательно, ничто не препятствует нам использовать слово знак в качестве особого обозначения формы выражения (или, если бы мы захотели, в качестве обозначения субстанции выражения, хотя это нерационально, так как ни к чему не ведет). Но представляется более удобным использовать слово знак для обозначения единицы, состоящей из формы содержа­ния и формы выражения и установленной на основе соли­дарности между этими двумя формами, которую (соли­дарность) мы назвали знаковой функцией. В том случае, когда слово знак используется для обозначения только вы­ражения, или части его, соответствующая терминология, хотя и объединенная в формальную систему, может при­вести к широко распространенному ложному представле­нию, согласно которому язык есть не что иное, как номен­клатура или запас этикеток для существующих предметов. Слово знак всегда по своей природе связывается с идеей обозначаемого; поэтому слово знак должно использоваться таким образом, чтобы отношение между знаком и обозна­чаемым выступало как можно яснее и не подвергалось опас­ному упрощению.

Различие между выражением и содержанием и их вза­имодействием в виде знаковой функции является основой структуры любого языка. Любой знак, любая система зна­ков, любая система фигур подчинены конечной цели суще­ствования знаков, т. е. языку, содержащему в себе форму выражения и форму содержания. Поэтому первой ступенью анализа текста должно быть разделение текста на две ука­занные сущности. Чтобы анализ был исчерпывающим, его нужно организовать следующим образом: на каждой сту­пени деления мы должны получать части наибольшей про­тяженности, т. е. число частей должно быть наименьшим как во всей цепи, так и в любой произвольной ее части. Например, если текст содержит и сложные и простые пред­ложения, можно показать, что число простых предложений больше числа сложных предложений; поэтому мы не долж­ны делить текст непосредственно на простые предложения, а обязаны разделить его сначала на сложные предложения, а затем уже сложные на простые. При проведении в жизнь этого принципа выяснится, что любой текст на первом эта­пе делится всегда на две, и только на две, части, минималь­ное число которых гарантирует их максимальную протя­женность, а именно — на линию выражения и линию содержания, связанные друг с другом солидарностью посред­ством знаковой функции. Затем линия выражения и ли­ния содержания каждая в свою очередь делятся дальше, естественно, с учетом их взаимодействия в знаках. Подоб­ным же образом первое членение лингвистической сйстемы- приведет нас к установлению двух ее парадигм: стороны вы­ражения и стороны содержания. В качестве общих назва­ний для линии выражения и стороны выражения, с одной стороны, и для линии содержания и стороны содержания— с другой, мы используем наименования план выражения и план содержания (обозначения, выбранные в соответствии с формулировкой де Соссюра, приведенной выше: «в ...пла­не... идей... и плане... звуков»).

На протяжении всего анализа данный метод приводит к наиболее ясным и простым результатам, а также проливает свет на весь механизм языка, что не имело места в прежних теориях. С этой точки зрения легко будет организовать подчиненные лингвистические дисциплины, согласно хо­рошо обоснованному плану, и избежать наконец старого несовершенного деления лингвистики на фонетику, морфо­логию, синтаксис, лексикографию и семантику — деления, неудовлетворительного во многих отношениях, и в частно­сти перекрывающего одни понятия другими. Но, кроме того, если анализ проведен до конца, он показывает, что план выражения и план содержания могут быть исчерпывающе и непротиворечиво описаны как совершенно аналогичные по своей структуре, так что можно предвидеть идентично определяемые категории в обоих планах. Это является еще одним существенным подтверждением того взгляда, что содержание и выражение следует рассматривать как взаимосвязанные и равные во всех отношениях сущности.

Термины план выражения и план содержания, а также выражение и содержание выбраны в соответствии с уста­новившимися понятиями и совершенно произвольны; их функциональное определение не содержит требования, чтобы тот, а не иной план называли выражением или со­держанием. Они определены только по своей взаимной солидарности, и ни один из них не может быть индентифи- цирован другим образом. Они определяются противопо- ставительно и соотносительно как взаимно противополож­ные функтивы одной и той же функции.

14. Инварианты и варианты.

Это проникновение в структуру знака является необхо­димым условием подготовки точного анализа, и в частности выявления фигур, из которых строится знак (стр. 305). На каждой ступени анализа должен быть составлен инвен­тарь сущностей с единообразными отношениями (стр. 300). Инвентарь должен удовлетворять нашему эмпирическому принципу (стр. 272): он должен быть исчерпывающим и предельно простым. Это требование касается любой ступе­ни, потому что, помимо других доводов, мы не можем знать заранее, является ли данная ступень последней или нет. Оно (это требование) вдвойне важно для заключительной ступени анализа, поскольку здесь нам предстоит выявить первичные сущности, лежащие в основе системы, сущности, из которых, как мы должны показать, построены все дру­гие сущности. И очень важно (не только ради достижения простоты решения последней ступени, но и ради достиже­ния простоты решения в целом), чтобы на первой ступени число первичных сущностей было наименьшим. Мы фор­мулируем это требование в виде двух принципов, прин­ципа экономии и принципа сокращения, причем и тот и другой принцип выводятся из принципа простоты (стр. 278).

Принцип экономии. Описание производит­ся путем применения процедуры. Про­цедура должна быть организована так, чтобы результат ее был наиболее про- стым, и остановлена в том случае, если она не ведет к дальнейшему упрощению.

Принцип сокращения. Каждая операция, входящая в процедуру, должна про­должаться или повторяться до тех лор, пока описание не станет исчер­пывающим; эта операция на каждой ступени должна вести к выявлению наименьшего числа объектов.

Мы назовем элементами сущности, получаемые в виде ашвентарей на каждой ступени деления. Применительно к анализу мы дадим следующую уточненную формулировку принципа сокращения:

Каждое деление (или каждый комп­лекс делений), в котором функтивы устанавливаются по данной функ­ции, должно быть проведено так, чтобы оно вело к выявлению наи­меньшего числа элементов.

Для выполнения данного требования нам нужен метод, позволяющий в совершенно определенных условиях свести две сущности к одной, или, как часто говорят, отождествить две сущности ^х. Вообразим себе текст, разделенный на слож­ные предложения, которые в свою очередь делятся на простые предложения, а последние — на слова и т. д. На каждой ступени деления устанавливается свой инвентарь элементов.

При этом оказывается, что во многих местах текста встречается «одно и то же» сложное предложение, «одно и то же» простое предложение, «одно и то же» слово и т. д.— иными словами, можно сказать, что встречается много образцов каждого сложного предложения, каждого простого предложения, каждого слова и т. д. Эти образ­цы мы будем называть вариантами, а сущности, образ­цами которых они являются,— инвариантами. Причем мы тотчас же обнаружим, что не только сущности, но также и функции имеют варианты, так что различие меж­ду вариантами и инвариантами действительно в общем и для функтивов. Варианты выявляются непосредствен­но, путем механического деления цепи, но для перехода от вариантов к инвариантам на каждой ступени анализа нужно выработать специальный метод, устанавливающий необходимые критерии для подобного рода сокращения.

В современной лингвистике значительное внимание уделялось проблеме отождествления инвариантов высшей степени в плане выражения (для звукового языка речь идет о так называемых фонемах) и были сделаны первые попытки выработать такой метод сокращения. Однако ча­сто исследователи останавливались на более или менее расплывчатом «реальном» определении фонем, не даю­щем объективных критериев в сомнительных случаях. Над созданием объективного метода отождествления фонем целеустремленно работали две школы, а именно лондон­ская школа, представителем которой является Д. Джоунз, и фонологическая школа, выросшая из Пражского линг­вистического кружка, главой которого был покойный

Н. С. Трубецкой. Методы отождествления, выработанные в указанных лингвистических центрах, обнаруживают характерное сходство и любопытное различие.

Сходство между ними состоит в том, что ни одна из этих школ не признает анализа текста на основе функций как предпосылку для инвентаризации. Метод, используе­мый ими, является индуктивным, берущим в качестве ис­ходных данных массу индивидуальных звуков и группи­рующий их затем в классы звуков, так называемые фоне­мы. Группировка звуков в фонемы в принципе должна производиться без учета парадигм, образуемых этими зву­ками. Тем не менее с удивительной непоследовательно­стью обе школы исходят из некоторого предварительного разделения совокупности всех звуков языка на категории, анализируя отдельно согласные и отдельно гласные звуки. Но гласные и согласные рассматриваются как категории, определенные не на основе лингвистических функций, а скорее иа основе нелингвистических (физиологических или физических) предпосылок. Категория гласных и ка­тегория согласных не делятся представителями этих школ в начале операции на подкатегории на основе реляции (согласно их «месту» в слоге).

Сходные черты непоследовательности в методах двух школ не вызывают удивления, поскольку дедуктивный метод, описанный нами (стр. 273), не применялся до сего времени в лингвистической науке.

С другой стороны, различия в методе процедуры у этих двух школ представляют немалый интерес с точки зрения методики. Обе школы считают существенным то, что фонемы в противоположность вариантам фонем обладают различительной функцией: взаимозамена фо­

нем может вызвать различие в содержании (напри­мер, pet—pat), что невозможно при взаимозамене двух вариантов одной фонемы (например, двух оттенков е в pet). Фонологи пражской школы ввели этот критерий в свое определение, называя фонологическое противопостав­ление различительным (дистинктивным) противопоставле­нием 4 Лондонская школа пошла другим путем. Д. Джоунз, правда, признал, что фонемы различительны, но он не захотел ввести эту черту в определение фонемы. Ос­нованием к тому послужило существование противопостав­лений фонем, не способных вызывать различия в содержа­нии, поскольку такие фонемы не могут быть взаимоза- менены в одном и том же слове, т. е. не могут находиться на одном и том же «месте» в цепи; например, h и g в анг­лийском языке^[147]. Трудность возникает потому, что теория Джоунза не признает того факта, что фонемы могут различаться просто тем, что принадлежат к различным категориям (помимо различия между гласными и соглас­ными). Таким образом, Джоунз не считает достаточно различительным критерием то, что h, которая может нахо­диться в начале слога, и д, которая может находиться толь­ко в конце слога, вступают в различительное противопо­ставление с другими фонемами, могущими находиться на том же«месте» (например, hat —cat, sing — sit). Поэтому лондонская школа пытается отрицать значение различи­тельной функции, а взамен ее — по крайней мере в теории— пытается основываться на «месте» фонемы, не принимая во внимание ее различительной функции. С такой точки зре­ния два звука, встречающиеся на одном и том же месте, всегда принадлежат разным фонемам ^[148]. Совершенно оче­видно, что данная концепция создает новые трудности, в частности, потому, что варианты также могут находиться на одном и том же «месте» (например, различные оттенки е в слове pet). Чтобы устранить эту трудность, сторонникам данной концепции пришлось ввести, кроме фонемы, еще одно понятие — варифон (variphone),— отношение которого к фонеме не вполне ясно. Поскольку каждый новый образец фонемы необходимо является новым вариантом, каждая фонема будет иметь варианты в одном и том же «месте». Отсюда следует, что каждая фонема должна быть вари- фоном. Но оказывается, хотя это и не подчеркивается, разные варифоны могут отличаться друг от друга только благодаря своему различительному противопоставлению ^[149].

Попытка лондонской школы избежать различительного противопоставления поучительна. Вероятно, представители этой школы думали встать на более твердую почву чистой фонетики, отказавшись от анализа содержания, для кото­рого проблема различия и тождества могла оказаться ме­нее надежной, поскольку в области содержания менее раз­вит аналитический метод и труднее, по-видимому, полу­чить объективные критерии. Очевидно, те же опасения были и у представителей Пражского кружка, так как они пыта­лись использовать только то, что называется «дифферен­циациями интеллектуального значения». Но ученые Праж­ского кружка, несомненно, правы, настаивая на сущест­венности различительного критерия как единственно реле­вантного. Попытка лондонской школы показывает не­преодолимые трудности, возникающие в данном случае. Твердое отстаивание принципа различительности— глав­ная заслуга Пражского кружка; во всех других случаях относительно его теории и практики в так называемой фонологии должны быть сделаны значительные оговорки.

Опыт прежних поисков метода сокращения, вероятно, говорит о том, что различительный фактор должен рас­сматриваться как существенный для выявления инва­риантов и для различения инвариантов и вариантов. Инварианты плана выражения отличаются в том случае, если между ними имеется корреляция (например, корре­ляция между в и а в pet — pat), которой соответствует кор­реляции в плане содержания (корреляция между сущно­стями содержания pet и pat), так что мы можем установить реляцию между корреляцией выражения и корреляцией содержания. Эта реляция есть непосредственное следст­вие знаковой функции, солидарности между формой вы­ражения и формой содержания.

Некоторые методические направления традиционной лингвистики в последнее время подошли, как мы видели, к признанию этого факта; однако соответствующий метод был серьезно разработан только для фигур плана выражения. Но, чтобы охватить структуру языка и подго­товить аналитическую процедуру, чрезвычайно важно по­нять, что этот принцип должен быть распространен на все инварианты языка независимо от их степени или от их места в системе. Поэтому принцип действителен для всех сущностей выражения, вне зависимости от их протяжен­ности, и не только для минимальных сущностей: он при­годен и для плана содержания в той же мере, как и для плана выражения. В действительности это всего лишь логическое следствие из признания применимости данного принципа к фигурам выражения.

Если вместо фигур мы рассмотрим знаки, и не один кон­кретный знак, но два или более знаков во взаимной корре­ляции, то всегда найдем реляцию между корреляцией вы­ражения и корреляцией содержания. Если такая реляция отсутствует, значит мы имеем дело не с двумя различными знаками, а только с двумя различными вариантами одного и того же знака. Если замена выражения одного предло­жения выражением другого предложения вызывает соот­ветствующую замену двух различных содержаний, то вы­ражения принадлежат двум разным предложениям. Если же указанная замена не приводит к такому следствию, то это значит, что наличествует два варианта предложения в выражении, два различных образца одного и того же вы­ражения-предложения. Это верно и для словесных выра­жений и для иных знаковых выражений. То же самое применительно и к фигуре независимо от ее протяженно­сти, например к слогам. Различие между знаками и фигу­рами в этом отношении заключается только в том, что в случае со знаками одно и то же различие в выражении вызывает всегда одно и то же изменение в содержании, тогда как в случае с фигурами одно и то же различие в вы­ражении может вызвать в одном отдельном случае различ­ные изменения в содержании (например: pet — pat, led — lad, ten — tan).

Более того, рассматриваемая реляция обратима в том смысле, что различие между инвариантами и вариантами в плане содержания может быть проведено в соответствии с тем же самым критерием (мы имеем дело с двумя инвари­антами содержания только тогда, когда их корреляция имеет реляцию к корреляции в плане выражения). Таким образом, практически мы имеем дело с различными инва­риантами содержания, если замена одного другим может вызвать соответствующую замену в плане выражения. В отношении знаков это совершенно очевидно. Если, напри­мер, замена выражения одного предложения другим вызы­вает соответствующую замену содержаний, то замена со­держания одного предложения другим должна вызвать соответствующую замену выражений; это то же самое явление, рассмотренное с противоположной точки зрения.

Наконец, отсюда вытекает неизбежное логическое след­ствие: в плане содержания точно так же, как и в плане вы­ражения, опыт замены дает нам возможность выделить фигуры благодаря разделению минимальных содержаний знаков на функтивы (сущности и их взаимные реляции), составляющие их. Совершенно так же, как и в плане вы­ражения, существование фигур будет всего лишь логиче­ским следствием существования знаков. Поэтому можно с уверенностью предсказать, что такой анализ выполним.

