II. Первые итоги. Экономика

Смещение, поворот основных потоков инвестиций, торговли, процессов расширения рынков в сферу отношений “Север — Север” стало первым глобальным результатом новой технико-производственной революции.

Одновременно финансовые потребности технологической перестройки у себя дома, общее резкое удорожание капитала не только оставили в прошлом недавнюю заинтересованность Севера в инвестициях на Юг (и займах его правительствам), но и привели к катастрофическому, вчетверо росту ссудного процента и общей суммы прошлой — инвестированной, растраченной, разворованной — задолженности.

Именно это “направление воздействия” оказалось (и показалось) главным вестником экономического ненастья для стран Латинской Америки — с начала 80-х годов (а для России — в конце 90-х).

Так, “перестройка” на Севере оборачивалась для Юга кризисом разрушения, подорвавшим основы роста и развития 1950 — 70-х годов — и девальвировавшим большую часть его достижений.

Наиболее остро и негативно системный сдвиг воздействовал на те регионы полупериферии и альтернативного развития, которые в предшествующие десятилетия были в наибольшей мере затронуты процессами традиционной индустриализации.

В Латинской Америке 1977 — 81 гг. были временем достаточно быстрого экономического роста, опиравшегося на мощный поток инвестиций и займов. Регулирующая и перераспределяющая роль государства не только обеспечивала благосостояние чиновников и средних слоев, но и смягчала положение более широких масс, причем не только в странах, снявших пенку с удвоенных нефтяных прибылей 1979 — 80 гг. Несмотря на мерзости, творимые диктатурами Юга и перешейка (Сальвадор, Гватемала), общее видение глобальной ситуации было скорее оптимистическим. В значительной мере благодаря экономическим итогам этих лет разрыв в темпах ежегодного прироста ВВП между странами ОЭСР и Латинской Америки возрос с 0.8% (+4.8 — и +5.6%) в 1960-х гг. до 2.7% (+3.2 — и +5.9%) — в 70-х . За этими цифрами — характерная ситуация “продвинутого” Севера, уже вступившего в очередную предкритическую фазу развития — и традиционного авангарда Юга, живущего инерцией и отражением прошлой, предпереходной полосы исторического развития.

Латинская Америка устойчиво воспринималась как авангард Юга, а наиболее развитые страны региона — как основные кандидаты на вступление в “клуб избранных”. (Правда, лишь в XXI веке.)

Переход в “иной мир”, действительно, совершился. Но гораздо раньше — в 80-е годы. И совсем не в предполагавшемся смысле...

1982 г. прервал инерцию тридцати лет “роста и модернизации”. Ревалоризация внешнего долга — и долговой кризис, падение экспорта, темпов роста, а затем и абсолютных показателей ВВП, череда “черных понедельников” (вторников, сред, а также четвергов и пятниц) в одной стране за другой обозначили перелом прежних кривых развития. Инерция “традиционно индустриальной” экономики (и нерешенных проблем, унаследованных от “давно прошедшего”) оказалась в 80-е годы в Латинской Америке столь же непреодолимой, как и в СССР; способность к саморазвитию — почти столь же ограниченной.

К концу десятилетия с ослаблением и исчезновением “второго мира” пропали и политические резоны повышенного интереса США к региону.

Как отмечается в уже упоминавшемся тексте ЭКЛА — “утратили динамизм все три основных источника экономического развития региона в 1950 — 80 гг. — экспансия сектора сырьевого экспорта, индустриализация, опиравшаяся сначала на внутренний, а затем и на внешний спрос, и постоянный рост инвестиций — национальных и, особенно, внешних ”.

Общим результатом стал рост экономических диспропорций, экономическое и социальное истощение (desgaste) региона, растущая поляризация доходов, общий кризис всех сфер общественного сектора.

Автономное развитие отвечающих императивам нового цикла технологий, стартовавшее (в Бразилии) в 70-е годы, по существу прекратилось. Почти повсеместно “окна возможностей” были забиты. В промышленности вчерашнего (для мира) дня воспроизводились картины 30-х годов на Западе. На этот раз едва ли не главными жертвами кризиса оказались индустриальные рабочие и многие другие — в том числе еще вчера процветавшие — группы средних слоев; главным социальным продуктом эпохи стал не “новый пролетариат”, а армия “неформального труда”.

