Бенджамен JI. Уорф О ДВУХ ОШИБОЧНЫХ ВОЗЗРЕНИЯХ НА РЕЧЬ И МЫШЛЕНИЕ, ХАРАКТЕРИЗУЮЩИХ СИСТЕМУ ЕСТЕСТВЕННОЙ ЛОГИКИ, И О ТОМ, КАК СЛОВА И ОБЫЧАИ ВЛИЯЮТ НА МЫШЛЕНИЕ

Каждый нормальный человек, вышедший из детского возраста, обладает способностью говорить и говорит. Именно поэтому каждый независимо от образования про­носит через всю свою жизнь некоторые хотя и наивные, но глубоко укоренившиеся взгляды на речь и на ее связь с мышлением.

Согласующийся с законами естественной логики факт, что все люди с детства свободно владеют речью, уже по­зволяет каждому считать себя авторитетом во всех во­просах, связанных с процессом формирования и передачи мыслей. Для этого, как ему представляется, достаточно обратиться к здравому смыслу и логике, которыми он, как и всякий другой человек, обладает. Естественная ло­гика утверждает, что речь — это лишь внешний процесс, связанный только с сообщением мыслей, но не с их форми­рованием. Считается, что речь, т. е. использование языка, лишь «выражает» то, что уже в основных чертах сложилось без помощи языка. Формирование мысли — это якобы

¹ Впервые опубликована в журнале «The technology review» (апрель, 1940); перепечатана в однотомнике избранных статей Уорфа, вышед­шем в издании Массачусетского технологического института в 1956 г. под названием «Language, thought, and reality».

самостоятельный процесс, называемый мышлением или мыслью и никак не связанный с природой отдельных кон­кретных языков. Грамматика языка — это лишь совокуп­ность общепринятых традиционных правил, но использо­вание языка подчиняется якобы не столько им, сколько правильному, рациональному, или логическому, мышле­нию.

Мысль, согласно этой системе взглядов, зависит не от грамматики, а от законов логики или мышления, будто бы одинаковых для всех обитателей вселенной и отражающих рациональное начало, которое может быть обнаружено всеми разумными людьми независимо друг от друга, без­различно, говорят ли они на китайском языке или на языке чоктав. У нас принято считать, что математические формулы и постулаты формальной логики имеют дело как раз с подобными явлениями, т. е. со сферой и законами чистого мышления. Естественная логика утверждает, что различ­ные языки — это в основном параллельные способы выра­жения одного и того же понятийного содержания и что поэтому они различаются лишь незначительными деталями, которые только кажутся важными. По этой теории матема­тика, символическая логика, философия и т. п.— это не особые ответвления языка, но системы, противостоящие язы­ку и имеющие дело непосредственно с областью чистого мышления. Подобные взгляды нашли отражение в старой остроте о немецком грамматисте, посвятившем всю свою жизнь изучению дательного падежа. С точки зрения естест­венной логики и дательный падеж, и грамматика в целом — вещи незначительные. Иного мнения придерживались, по- видимому, древние арабы: рассказывают, что два принца оспаривали друг у друга честь надеть туфли самому уче­ному из грамматистов королевства, а их отец, калиф, видел славу своего королевства в том. что великие грамматисты почитались здесь превыше королей.

Известное изречение, гласящее, что исключения под­тверждают правила, содержит немалую долю истины, хотя с точки зрения формальной логики оно превратилось в не­лепость, поскольку «подтверждать» больше не значило «подвергнуть проверке». Поговорка приобрела глубокий психологический смысл с тех пор, как она утратила значение в логике. Сейчас она означает то, что, если у правила со­вершенно нет исключений, его не признают за правило и вообще его не осознают. Такие явления — часть нашего по­вседневного опыта, который мы обычно не осознаем. Мы не можем выделить какое-либо явление или сформулировать для него правила до тех пор, пока не найдем ему противо­поставления и не обогатим наш опыт настолько, что столк­немся наконец с нарушением данной регулярности.

