Анна Вежбицка ДЕЛО О ПОВЕРХНОСТНОМ ПАДЕЖЕ

ВВЕДЕНИЕ

Падеж — одно из наиболее иррациональных явлений языка.

О. Есперсен

Грамматические падежи переживают трудные времена. Никто больше не верит в них. Никто не принимает их всерьез.

Поскольку падежи — это, как полагают многие, поверхностное явление, их стали рассматривать как простую случайность формы, как каприз «внешней», «поверхностной» стороны языка. Глубин­ные языковые категории (по мнению одних, агенс, пациенс или инструмент; по мнению других, субъект, прямой объект и косвен­ный объект) могут облекаться в форму любого поверхностного падежа; это только вопрос «падежной маркировки» или «падеж­ного места». «Поверхностные падежи» маркируют глубинные син­таксические и/или семантические категории, и они так же про­извольны, как показатели или символы любой условной знаковой системы¹.

В подтверждение этого взгляда приводятся классические до­казательства произвольности языковых знаков в целом: синони­мия, омонимия, изменение во времени, варьирование в простран­стве. Говорится, что одна и та же функция может выполняться двумя разными падежами — в одном и том же языке (например, агенс, или глубинный субъект, при переходном глаголе в грузин­ском языке может иметь форму именительного, эргативного или дательного падежа в зависимости от категорий времени и накло­нения) или в двух разных языках (например, цель, или глубинный объект, в латинском языке обычно, хотя и не всегда, выражается

Anna Wierzbicka. The case for surfase case. Karoma Publishers, Inc., Ann Arbor 1980, p. XI—XIX, 1—27, 95—109 (с сокращениями), 147—152, 155— 162

(g) Karoma Publishers Inc., 1980, винительным падежом, а в эскимосском — обычно, хотя и не все­гда, абсолютным падежом). Один и тот же поверхностный падеж, например творительный в русском, может выражать глубинные категории орудия действия, агенса, объекта и многие другие.

На основе таких наблюдений делается вывод, что падежи («по­верхностные падежи») представляют «одно из наиболее иррацио­нальных явлений языка» (Jespersen 1924, 186).

Цель настоящей работы — оспорить этот, господствующий ны­не взгляд. Я пытаюсь воскресить старую точку зрения: падежи имеют значения, они не менее «рациональны» (хотя, возможно, более неуловимы), чем времена, наклонения, или любая другая категория грамматики Я пытаюсь также выявить причины того, почему эта старая точка зрения приобрела дурную славу, и пред­лагаю модель лингвистического описания, которая позволяет про­демонстрировать— строгим и поддающимся проверке способом — рациональную основу, скрывающуюся за внешним хаосом в упо­треблении падежей; эта рациональная основа проницательно осо­знавалась предтрансформационной лингвистикой, хотя и не была сформулирована с достаточной четкостью; именно поэтому фор­мально ориентированные лингвисты хомскианского и послехом- скианского периода не смогли воспринять «рациональное» в па­деже.

Традиционная грамматика не считает нужным доказывать, что падежи имеют значение. Повсеместно принимается, что большин­ство падежей многозначно. Традиционные грамматики русского или латинского языков приводят обычно десяток или несколько десятков значений для каждого (косвенного) падежа. Эти значе­ния имеют названия (ярлыки), наделяемые собственной объяс­нительной силой, и иллюстрируются примерами. Например, А. А. Потебня в своей грамматике перечисляет следующие значе­ния русского творительного: творительный социативный (общно­сти); творительный места, времени, орудия и средства, (пассив­ного) деятеля; творительный причины, образа действия, меры, отношения, характерного признака и состояния; творительный пре­дикативный, аппозитивный — и многие другие (хотя число этих значений трудно подсчитать, поскольку А.

Легко понять, почему сегодня многие лингвисты считают та­кой подход неудовлетворительным. Для каждого из падежей по­стулируются многочисленные значения, и не делается попытки показать, что ни одно из этих, предположительно разных, значе­ний не может быть сведено к другим. Также не делалось попыток выработать критерии для отделения разных значений одного падежа друг от друга. Названия падежей, которые могли бы иден­тифицировать эти значения, не объясняют их полностью, а если и объясняют, то не всегда подходят к иллюстрирующим их при­мерам. Так, А. А. Потебня классифицирует как «творительный орудия и средства» именные группы в творительном падеже в предложениях типа:

1. Она плакала горькими слезами.

2. Пахнет сеном.

Очевидно, что если горькие слезы и сено можно рассматривать как орудия, то тогда само название «орудие» употребляется в смутном, произвольном и не объясняющем самое себя значении. Хотя А. А. Потебня пытался объяснить, почему «орудие» подхо­дит в данном случае больше, чем, например, «образ», он, кажется, сам был в этом недостаточно убежден. Авторы таких описаний часто говорят, что нет четких границ между значениями падежа, что одно значение «перетекает» в другое и что любая строгая категоризация этих значений будет искусственной, разрушающей до определенной степени текучую, недискретную природу обсуж­даемого явления. Соответственно тот факт, что разные авторы классифицируют предполагаемые значения падежей по-разному, никого особенно не волновал.