Резко расширилась брешь между регионом и зонами центра системы: на этот раз ежегодный прирост объема ВВП составлял соответственно +0.8 — и +2.7%. Одновременно Латинская Америка утратила и свое место “наиболее развитой из слаборазвитых”: как первое, так и второе поколения тигров и драконов Юго-Восточной Азии перепрыгнули через застрявший на рифах кризиса Юго-Запад...

Параллелизм ситуаций и тенденций 80-х годов в Латинской Америке и 90-х годов — в России подтверждает, что экономический провал зон индустриальной периферии в конце ХХ века стал результатом взаимодействия двух общих для них процессов развития: долгосрочного регионального кризиса — и столкновения с айсбергом кризиса мировой системы. Объединенные ограниченностью способности к “самоподдерживающемуся” (адекватно реагирующему на изменения среды) развитию; инерцией процессов и успехов фазы экстенсивной индустриализации, врожденным (Латинская Америка) или заново приобретенным (СССР периода застоя) имитационным комплексом, “раздуванием” и неподконтрольностью государства — оба региона оказались наиболее уязвимыми в полосе перелома тенденций.

Другое дело, что из ситуации “кризиса в кризисе” (региональном), к стабилизации (но не к модернизации и равноправной интеграции в новую, становящуюся систему; не к преодолению кризиса структур) Латинская Америка повернула значительно раньше России. В силу рыночного характера своей предкризисной экономики, несравненно более органичной интеграции в экономику мировую; большей укорененности традиций и институтов политической демократии и гражданского общества...

III. От демобилизирующего авторитаризма к демобилизованной демократии

Утратив свою роль авангарда в экономическом развитии “третьего мира”, Латинская Америка 80-х годов обрела ее в развитии политическом, возглавив антиавторитарный процесс в “незападных мирах”. Процесс, в который оказались втянутыми почти вся полупериферия системы, европейские страны “антисистемы” и ряд (большинство?) обществ “глубинной периферии”. Связь “мягкого” отступления авторитаризма со стадией “системного перехода” — и с глобализацией — представляется несомненной. Хотя и сугубо неоднозначной.

Осью воздействия сдвигов в центре системы на политические реалии ее периферии стала связка “глобализация+информатизация ? дезэтатизация (дерегулирование, приватизация, политика “уменьшения государства”) ? либерализация (с несомненным антидиктаторским, а подчас и демократическим компонентами)”. Узловым моментом процесса — и борьбы вокруг него — представляется изменение объективной ситуации вокруг проблемы Государства и его роли в развитии.

На пересечении новых структурообразующих тенденций роль Государства уже не могла быть той, которую оно играло на этапах создания и форсированного развития тяжелой индустрии и массового производства (третий и четвертый кондратьевские циклы; периферийная — зависимая или автономная — индустриализация). Механизмы, экономическая и психологическая инерция, корпоративные интересы, политические институты, “здравый смысл” “господствующего этатизма” (М.

И все это — начиная с ухода государства из “незаконно” (нефункционально) оккупированных им “зон” (от тотального овладения сферой политики до национализации розничной торговли) — оказывалось несовместимым со структурами и институтами авторитарной, диктаторской, закрыто-националистической власти.

В этой структурной ситуации и при нарастании — под ударами кризиса — запасов “социальной взрывчатки” в обществе, изначальные слабости тоталитарных режимов достигли критической массы и не уравновешивались более их “преимуществами и достижениями”. Начался распад “тройственных блоков” (военно-гражданская бюрократия, буржуазия ТНК, местная крупная буржуазия). Этому способствовали и доносившаяся с Севера проповедь неолиберализма, и старое недовольство экспансией госсектора в экономике, бюрократизацией, коррупцией, неэффективностью действий госаппарата, его неспособностью справиться со многими старыми и тем более — новыми вызовами развития. И воздействие на сознание низов (информационная революция, телевизоры в трущобах) отзвуков революций в Центральной Америке, падения диктатур на всех континентах “третьего мира”...

Отныне формы власти, открыто основанные на политическом насилии и социальном исключении, становились “контрпродуцент-ными”, воспринимались как “вчерашние” и извне (массы, буржуазная интеллигенция) и — в растущей мере — изнутри вчерашнего правящего блока (международным финансовым капиталом, крупной буржуазией и олигархией, уже не желающими делегировать свои квоты власти военной контрреволюции, и даже отдельными секторами “буржуазии власти”, включая военных).