Или, например, предположим, что какой-нибудь народ в силу какого-либо физиологического недостатка способен воспринимать только синий цвет. В таком случае вряд ли его люди смогут сформулировать мысль, что они видят только синий цвет. Термин синий будет лишен для них всякого значения, в их языке мы не найдем названий цве­тов, а их слова, обозначающие оттенки синего цвета, бу­дут соответствовать нашим словам светлый, темный, бе­лый, черный и т. д., но не нашему слову синий. Для того чтобы осознать, что они видят только синий цвет, они долж­ны в какие-то отдельные моменты воспринимать и другие цвета. Закон тяготения не знает исключений; нет нужды до­казывать, что человек без специального образования не име­ет никакого понятия о законах тяготения и ему никогда бы не пришла в голову мысль о возможности существова­ния планеты, на которой тела подчинялись бы законам, от­личным от земных. Как синий цвет у нашего вымышленного народа, так и закон тяготения составляют часть повседнев­ного опыта необразованного человека, нечто неотделимое от этого повседневного опыта. Закон тяготения нельзя было сформулировать до тех пор, пока падающие тела не были рассмотрены с более широкой точки зрения — с учетом и других миров, в которых тела движутся по орбитам или иным образом.

Подобным же образом, когда мы поворачиваем голову, окружающие нас предметы отражаются на сетчатке глаза так, как если бы эти предметы двигались вокруг нас. Это явление — часть нашего повседневного опыта, и мы не осознаем его. Мы не думаем, что комната вращается вокруг нас, но понимаем, что повернули голову в неподвижной комнате. Если мы попытаемся критически осмыслить то, что происходит при быстром движении головы или глаз, то окажется, что самого движения мы не видим; мы видим лишь нечто расплывчатое между двумя ясными картинами. Обычно мы этого совершенно не замечаем, и мир предстает перед нами без этих расплывчатых переходов.

Естественная логика допускает две ошибки. Во-первых, она не учитывает того, что факты языка составляют для говорящих на данном языке часть их повседневного опыта и поэтому эти факты не подвергаются критическому осмыс­лению и проверке. Таким образом, если кто-либо, следуя естественной логике, рассуждает о разуме, логике и зако­нах правильного мышления, он обычно склонен просто следовать за чисто грамматическими фактами, которые в его собственном языке или семье языков составляют часть его повседневного опыта, но отнюдь не обязательны для всех языков и ни в каком смысле не являются общей осно­вой мышления. Во-вторых, естественная логика смешивает взаимопонимание говорящих, достигаемое путем исполь­зования языка, с осмысливанием того языкового процесса, при помощи которого достигается взаимопонимание, т. е. с областью, являющейся компетенцией презренного и с точки зрения естественной логики абсолютно бесполезного грамматиста. Двое говорящих, например на английском языке, быстро придут к договоренности относительно пред­мета речи; они без труда согласятся друг с другом в отно­шении того, к чему относятся их слова. Один из них (А) может дать указания, которые.будут выполнены к полному его удовлетворению другим говорящим (В). Именно по­тому, что А и В так хорошо понимают друг друга, они в соответствии с естественной логикой считают, что им, ко­нечно, ясно, почему это происходит.

Эги врожденные, приобретаемые со способностью гово­рить основы и есть область грамматиста, или лингвиста, если дагь этому ученому более современное название. Слово «лингвист» в разговорной и особенно в газетной речи означает нечто совершенно иное, а именно — человека, который может быстро достигнуть взаимопонимания при общении с людьми, говорящими на различных языках. Такого человека, однако, правильнее было бы назвать полиглотом. Ученые-языковеды уже давно осознали, что способность бегло говорить на каком-либо языке еще со­всем не означает лингвистического знания этого языка, т. е. понимания его основных особенностей (background phenomena), его системы и происходящих в ней регулярных прсцэссов. Точно так же способность хорошо играть на биллиарде не подразумевает и не требует знания законов механики, действующих на биллиардном столе.

Сходным образом обстоит дело в любой другой отрасли науки. Всех подлинных ученых интересует прежде всего основа явлений, играющая как таковая небольшую роль в нашей жизни. И тем не менее изучение основы явлений позволяет обнаружить тесную связь между многими остаю­щимися в тени областями фактов, принимаемыми за нечто данное, и такими занятиями, как транспортировка товаров, приготовление пищи, уход за больными, выращивание кар­тофеля. Все эти виды деятельности могут с течением времени подвергнуться весьма значительным изменениям под влия­нием сугубо научных теоретических изысканий, ни в коей мере не связанных с самими этими банальными занятиями. Так и в лингвистике — изучаемая ею основа языковых явлений, которые как бы находятся на заднем плане_; име­ет отношение ко всем видам нашей деятельности, связанной с речью и достижением взаимопонимания,—во всякого рода рассуждениях и аргументации, в юриспруденции, дискуссиях, при заключении мира, заключении различных договоров, в изъявлении общественного мнения, в оценке научных теорий, при изложении научных результатов.