Такое отношение к категоризации значений часто сочеталось с историческим подходом к значению, характерным для дострук- туралистского языкознания, когда не проводилось четкого разли­чия между совокупностью значений, представленных в данном синхронном состоянии, и совокупностью значений падежной фор­мы, представленных в историческом аспекте.

Ретроспективный взгляд помогает понять, почему структурная лингвистика обрушилась на такой способ описания.

Якобсон стремился показать, что при всем разнообразии упо­треблений каждого падежа все эти употребления взаимно связаны и фактически могут быть сведены к одной инвариантной формуле. Более того, каждый семантический инвариант содержит (подобно фонеме) пучок признаков. Падежи языка связаны друг с дру­гом и образуют систему, и, хотя каждый из них в отдельности представляет уникальный набор семантических признаков, все падежи описываются через один и тот же набор признаков; па­дежи входят в различные оппозиции друг с другом на основе этих признаков, значения которых они передают или не передают. На­пример, русский творительный родствен дательному, потому что они оба содержат признак „периферийность”, и два этих падежа противостоят винительному как «центральному» (не периферий­ному) падежу; творительный падеж родствен также и именитель­ному по отсутствию признака „направленность” в противополож­ность винительному и дательному—направленным падежам.

Нет сомнения, что, использовав эту модель.

Например, по-русски можно сказать:

Иван убил Петра топором, употребив слово топор в творительном падеже, поскольку топор рассматривается говорящим как «периферийный» по отношению к действию и не затрагиваемый действием. На первый взгляд формула Якобсона как будто подходит. Но в таком случае долл^ но быть правильным ц предложение;

* Давид убил Голиафа пращей, поскольку праща также «периферийная» и «ненаправленна»; од­нако этот прогноз оказывается ложным.

Ввиду семантической неопределенности якобсоновских формул естественно ожидать, что они могут подойти ко многим другим языкам, особенно родственным русскому (например, к польскому), имеющим похожие падежные системы. Разве польский творитель­ный не такой же «периферийный» и «ненаправленный», как рус­ский? Но, как мы увидим позднее, русский и польский творитель­ный различаются многими деталями³. Приведем здесь только один пример: в польском языке можно употребить творительный падеж в предложениях типа:

Jan wyskoczyi oknem.

Но по-русски нельзя сказать:

*Иван выпрыгнул окном.

Это говорит о том, что формула Якобсона слишком обща и неопределенна, чтобы быть эмпирически адекватной. Она подхо­дит не только ко всем употреблениям русского творительного, но и к таким предложениям, где творительный падеж невозможен. Поэтому она не выдерживает практической проверки на адекват­ность.

В целом то же самое можно сказать и о подходе («форма — контекст»), представленном в таких работах, как исследование

Э. Гарсиа об испанской системе местоимений (Garcia 1975). Хотя, на мой взгляд, анализ падежей в испанском, сделанный Гарсиа, столь же блестящ, как и анализ русских падежей Якоб­сона, семантические формулы для описания семантических инва­риантов отдельных падежей, предложенные Гарсиа, настолько не­определенны, что их практически нельзя проверить; и поэтому их можно приложить не только к испанскому, но и ко многим другим языкам. Например, если винительный падеж в испанском языке определить как падеж, обозначающий «наименее активного участ­ника ситуации», а дательный — как падеж, обозначающий «менее активного участника», как же в этом случае отличать испанские падежи от их двойников, скажем, в немецком (не говоря о том, что в обоих языках и винительный и дательный могут относиться к таким явлениям, которые вообще не активны)? И все же упо­требления дательного и винительного в этих двух языках имеют существенные различия.

Я не сомневаюсь, что Гарсиа так или иначе смогла бы объяснить эти различия. Но остается фактом, что ее семантические формулы сами по себе не имеют предсказующей силы и, следовательно, не могут быть верифицированы, если не считать, конечно, крайне субъективных высказываний типа: «О да, это звучит достаточно убедительно».

Итак, отдавая дань уважения и восхищения ряду работ, по­священных поиску целостного значения падежей, все же нетрудно понять, почему генеративная грамматика повернулась спиной к такому подходу. Пожалуй, наиболее серьезные обвинения в его адрес были высказаны Филлмором в серии работ, начатых из­вестной статьей, названной несколько дезориентирующе «Дело о падеже», где он писал, что недавние «попытки уловить единые всеобъемлющие „значения” падежей страдали той неопределен­ностью и нечеткостью, которую естественно ожидать от всякой по­пытки дать семантическую характеристику поверхностно-синтак­сическим явлениям» (Fillmore 1968, 9).