И можно сразу добавить, что очень важно, чтобы он был выполнен, потому что такая работа является необходимой предпосылкой для исчерпывающего описания содержания. Такое исчерпывающее описание опирается на возможность объяснения и описания неограниченного числа знаков с помощью ограниченного числа фигур, в том числе с точки зрения их содержания. Требование сокращения должно быть здесь таким же, как и для плана выражения: чем меньшее число фигур содержания будет в нашем распоря­жении, тем лучше мы сможем удовлетворить эмпирический принцип в его требовании наипростейшего описа­ния.

До сих пор в лингвистике не было сделано даже попытки предпринять такое разложение знакового содержания на фигуры содержания, хотя соответствующее разложение знакового выражения на фигуры выражения так же старо, как и изобретение фонетического письма (а возможно, первое даже древнее второго, так как изобретение фонети­ческого письма предполагает существование попыток та­кого анализа выражения). Данное несоответствие имело чрезвычайно катастрофические последствия: встречаясь с неограниченным числом знаков, люди считали анализ со­держания неразрешимой проблемой, сизифовым трудом, неприступной вершиной.

Но процедура здесь точно такая же, как и в случае с планом выражения. Так же как выражение минимального знака посредством дальнейшего анализа на основе функций может быть разделено на меньшие компоненты с взаимными реляциями (как это имело место в древности при изобрете­нии фонетического письма и ныне в современных фоне­тических теориях), так и содержание минимального знака может быть расчленено путем анализа на меньшие компо­ненты с взаимными реляциями.

Представим, что в ходе анализа текста на той ступени анализа, где определенные большие цепи (можно думать, например, о словесных выражениях в языках знакомого строя) разделяются на слоги, были выделены следующие слоги: sla, sli, slai, sa, si, sai, la, li, lai. На следующей ступени, на которой слоги делятся на центральную (селе­ктированную) и маргинальную (селектирующую) части (стр. 287), механический инвентарь категорий центральной и маргинальной частей будет соответственно а, і, ai и si, s, 1. Но поскольку ai может быть объяснено как единица, возникшая на основе реляции а и i, a si — как единица, возникшая на основе реляции s и 1, то ai и si исключаются из инвентаря элементов. Остаются лишь а и i, s и 1, которые определены по их способности вступать в упомянутые «группы» (группа согласных si и дифтонг ai). Следует за­метить, что сокращение должно проводиться тогда, когда отмечаются центральная и маргинальная части слога, и не должно переноситься в следующую операцию, в кото­рой эти части слога будут взяты в качестве объектов даль­нейшего разделения. Поступать иным образом значило бы вступать в конфликт с требованием наипростейшего резуль­тата каждой частной операции. Однако если бы положение было другим, например, если бы при делении больших цепей на слоги мы нашли бы slai, но не sla, sli, sa, si, sai, la, li, lai, тогда сокращение не могло бы производиться дальше путем разделения слогов на части, и дальнейшее сокраще­ние должно было бы быть отложено до следующей операции, в которой бы части слога служили объектами дальнейшего деления. Если бы мы, взяв другой пример, имели slai, sla, sli, но не sai, sa, si, lai, la, li, мы могли бы на этой ступени разделить ai, но не si. (Если бы мы имели slai и sla, но не sli, то разделение нельзя бы было предпринять, и тогда ai и а пришлось бы отметить как два различных инварианта. На­рушение этого правила привело бы нас к абсурду. Например, в языке, имеющем слоги а и sa, но не s, нам пришлось бы отметить в качестве инвариантов в инвентаре слогов не только а, но и s.)

В основе данного метода лежит понятие обобщения (генерализации). Сокращение может быть проведено, если можно осуществить обобщение от случая к случаю, не впадая в противоречие. Мы можем предположить в нашем примере, что si сокращается лишь в некоторых слу­чаях, а не во всех, потому что содержание, связанное со слогом sla с неразделенным si, отличается от содер­жания, связанного со слогом sla с разделенным si, откуда должно вытекать, что si есть равноправный элемент наряду с s и 1. В некоторых хорошо известных языках (например, в английском) сущность tj может быть разделена на t и J*, поскольку такоэ деление может быть обобщено на все случаи. Однако в польском tf существует как независи­мая сущность наряду с t и J^[150], причем последние могут всту­пать в группу tj* (функционально отличную от tf): два слога trzy «три» и czy «ли» различаются в произношении только благодаря тому, что первое имеет tj\ а второе—tf^r.. Таким образом, практически важно ввести здесь спе­циальный принцип обобщения. Более того, практиче­ское значение этого принципа проявляется во многих других местах лингвистической теории, и поэтому он дол­жен быть утвержден в качестве одного из общих принци­пов теории. Нам кажется возможным доказать, что этот принцип в скрытом виде всегда присутствовал в научном исследовании, хотя, насколько нам известно, до настоя­щего момента он не был сформулирован. Этот принцип, имеет следующий вид:

Если один объект допускает толь­ко одно решение, а другой объект допускает двоякое решение, то в та­ком случае решение обобщается и считается применимым также и для объекта с двояким решением.

Правило, применимое к сокращениям, о которых го­ворилось здесь, может быть соответственно сформулировано следующим образом:

Сущности, которые при применении? принципа обобщения могут быть од­нозначно определены как сложные единицы, включающие только элемен­ты, отмеченные в одной и той же опе­рации, не должны определяться как. элементы.

Это правило, следовательно, может быть применено к плану содержания точно таким же образом, как и к плану выражения. Если, например, механическое составление- инвентаря на данной ступени процедуры ведет к выявле­нию сущностей содержания ram «баран», ewe «овца», man- «мужчина», wcman «женщина», boy «мальчик», girl «де­вочка», stallion «жеребец», mare «кобыла», sheep «овца» (без различия пола), human being «человеческое существо», child «дитя», horse «лошадь» (без различия пола), he «он», she «она», тогда ram, ewe, man, woman, boy, girl, stalli­on, mare должны быть исключены из инвентаря элементов, если они могут быть объяснены однозначно как относи* тельные единицы, включающие только he и she, с одной стороны, и sheep, human being, child, horse — с другой. Здесь, как и в плане выражения, критерием является проверка на взаимозамену, которая позволяет находить реляцию между корреляциями в обоих планах. Как вза­имозамены между sai, sa и si могут вызывать взаимозамены между тремя различными содержаниями, так и взаимоза­мены между сущностями содержания ram, he и sheep могут вызывать взаимозамены межд> ремя различными выражениями. Ram=he-sh3ep будет отличаться от ewe= she-sheep то ii.o так же, как si будет отличаться, напри­мер, от fl; ram=he-sheep будет отличаться от stallion= he-horse точно так же, как si будет отличаться, например, от sn.

Замена одного, и только одного, элемента другим в обо­их случаях достаточна, чтобы вызвать взаимозамену в другом плане языка

В небольших примерах, рассматривавшихся нами преж­де (разделение сложных предложений на простые и простых предложений на слова; разделение группы слогов на слоги и слогов на меньшие фигуры), мы в согласии с традицион­ными понятиями временно представляли дело так, как буд­то бы текст состоял только из линии выражения. В предшест­вующем разделе (стр. 317—318) мы пришли к тому заключе­нию, что после разделения текста на линию выражения и на линию содержания необходимо разделить каждую из них соответственно общему принципу. Следовательно, это деление должно проводиться одинаково далеко (т. е. до конца) в обеих линиях. При продолженном разделении линии выражения мы в конце концов подойдем к границе, на которой неограниченные инвентари сводятся к ограни­ченным, а последние постоянно уменьшаются в размере благодаря дальнейшим операциям (стр. 300). То же наблю­дается и при анализе линии содержания. Анализ на фигуры в плане выражения, можно сказать, практически состоит в сведении сущностей, входящих в неограниченные инвен­тари (например, словесных выражений), к сущностям, вхо­дящим в ограниченные инвентари; сведение продолжается до тех пор, пока не получится самый ограниченный инвен­тарь. Таким же путем проходит и анализ на фигуры в пла­не содержания. В то время как инвентарь содержаний слов неограничен, в языках знакомого строя даже минимальные знаки могут распределяться (на основе относительных раз­личий) по некоторым (селектированным) инвентарям, яв­ляющимся неограниченными (например, инвентари содер­жаний корней), и по некоторым другим (селектирующим) инвентарям, которые являются ограниченными (например, инвентари, включающие содержания словообразовательных и словоизменительных аффиксов, т. е. деривативы и мор­фемы).Таким образом, на практике процедура заключается в попытке разделения сущностей, входящих в неограни­ченные инвентари, на сущности, входящие в ограниченные инвентари. В примере, данном выше, этот принцип отчасти выполнен: тогда как sheep, human being, child и horse остаются пока в неограниченных инвентарях, he, she как местоимения принадлежат к специальной категории, от­носительно определенной, с ограниченным числом членов. Дальнейшая задача будет состоять в продолжении анализа до тех пор, пока все инвентари не станут ограниченными, и как можно более ограниченными.

В этом сведении сущностей содержания в «группы» знаковое содержание приравнивается к цепи знаковых со­держаний, имеющих определенные взаимные реляции. Оп­ределения, при помощи которых переводятся слова в одно­язычном словаре, представляют собой явления именно такого рода, хотя словари не стремятся к сокращению (числа сущностей содержания) и поэтому не дают опре­делений, точно соответствующих определениям, получен­ным в результате последовательно выполненного анализа. Но то, что устанавливается в качестве эквивалента данной сущности, когда эта сущность оказывается сокращенной, есть не что иное, как определение этой сущности, сформу­лированное на том же самом языке и в том же самом плане, к которому относится сама сущность. Мы не видим ничего, что препятствовало бы применению этой терминологии в отношении обоих планов. Можно назвать, например, оп­ределением анализ выражения слова pan, которое состоит из согласного р, гласного а и согласного п. Таким образом, мы подошли к определению самого понятия «определение»: под определением понимается разделение знакового со­держания или знакового выражения.

Это сведение сущностей к группам элементов в некото­рых случаях может быть сделано более эффективно путем выявления коннективов. Под коннективом мы понимаем функтив, имеющий в определенных условиях солидарность с реляцией, устанавливающей сложные единицы определен­ной степени. В плане выражения коннективы практически; часто (но далеко не всегда) совпадают с тем, что в традици­онной лингвистике называется соединительными гласными,, но отличаются от последних тем, что они определе­ны. Гласный, возникающий в английском перед флексией в слове fishes, может быть отмечен как коннектив. В плане содержания, например, союзы часто являются коннекти- вами. Этот факт может иметь решающее значение для раз­деления и составления инвентаря сложных и простых предложений в языках определенной структуры. Благодаря этому мы сможем просто, уже на ступени разделения слож­ных предложений, не только разделить сложные предло­жения на части, но и свести инвентарь данного главного* и данного придаточного предложений к одному простому предложению с двумя функциональными возможностями - Главное (селектируемое) предложение и придаточное (селектирующее) предложение окажутся тогда не двумя видами простых предложений, но двумя видами «функций предложения» или двумя видами вариантов предложения- Добавим, ради полноты, что специфический порядок слов, в некоторых видах придаточных предложений может вы­ступать как сигнал для этих вариантов предложения и, таким образом, не может помешать выполнению сокраще­ния. Более того, судьба, постигшая два основных устоя традиционного синтаксиса — главное и придаточное пред­ложение, сведенных всего лишь к вариантам,— точно так же разрушает и ряд других основных его устоев. В языках близкого нам типа субъект и предикат будут вариантами; одного и того же имени (одной и той же юнкции и т. д.). Объект в языках, не имеющих объектного падежа, будет вариантом наряду с субъектом и предикатом, а в языке*, имеющем объектный падеж, где последний несет еще и дру­гие функции, объект будет вариантом имени в этом падеже. Другими словами, разделение функтивов на два класса — инварианты и варианты,— предпринятое нами, уничтожает традиционное разграничение лингвистики на морфологию и синтаксис.

Мы должны, следовательно, выявить реляцию между корреляцией в плане выражения и корреляцией в плане содержания для всех сущностей текста в обоих планах-

Различительный фактор следует рассматривать как суще­ственный при составлении всех инвентарей. Корреляцию в одном плане, которая имеет реляцию к корреляции в другом плане языка, мы назовем коммутацией. Это—прак­тическое определение; в теории мы будем, конечно, искать более абстрактную и общую формулировку. Точно так же, как мы можем представить себе корреляцию и взаимоза­мену в парадигме, имеющей реляцию к соответствующей корреляции и к соответствующей взаимозамене парадигмы в другом плане языка, мы можем вообразить реляцию и сдвиг в цепи, который имеет реляция к соответствую­щей реляции и к соответствующему сдвигу в цепи в дру­гом плане языка; в этом случае мы будем говорить о пермутации. Пермутация часто имеет место между знаками относительно большой протяженности; и можно даже оп­ределить слева как наименьшие знаки, выражение кото­рых, а также содержание, доступны пермутации. В ка­честве общего термина для обозначения коммутации и пер­мутации мы избираем термин мутация. О производных одной и той же степени, относящихся к одному и тому же процес­су или к одной и той же системе, говорят, что они образуют ряд. Мы определяем мутацию как функцию, существующую между производными первой степени одного и того же клас­са, функцию, имеющую реляцию к функции между другими производными первой степени одного и того же класса и принадлежащими к одному и тому же ряду. Тогда ком­мутация является мутацией между членами парадигмы, а пермутация — мутацией между частями цепи.

Под субституцией понимается отсутствие мутации меж­ду членами парадигмы; субституция, в нашем смысле, явля­ется поэтому противоположностью коммутации. Из данного определения следует, что некоторые сущности не имеют ни взаимной коммутации, ни взаимной субституции и именно такие сущности не входят в одну и ту же парадиг­му, например гласный и согласный, или h и g в примере Джоунза, приведенном выше.Тогда инварианты являются коррелятами с взаимной коммутацией, а варианты — кор­релятами с взаимной субституцией.

Специфическая структура конкретного языка — черты* характеризующие данный язык в противоположность дру­гим, т. е. отличающие его от других или делающие его сход­ным с другими и :пределяющие типологическое место каж­дого языка,— устанавливается тогда, когда мы выявляем* какие определенные категории имеет язык и каково число инвариантов, вступающих в каждую из них. Число инва­риантов в пределах каждой категории устанавливается посредством коммутации. То, что мы, следуя де Соссюру, называем языковой формой, прокладывающей по-разному в разных языках свои произвольные границы в аморфном континууме субстанции, зависит исключительно от этой структуры. Все примеры, данные нами (стр. 311), показы- зывают релевантность коммутационного текста: число обо­значений цветов, чисел, BpfciwJH, рывных согласных, гласных и т. д., и т. п. установлены этим способом. Элементы содержания «дерево» (как растение и как материал) являют­ся вариантами в датском, но инвариантами во француз­ском и немецком языках. Элементы содержания «лес» (в смысле материала и массы деревьев) являются ин­вариантами в датском, но вариантами во французском. Элементы содержания «большой лес» и «небольшой лес» или «лес безотносительно к его величине» являются инва­риантами во французском, но вариантами в немецком и датском языках. Единственным критерием для установле­ния этих фактов является проверка путем коммутации.

Если старая грамматика слепо переносила категории и элементы категорий латинского языка в современные европейские языки, например в датский^[151], то это происхо­дило из-за отсутствия ясного понимания значения комму­тационной проверки для языкового содержания. Если язы­ковое содержание рассматривается безотносительно к ком­мутации, это практически означает, что во внимание не принимается его отношение к языковому выражению через знаковую функцию. В результате в последующие годы в качестве реакции на это мы стали требовать такого грам­матического метода, который исходил бы из выражения, а от него стремился найти путь к содержанию ^[152].