Как мы видели, ясное понимание лингвистических процессов, посредством которых достигается та или иная договоренность, совсем не обязательно для достижения этой договоренности, но, разумеется, отнюдь ей не мешает. Чем сложнее и труднее дело, тем большую помощь может оказать такое знание. В конце концов можно достигнуть такого уровня — и я подозреваю, что современный мир поч­ти достиг его, — когда понимание процессов речи является уже не только желательным, но и необходимым. Здесь можно провести аналогию с мореплаванием. Всякое плы­вущее по морю судно попадает в сферу действия притяже­ния планет, однако даже мальчишка может провести свое суденышко вокруг бухты, не зная ни географии, ни астро­номии, ни математики или международной политики; в то же время для капитана океанского парохода знание всех этих предметов весьма существенно.

Когда лингвисты смогли научно и критически исследо­вать большое число языков, совершенно различных по своему строю, их опыт обогатился, основа для сравнения расширилась, они столкнулись с нарушением тех законо­мерностей, которые до того считались универсальными, и познакомились с совершенно новыми типами явлений. Было установлено, что основа языковой системы любого языка (иными словами, грамматика) не есть просто инстру­мент для воспроизведения мыслей. Напротив, грамматика сама формирует мысль, является программой и руководством мыслительной деятельности индивидуума, средством ана­лиза его впечатлений и их синтеза. Формирование мыслей — это не независимый процесс, строго рациональный в ста­ром смысле этого слова, но часть грамматики того или иного языка и различается у различных народов в одних слу­чаях незначительно, в других — весьма существенно, так же как грамматический строй соответствующих языков. Мы расчленяем природу в направлении, подсказанном нашим родным языком. Мы выделяем в мире явлений те или иные категории и типы совсем не потому, что они (эти категории и типы) самоочевидны; напротив, мир предста­ет перед нами как калейдоскопический поток впечатлений, который должен быть организован нашим сознанием, а это значит в основном — языковой системой, хранящейся в нашем сознании. Мы расчленяем мир. организуем его в понятия и распределяем значения так, а не иначе в основ­ном потому, что мы — участники соглашения, предписы­вающего подобную систематизацию. Это соглашение имеет силу для определенного речевого коллектива и закреплено в системе моделей нашего языка. Это соглашение, разумеет­ся, никак и никем не сформулировано и лишь подразуме­вается, и тем не менее мы — участники этого соглашения; мы вообще не сможем говорить, если только не подпишемся под систематизацией и классификацией материала, обуслов­ленной указанным соглашением.

Это обстоятельство имеет исключительно важное зна­чение для современной науки, поскольку из него следует, что никто не волен описывать природу абсолютно незави­симо, но все мы связаны с определенными способами интер­претации даже тогда, когда считаем себя наиболее свобод­ными. Человеком, более свободном в этом отношении, чем другие, оказался бы лингвист, знакомый со множеством самых разнообразных языковых систем. Однако до сих пор таких лингвистов не было. Мы сталкиваемся, таким обра­зом, с новым принципом относительности, который гласит, что сходные физические явления позволяют создать сход­ную картину вселенной только при сходстве или по край­ней мере при соотносительности языковых систем.

Этот поразительный вывод не так очевиден, если огра­ничиться сравнением лишь наших современных европейских языков да еще, возможно, латинского и греческого. Системы этих языков совпадают в своих существенных чертах, что на первый взгляд, казалось бы, свидетельствует в пользу естественной логики. Но это совпадение существует только потому, что все указанные языки представляют собой индо­европейские диалекты, построенные в основном по одному и тому же плану и исторически развившиеся из того, что когда-то давно было одной речевой общностью; сходство упомянутых языков объясняется, кроме того, тем, что все они в течение долгого времени участвовали в создании об­щей культуры, а также тем, что эта культура во многом, и особенно в интеллектуальной области, развивалась под большим влиянием латыни и греческого. Таким образом, данный случай не противоречит принципу лингвистической относительности, сформулированному в конце предыдущего абзаца. Следствием этого является сходство в описании мира у современных ученых. Нужно, однако, подчерк­нуть, что понятия «все современные ученые, говорящие на индоевропейских языках» и «все ученые» не совпадают. То, что современные китайские или турецкие ученые описы­вают мир, подобно европейским ученым, означает только, что они переняли целиком всю западную систему мышления, но совсем не то, что они выработали эту систему самостоя­тельно, с их собственных наблюдательных постов.