Фактически вся идея «падежной грамматики» покоится в зна­чительной степени на предположении, что поверхностные падежи не могут быть охарактеризованы в семантических терминах⁴.

Исследования в рамках этого подхода выявили многие скры­тые отношения и в целом внесли большой вклад в наше понима­ние языка (так же как и противоположные им по духу работы Якобсона, Гарсиа и близкие к ним). Однако, на мой взгляд, это не означает, что основная посылка падежной грамматики верна.

Притягательная точка зрения, согласно которой явные (от­крытые) грамматические категории пусты и поверхностны и толь­ко скрытые категории имеют семантическую основу (или сооб­щают нечто о глубинных ментальных структурах), является, как мне кажется, наиболее парадоксальным результатом в принципе интересных поисков скрытых лингвистических категорий. Совре- меная лингвистика (в особенности трансформационная грамма­тика) достаточно убедительно продемонстрировала реальность и значимость скрытых категорий. Но не слишком ли далеко она за­шла, утверждая, что в большинстве случаев только скрытые кате­гории реальны? Почему языки должны быть столь извращенными и неэкономными? Почему они должны обременять говорящих сотнями явных категорий, лишенных какой-либо семантической значимости? Не разумнее ли полагать, что скрытые катего­рии функционируют в языке в добавление к явным (поскольку явных категорий недостаточно для выполнения сложных задач человеческой коммуникации)?

Есть существенная разница между взглядом, согласно кото­рому морфология — это единственно надежный путь для проник­новения в глубинную структуру, и другим взглядом, по которому данные морфологии вообще не следует принимать во внимание. Одно дело — сказать: «Мы можем взглянуть за морфологию» (Anderson 1976, 7), и другое дело — сказать: «Мы можем взгля­нуть поверх морфологии». И все же многие современные авторы говорят первое, а продолжают делать второе.

Мысль о том, что явные (морфологические) категории суть пустой обман, представляется мне a priori не внушающей дове­рия. Думаю, это легко доказать на фактическом материале. По­верхностные падежи, подобно другим морфологическим катего­риям, представляют важное (хотя и недостаточное) звено в по­знании глубинных структур⁵. Возможно, вообще не существует семантически произвольной «падежной маркировки» — хотя бы в том смысле, что с семантической точки зрения всегда важно, ка­кой из падежей, возможных в данном синтаксическом окружении, практически выбирается говорящим ⁶.

Подводя итоги, можно назвать четыре теории падежа, выдви­нутые в языкознании:

1. Падежи имеют значения, но они многозначны; большинство падежей имеет много значений, которые, однако, нельзя четко отделить друг от друга (Дельбрюк, Потебня).

2. Падежи имеют значения, но этих значений немного; значе­ния падежей могут быть четко разграничены (De Groot 1956; Benveniste 1962).

3. Падежи имеют значения, но они не многозначны (Jakob­son 1936; 1958; Garcia 1975).

4. Падежи не имеют значений, «падежная маркировка» чисто поверхностное явление (Fillmore 1968).

Теория падежа, развиваемая в данной работе, отличается от всех выше названных, хотя и имеет нечто общее с каждой из них. Ее можно изложить таким образом: падежи имеют значения; каждый падеж имеет большое количество значений, которые, од­нако, могут быть четко отграничены друг от друга. Все различные значения падежа взаимосвязаны. Поскольку каждое значение па­дежа является сложным (т. е. содержит разные компоненты), большинство значений связано друг с другом общими компонен­тами; возможно, и даже весьма вероятно — хотя вовсе не обяза­тельно,— что все значения одного падежа могут иметь общие компоненты (отсюда впечатление, что у каждого падежа есть се­мантический инвариант). Но различные употребления падежа нельзя рассматривать как простые контекстные варианты одного значения, потому что формула, выражающая такое общее значе­ние, будет слишком абстрактной, чтобы иметь какую-то прогнози­рующую силу⁷; по этой причине часто нужно постулировать не одно, а несколько различных, хотя и связанных значений. Падежи, взятые изолированно, не имеют значений — их значения соотно­сятся со специфическими синтаксическими конструкциями (люди говорят не падежами, а предложениями); поэтому правильнее говорить о десяти, двадцати или большем количестве конструкций с творительным падежом и об их десяти, двадцати или большем количестве взаимосвязанных значений, чем о десяти, двадцати или большем количестве значений творительного падежа как та­кового ⁸.

Последнее и, пожалуй, самое важное: каждое значение каж* дого падежа (т. е. каждой падежной конструкции) может и долж­но быть представлено в точной и проверяемой формуле, которая обладает полной предсказующей силой; и эти формулы должны иметь собственную объяснительную силу, т. е. их следует строить на основе самодостаточных семантических первоэлементов (seman­tic primitives).