После открытия коммутации во всем ее объеме выясни­лось, что это требование было сформулировано неточно. С тем же правом можно требовать, чтобы изучение выра­жения начиналось с содержания и шло от содержания к выражению. Важно отметить, что независимо от того, заин­тересованы ли мы в настоящий момент в выражении или в содержании, мы ничего не поймем в структуре языка, если не будем постоянно принимать во внимание взаимодей­ствие обоих планов. Как изучение выражения, так и изу­чение содержания являются изучением отношения между выражением и содержанием; каждое из этих двух направ­лений исследования предполагает существование другого, т. е. они взаимозависимы и поэтому не могут быть отделены друг от друга без значительного ущерба.

Как говорилось (разд. 9—11), анализ должен прово­диться таким образом, чтобы в его основе лежали функции.

15. Дзыковая схема и языковой узус

Лингвист должен проявлять равный интерес и к сход­ству языков и к их различию — к двум дополняющим друг друга сторонам одного явления. Сходство языков — это сам их структурный принцип, различие между языками — проявление этого принципа in concreto. И сходство языков* и различие между ними заключены в самих языках, в их внутренней структуре; никакое сходство или различие между языками не бывает основано на факторах, внешних по отношению к языкам. И сходство языков, и различие между ними основывается на том, что мы, следуя де Соссю- ру, называли формой, а не на субстанции, подвергающейся формированию. A priori материал, подвергающийся форми­рованию, можно было бы рассматривать как общий для всех языков элемент и считать его носителем сходства между языками, однако это иллюзия: материал формируется спе­цифическим образом в разных языках, поэтому не сущест­вует универсальной формы, а существует лишь универсаль­ный принцип образования формы. Сам по себе материал аморфен и не предполагает существования формы, но он способен к принятию формы, причем любой формы. Любые возможные внутренние разграничения присущи форме, а не материалу. Материал сам по себе недоступен для поз­нания, так как условием познания является один из видов анализа. Материал может быть познан только благодаря наличию некоторой формы и взятый отдельно от формы не имеет научного бытия.

Поэтому невозможно считать материал (материал вы­ражения или материал содержания) основой описания языка. Провести такое описание можно только на основе указанного формирования материала, причем структура формы одного языка будет не совпадать со структурами форм большинства других языков. Именно поэтому обречено на неудачу как построение грамматики на основе спеку­лятивных онтологических систем, так и построение грамматики одного языка на основе грамматики другого языка. Именно поэтому невозможно исходить из описания субстанции в качестве основы для описания языка. Наобо­рот, описание субстанции зависит от описания языковой формы. Старая мечта об универсальной фонетической си­стеме и об универсальной системе значений (системе поня­тий) не может быть осуществлена; во всяком случае, такие системы будут оторваны от языковой реальности. Ввиду появления даже в недавнее время некоторых пережитков средневековой философии не будет лишним указать на тот факт, что для языка нельзя построить эмпирически обще­значимые фонетические типы или извечную схему связи идей. Различия между языками основываются не на раз­личных реализациях данного типа субстанции, но на различ­ных реализациях принципа образования формы. Иными словами, различия между языками основываются на раз­личиях формы, налагаемой на тождественный, но аморф­ный материал.

Соображения, развитые нами выше в полном согласии с соссюровским делением на форму и субстанцию, застав­ляют нас признать язык формой, а то, что лежит вне этой формы и находится от нее в функциональной зависимости, представляет собой внеязыковой материал, так называемую субстанцию. В то время как на долю лингвистики прихо­дится анализ языковой формы, на долю многих других наук выпадает анализ субстанции. Посредством проекции данных лингвистики на данные других наук мы придем к проекции лингвистической формы на субстанцию в кон­кретном языке. Поскольку наложение языковой формы на материал совершается произвольно, т. е. зависит не от субстанции, а от конкретного принципа образования формы и от возможностей последующей реализации, постольку два описания — лингвистическое и нелингвистическое — должны проводиться независимо друг от друга.

Чтобы уточнить эту мысль, сделать ее более ясной и гибкой, мы укажем, какие науки должны описывать субстанцию, или, вернее, материал, тем более что до сих пор лингвистика в этом пункте имела нечеткие представления, передающиеся по традиции. Здесь мы обратим внимание на два факта:

а) Описание материала обоих языковых планов (выра­жения и содержания) в основном относится к сфере двух наук: частично физики и частично психологии (мы утвер­ждаем это без всякого отношения к некоторым концепциям современной философии). Субстанция обоих планов может рассматриваться частично как физическое явление (звуки в плане выражения, предметы в плане содержания) и час­тично как отражение этих явлений в сознании говорящего. Следовательно, для обоих планов необходимы физическое я феноменологическое описания материала.

б) Исчерпывающее описание языкового материала со­держания требует участия всех других наук; с нашей точки зрения, все они, без исключения, имеют дело с языковым содержанием.

Итак, мы пришли к тому, как нам кажется, обоснован­ному взгляду, что все науки группируются вокруг линг­вистики. Мы свели научные сущности к двум основным видам — языкам и неязыкам и обнаружили отношения, пли функцию, между ними*

Позднее у нас будет возможность обсудить природу этой функции между языком и неязыком и изучить характер предпосылки и следствия, наличествующих в данном ча­стном случае. В то же самое время нам придется расширить и изменить предварительно нарисованную картину. Все сказанное здесь, в частности о соссюровской форме и суб­станции, имеет только предварительный характер. Соглас­но принятой нами точке зрения, мы приходим к заключению, ято как различные специальные неязыковые науки могут я должны анализировать языковой материал, отвлекаясь ют языковой формы, так и лингвистика может и должна изучать языковую форму, отвлекаясь от материала, кото­рый может быть подчинен этой форме в обоих планах. Поскольку материал содержания и материал выражения достаточным образом и совершенно однозначно описываются неязыковыми науками, лингвистике следует отвести спе­циальную задачу описания языковой формы, для того чтобы таким путем сделать возможной проекцию формы на неязы­ковые сущности, которые с точки зрения языка являются субстанцией. Лингвистика должна видеть свою главную задачу в построении науки о выражении и науки о содер­жании на внутренней и функциональной основе; она должна построить науку о выражении без обращения к фонетиче­ским или феноменологическим предпосылкам и науку о содержании без обращения к онтологическим или феномено­логическим предпосылкам (но, конечно, не избегающую эпистемологических предпосылок, лежащих в основе лю­бой науки). В такую лингвистику в отличие от традицион­ной в качестве науки о выражении не будет входить фоне­тика, а в качестве науки о содержании — семантика. Та­кая наука была бы алгеброй языка, оперирующей безымен­ными сущностями, т. е. произвольно названными сущно­стями без естественного обозначения (иными словами, обо­значения, мотивированного через отношение к субстанции).

Поскольку лингвистика стоит перед этой главной зада­чей, решению которой до сих пор не уделялось внимания в лингвистических исследованиях, нужно быть готовым к вдумчивой теоретической и исследовательской работе. Что касается языкового выражения, то начало этой работе было положено в некоторых ограниченных областях в недавнее время *.

Со времени своего возникновения настоящая лингвисти­ческая теория была вдохновлена этой идеей; она стремилась создать такую имманентную алгебру языка. Чтобы подчер­кнуть отличие данной теории от предшествующей лингви­стики и ее абсолютную независимость от неязыковой суб­станции, мы дали ей специальное название, которое исполь­зовалось в подготовительных работах начиная с 1936 г.: мы называем ее глоссематика (от гр. уХ&ааа «язык») и используем термин глоссема для обозначения минималь­ных единиц формы, которые теория устанавливает в ка­честве основы для описания, т. е., иными словами, для обозначения неразложимых инвариантов. Такое специаль­ное обозначение не было бы необходимым, если бы термин лингвистика не использовался часто неправильно, означая безуспешное изучение языка с внеязыковых точек зрения.

Соссюровское различие между «формой» и «субстанцией» лишь относительно обосновано, так как употребление этих терминов рационально лишь в пределах языка: «форма» означает в таком случае языковую ферму, а «субстанция»,, как мы видели,—языковую субстанцию, или материал. Сами по себе понятия «форма» и «субстанция» в абсолютном смы­сле имеют более широкое значение, но мы не можем их универсализировать, не вызывая опасности терминологи­ческой путаницы. Нужно, конечно, решительно подчерк­нуть, что «субстанция» не противопоставляется понятию функции, но означает целое, которое само по себе функцио­нально и которое определенным образом соотнесено с дан­ной «формой», точно так же как материал соотнесен с язы­ковой формой. Но и нелингвистический анализ материала, предпринимаемый неязыковыми науками, ведет по самой природе материи к выявлению «фермы» по существу того же самого вида, что и языковая «форма», хотя и имею­щей неязыковую природу. Мы считаем возможным пред­положить, что некоторые из общих принципов, установлен­ных нами в начальных параграфах настоящей работы, ценны не только для лингвистики, но и для науки в целом, по крайней мере таковым представляется принцип исключи­тельного значения функций при анализе (стр. 283). Таким образом, то, что с одной точки зрения является «субстан­цией», с другой точки зрения является «формой». Это свя­зано с тем, что функтивы обозначают лишь конечные точки, или точки пересечения функций, а также с тем, что только функциональная сеть зависимостей познаваема и имеет научное бытие, в то время как «субстанция» в онтоло­гическом смысле остается метафизическим понятием.

Неязыковой анализ материала, проведенный в форме дедукции (в нашем смысле), должен привести к выявлению неязыковой иерархии, имеющей функцию к ЯЗЫКОВОЙ иерархии, выявленной путем лингвистической дедукции.

Мы назовем языковую иерархию языковой схемой, а производные неязыковой иерархии, подчиненные языковой схеме,—языковым узусом. Мы будем в дальнейшем гово­рить, что языковой узус манифестирует языковую схему; функция, существующая между языковой схемой и язы­ковым узусом, будет названа манифестацией. Это предва­рительные, рабочие (операциональные) термины.

16. Варианты в языковой схеме

В языковой схеме, как и в языковом узусе, некоторые сущности могут быть сведены к образцам некоторых других сущностей (см. разд. 14). Любой функтив в пределах схемы и безотносительно к манифестации можно расчленить на ва­рианты. Это следует из самого определения варианта (стр. 331). Более того, членение универсально, а не индиви­дуально (стр. 299), поскольку любой функтив всегда может быть расчленен неограниченное число раз на произвольное число вариантов. Варианты поэтому, как правило, вирту­альны, подобно несводимым инвариантам (согласно дан­ным определениям; см. стр. 299), в то время как только сводимые инварианты могут быть реализованы.

В современной науке о выражении, ориентирующейся на фонетику, обычно разграничивают два вида вариантов — так называемые «свободные» варианты, выступающие неза­висимо от окружений, и «связанные», или «обусловленные» (иногда — но мы не рекомендуем этого выражения—их на­зывают «комбинаторными»), варианты, которые появляются только в некоторых окружениях в цепи. Если анализ вы­полнен тщательно, любая сущность выражения может иметь столько связанных вариантов, сколько имеется воз­можных реляций в цепи. И далее, если анализ выполнен тщательно, любая сущность выражения может иметь столь­ко свободных вариантов, сколько имеется возможных образцов, так как для достаточно чувствительного экспе­риментально-фонетического исследования два образца од­ного и того же звука речи никогда не дадут абсолютно пол­ного совпадения. «Свободные» варианты мы будем называть здесь вариациями, а «связанные» варианты — вариатами. Вариации определяются как комбинационные варианты, поскольку они не предопределяют существование каких- либо сущностей в цепи и сами не предопределяются суще­ствованием последних; вариации включаются в комбинацию. Вариаты определяются как солидарные варианты, ибо дан­ный вариат всегда предопределяет существование данного вариата другого инварианта (или другой разновидности инварианта) в цепи и предопределяется существованием последнего: в слог ta входят два вариата двух различных инвариантов, а именно вариат t, который может выступать только с а, и вариат а, который может выступать только с t; между ними имеется солидарность.

Распределение вариантов по двум категориям, предла­гаемое современной наукой о выражении, имеет, как можно видеть, функциональное значение и может быть проведено повсюду. В этой связи, учитывая настоящее положение в лингвистике, важно подчеркнуть, что расчленение на варианты в науке о содержании так же возможно и необ­ходимо, как и в науке о выражении. Все так называемые контекстуальные значения манифестируют вариаты, и ча­стные значения, кроме того, манифестируют вариации. Бо­лее того, для обоих языковых планов в соответствии с тре­бованием простейшего описания важно, чтобы членение на вариации предшествовало членению на вариаты, поскольку инвариант должен быть сначала расчленен на вариаты и уже затем вариаты должны быть расчленены на вариации: вариации специфицируют вариаты. Но, по-видимому, но­вое расчленение на вариаты может быть связано с исчер­пывающим членением на вариации и так далее; в той мере, в какой это возможно, необходима последовательная спе­цификация.

При проведении расчленения инварианта на вариаты для каждого индивидуального «места» достигается несводимый вариат, и расчленение на вариаты исчерпано. Вариат, который не может таким образом быть дальше рас­членен на вариаты, мы назовем локализованным вариатом. Если выполнено расчленение локализованного вариата на вариации вплоть до индивидуальных разновидностей, то достигнута несводимая вариация, и расчленение на ва­риации исчерпано. Вариацию, которая не может быть дальше расчленена на вариации, мы назовем индивидом. Иногда можно расчленить индивид снова на вариаты в соот­ветствии с различными «местами», в которых может появ­ляться данный индивид; в таких случаях имеет место последовательная спецификация.

Тот факт, что расчленение на варианты может быть ис­черпано на данной стадии, не противоречит виртуальности вариантов. При условии последовательной спецификации членение на варианты в принципе неограниченно. Но вме­сте с тем членение на варианты оказывается неограничен­ным также на его индивидуальной ступени даже тогда, когда оно исчерпано. Это объясняется тем, что число вариантов в неограниченном тексте будет всегда неограниченно, а число возможных членений, посредством которого членение на варианты даже на конкретной ступени может быть ис­черпано, будет, таким образом, тоже неограниченным.

Если последовательная спецификация не может быть продолжена, и иерархия оказывается исчерпанной при раз­делении вариатов на вариации, которые не могут снова быть расчленены на вариаты, то в некотором эпистемологи­ческом смысле можно сказать, что рассматриваемый объект не подлежит дальнейшему научному описанию. Цель науки заключается всегда в регистрации когезий, и если объект предоставляет только возможность регистрации констел­ляций или характеризуется отсутствием функции, точное рассмотрение объекта уже невозможно. Сказать, что пред­метом науки является регистрация когезий,— это значит установить, что наука всегда стремится познать объекты как следствие определенного основания или причины. Но если объект может быть разделен только на такие объекты, о которых в равной мере можно сказать, что они являются следствиями или результатами всего или ничего, продол­жение научного анализа становится бесполезным.

A priori можно представить себе, что любая наука, вы­полняющая условия, которые мы требуем для лингвисти­ческой теории, на заключительном этапе дедукции придет к ситуации, при которой нельзя будет обнаружить никаких следствий или воздействий причин. Тогда единственно возможным подходом к вариациям будет статистиче­ский подход, подобный тому, который Эбергард Цвир- нер пытался систематически применить в отношении фонетического выражения языков *. Если, однако, этот эксперимент будет выполнен точно, объектом такого «фо­нометрического» подхода должен быть не индуктивно най­денный класс звуков, но установленный дедуктивно лин­гвистически локализованный вариат высшей степени.

Выше (стр. 330) мы заметили, что сущности, обычно рас­сматриваемые традиционным синтаксисом,— главные пред­ложения и придаточные предложения, члены предложения, такие, как субъект, именной предикат, объект и т. д.,— являются вариантами. Употребляя введенную нами тер-

¹ См. Е. Zwirner в «Nordisk tiddsskrift for tale оg stemme», II, 1938, особенно стр. 179 и сл.