Расхождения в анализе природы становятся более оче­видными при сопоставлении наших собственных языков с языками семитскими, китайским, тибетским или афри­канскими. И если мы привлечем языки коренного населения Америки, где речевые коллективы в течение многих тысяче­летий развивались независимо друг от друга и от Старого Света, то тот факт, что языки расчленяют мир по-разному, становится совершенно неопровержимым. Обнаруживается относительнссть всех понятийных систем, в том числе и на­шей, и их зависимость от языка. То, что американские ин­дейцы, владеющие только своими родными языками, ни­когда не выступали в качестве ученых или исследователей, не имеет отношения к делу. Игнорировать свидетельство своеобразия человеческого разума, которое предоставляют их языки, — это все равно, что ожидать от ботаников исчер­пывающего описания растительного мира, зная, что они изучили только растения, употребляемые для пищи, и оранжерейные розы.

Рассмотрим несколько примеров. В английском языке мы распределяем большинство слов по двум классам, обладающим различными грамматическими и логическими особенностями. Слова первого класса мы называем су­ществительными (ср., например, house «дом», man «чело­век»); слова второго — глаголами (например: hit «ударить», run «бежать»). Многие слова одного класса могут выступать еще и как слова другого класса (например: a hit «удар», a run «бег» или to man the boat «укомплектовывать лодку людьми, личным составом»). Однако в общем граница меж­ду этими двумя классами является абсолютной. Наш язык дает нам, таким образом, деление мира на два полюса. Но сама природа совсем так не делится. Если мы скажем, что strike «ударять», turn «поворачивать», run «бежать» и т. п.—глаголы потому, что они обозначают временные и кратковременные явления, то есть действия, тогда по­чему же і ist «припадок» — существительное? Ведь это тоже временное явление! Почему lightning «молния», spark «иск­ра», wave «волна», eddy «вихрь», pulsation «пульсация»,

flame «пламя», storm «буря», phase «фаза», cycle «цикл», spasm «спазм», noise «шум», emotion «чувство» и т. п. — су­ществительные? Все это — временные явления. Если man «человек» и house «дом» — существительные потому, что они обозначают длительные и устойчивые явления, то есть предметы, тогда почему keep «держать», adhere «твердо держаться, придерживаться», extend «простираться», pro­ject «выдаваться, выступать», continue «продолжаться, длиться», persist «упорствовать, оставаться», grow «расти», dwell «пребывать, жить» и т. п.—глаголы? Если нам воз­разят, что possess «обладать», adhere «придерживаться» — глаголы потому, что они обозначают скорее устойчивые связи, чем устойчивые понятия, почему же тргда equilib­rium «равновесие», pressure «давление», current «течение, ток», peace «мир», group «группа», nation «нация», society «общество», tribe «племя», sister «сестра» или другие тер­мины родства относятся к существительным? Мы обнару­живаем, что «событие» (event) означает для нас «то, что наш язык классифицирует как глагол» или нечто подобное. Мы видим, что определить явление, вещь, предмет, отно­шение и т. п., исходя из природы, невозможно; их определе­ние всегда подразумевает обращение к грамматическим ка­тегориям того или иного конкретного языка.

В языке хопи «молния», «волна», «пламя», «метеор», «клуб дыма», «пульсация» — глаголы, так как все это собы-_; тия краткой длительности и именно поэтому не могут быть ничем иным, кроме как глаголами. «Облако» и «буря» об­ладают наименьшей продолжительностью, возможной для существительных. Таким образом, как мы установили, в языке хопи существует классификация явлений (или линг­вистически изолируемых единиц), исходящая из их длитель­ности, нечто совершенно чуждое нашему образу мысли. С другой стороны, в языке нутка (о-в Ванкувер) все слова показались бы нам глаголами, но в действительности там нет ни класса I, ни класса II; перед нами как бы монисти­ческий взгляд на природу, который порождает только один класс слов для всех видов явлений. О house «дом» можно сказать и «а house occurs» «дом имеет место» и «it houses» «домит» совершенно так же, как о flame «пламя» можно сказать и «а flame occurs» «пламя имеет место» и «it burns» «горит». Эти слова представляются нам похожими на гла­голы потому, что у них есть флексии, передающие различ­ные оттенки длительности и времени, так что суффиксы

слова, обозначающего «дом», придают ему значения «давно существующий дом», «временный дом», «будущий дом», «дом, который раньше был», «то, что начало быть домом» и т. п.