минологию, мы можем ради точности добавить, что они являются вариатами. Традиционный синтаксис (понимае­мый как изучение связей между словами) занимается глав­ным образом изучением вариатов в плане содержания, хотя это изучение никогда не является исчерпывающим. По­скольку каждое разделение вариантов предполагает суще­ствование выделенных инвариантов, синтаксис нельзя рри- знать самостоятельной дисциплиной.

17. Функция и сумма

Класс, имеющий функцию к одному классу или многим другим в одном и том же ряду, мы назовем суммой. Синтаг­матическую сумму мы назовем единицей, а парадагмати- ческую—категорией. Таким образом, единица есть цепь, имеющая реляцию к одной или многим другим цепям в одном и том же ряду, а категория есть парадигма, имеющая корреляцию к одной или многим другим парадигмам в том же ряду. Под установлением (establishment) мы пони­маем реляцию, которая существует между суммой и функ­цией, входящей в нее, и которую функция выбирает в ка­честве постоянной; в этом случае говорят, что функция устанавливает сумму, а сумма устанавливается функцией. Так, например, в парадигматике (языковой системы) мы можем заметить существование различных категорий, имею­щих взаимную корреляцию, каждая из которых, в част­ности, установлена корреляцией между ее членами. Эта корреляция в случае категорий инвариантов является ком­мутацией; в случае категорий вариантов это — субститу­ция. Подобным же образом в синтагматике (языковом про­цессе, тексте) мы можем наблюдать существование раз­личных единиц, имеющих взаимную реляцию, каждая из которых, в частности, устанавливается реляцией между ее частями.

Из этих определений следует, что функции всегда суще­ствуют либо между суммами, либо между функциями; другими словами, каждая сущность является суммой. При этом число вариантов неограниченно, и членение на вариан­ты может быть продолжено бесконечно, так что каждая сущность может рассматриваться как сумма и в каждом случае именно как сумма вариантов. Эта точка зрения не­обходимо связана с требованием исчерпывающего описания.

В теории это означает, что сущность есть не что иное, как две или более сущностей с взаимной функцией — факт, который еще раз подчеркивает, что только функции имеют научнее бытие (стр. 283)

В практике в отношении анализа особенно важно по­нять, что реляция существует только между категориями.

Анализ должен быть построен таким образом, чтобы пригодная для анализа основа выбиралась в соответствии с эмпирическим принципом и принципами, вытекающими из него. Представим себе, что в качестве основы для анализа выбрана селекция. Тогда в первой операции данная цепь разделяется на селекционные единицы первой степени; категорию, полученную из всех единиц, мы назовем функ­циональной категорией. Под последней, следовательно, понимается категория функтивов, устаногленных в еди­ничном анализе с данной функцией, взятой за основу анализа. В пределах такой функциональной категории мож­но выделить 4 вида функтивов:

1. ФунктиЕы, которые могут выступать только как селектированные.

2. Функтивы, которые могут выступать только как селектирующие.

3. Функтивы, которые могут выступать и как селекти­рованные и как селектирующие.

4. Функтивы, не выступающие ни как селектированные, ни как селектирующие (т.е. функтивы, включающиеся только в солидарности или в комбинации, или совсем не включаю­щиеся в реляции).

Каждую из перечисленных категорий мы назовем фун- ктивной категорией; таким образом, под функтивной кате­горией понимается категория, определяемая посредством членения функциональной категории согласно функтивным возможностям. Операция анализа состоит в выяснении того, какие из этих 4 a priori возможных функтивных категорий реализованы и какие виртуальны; это осуществляется по­средством деления каждой из функтивных категорий на члены на основе коммутационного текста. Такие члены мы назовем элементами. Если анализ состоит в делении на селекционные единицы первой степени, то элементы, для выделения которых предприннм, ется деление, яв­ляются индивидуальными селекционными единицами пер­вой степени.

Возьмем опять-таки конкретный пример деления цепи на главные и придаточные предложения. Главные предло­жения будут принадлежать к 1-й функтивной категории,

придаточные предложения — ко 2-й функтивной катего­рии. Для простоты вообразим, что 3-я и 4-я категории ока­зались виртуальными. Теперь ясно, что такое выделение не может означать, что каждое индивидуальное придаточ­ное селектирует каждое индивидуальное главное предло­жение: индивидуальное придаточное предложение не нуж­дается в присутствии какого-либо определенного главного предложения, но лишь в присутствии любого главного предложения. Таким образом, только категория главных предложений селектируется категорией придаточных пред­ложений; селекция существует между функтивными кате­гориями, тогда как реляция, существующая как следствие этой селекции между членом одной функтивной категории и членом другой, может быть иной, например комбинацией.

Одной из задач, стоящих перед лингвистикой, является" установление общего исчисления реляций между элемен­тами, которые соответствуют определенным реляциям меж­ду функтивными категориями.

Если основой анализа является солидарность или ком­бинация, т. е. синтагматическая реципроция, то функтив­ными категориями будут:

1. Функтивы, которые могут выступать только как со­лидарные.

2. Функтивы, которые могут выступать только как ком­бинированные.

3. Функтивы, которые могут выступать и как солидар­ные и как комбинированные.

4. Функтивы, не выступающие ни как солидарные, ни как комбинированные (т. е. функтивы, включающиеся только в селекции или не включающиеся ни в какую реляцию).

Здесь точно так же солидарность и комбинация будут иметь место между функтивными категориями, в то время как между элементами могут наблюдаться другие отно­шения. Выше (стр. 286) мы встречались с этим явлением при рассмотрении латинских именных морфем: категория чис­ла и категория падежа имеют взаимную солидарность, но между конкретным числом и конкретным падежом сущест­вует комбинация.

18. Синкретизм

Мы сможем теперь остановиться на явлении, известном в традиционной грамматике под именем синкретизма, а в современной фонемике под названием нейтрализации. Оно

заключается в том, что коммутация между двумя инва­риантами в некоторых условиях пропадает. Известными примерами, которые мы также можем использовать, яв­ляются синкретизм именительного и винительного падежа среднего рода (и в некоторых других случаях) в латинском языке, а также нейтрализация между датскими р и Ь в конце слога (таким образом, слово top может произно­ситься либо с р, либо с Ь).

Для подобных случаев мы будем употреблять термин устранение (suspension) и введем следующее общее опреде­ление: если дан функтив, существующий в определенных условиях и отсутствующий в других определенных усло­виях, то говорят, что там, где функтив присутствует, имеет место приложение (application) функтива (в этих условиях функтив прилагается), а там, где функтив отсутствует, имеет место устранение функтива или его отсутствие (фун­ктив устраняется или отсутствует в этих условиях).

Устраненную мутацию между двумя функтивами мы назовем совпадением (overlapping), а категорию, уста­новленную совпадением, назовем (в обоих планах языка) синкретизмом. Так, например, мы говорим, что именитель­ный и винительный падежи в латинском языке или р и Ь в датском языке имеют взаимное совпадение или включаются в совпадение и что эти сущности вместе с совпадением обра­зуют синкретизм, или, что каждая из сущностей вступает в синкретизм.

Из данных определений следует: когда две сущности в одних условиях выявлены на основе коммутационного испытания как инварианты, а в других условиях они вклю­чаются в совпадение, то в последних они будут вариантами и только их синкретизм будет инвариантом. В обоих примерах условия состоят в реляциях, в которые включаются данные сущности в цепи: коммутация между именительным и вини­тельным падежами в латинском языке (которая прилагается, например, в первом склонении)устраняется, когда,например, именительный или винительный падежи включаются в реля­цию со средним родом; коммутация же между р и b в дат­ском языке (которая имеет место, например, в начальной позиции раеге «груша» — Ьаеге «нести») устраняется, ког- дар или b вкл очаются в реляцию с предшествующей цен­тральной частью слога.

Необходимо понять, что реляция, существующая в дан­ных случаях, есть реляция между вариантами. Сущность, присутствие которой является необходимым условием для совпадения именительного и винительного падежей, есть вариат среднего рода, солидарный с группой именитель­ный — винительный; а сущность, чье присутствие является необходимым условием для совпадения р и Ь, - вариат центральной части слога, солидарный с последующими р/Ь.

Такую солидарность между вариантом, с одной стороны, и совпадением — с другой, мы назовем доминацией; мы будем говорить, что данный вариант доминирует в совпа­дении \ а совпадение доминируется данным вариантом.

Особое преимущество установления такого рода формаль­ного определения заключается в том, что мы сможем в дальнейшем различать обязательную и факультативную доминацию, не обращаясь к социологическим предпосыл­кам, что неизбежно вызвало бы «реальные» определения этих терминов. Такое обращение к социологическим явле­ниям в лучшем случае усложнило бы аппарат предпосылок нашей теории и привело бы к конфликту с принципом про­стоты, а в худшем случае внесло бы (в теорию) метафизи­ческие предпосылки и таким образом вступило бы в проти­воречие с эмпирическим принципом и особенно с требова­нием четких определений. Такие понятия, как обязатель­ный и факультативный, согласно ныне принятым явным или скрытым «реальным» определениям, предполагают существование понятия социальной нормы, которое оказа­лось излишним в нашей лингвистической теории. Мы мо­жем теперь просто определить обязательную доминацию как доминацию, доминант которой по отношению к синкре­тизму является вариатом, а факультативную доминацию как доминацию, доминант которой по отношению к синкре­тизму является вариацией. Когда в определенных условиях совпадение обязательно, между доминантом, с одной сто­роны, и синкретизмом — с другой, существует солидар- лость. Когда в определенных условиях совпадение факуль­тативно, между доминантом и синкретизмом существует комбинация.

Синкретизмы манифестируются двумя способами: как коалесценции и как импликации. Под коалесценцией мы понимаем такую манифестацию синкретизма, которая с точки зрения субстанциональной иерархии идентична ма­нифестации либо всех, либо ни одного из функтивов, всту­пающих в синкретизм. Синкретизмы, приведенные выше в качестве примеров, манифестируются как коалесценции, в которых манифестация идентична манифестации обоих функтивов, вступающих в синкретизм. Так, синкретизм именительного и винительного падежей имеет значение «именительно-винительный» (в различных контекстах это значение вызывает манифестацию вариатов, которые обычно имеют именительный и винительный падежи). Точно так же синкретизм р/b произносится таким же путем, как обычно произносится р и b (в различных связях с томи же самыми манифестациями вариата). При­мером синкретизма, манифестация которого не идентична манифестации ни одного из функтивов, вступающих в синкретизм, может служить совпадение различных гласных в некоторых акцентуальных условиях в русском и англий­ском языках, где синкретизм принимает качество Із]. Под имгликацией мы понимаем манифестацию синкретизма, которая с точки зрения субстанциональной иерархии иден­тична манифестации одного или более функтивов, вступаю­щих в синкретизм, но не всех. Если в языке глухой и звон­кий согласные взаимозаменимы (комму табельны), но их коммутация устраняется перед другим согласным, так что глухой согласный произносится звонко перед звонким со­гласным, то тогда имеет место импликация. Из включаю­щихся в импликацию функтивов тот, манифестация которого идентична с манифестацией синкретизма, определяется как имплицируемый другим функтивом, а последний — как имплицирующий. Таким образом, можно сказать, что в нашем примере глухой согласный в определенных усло­виях имплицирует звонкий согласный или что звонкий со­гласный в этих условиях имплицируется глухим. Если синкретизм между звонким и глухим согласным осущест­вляется таким образом (так обстоит дело, например, в сла­вянских языках), что не только глухой согласный произ­носится звонко перед звонким, но также и звонкий произ­носится глухо перед глухим, то импликация является не однсстсрсннсй (унилатеральной), но двусторонней или многосторонней (билатеральной или мультилатеральной): звонкий имплицирует глухой и глухой имплицирует звон­кий во взаимоисключающих условиях.

Мы обращаем внимание на тот факт, что употребление

термина имгликация согласуется с логистическим термином и является только частным случаем последнего. Имплика­ция является функцией «если — то», ее следствием с той только разницей, что в наших примерах она имеет место не между суждениями, а между сущностями меньшей протяженности. Если мы имеем глоссематическую сущность выражения р, находящуюся в некоторой реляции к другой такой сущности, то мы получаем q. Логическая связь меж­ду предпосылками представляется нам всего лишь другим специальным случаем лингвистической импликации ^г.

Синкретизм может быть разрешимым или неразрешимым. Разрешить синкретизм это значит ввести вариат синкретиз­ма, который не еклю :ается в совпадение, устанавливающее синкретизм. Если несмотря на синкретизм, мы можем рас­сматривать слово templum в одном контексте как имени­тельный падеж, а в другом — как винительный падеж, то это потому, что синкретизм именительного и винитель­ного падежей в латинском языке в этих примерах разрешим. Мы находим разрешение в пределах категории именитель­ного — винительного падежей, т. е. в пределах синкретиз­ма, выбирая вариат, не гключгющийся в совпадение (напри­мер. вариат именительного падежа от domus и вариат вини­тельного падежа от domum), и искусственно вводя эти сущ­ности содержания в templum вместо падежной сущности, вхо­дящей в него; это делается в силу аналогического заключе­ния, которое основывается на принципе обобщения. Син­кретизм разрешим только в том случае, если возможны такие аналогические заключения, основывающиеся на ре­зультатах, которые дает анализ лингвистической схемы. Такие обобщающие аналогические заключения невозмож­ны в случае с top, и, следовательно, мы должны при­знать синкретизм р/b неразрешимым.

Цепь с неразрешенно-разрешимым синкретизмом мож­но назвать актуализированной, а цепь с разрешенно-раз- решимым синкретизмом — идеальной. Данное различие эквивалентно различию между точным и грубым способами изображения, и оба э^и вида изображения еозможны, таким образом,на основе анализа лингвистической схемы.

Когда мы разрешаем синкретизм и создаем идеальную систему изображения, воспроизведенный ею (написание или произношение) синкретизм, представленный одним из его членов, будет сам по себе импликацией, в которой синкретизм имплицирует данный член. Нам кажется, что это должно соответствовать анализу логического заключе­ния, которое, согласно концепции современных логиков, является чисто лингвистической операцией, а поэтому и разъяснения следует ждать от лингвистических предпосы­лок. Ранее (стр. 290) мы надеялись определить логичес­кое заключение как анализ предпосланного суждения. Мы можем добавить теперь более точное утверждение, в соответ­ствии с которым предпосланное суждение может, по-видимо- му, рассматриваться как разрешимый синкретизм своих следствий; логическое заключение является тогда рас­членением предпосланного суждения, расчленением, состоя­щим в разрешении данного синкретизма, выступающего как импликация.

В общем нам кажется, что понятие синкретизма, полученное из чисто лингвистических предпосылок, могло бы быть с успехом использовано для освещения различных якобы неязыковых явлений. Таким образом, вероятно, удастся разрешить общую проблему отношения между классом и сегментом. Поскольку парадигма рас­сматривается не просто как сумма членов (класс как мно­жество в терминологии Рассела), но как что-то отличное от своих членов (класс как целое), постольку она представ­ляется разрешимым синкретизмом своих членов; путем разрешения синкретизма класс как целое превращается в класс как множество. Следовательно, должно быть ясно, что, если мы хотим попытаться придать точное значение слову понятие, мы должны рассматривать понятие как раз­решимый синкретизм между предметами (именно между предметами, входящими в понятие).

В синкретизм может вступать, кроме эксплицитных сущ­ностей, также нулевая сущность, имеющая особое значение для лингвистического анализа. Нередко наблюдается по­требность в признании существования скрытых (латент­ных) или факультативных языковых сущностей, в частно­сти «фонем» *. Так, на основе некоторых результатов ана­лиза можно утверждать существование латентного d/t во французских словах grand, sourd, потому что при изме­нении условий в этих словах появляются d или t: grande, sourde; grand homme. С таким же успехом можно говорить о факультативности датского у после і и u (yndig, kugle). Достаточно минутного размышления, чтобы понять, что латентность и факультативность нельзя определить как не­осуществленную манифестацию; рассматриваемые функ­ции коренятся в самой языковой схеме, поскольку условия, в которых проявляется латентность и факультативность, устанавливаются отношениями в цепи и покоятся на доми- нации. Латентность и факультативность следует рассмат­ривать как совпадение с нулем. Латентность есть совпаде­ние с нулем при обязательной доминации нуля (так как доминантом в отношении синкретизма является вариат); функтив, характеризующийся латентностью, называется латентом. Факультативность есть совпадение с нулем при необязательной доминации нуля (поскольку доминантом в отношении синкретизма является вариация); функтив, характеризующийся факультативностью, называется фа­культативом.

19. Катализ

Как мы уже видели (разд. 9—И), анализ заклю­чается в установлении функций. При принятии такой точки зрения необходимо будет предвидеть возможность того, чта установление некоторых функций в силу солидарности между функцией и функтивом может заставить нас интер­полировать некоторые функтивы, недоступные непосред­ственному восприятию. Подобная интерполяция называет­ся катализом.

Практически катализ — необходимое условие для про­ведения анализа. Например, анализ латинского языка приводит нас к выводу, что предлог sine селектирует от­ложительный падеж (управляет отложительным падежом) (см. стр. 285), т.е., согласно определению, присутствие от­ложительного падежа в тексте является необходимым усло­вием для присутствия sine (но не наоборот). Ясно, что этот результат не может быть достигнут чисто механическим наблюдением над сущностями, выступающими в конкрет­ных текстах. Мы можем легко представить себе конкрет­ный текст, в котором sine выступает без сопровождающего его отложительного падежа, текст, в-силу тех или иных при­чин прерванный или незавершенный (поврежденная над^ пйсь, фрагмент, незаконченное письменное или устное высказывание). Как правило, определение любых связей должно исключить такие не поддающиеся учету случаи речевой практики (accidents de la parole). Но явления в конкретных текстах, не поддающиеся механической кон­статации связей, не ограничиваются только таким видом непреднамеренных нарушений. Хорошо известно, что и апозиопесис и аббревиатура являются постоянным и су­щественным элементом в экономии языкового узуса (ср. высказывания: Как мило! Если бы только имел! Потому! и т. д.). Если бы при анализе исследователь ограничился ус­тановлением отношений на этой основе, он кончил бы, по всей вероятности, простой регистрацией механических ком­бинаций (в противовес задаче науки, стр. 340).

Требование исчерпывающего описания, однако, приво­дит к тому, что, устанавливая апозиопезисы и подобные им явления, мы признаем их как таковые, поскольку ана­лиз в одинаковой мере должен выявлять и внешние реля­ции, которыми обладают действительно наблюдаемые сущно­сти, и когезии, выходящие за пределы данной сущности. Если мы имеем дело с латинским текстом, обрывающимся на sine, мы все же можем отметить когезию (селекцию) с отложительным падежом, т. е. необходимое условие для sine может интерполироваться; соответственно следует по­ступать во всех других случаях. Эта интерполяция осно­вания, стоящего за следствием, производится в согласии с принципом обобщения.

С другой стороны, в катализе мы должны стараться не вводить в текст сущностей, для включения которых нет твердых оснований. В случае с sine мы твердо знаем, что здесь требуется отложительный падеж. Мы знаем также, что латинский отложительный падеж имеет свои предпосылки: он требует сосуществований некоторых других морфем в цепи; и мы знаем относительно цепи морфем, выступаю­щих с отложительным падежом, что она предполагает на­личие основы. Поскольку, однако, отложительный падеж не солидарен с какой-либо конкретной морфемой в каждой кате­гории, а солидарен только с определенной категорией мор­фем (стр. 342) и поскольку цепь морфем, включающая падеж, число и род (в некоторых случаях вместе с мор­фемой сравнения), имеет когезии не с конкретной имен­ной основой, а с категорией всех именных основ, мы не можем вводить в операцию катализа какое-либо конкрет­ное имя в отложительном падеже с данным sine. Таким образом, то, что вводится здесь катализом, в большин­стве случаев является не индивидуальной сущностью, а неразрешимым синкретизмом между всеми сущностями, которые могут находиться на данном «месте» в цепи. В случае с sine мы знаем, к счастью, что необходимой предпосылкой существования sine может быть только отложительный падеж; но в отношении сущностей, которых требует сам отложительный падеж, мы знаем только, что они имеют то или иное число, тот или иной род, те или иные морфемы сравнения (конечно, в грани­цах возможностей латинского инвентаря) и ту или иную основу. Фактически морфема отложительного падежа пред­полагает существование одной из этих сущностей, безраз­лично какой, а катализ должен лишь отметить этот факт.

Катализ мы определяем как выделение когезий путем замены одной сущности другой сущностью, которая нахо­дится в отношении субституции к первой. В нашем приме­ре sine — замененная сущность, a sine + отложительный падеж (+ когезивный синкретизм) — заменяющая сущ­ность. Заменяющая сущность всегда эквивалентна заме­ненной (катализированной) сущности 4- интерполирован­ная или добавляемая (энкатализированная) сущность. Как мы видели, относительно энкатализированной сущности правильно утверждение, что она часто, но не обязательно представляет синкретизм, далее, часто, но не обязательно является латентом (латентные сущности могут устанав­ливаться только катализом при применении принципа обобщения) и, наконец, она всегда обязательно, если она является сущностью содержания, имеет нуль выражения, а если — сущностью выражения,—нуль содержания; послед­нее есть следствие содержащегося в определении требования субституции между замененной и заменяющей сущностью.

20. Сущности анализа

По существу на основе соображений и определений, данных в предшествующих разделах настоящей работы и уточненных и дополненных необходимым количеством пра­вил технического порядка, лингвистическая теория пред­писывает анализ текста, который ведет нас к выявлению языковой формы, скрытой за непосредственно доступной чувственному восприятию «субстанцией», и к установлению скрытой за текстом системы языка, состоящей из категорий,

из определений которых могут быть выведены возможные единицы языка. Ядром этой процедуры является катализ, благодаря которому форма энкатализируется в субстанцию, а язык энкатализируется в текст. Процедура чисто формаль­на в том смысле, что она рассматривает единицы языка как состоящие из числа фигур, для которых существуют определенные правила трансформации. Эти правила уста­навливаются без учета субстанции, в которую манифести­руются фигуры и единицы; лингвистическая иерархия, а следовательно, и лингвистическая дедукция независимы от физических, физиологических и вообще от неязыковых иерархий и дедукций, ведущих к описанию «субстанции». Поэтому не следует ждать от этой дедуктивной процедуры каких-либо выводов семантического или фонетического порядка; как для языкового выражения, так и для языко­вого содержания процедура —это лишь «лингвистическая алгебра», представляющая собой формальную основу для упорядочения дедукций неязыковой «субстанции». «Алгеб­раические» сущности, которыми оперирует процедура, не имеют естественного обозначения, но, конечно, должны называться так или иначе; это наименование произвольно и обладает пригодностью в согласии со всем характером линг­вистической теории. Произвольность наименований обуслов­ливает тот факт, что они вовсе не требуют манифестации; их пригодность есть выражение того, что они выбираются так, чтобы упорядочить информацию о манифестации наи­простейшим образом. На основе произвольной реляция между формой и субстанцией одна и та же сущность лин­гвистической формы может манифестироваться в совершен­но различных субстанциональных формах при переходе от одного языка к другим; проекция иерархии форм на иерар­хию субстанции может существенно различаться от языка к языку.

Процедура руководствуется основными принципами (стр. 272, 277, 319, 327), из которых специально для анализа текста мы можем затем дедуцировать принцип, названный нами принципом исчерпывающего описания:

Любое деление (или комплекс де* лений), при котором выявляются фун­ктивы с данной функцией в качестве' основы деления, должно быть орга­низовано таким образом, чтобы она могло непротиворечиво привести к установлению наибольшего числа ре­ализованных функтивных категорий в пределах наибольшего числа функ­циональных категорий.

Практически это означает, что при делении текста мы не должны пропускать ни одной ступени, ибо это может вызвать возвращение анализа к предшествующим этапам (стр. 317); анализ должен идти в направлении от инвариан­тов, имеющих наибольшую возможную протяженность, к инвариантам, имеющим наименьшую возможную протя­женность, так что между этими двумя крайними точками следует пройти наибольшее возможное число производных ступеней.

Уже в этом пункте наш анализ существенно отличается от традиционного. Последний не касался ни тех частей текста, которые имеют очень большую протяженность, ни тех частей текста, которые имеют маленькую протяжен ность. Открыто или безоговорочно традиционный анализ устанавливал, что работа лингвиста начинается с разделе­ния сложных предложений на простые предложения, в то время как изучение больших частей текста, групп пред­ложений и т. п. нужно отнести к области других наук — главным образом к логике и психологии. Согласно этому взгляду, лингвист или грамматик, столкнувшись с неана- лизированным текстом, например с текстом, состоящим из всего написанного или сказанного по-датски, должен быть способен совершить прыжок сразу на ту ступень, где про­исходит разделение на простые предложения. Теоретиче­ски он должен, по-видимому, считать, что логико-психо­логический анализ больших частей текста уже совершен. Практически, однако, ему вовсе не придется заботиться о том, сделан ли в действительности такой анализ или нет, а если сделан, то в какой мере он может считаться удовлет­ворительным с точки зрения лингвиста.

Вопрос, поднятый нами здесь, не есть вопрос о разделе­нии труда, но вопрос о размещении объектов в соответствии с их определениями. С этой точки зрения анализ текста является неизбежным долгом лингвиста, включая анализ частей текста, имеющих большую протяженность. Надо попытаться разделить текст на основе селекции и реци- проции, и на каждой ступени анализа следует искать части

наибольшей протяженности. Нетрудно обнаружить, что языковой текст очень большой или неограниченной про­тяженности дает возможности для разделения на части большой протяженности, определяемые по взаимной се­лекции, солидарности, или комбинации. Самым первым из этих разделений является разделение на линию содержа­ния и линию выражения, которые солидарны. Когда по­следние будут подвергнуты дальнейшему членению, будет возможно и необходимо, inter alia, разделить линию со­держания на литературные жанры и затем провести раз­граничение между науками, предопределяющими (селек­тирующими) и предопределенными (селектированными), Систематика изучения литературы и науки находит таким образом свое естественное место в рамках лингвистической теории. При разделении наук лингвистическая теория смо­жет найти в самой себе и свое собственное определение. На последующей ступени процедуры более обширные части текста должны быть разделены на произведения отдель­ных авторов, отдельные работы, главы, параграфы и т. п., а затем уже на сложные предложения и простые предложе­ния. На этом этапе деления, inter alia, силлогизмы будут разделены на посылки и заключения; по-видимому, это та стадия лингвистического анализа, с которой связаны многие проблемы формальной логики. Во всем этом мы видим значительное расширение перспектив, рамок и воз­можностей лингвистической теории, а также основу для осознанного и организованного сотрудничества между лингвистами в более узком смысле и специалистами целого ряда дисциплин, которые до сих пор, и по-видимому не­правильно, не допускались в сферу лингвистической науки.

В заключительных операциях анализа лингвистическая теория приведет к разделению, нисходящему к сущностям меньшей протяженности, чем те, которые рассматривались до сих пор как неразложимые инварианты. Это верно не только для плана содержания, где, как мы видели, тради­ционная лингвистика довела анализ далеко не до конца, но также и для плана выражения. В обоих планах раз­деление, основанное на реляции, закончится инвентариза­цией таксем, т. е. виртуальных элементов; для плана вы­ражения таксемами grosso modo будут лингвистические формы, которые манифестируются в фонемах. Но в этой связи следует сделать ту оговорку, что анализ, выполнен­ный в соответствии с принципом простоты, часто ведет к иным результатам, чем обычный фонемический анализ. Из­вестно, что эти таксемы обычно делятся далее на основе универсального деления, которое имеет место, когда они в соответствии со специальными правилами распределяются по системам из двух, трех и большего числа измерений ^г. Мы не можем здесь рассмотреть эти специальные правила, основанные на том факте, что лингвистические элементы одной и той же категории различаются не только по коли­честву, но и качественно ^[153]. В принципе мы должны доволь­ствоваться лишь указанием на тот до сих пор не замечен­ный лингвистами факт, что когда инвентарь таксем «упо­рядочивается в систему», то логическим следствием этого является дальнейшее разделение отдельной таксемы. Пред­ставим себе, например, что отмечена категория с инвента­рем, включающим 9 таксем, и что, исходя из специальных правил качественного деления, последние могут быть размещены в систему из 2 измерений с тремя членами в каждом измерении, так что 9 может быть представлено как произведение 3x3. Тогда члены измерений сами будут частями таксем, поскольку каждая из 9 таксем теперь ока­зывается представленной как единица, включающая один член одного измерения и один член другого. 9 таксем, следовательно, могут быть описаны как производные 3+ -4-3=6 инвариантов, а именно членов измерений. Таким образом, мы приходим к более простому описанию и в боль­шей степени удовлетворяем требованию уточненного принципа сокращения (стр. 319). Два измерения будут как категории солидарны, и каждый член одного измерения вступит в комбинацию с каждым членом другого измерения. Члены измерения будут представлены таким образом как части таксем и как неразложимые инварианты. Может ли быть так «упорядочен в систему» инвентарь таксем или нет, зависит в основном от размера инвентаря. Если такое упорядочение может быть выполнено, члены измерений, а не таксемы будут конечными точками анализа; эти ко­нечные точки мы называем глоссемами. И если считать, что одна таксема выражения манифестируется одной фо­немой, то глоссема выражения будет манифестироваться частью фонемы.

После того как доведена до конца синтагматическая дедукция текста, следует приступить к парадигматической дедукции. Здесь язык членится на категории, распреде­ляемые как категории текстуального анализа таксем выс­шей степени; из этих категорий путем синтеза могут быть дедуцированы все возможные единицы языка. Оказыва­ется, что обе стороны (оба плана) языка имеют совершенно аналогичную категориальную структуру — открытие, ко­торое, как нам кажется, имеет далеко идущее значение для понимания структурального принципа языка или вообще «сущности» семиотики. Представляется, что подобное по­следовательно выполненное описание языка на основе эмпирического принципа не допускает существования та­ких дисциплин, как синтаксис или наука о частях речи. Как мы видели, сущности синтаксиса чаще всего являют­ся вариатами, а «части речи» старой грамматики — сущ­ностями, которые на основе нового определения следует найти вновь в совершенно различных местах в пределах иерархии единиц.

Наука о категориях, однако, предполагает такой об­ширный и взаимосвязанный аппарат терминов и опреде­лений, что ее части не могут быть описаны без обращения к целому;поэтому в пролегоменах к теории она может быть из­ложена только как учение об определяющих ее единицах.