В языке хопи есть существительное, которое может относиться к любому летающему предмету или существу, за исключением птиц; класс птиц обозначается другим су­ществительным. Можно сказать, что первое существитель­ное обозначает класс Л—П «летающие минус птицы». И действительно, хопи называют одним и тем же словом и насекомое, и самолет, и летчика и не испытывают при этом никаких затруднений. Разумеется, ситуация помогает уст­ранить возможное смешение различных представителей любого широкого лингвистического класса, подобного Л—П. Этот класс представляется нам уж слишком обшир­ным и разнородным, но таким же показался бы, например, эскимосу наш класс «снег». Мы называем одним и тем же словом падающий снег, снег на земле, снег, плотно слежав­шийся, как лед, талый снег, снег, несомый ветром, и т.п., независимо от ситуации. Для эскимоса это всеобъемлю­щее слово было бы почти немыслимым; он заявил бы, что падаЕощий снег, талый снег и т. п. различны и по восприя­тию и по функционированию (sensuously and operational­ly). Это различные вещи, и он называет их различными сло­вами. Напротив, ацтеки идут еще дальше нас: в их языке «холод», «лед» и «снег» представлены одним и тем же словом с различными окончаниями: «лед» — это существительное, «холод» — прилагательное, а для «снега» употребляется сочетание «ледяная изморозь».

Однако удивительнее всего то, что различные широкие обобщения западной культуры, как, например, время, скорость, материя, не являются существенными для пост­роения всеобъемлющей картины вселенной. Психические переживания, которые мы подводим под эти категории, конечно, никуда не исчезают, но управлять космологией могут и иные категории, связанные с переживаниями дру­гого рода, и функционируют они, по-видимому, ничуть не хуже наших. Хопи, например, можно назвать языком, не имеющим времени. В нем различают психологическое время, которое очень напоминает бергсоновскую «длитель­ность», но это «время» совершенно отлично от математи­ческого времени 7\ используемого нашими физиками. Спе­цифическими особенностями понятия времени в языке хопи является то, что оно варьируется от человека к чело­веку, не допускает одновременности, может иметь нулевое измерение, то есть количественно не может превышать еди­ницу. Индеец хопи говорит не «я оставался пять дней», но «я уехал на пятый день».

Слово, относящееся к этому виду времени, подобно слову «день», не имеет множественного числа. Загадочные картинки на приведенном рисунке помогут представить, Рис. 1. Различие между языками, имеющими времена (англий­ский), и языками, не имеющими времен (хопи). То, что в английском языке связано с различиями во времени, в хопи связано с различия - ми в степени достоверности сообщаемого.

как глагол в языке хопи обходится без времен. И действи­тельно, в одноглагольном предложении единственная поль­за от наших времен заключается в различении 5 типичных ситуаций, изображенных на картинках. В не знающем времен языке хопи глагол не различает настоящее, прошед- щее или будущее события, но всегда обязательно указыва­ет, какую степень достоверности говорящий намеревается придать высказыванию: а) сообщение о событии (ситуации /, 2 и 3 на рисунке), б) ожидание события {ситуация 4), в) обобщение событий или закон (ситуация 5). Ситуация 1, где говорящий и слушающий объединены единым полем наблюдения, подразделяется английским языком на два возможных случая — 1а и 16, которые у нас называются соответственно настоящим и прошедшим. Это подразделение не обязательно для языка, оговаривающего, что данное высказывание представляет собой констатацию события.