21. Дзык и неязык

В отношении выбора и ограничения объектов в пред­шествующих разделах (см. стр. 280) мы следовали за общераспространенной лингвистической концепцией, рас- сматривая «естественный» язык как единственный объект лингвистической теории. Но в то же время (стр. 280) мы указали на перспективу расширения нашей точки зрения и теперь в последующих разделах (21—23) переходим к выполнению обещанного. При этом мы подчеркиваем, что расширение горизонтов не принимает форму произволь­ного и необязательного придатка, но что, напротив, имен­но тогда, когда мы ограничиваем себя рассмотрением только «естест­венного» языка, эти новые горизонты вытекают из изучения «естественного» языка и утверждают себя с неизбежной логической последовательностью. Если лин­гвист хочет уяснить себе объект своей науки, он должен обратиться к областям, считавшимся по традиции чуж­дыми лингвистике. Этот факт, кстати, уже оставил зна­чительный след на нашем изложении, поскольку, начиная со специальных предпосылок, сам характер постановки проблем вынуждал нас обратиться к более общим эписте­мологическим принципам.

И, действительно, совершенно ясно, что не только об­щие соображения, высказанные нами, но и введенные нами более специальные термины применимы как к «естествен­ному» языку, так и к языку в более широком смысле. Именно потому, что теория построена таким образом, что лингвисти­ческая форма рассматривается без учета «субстанции» (материала), наш аппарат легко можно применить к любой структуре, форма которой аналогична форме «естествен­ного» языка. Наши примеры взяты из «естественного» языка, и мы сами исходили из него. Однако то, что мы уста­новили и проиллюстрировали примерами, по-видимому, не является специфичным для «естественного» языка, а принадлежит более широкому кругу явлений. Подобная универсальная применимость к знаковым системам (или к системам фигур, служащим для образования знака) как целому обнаруживается при изучении функций и их анали­за (разд. 9—11, 17), при изучении знаков (разд. 12), выраже­ния неодержання, формы, субстанции и материала (разд. 13, 15), коммутации и субституции, вариантов, инвариантов и классификации вариантов (разд. 14, 16), класса и сегмента (разделы 10, 18), а также катализа (разд 19). Ины­ми словами, «естественный» язык может быть описан па основе теории, обладающей минимальной спецификой и предполагающей дальнейшие следствия.

Нам уже приходилось указывать на это при случае. Мы сочли возможным сделать утверждение об универсальном характере понятий «процесс» и «система» и их взаимосвязи (стр. 270), и наш взгляд на «естественный» язык заставил нас включить в теорию языка важные аспекты литературоведе­ния, общей философии пауки и формальной логики (стр. 354); мы не смогли обойти и некоторых почти неизбежных заме­чаний о природе логического суждения (стр. 291, 347).

В то же время мы были вынуждены обозреть большое число специальных наук, не связанных непосредственно с лингвистикой, но выступающих в качестве материала со­держания для лингвистики; нам пришлось также провести границу между языком и неязыком (стр. 335), временный характер которой мы, впрочем, подчеркивали.

Построенная нами лингвистическая теория сохраня­ется или рушится вместе с принципом, на котором она построена и который мы назвали змпирическим принципом (стр.272). Это заставляет нас признать (с необходимыми огра­ничениями, касающимися самой терминслогии; ср. стр. 308, 335) соссюровское разделение на форму и «субстанцию» в ка­честве логической необходимости, из чего следует, что сама по себе «субстанция» не может быть оп­ределена в пределах языка. Мы должны были представить себе совершенно различные субстанции (с точки зрения иерархии субстанции), подчиненные одной и той же языковой форме; это логически вытекает из произ­вольного отношения между языковой формой и материа­лом.

Долгое господство традиционной фонетики ограничивало понятия лингвистов даже в области «естественного» языка* причем изучение языка было явно незмпирическим, т. е. непригодным вследствие своего неисчерпывающего харак­тера. Считалось, что субстанция выражения в разговор­ном языке должна состоять исключительно из «звуков». Таким образом, как указывалось, в частности Цвирнера- ми, был упущен тот факт, что речь сопровождается мими­кой и жестами и некоторые речевые элементы могут быть заменены последними и что в действительности, как го­ворят Цвирнеры, в механизме «естественного» языка участ­вуют не только так называемые органы речи (гортань, рот и нос), но и все связки мускулов ^г.

Далее, можно заменить обычную субстанцию звука* мимики и жеста какой-либо другой, оказавшейся пригод­ной в измененных внешних условиях. Таким образом* та же самая языковая форма может манифестироваться (проявляться) также и в письме, как это имеет место в фонетической и фонемической записях и в так называемых фонетических системах письма, как, например, в финском языке. Здесь мы имеем дело с графической «субстанцией»_г предназначенной исключительно для глаза, которую вовсе не нужно переводить в фонетическую «субстанцию», что­бы понять смысл. И эта графическая «субстанция» может быть с точки зрения субстанции как таковой совершенно различных видов. Могут быть также и иные «субстанции»; стоит лишь вспомнить о морских кодах флажками, кото­рые прекрасно могут использоваться для манифестации «естественного» языка, например английского, или о язы­ке жестов у глухонемых.

Против изложенной точки зрения часто выдвигались два довода. Первый из них подчеркивает, что все эти суб­станции являются «производными» по отношению к суб­станции звуков, мимики и жестов и «искусственными» в противоположность «естественности» последних; говорят, что возможно даже несколько ступеней этой «производ- ности», когда, например, код флажками или язык жестов у глухонемых исходит от письменности, которая в свою очередь исходит от «естественного» звукового языка. Дру­гой довод заключается в том, что различие в субстанции сопровождается во многих случаях изменением языковой формы; так, не все системы письма «фонетичны», но при анализе они приведут нас к установлению инвентаря так- сем, а, возможно, частично и категорий, отличных от ин­вентаря разговорного языка.

Первый из доводов не имеет силы, поскольку тот факт, что одна манифестация является «производной» по отно­шению к другой, не меняет того, что она все же является манифестацией данной языковой формы. Более того, не всегда ясно, что является «производным», а что нет; мы не должны забывать, что открытие алфавитного письма те­ряется в доистории \ так что утверждение, будто алфавит основывается на фонетическом анализе — одна из воз­можных исторических гипотез; он может основываться так­же и на формальном анализе языковой структуры^[154]. Но* во всяком случае, как признано современной лингвисти­кой, диахронические соображения не имеют ничего общего с синхроническим описанием.

Другой довод несостоятелен потому, что он не опро­вергает общего факта манифестации языковой формы в данной субстанции. Однако наблюдение, лежащее в осно­ве этого довода, интересно, так как оно показывает, что различные системы выражения могут соответствовать од­ной и той же системе содержания. Следовательно, задача лингвиста-теоретика состоит не только в описании дейст­вительно существующей системы выражения, но и в ис­числении того, какие системы выражения вообще возмож­ны для данной системы содержания и наоборот. Однако то, что любая система языкового выражения может манифес­тироваться в чрезвычайно различных субстанциях выра­жения^[155], является наглядным фактом.

Таким образом, различные фонетические и различные письменные узусы можно подвести под систему выражения одной и той же языковой схемы. Язык может испытать из­менение фонетической природы, не затрагивающее си­стемы выражения языковой схемы, и точно так же он мо­жет испытать изменение чисто семантической природы, не затрагивающее системы содержания. Только таким обра­зом можно провести различие между фонетическими из­менениями и семантическими изменениями, с одной сторо­ны, и фсрмальными изменениями — с другой.

С нашей точки зрения во всем этом нет ничего удиви­тельного. Сущности языковой формы имеют «алгебраи­ческую» природу и не имеют естественного обозначения; поэтому они могут быть обозначены произвольно самыми различными способами.

Эти различные возможные обозначения по субстанции не затрагивают теорию языковой схемы. Ее положение не зависит от них. Главная задача теоретика — выявить путем определений структуральный принцип языка, из которого может быть дедуцировано общее исчисление в форме типологии, категориями которой являются индиви­дуальные языки, или вернее, индивидуальные языковые типы. Здесь нужно предвидеть все возможности, включая и те, которые являются виртуальными в мире опыта или остаются вне «естественной» или «действительной» мани­фестации.

В этом общем исчислении не стоит вопрос о том, мани­фестируются ли индивидуальные структурные типы, но лишь о том, способны ли они манифестироваться и, nota bene, способны ли они манифестироваться в любой суб­станции. Субстанция, таким образом, не является необхо­димой предпосылкой для существования языковой формы, но языковая форма является необходимой предпосылкой для существования субстанции. Манифестация, иными сло­вами, есть селекция, постоянной в которой является язы­ковая форма, а переменной — субстанция; мы формально •определяем манифестацию как селекцию между иерархия­ми и между дериватами различных иерархий. Постоян­ная в манифестации (манифестированное) может, в сог­ласии с Соссюром, быть названа формой, и если форма яв­ляется языком, мы называем ее языковой схемой ^г. Пе­ременная в манифестации (манифестирующее) может быть (также в согласии с Соссюром) названа субстанцией; суб­станцию, манифестирующую языковую схему, мы назо­вем языковым узусом.

Исходя из этих предпосылок мы приходим к формаль­ному определению семиотики как иерархии, любой из сегментов которой допускает даль­нейшее деление на классы, опре­деляемые на основе взаимной реля­ции, так что любой из этих классов допускает деление на дериваты, оп­ределяемые на основе взаимной му­тации.

Это определение, представляющее не что иное, как формальное следствие всего сказанного выше, обязыва­ет лингвиста считать предметом своего исследования не только «естественный» каждодневный язык,но и любую семи­отику — любую структуру, аналогичную языку и удовлет­воряющую данному определению. Язык (в обычном смысле) может рассматриваться как специальный случай этого более общего объекта, и его специфические характеристики, каса­ющиеся только языкового узуса, не влияют на данное оп­ределение.

Здесь мы снова хотим указать, что речь идет не столько» о практическом разделении труда, сколько о выявлении объекта путем определения. Лингвист может и должен в. своей исследовательской работе сосредоточивать свое вни­мание на «естественных» языках, а другим, имеющим луч­шую подготовку, главным образом логикам, предоставить исследование других семиотических структур. Но линг­вист не может безнаказанно изучать язык, не имея более широкого кругозора с ориентацией на аналогичные струк­туры. Он даже может извлечь из этого практическую вы­году, потому что некоторые из таких структур проще по своей конструкции, чем языки, и поэтому удобны в качест­ве моделей в предварительной работе. Кроме того, на основе чисто лингвистических предпосылок стало ясно, что между логиками и лингвистами должно быть особенно тесное сотрудничество.

Со времен Соссюра лингвистам было известно, что язык, не может изучаться изолированно. Соссюр требовал в- качестве основы для лингвистики в узком смысле созда­ния дисциплины, названной им семиологией (от arjjieiov «знак»). Поэтому незадолго до второй мировой войны отдель­ными лингвистами и лингвистическими кружками, заин­тересованными в изучении основ этой науки (в частности* в Чехословакии), были сделаны серьезные попытки на­чать изучение других знаковых (но не языковых) систем, а именно народных обычаев, искусства и литературы* на более широкой семиологической основе Ч

Верно, что в «Курсе» Соссюра эта общая дисциплина представляется построенной в основном на социологической и психологической основе. В то же время Соссюр намечает нечто, что может быть понято лишь как наука о чистой форме, где концепция языка принимает вид абстрактной трансформационной структуры, которую он объясняет через сравнение с аналогичными структурами. Так, он отмечает, что, может быть, самая существенная черта семиологической структуры повторяется в структурах, называемых играми, например в шахматах, которым он уделяет большое внимание. Именно эти соображения нужно выдвинуть на первый план, если мы хотим создать линг­вистику в широком смысле, «семиологию» на имманентной основе. И именно эти соображения делают возможным и необходимым тесное сотрудничество лингвистов и логи­ков. Как раз знаковые системы и системы игр были взяты современными логиками в качестве центрального объекта и рассматривались ими как абстрактные трансформацион­ные системы; тем самым они подошли к изучению языка именно с этих позиций *. Таким образом, в указанном смысле представляется плодотворным и необходимым уста­новить общую точку зрения для большого числа дисциплин, от изучения литературы, искусства, музыки,истории вплоть до логики и математики с тем, чтобы с этой общей точки зрения данные науки концентрировались бы вокруг ряда лингвистически определенных проблем. Каждая наука смогла бы внести свой вклад в семиотику, исследуя, до какой степени и каким образом их объекты подчиняются анализу, согласованному с требованиями лингвистической теории. Таким образом, эти дисциплины предстанут, по- видимому, в новом свете, и исследователи, возможно, придут к их критическому пересмотру. Таким путем на основе взаимного сотрудничества окажется возможным соз­дать общую энциклопедию знаковых структур.

В этой чрезвычайно обширной сфере проблем нас в настоящий момент особенно интересуют два вопроса: пер* в ы й: какое место в этом множестве семиотических струк­тур будет уделено языку? Второй: где лежат границы между семиотикой и несемиотикой?

Язык может быть определен как парадигматика, чьи парадигмы манифестируются любым материалом, а текст — соответственно, как синтагматика, цепи которой, если они распространены бесконечно, манифестируются любым мате­риалом. Под материалом мы понимаем класс переменных, которые манифестируют более чем одну цепь при более чем одной синтагматике и более чем одну парадигму при более чем одной парадигматике.

Практически язык является семиотикой, в которую мо­гут быть переведены все другие семиотики — как все дру­гие языки, так и все другие мыслимые семиотические струк­туры. Эта переводимость основывается на том факте, что языки и только они одни способны давать форму любому материалу ^г; в языке и только в нем мы можем «претворить невыразимое в выразимое» ^[156]. Именно это свойство делает язык таким, каков он есть, т. е. способным удовлетворить требованиям общения в любой ситуации. Мы не можем здесь исследовать основу этого замечательного свойства; нет сомнения, что оно покоится на структуральной особен­ности, на которую мы могли бы пролить более яркий свет, если бы знали больше о специфической структуре неязы­ковых семиотик. Можно сделать заключение, что данное свойство языка обусловлено неограниченной возможно­стью образования знаков и очень свободными правилами образования единиц большой протяженности (предложе­ния и т. д.). Это свойственно любому языку и, с другой стороны, позволяет языку порождать ложные, противо­речивые, неточные, грубые и неэстетические формулиров­ки наряду с формулировками истинными, непротиворе­чивыми, точными, красивыми и эстетичными. Граммати­ческие правила языка независимы от какой-либо шкалы значимостей (scale of values) — логических, эстетических или этических; и вообще язык не зависит ни от какой спе­цифической целеустановки.

Если мы хотим исследовать границу между семиотикой и несемиотикой, ясно a priori, что игры лежат поблизости от этой границы или, может быть, на самой границе. Иссле­дуя структуру игр, сопоставляя ее с семиотическими струк­турами, не являющимися играми, интересно сравнить спо­собы рассмотрения структур игр, существовавшие до сих пор, как со стороны лингвистики, так и со стороны логи­ки, независимо друг от друга. С точки зрения логики боль­шое внимание уделялось тому факту, что игра, например шахматы, есть трансформационная система по существу той же самой структуры, что и семиотика (например, ма­тематическая семиотика), и существовала тенденция рас­сматривать игру как случай простой модели, как норматив­ный образец семиотики. С лингвистической точки зрения аналогию видели здесь в том факте, что игра является системой значимостей, аналогичных экономическим стои­мостям. Язык же и другие системы значимостей рассмат­ривались как нормативные для понятия игры. Оба пути рас­суждения имеют исторические основания. Логическая тео­рия знаков берет начало в математике Гильберта, рас­сматривавшего систему математических символов как сис­тему фигур выражения без всякого учета их содержания; причем правила трансформации этих фигур данная тео­рия, не учитывая возможных интерпретаций, описывала таким же образом, как описываются правила игр. Этот метод был усовершенствован польскими логиками в их «металогике» и доведен до конца Р. Карнапом в его теории знака, где в принципе любая семиотика рассматривается как система выражения без учета содержания. С этой точки зрения в любой семиотике, т. е. в любом описании семиоти­ки, можно заменить inhaltliche Redeweise через formale Redeweise ^г. Знаковая теория лингвистики, с другой сто­роны, имеет глубокие корни в традиции, согласно кото­рой знак определяется своим значением. Именно в рамках этой традиции решал данную проблему Соссюр. Он уточ­няет ее и находит для нее обоснование, вводя понятие стоимости. Результатом этого явилось признание формы содержания и двусторонней природы знака, что ведет к теории знака, построенной на взаимодействии формы со­держания и формы выражения в принципе коммутации.

Со стороны логики, где продолжаются дебаты о приро­де знака, проблема сводится в основном к вопросу о но­минализме или реализме *. Для лингвистической теории языка, введение в которую представляет настоящий очерк, вопрос заключается не в этом; он заключается скорее в том, должен ли быть материал содержания вовлечен в саму знаковую теорию. Поскольку материал содержания ока­зывается излишним для определения и описания семио­тической схемы, нужны и достаточны формальное изло­жение и номиналистический подход; с другой стороны, формальное и номиналистическое описание в лингвисти­ческой теории не ограничены формой выражения, но нахо­дят свой объект во взаимодействии формы выражения и формы содержания. Соссюровское различие между формой и субстанцией чрезвычайно существенно для современного состояния проблемы в логистике.

На этой основе логистика сможет также увидеть как различие, так и сходство между играми и семиотиками, не являющимися играми. Решающим для вопроса о том, имеем ли мы дело со знаком или нет, является вовсе не факт его интерпретации, т. е. подчинение ему материала содержания. Ввиду селекции между семиотической схе­мой и семиотическим узусом в исчислении лингвистической теории существуют системы, не интерпретированные, но лишь доступные интерпретации. С этой точки зрения тогда не существует разницы между, например, шахматами и чистой алгеброй, с одной стороны, и языком — с другой. Но если мы хотим решить, до какой степени игра или другая квазизнаковая система вроде чистой алгебры явля­ются или не являются семиотиками, мы должны выяснить, необходимо ли для их исчерпывающего описания иметь дело с двумя планами, или принцип простоты может быть применен таким образом, что будет достаточно операции с одним планом.

Предпосылкой необходимости оперировать двумя пла­нами должен быть тот факт, что два плана, будучи экспе­риментально установлены, не могут иметь абсолютно тож­дественной структуры, т. е. взаимно однозначного соответ­ствия между функтивами одного плана и функтивами дру­гого плана. Мы выразим это, сказав, что в данном случае два плана не должны быть конформальны. Два функтива называются конформальными, если любой конкретный де- $>иват одного функтива без исключения вступает в те же самые функции, что и любой конкретный дериват другого функтива, и наоборот. Мы можем, следовательно, сформу­лировать правило: два опытным путем установленных сегмента одного и того же класса будут сведены к одному сегменту, если они конформальны и не коммутабельны. Испытание, устанавливающее это правило, называемое на­ми деривационным испытанием, предписывается лингви­стической теорией для каждого конкретного этапа анализа текста соотносительно с коммутационным испытанием; оба испытания вместе необходимы для того, чтобы решить вопрос, является ли данный объект семиотикой или нет. Не будем затрагивать здесь применения деривационного испытания к семиотическим дериватам высших степеней (в процессе), но рассмотрим лишь дериваты первой степе­ни — планы семиотики. Они (т. е. планы семиотики) не коммутабельны, и основным фактором в решении вопроса о том, рассматривать ли их как различные или идентич­ные сущности (в последнем случае приложение лингвисти­ческой теории к данному объекту исключается), является лишь их конформальность или неконформальность. Индук­тивный опыт показывает, что для всех до сих пор иссле­дованных языков деривационное испытание дает отрица­тельный ответ. Без сомнения, отрицательный ответ будет получен и для некоторых других структур, считавшихся до сих пор семиотиками, или для тех, которые должны счи­таться семиотиками на основе деривационного испыта­ния. Но вместе с тем деривационное испытание дает поло­жительный ответ для многих таких структур, которые современная теория любит называть семиотиками. Эго видно на примере чистых игр; в их интерпретации имеет­ся одна сущность содержания, соответствующая одной сущ­ности выражения (шахматной фигуре и т. п.), так что если экспериментально построить оба плана, функциональная сеть будет одинакова в обоих из них. Такая структура не является семиотикой в том смысле, какой вкладывает в этот термин лингвистическая теория. Мы должны предо­ставить специалистам различных областей решать, могут ли быть определены с этой точки зрения как семиотики, например, так называемые символические системы мате­матики и логики или некоторых видов искусства, например музыки. По-видимому, не исключена возможность, что ло­гическая концепция семиотики как одноплановой есть результат того, что исходным пунктом были взяты структу­ры, которые, согласно нашему определению, не являются семиотиками (отсюда их преждевременное обобщение) и которые поэтому фундаментально отличаются от истинно семиотических структур. Термин символические систе­мы предполагается использовать для таких структур, ко­торые могут быть интерпретированы (т. е. которым мо­жет быть подчинен материал содержания), но которые не являются двуплановыми (т. е. при наличии которых прин­цип простоты не позволяет нам энкатализировать форму в содержание). Лингвисты высказывали некоторые опасе­ния относительно применения термина символ к сущностям, стоящим в чисто произвольном отношении к их интерпе- тации ^г. С этой точки зрения символ должен использовать­ся только для сущностей, изоморфных со своей интерпрета­цией, т. е. сущностей, являющихся изображениями или эмблемами: например, фигура Христа скульптора Торваль­дсена — символ сострадания; молот и серп как символ ком­мунизма; весы как символ правосудия; сюда же относятся и ономатопоэтические слова в сфере языка. Но в логистике есть обыкновение использовать символ в более широком смысле, и кажется удобным применять это слово к интер­претируемым несемиотическим сущностям. Видимо, су­ществует близость между интерпретируемыми едини­цами игры и изоморфичными символами; и те и другие не допускают дальнейшего анализа на фигуры, что харак­терно для знаков. Дискуссия о природе знака, проходив­шая недавно* у лингвистов, справедливо привлекла внима­ние к грамматическому характеру изоморфичных сим­волов ^[157]. Это та же мысль, что излагалась нами выше, но в традиционной формулировке.

22. Коннотативная семиотика и метасемиотика

В предшествующих разделах, сознательно прибегая к упрощению, мы рассматривали «естественный» язык в ка­честве единственного объекта лингвистической теории. В последнем разделе, несмотря на значительное расширение кругозора, мы все еще действовали так, как если бы един­ственным объектом теории была денотативная семиотика. Под денотативной семиотикой мы понимаем такую семио­тику, ни один из планов которой не является семиотикой. Предельно расширяя кругозор, мы можем указать, что су­ществуют также семиотики, план выражения которых яв­ляется семиотикой, и существуют семиотики, план содер­жания которых является семиотикой. Первую мы будем называть коннотативной семиотикой, вторую — метасе­миотикой. Поскольку план выражения и план содержания определены только в противопоставлении друг к другу* определения, данные нами здесь коннотативной семиотике и метасемиотике, являются предварительными, «реаль­ными» определениями, которые мы не можем считать даже операциональными.

Когда в разделе 21 мы дали определение семиотике, это определение относилось не к индивидуальной семиотике, противопоставленной другим семиотикам, но к семиоти- кам, противопоставленным несемиотикам, т. е. оно отно­силось к семиотике как высшему типу иерархии, к языку (la langue) как понятию или к классу как целому. Отно­сительно индивидуальной семиотики противопоставлен­ной другим семиотикам, мы можем сказать, что лингвист- теоретик предвидит ее в своем исчислении как возмож­ный тип структуры. С другой стороны, мы еще не касались- вопроса о том, как удается лингвисту-теоретику узнать и выделить отдельную семиотику как таковую при анализе текста. Подготавливая анализ, мы исходим из молчали­вого предположения, что данный текст представляет собой единую семиотику, а не смешение двух или несколь­ких семиотик.

Другими словами, чтобы построить простую модель ситуации, мы допускали, что данный текст обладает струк­турной однородностью, т. е. что мы можем энкатализиро- вать в текст только одну семиотическую систему. Однако эта предпосылка оказывается недейственной на практи­ке. Наоборот, любой текст, достаточно большой, чтобы из него можно было вывести систему, приложимую к другим текстам, обычно содержит производные элементы, при­надлежащие разным системам. Различные части текста и части его частей могут состоять, таким образом, из:

1. Различных стилистических форм (характеризуемых разного рода ограничениями: стихи, проза, различные видь^ их смешения).

2. Различных стилей (творческий стиль и чисто подра­жательный, так называемый нормальный стиль; творческий и в то же самое время подражательный стиль, называе­мый архаическим).

3. Различных оценочных стилей (value-styles) (высокий оценочный стиль и низкий, так называемый вульгарный; существует также нейтральный оценочный стиль — не высокий и не низкий).

4. Различных средств (media) (речь, письмо, жесты, сигнальные коды флажками и т. д.).

5. Различных эмоциональных тонов (сердитый, радост­ный и т. д.).

6. Различных идиом, среди которых следует различать:

а) разные говоры (vernaculars) (язык того или иного кол­лектива, жаргоны различных групп и профессий);

б) различные национальные языки;

в) различные региональные языки (общенародный язык, локальный диалект и т. д.);

г) различные индивидуальные особенности (присущие выражению акустические и артикуляционные различия).

Стилистическая форма, стиль, оценочный стиль, сред­ство, тон, говор, национальный язык, региональный язык и индивидуальные особенности произношения являются солидарными категориями, так что любой функтив дено­тативного языка может быть определен в отношении всех их в одно и то же время. Посредством комбинации члена одной категории с членом другой возникают гибриды, кото­рые часто имеют специальное обозначение или легко мо­гут получить последнее: беллетристический стиль есть

одновременно творческий стиль и высокий оценочный стиль \ Слэнг — творческий стиль, являющийся одновре­менно высоким и низким оценочным стилем; жаргон и код — творческие стили, не являющиеся ни высокими, ни низкими оценочными стилями; разговорный язык—нормаль­ный стиль, не являющийся нй высоким ни низким оценочным стилем; лекторский стиль — высокий оценочный стиль, пред­ставляющий собой речь и общий язык; церковный стиль — высокий оценочный стиль, являющийся речью и жаргоном; канцелярский стиль —высокий оценочный стиль, являю­щийся архаическим стилем, видом письма и жаргоном, и т. д.

Целью данных перечислений не является исчерпываю­щее описание этих явлений или их формальное определе­ние; наша цель — указать на самый факт их существования и на их многообразие.

Индивидуальные члены каждого из этих классов и еди­ницы, возникающие при комбинации индивидуальных чле­нов, мы назовем коннотаторами. Некоторые из этих кон- нотаторов могут быть солидарны с некоторыми системами семиотических схем, другие—с некоторыми системами семио­тического узуса, а третьи — с теми и другими. Это нельзя знать a priori, поскольку ситуация меняется. Если назвать только крайние случаи, то надо отметить, что невозможно знать заранее, представляют ли собой индивидуальные особенности произношения (произношение одного индиви­дуума, противопоставленное произношению другого) толь­ко специфический узус, а не специфическую схему (мо­жет быть, слегка отличную от другой,но все же отличную), или представляет ли собой национальный язык специфи­ческую лингвистическую схему, либо—в сравнении с дру­гим национальным языком — только специфический узус, в то время как схемы обоих национальных языков явля­ются идентичными.

Чтобы обеспечить непротиворечивое и исчерпывающее описание, лингвистическая теория должна выработать такую процедуру анализа текста, которая позволила бы различать эти случаи. Очень странно, что в прежних лингвистических теориях этому требованию уделя­лось лишь незначительное внимание. Объяснение нуж­но искать отчасти в том, что вопрос рассматривался с трансцендентной точки зрения. Например, с расплывча­той социологической точки зрения (по всей видимости, ложной) считалось возможным утверждать, что из сущест­вования социальной нормы следует, что национальный язык также единообразен и специфичен по своей внутрен­ней структуре; что, с другой стороны, индивидуальными особенностями произношения в языке (linguistic physio­gnomy) можно пренебречь;что речь любого индивида без вся­ких рассуждений можно принять за образец националь- ного языка. Только представители лондонской школы проявляли обоснованную осторожность в данном вопросе; определение фонемы, данное Даниэлем Джоунзом, отно­сится к «произношению индивидуума, говорящего в опре­деленном стиле» *.

При неограниченности (продуктивности) текста всегда будет существовать «переводимость» (translatability), оз­начающая здесь субституцию выражения между двумя зна­ками, каждый из которых принадлежит своему знаковому классу, а эти последние солидарны со своим соответствую­щим коннотатором. Этот критерий особенно очевиден и легко применим к знакам большой протяженности, с которыми анализ текста имеет дело в своих первичных операциях: любой дериват текста (например, глава) может быть пере­веден из одного оценочного стиля, средства, тона, говора, национального или регионального языка, индивидуаль­ного произношения в другие. Как мы видели, эта перево­димость не всегда взаимна, если речь идет об иной (чем язык) семиотике, но если в круг семиотик включить язык, то односторонняя переводимость всегда возможна. Следо­вательно, в анализе текста коннотаторы будут выглядеть как части, входящие в функтивы таким образом, что функ­тивы будут иметь взаимную субституцию при условии вы­чета этих частей; в некоторых условиях коннотаторы присутствуют во всех функтивах данной степени. Но это­го еще недостаточно, чтобы определить коннотатор. Мы на­зовем сущность, имеющую указанное выше свойство, ин­дикатором; мы должны различать два рода индикаторов: сигналы (см. стр. 330) и коннотаторы. Разница между ними с практической точки зрения заключается в том, что сиг­нал может быть недвусмысленно отнесен всегда к одному определенному плану семиотики, что не имеет места в слу­чае с коннотатором. Таким образом, коннотатор является индикатором, существующим в определенных условиях в обоих планах семиотики.

При анализе текста коннотаторы должны выделяться в итоге вычитания. Таким образом, знаки, различающиеся только солидарностью с своим собственным коннотатором, выступают как вариаты. Эти вариаты в противоположность обычным вариантам (стр. 338) являются индивидуальными и при дальнейшем анализе их следует рассматривать отдель­но. Этим мы ограждаем себя от смешения различных се­миотических схем (и узусов). Если позднее здесь создастся идентичность, ее легко можно будет обнаружить.

Но совершенно ясно, что сами коннотаторы представ­ляют собой объект, изучение которого относится к области семиотики. Исследование коннотаторов не входит в зада­чи дисциплины, анализирующей денотативные семиотики; единственной задачей этой дисциплины является выделение коннотаторов и сохранение их для позднейшего изучения. Это изучение относится к области специальной дисциплины, определяющей исследование денотативных семиотик.

Теперь становится очевидным, что солидарность, су­ществующая между некоторыми классами знаков и неко­торыми коннотаторами, является знаковой функцией, по­скольку классы знаков служат выражением, когда в качестве содержания выступают коннотаторы. Так, семиоти­ческие схемы и узусы, которые мы обозначаем как датский язык, суть выражения для коннотатора«датский». Подобным же образом семиотические схемы и узусы, которые мы обоз­начаем как индивидуальные особенности NN, суть выраже­ние реальной индивидуальной особенности NN (данного лица), и т. д. Недаром национальный язык считается «сим­волом» нации, а локальный диалект — «символом» данной области и т. д.