Грамматика языка хопи позволяет также легко разли­чать посредством форм, называемых видами и наклонени­ями, мгновенные, длительные и повторяющиеся действия и указывать действительную последовательность сообщаемых событий. Таким образом, вселенную можно описать, не при­бегая к понятию измеряемого времени. А как же будет действовать физическая теория, построенная на этих осно­вах, без Т (время) в своих уравнениях? Превосходно, как можно себе представить, хотя, несомненно, она потребует иного мировоззрения и, вероятно, иной математики. Разу­меется, понятие V (скорость-velocity) также должно будет исчезнуть. В языке хопи нет слова, полностью эквивалент­ного нашему слову «скорость» или «быстрый». Обычно эти слова переводятся словом, имеющим значение «сильный» или «очень» и сопровождающим любой глагол движения. В этом ключ к пониманию сущности нашей новой физики. Нам, вероятно, понадобится ввести новый термин — I— интенсивность (intensity). Каждый предмет или явление будет содержать в себе 1 независимо от того, считаем ли мы, что этот предмет или явление движется, или просто длится, или существует. Может случиться, что / (интенсивность) электрического заряда окажется совпадающей с его нап­ряжением или потенциалом. Мы должны будем ввести в употребление особые «часы» для измерения некоторых ин­тенсивностей или, точнее, некоторых относительных ин­тенсивностей, поскольку абсолютная интенсивность чего- либо будет бессмысленной. Наш старый друг ускорение (acceleration) также будет присутствовать при этом, хотя, без сомнения, под новым именем. Возможно, мы назовем его V, имея в виду не скорость (velocity), а вариантность (variation). Вероятно, все процессы роста и накопления будут рассматриваться как V. У нас не будет понятия темпа (rate) во временном смысле, поскольку, подобно скорости (velocity), темп предполагает математическое и лингвистическое время. Мы, разумеется, знаем, что всякое измерение покоится на отношении, но измерение интенсив­ностей путем сравнения с интенсивностью хода часов либо движения планеты мы не будем трактовать как отношение, точно так же как мы не трактуем расстояние на основе сравнения с ярдом.

Ученому, представляющему иную культуру, культуру, оперирующую понятиями времени и скорости, пришлось бы тогда приложить немало усилий, чтобы объяснить нам эти понятия. Мы говорили бы об интенсивности химической реакции; он — о скорости ее протекания или о ее темпе. Первоначально мы бы просто думали, что его слова «ско­рость» и «темп» соответствуют «интенсивности» в нашем язы­ке, а он, вероятно, сначала считал бы, что «интенсивность»— это просто слово, передающее то же, что слово «скорость» в его языке. Сперва мы бы соглашались, потом начались бы разногласия. И наконец, обе стороны начали бы, по-види- мому, осознавать, что все дело в использовании различных систем мышления. Ему было бы очень трудно объяснить нам, что он разумеет под «скоростью» химической реакции. В нашем языке не оказалось бы подходящих слов. Он попы­тался бы объяснить «скорость», сопоставляя химическую реакцию со скачущей лошадью или указывая на различие между хорошей лошадью и ленивой. Мы пытались бы с улыбкой превосходства показать ему, что его аналогия также иллюстрирует не что иное, как различные интен­сивности, и что, кроме этого обстоятельства, никакого дру­гого сходства между лошадью и химической реакцией в пробирке нет. Мы не преминули бы отметить, что скачу­щая лошадь движется относительно земли, в то время как вещество в пробирке находится В СОСТОЯНИИ ПОКОЯ.

Важным вкладом в науку с лингвистической точки зре­ния было бы более широкое развитие чувства перспективы. У нас больше нет оснований считать несколько сравнитель­но недавно возникших диалектов индоевропейской семьи и выработанные на основе их моделей приемы мышления вершиной развития человеческого разума. Точно так же не следует считать причиной широкого распространения этих диалектов в наше время их большую пригодность или нечто подобное, а не исторические явления, которые можно назвать счастливыми только с узкой точки зрения заинтересованных сторон. Нельзя считать, что все это, включая собственные процессы мышления, исчерпывает всю полноту разума и познания, они (эти явления и процессы) представляют лишь одно созвездие в бесконечном пространстве галак­тики. Поразительное многообразие языковых систем, су­ществующих на земном шаре, убеждает нас в невероятной древности человеческого духа; в том, что те немногие тыся­челетия истории, которые охватываются нашими письмен­ными памятниками, оставляют след не толще карандашного штриха на шкале, какой измеряется наш прошлый опыт на этой планете; в том, что события этих последних тысяче­летий не имеют никакого значения в ходе эволюционного развития; в том, что человечество не знает внезапных взле­тов и не достигло в течение последних тысячелетий ника­кого внушительного прогресса в создании синтеза, но лишь забавлялось игрой с лингвистическими формулировками и мировоззрениями, унаследованными от бесконечного в своей длительности прошлого. Но ни это ощущение, ни сознание произвольной зависимости всех наших знаний от языковых средств, которые еще сами в основном не поз­наны, не должны обескураживать ученых, но должны, напротив, воспитать ту скромность, которая неотделима от духа подлинной науки, и, следовательно, положит ко­нец той надменности ума, которая мешает подлинной науч­ной любознательности и вдохновению.