Итак, представляется правильным рассматривать кон­нотаторы как содержание, для которого денотативная се­миотика служит выражением, и обозначать это содержание и это выражение как семиотику, именно коннотативную семиотику. Другими словами, по окончании анализа денотативной семиотики, коннотативная семиотика долж­на быть подвергнута аналогичному анализу. Здесь также нужно различать семиотическую схему и узус. Коннота­торы следует анализировать на основе их взаимных функ­ций, а не на основе материала содержания, который под­чинен или может быть подчинен им. Таким образом, изу­чение схемы коннотативной семиотики захватывает не только понятия социального или сакрального характера, кото­рые общераспространенное мнение связывает с такими по­нятиями, как национальный язык, местный диалект, жаргон, стилистическая форма и т. д. и т. д. Но этому изуче­нию схемы коннотативной семиотики необходимо ПОД­чинить изучение ее узуса, точно так же как это имело место в денотативной семиотике.

Следовательно, коннотативная семиотика есть семио­тика, не являющаяся языком; ее план выражения представ­лен планом содержания и планом выражения денотативной семиотики. Иными словами, это семиотика, один из планов которой (а именно план выражения) является семиотикой. Нас поражает здесь, что мы открыли семиотику, план вы­ражения которой является семиотикой. Ведь в результате развития логистики в работах польских логиков можно было ожидать выявления существования семиотики, план со­держания которой является семиотикой. Таковым явля­ется так называемый метаязык ^[158] (или, как мы будем гово­рить, метасемиотика), под которым понимается семиотика, трактующая семиотику; в нашей терминологии это должно означать семиотику, содержание которой есть семиотика. Такой метасемиотикой должна быть сама лингвистика.

Как уже было замечено, понятия «выражение» и «содер­жание» не вполне подходят в качестве основы для формаль­ных определений, потому что «выражение» и «содержание» — произвольно данные обозначения для элементов, определяе­мых только соотносительно и негативно. Поэтому мы да­дим определения на иной основе, первоначально разделив класс семиотик на класс научных семиотик и класс нена­учных семиотик. Для этого нам понадобится понятие опе­рации, которое мы определили раньше. Под научной семио­тикой ^[159] мы понимаем семиотику, представляющую собой операцию; под ненаучной семиотикой — семиотику, кото­рая не есть операция. Мы соответствено определяем кон- нотативную семиотику как ненаучную семиотику, один или оба плана которой являются семиотиками, а метасе­миотику — как научную семиотику, один или оба плана ко­торой являются семиотиками. Случай, как мы видели, обычно встречающийся на практике, сводится к тому, что один из планов является семиотикой.

Поскольку теперь, как указывают логики, мы в состоя­нии представить себе научную семиотику, которая рассмат­ривается метасемиотикой, мы можем в соответствии с их терминологией определить мета-(на>чную) семиотику как метасемиотику, семиотический объект которой является научной семиотикой (семиотика, выступающая как план другой семиотики, называется ее семиотическим объектом). В соответствии с терминологией де Соссюра мы можем определить семиологию как метасемиотику, семиотический объект которой есть ненаучная семиотика. И наконец, мы можем использовать обозначение метасемиология для мета-(научной) семиотики, семиотические объекты которой суть семиологии.

Чтобы объяснить не только основу лингвистики, но и ее тончайшие детали, лингвистическая теория обязана прибавить к изучению денотативных семиотик изучение коннотативных семиотик и метасемиологий. Это обязан­ность нашей специальной науки, потому что задача может быть выполнена удовлетворительно только в том случае, если исходить из предпосылок данной науки.

Наша последняя задача должна заключаться в рас­смотрении вопроса, как, собственно, организована мета­семиология с лингвистической точки зрения.

Обычно метасемиотика бывает (или может быть) полно­стью или частично идентична со своим семиотическим объек­том. Так, лингвист, описывающий язык, может использо­вать тот же язык и для своего описания; подобным же об­разом семиолог, описывающий семиотики, не являющиеся языками, сможет сделать это описание при помощи языка; и в любых других случаях используемая семиотика всегда может быть переведена в язык (ср. определение языка). Отсюда следует, что метасемиология, если появляется необ­ходимость дать полное описание семиологической семио­тики, должна в значительной мере повторять результаты семиологии. Однако принцип простоты предписывает нам следовать методу, который поможет избежать этого; из соображений пригодности мы должны так организовать метасемиологию, чтобы практически ее объект был отличен от объекта семиологии; мы должны соответственно действо­вать перед лицом возможных метасемиологий высшего по­рядка и воздерживаться от добавлений метасемиологий еще более высшего порядка, если их объекты не будут отличаться от объектов уже рассмотренных метасемиоло­гией.

В силу сказанного метасемиология должна интересо­ваться не языком, уже описанным семиологией, используе­мым семиологией, но возможными изменениями его и до­бавлениями к нему, которые ввела семиология, чтобы создать свой специальный жаргон. Точно так же ясно, что метасемиология не должна давать описание положений,вхо­дящих в теорию семиологии, если она может доказать, что эти положения суть возможные единицы, которые можно предвидеть из системы языка. Ее сферой является, напротив, специальная терминология семиологии, и здесь оказывает­ся, что используются три различных рода терминов.

1. Термины, которые выступают как определяемые в семиологической системе определений и содержание кото­рых поэтому уже определено, т. е. анализировано (стр. 329) самой семиологией. Эти термины не относятся к специаль­ной сфере метасемиологии.

2. Термины, взятые из языка и выступающие как не­определяемые в семиологической системе определений. Такие неопределяемые термины занимают особое место в семиологии в противоположность тому, что имеет место в других науках. Поскольку эти неопределяемые термины взяты из объекта языка — семиологии, семиология в своем анализе плана содержания дает им определения. Указанные термины также не относятся к специальной сфере мета­семиологии.

3. Термины, не взятые из языка (но которые требуют согласования структуры выражения с системой язы­ка) и выступающие как неопределяемые в положениях семиологии. Здесь мы должны различать 2 вида терминов:

а) Термины для вариантов высшей степени от инвариан­тов высшей степени, т. е. для вариантов-глоссем (и вариан­тов-сигналов) высшей степени—самых конечных, «мельчай­ших» вариантов (вариантов-индивидов или локализован­ных вариантов), рассматриваемых семиологией в ходе ана­лиза. Эти варианты необходимо остаются неопределяемыми в семиологии, поскольку определение означает анализ, а анализ в семиологии невозможен именно на данном эта­пе. С другой стороны, анализ этих вариантов возможен в метасемиологии, так как там они должны описываться как минимальные знаки, выступающие в семиологии, и анали­зироваться таким же образом, как анализируются минималь­ные знаки языка семиологии, т. е. посредством сведения в фигуры на основе коммутационного испытания, установ­ленного для семиологической семиотики, и путем членения па варианты. Мы увидим, что сущности, выступающие как варианты плана содержания и плана выражения в язы­ке (или вообще в семиологическом объекте 1-го поряд­ка), будут инвариантами в плане содержания в семиоло­гии.

б) Термины для категорий вариантов и инвариантов лю­бой степени. Их содержания, рассматриваемые в качестве класса как целого, будут синкретизмами сущностей, рас­смотренных в пункте «а», или синкретизмами самих содер­жаний.

Задачей метасемиологии является, следовательно, рас­смотрение минимальных знаков семиологии, содержание которых идентично с конечными вариантами содержания и выражения семиотического объекта (языка); анализ дол­жен производиться согласно той же самой процедуре, ко­торая предписывается вообще для анализа текста. Как и в ординарном анализе текста, так и здесь должна быть пред­принята попытка установить с возможной полнотой реали­зованные сущности, т. е. сущности, доступные частному (индивидуальному) делению.

Чтобы понять, что здесь может иметь место, следует помнить, что мы не смогли сохранить неизменным соссю- ровское разделение на форму и субстанцию и что в действи­тельности речь идет о различии двух форм разных иерар­хий. Функтив, например, в языке может рассматриваться как языковая форма или как форма материала; в зависимос­ти от этих двух точек зрения возникают различные объек­ты; их, однако, можно назвать в некотором смысле иден­тичными, поскольку все различие их заключается в раз­личных точках зрения на них. Разделение, произведенное Соссюром, и формулировка, данная им, не должны внушить нам неправильную мысль о том, будто бы функтивы, от крываемые нами при анализе языковой схемы, не могут с равным правом считаться имеющими физическую приро­ду. Можно сказать, что они являются физическими сущ­ностями (или синкретизмами последних), определенными по взаимной функции. Поэтому с тем же правом можно за­явить, что метасемиологический анализ содержания мини­мальных знаков семиологии является анализом физических сущностей, определенных по взаимной функции. В какой мере можно считать в конечном счете все сущности в лю­бой семиотике, в ее содержании и выражении, физически­ми или сводимыми к физическим, является чисто эписте­мологическим вопросом физикализма, направленным против феноменализма. Этот вопрос является предметом развер­нувшихся в настоящее время споров в которых мы уча­ствовать не будем и на которых теория языковой схемы не должна задерживаться. С другой стороны, в совре­менных лингвистических дискуссиях часто можно заме­тить некоторую тенденцию (как среди сторонников, так и среди противников глоссематической точки зрения) толко­вать вопрос таким образом, будто объект, анализируе­мый лингвистом путем эн катализа языковой формы, не мо­жет обладать физической природой точно так же, как и объект, который «исследователь субстанции» должен ана­лизировать путем энкатализа той или другой «неязыковой» формы маїериала. Но необходимо преодолеть это непони­мание, чтобы четко определить задачи метасемиологии. Метасемиология, перемещая свою точку зрения, что оз­начает переход от семиотического объекта к его метасемио­тике, в помощь обычным семиологическим методам дает в руки ученого новые средства для дальнейшего выполне­ния анализа, который с точки зрения семиологии был ис­черпан. Это может только означать, что конечные варианты языка подвергаются дальнейшему, индивидуальному ана­лизу на чисто физической основе. Другими сло­вами, метасемиология на практике идентична так называемому описанию субстанции. Задача метасемиологии — проводить непротиворечивый, исчерпывающий и наипростейший ана­лиз вещей, которые являются для семиологии неразложи­мыми индивидами (или локализованными сущностями) со­держания^ звуков (или письменных знаков и т. д.), ко­торые являются для семиологии неразложимыми индиви­дами (или локализованными сущностями) выражения. Мета- семиологический анализ должен выполняться на основе функций, согласно уже указанной процедуре до тех пор, пока он не будет исчерпан и пока здесь мы также не до­стигнем конечных вариантов, по отношению к которым подход со стороны когезии будет безуспешньм, и поиски причин и условий должны будут уступить место чисто статистическому описанию как единственно возможному (стр. 340) — положение, в котором находится современная физика и дедуктивная фонетика.

Совершенно очевидно, что можно и необходимо к кон- нотативной семиотике добавить метасемиотику, продол­жающую анализ конечных объектов коннотативной се­миотики. Подобно тому как метасемиология денотативных семиотик будет на практике рассматривать объекты фо­нетики и семантики в форме, интерпретированной заново, так и в метасемиотике коннотативных семиотик найдет свое место в заново интерпретированной форме большая часть специфической социологической лингвистики и внеш­ней лингвистики Соссюра. Этой метасемиотике принадле­жит задача анализа различных *— географических и исто­рических, политических и социальных, сакральных, пси­хологических — материалов содержания, связанных с нацией (носителем национального языка), областями (носи­телями местных языков), оценочными формами стиля, личностью (носителем индивидуальных особенностей, хотя это по существу задача индивидуальной психологии), на­строением и т. д. Многие специальные науки, прежде всего, очевидно, социология, этнология и психология, должны прийти здесь на помощь.

С другой стороны, в соответствии с принципом прос­тоты, метасемиологии высших порядков не должны прив­лекаться до тех пор, пока они, будучи последовательно выполнены, не принесут иных результатов, чем те, которые уже достигнуты в метасемиологии первого порядка или ранее.

23. Конечные перспективы

Ограниченный практический и технический подход, ес­тественный для специалиста в процессе работы и при­ведший в области лингвистики к требованию лингвистиче­ской теории как надежного метода для описания данного ограниченного текста, составленного на предварительно определенном «естественном» языке, в ходе нашего изло­жения с логической необходимостью направлял нас к более широкой научной и гуманитарной точке зрения, пока в заключение не сформулировалась идея о понятии целого, абсолютного по своему характеру.

Индивидуальный акт речи обязывает исследователя энкатализировать систему, связанную с этим актом. Инди­видуальная характеристика есть целостность, которую дано познать лингвисту через анализ и синтез, но не замкнутая в себе целостность. Это целостность с внеш-

ними когезиями, которые обязывают нас энкатализировать другие лингвистические схемы и узусы; они одни могут про­лить свет на индивидуальные особенности; это целостность с внутренними когезиями, с коннотативным материалом, объясняющим целостность в своем единстве и многообразии. Для местного диалекта и стиля, речи и письма, языков и других семиотик процедура повторяется во все более широ­ких циклах. Самая маленькая система—это непротиворечи­вая целостность, но никакая целостность не является изоли­рованной. Катализ за катализом заставляют нас расширять кругозор до тех пор, пока не будут учтены все когезии. Не только отдельный язык является объектом лингвиста, но целый класс языков, члены которых связаны друг с другом, объясняют и освещают друг друга. Невозможно провести границу между изучением индивидуального языкового типа и общей типологии языков; индивидуальный языковой тип— частный случай общей типологии и, как все функтивы, суще­ствует только благодаря функции, связывающей его с други­ми. В исчислительной типологии лингвистической теории предвидятся все языковые схемы; они образуют систему с корреляциями между индивидуальными членами. Реляции также могут иметь место; они выступают как контакты между языками, которые манифестируются частично в виде заимствований, а частично в генетической близости языков; независимо от языковых типов они образуют языковые семьи; эти реляции, так же как и все другие, зависят от чистой предпосылки (presupposition), кото­рая подобно реляции между частями процесса в тексте, манифестируется во времени, но сама не определятся вре­менем .

Посредством последующего катализа привлекаются к рассмотрению коннотативные семиотики, метасемиотика и метасемиология. Таким образом, все те сущности, которые на первых этапах при рассмотрении схемы объекта семио­тики временно должны были быть исключены как не­семиотические элементы, вводятся вновь в качестве необ­ходимых компонентов семиотических структур высшего порядка. Соответственно мы не находим несемиотик, ко­торые не были бы компонентами семиотик, и на ко­нечном этапе не остается объектов, не освещенных с ос­новной позиции лингвистической теории. Семиотическая структура предстает в качестве такой позиции, с которой могут быть рассмотрены все научные объекты.

Лингвистическая теория совершенно невиданным об­разом ив невиданном масштабе выполняет здесь взятые на себя обязательства (стр. 269, 279). На первом этапе линг­вистическая теория была создана как имманентная, и ее единственной задачей было изучение ее констант, системы и внутренней функции. Это осуществлялось за счет утра­ты отклонений и нюансов конкретной физической и феноме­нологической действительности. Временное ограничение кругозора было ценой, заплаченной за отторжение у языка его тайны. Но именно благодаря этой имманентной точке зрения сам язык сполна окупает все то, что потребовал, ранее. В более высоком смысле, чем в лингвистическом, язык снова стал ключевой позицией познания. Отказав­шись от являвшейся препятствием трансцендентности, им­манентный подход дал новую и лучшую основу; имманент­ность и трансцендентность соединились в высшем единстве на основе имманентности. Лингвистическая теория,руково­димая внутренней необходимостью, приходит к призна­нию не только языковой системы в ее схеме и узусе, в ее всеобщности и ее индивидуальности, но также к при­знанию человека и человеческого общества, стоящих за языком, и всего мирового человеческого знания, добытого посредством языка. На этом этапе лингвистическая тео­рия достигает той цели, к которой она стремилась:

humanitas et universitas.