С другой стороны, несмотря на отдельные национальные “ситуации риска” в конце десятилетия (выборы 1988 г. в Мексике и Бразилии) правящие элиты — с их новой политикой и старыми союзниками — сохранили контроль над процессом, не допустили его экспансии ни в социальную (и экономическую) сферу, ни в сферу внешней политики. Рычаги финансового давления и контроля извне — в сочетании с телегипнозом и торговлей в кредит — оказываются более действенными “гарантами стабильности”, нежели “гориллократия”, “исчезновения” и пыточные камеры.

И если в центрах системы главным вектором политического сдвига 80-х годов стал поворот от центра (левого центра) вправо, от социал-реформизма к неоконсерватизму, то на периферии уход крайне правых авторитарных режимов во многих случаях сопровождался (впервые — в подобных ситуациях — в истории индустриальной цивилизации) отступлением левых сил. Гегемония почти повсеместно переходила к либерально-центристским течениям, которые — чем дальше, тем в большей мере — проводили правую, неолиберальную (антисоциальную и демобилизующую массы) политику.

Вторая волна демократизации, прокатившаяся по Южной Америке и Юго-Восточной Азии, не затронула ни социальную сферу, ни область отношений с “сильными мира сего”. Именно в этой ситуации и пришла в “третий мир” следующая волна идейно-политического воздействия извне, вызванная гибелью недавнего “второго мира” (1989 — 91 гг.) — и еще более ослабившая левый вектор происходившего сдвига...

Параллелизм процессов периферийной “дезавторитаризации” в трех главных ее ареалах — Латинской Америке, “втором мире” и Юго-Восточной Азии (кроме Сингапура) — очевиден. Однако механизм “взаимодействия” трех главных ее образующих — системного кризиса (смены парадигмы), глобализации и либерализации — были здесь различными.

- От экономического воздействия мирового системного кризиса на утратившие первоначальный “развитийный” импульс этатистские структуры региона; через распад авторитарного блока к “сивилизации”, либерализации, а затем и частичной демократизации политического режима.

- От перезревшего (гниение) регионального системного кризиса, блокированного им экономического развития (и перспективы поражения в глобальном противостоянии); от идейно-психологического воздействия мирового кризиса на верхи (прежде всего), и лишь затем — “низы” национального общества ? к демократизации, либеральному политическому перевороту и последующей авторитарной инволюции и экономической катастрофе...

- От успехов экономической модернизации в русле мирового экономического сдвига — и, опять-таки, от глобальных идейно-психологических сдвигов ? к политическим формам, более соответствующим императивам продолжения модернизации, к начавшейся — подгоняемой и тормозимой финансовыми потрясениями — демократизации.

Такими видятся главные региональные (цивилизационные?) “проявления воздействия” системного кризиса на политические процессы “Не-Запада”.

Роль и удельный вес сознательного действия “низов” — различны в каждом из рассмотренных случаев. Но по сравнению с предшествовавшими сдвигами подобного масштаба (в частности, с антидиктаторскими революциями 1974/75 и 1978/81 гг.) роль эта эпизодична (ограничена в пространстве и времени) и почти нигде не выступает как определяющая (в рамках процесса в целом). Отчасти именно поэтому глубинным вектором, направляющей, идеологией политической трансформации во всех трех случаях выступил либеральный антиэтатизм; основные фракции правивших при авторитаризме групп остались при власти (и собственности), а альтернативные тенденции (за пределами двух — трех национальных случаев) почти не проявились.

Таким образом, первоначальное воздействие системного кризиса конца ХХ века на судьбы представительной демократии — и авторитаризма — оказалось обратным подобному же воздействию предшествовавшего кризиса.

В более долговременном плане периферийный “квартет” середины века: “индустриализация — этатизм — национализм — авторитаризм” сменяется (?) новым: “постиндустриализация” (или деиндустриализация) — глобализация — либерализация — ?”

Политические сдвиги 80-х годов бесспорно сыграли свою роль и в той стабилизации экономической ситуации на периферии (за пределами территории бывшего СССР), которой оказались отмеченными начало и середина 90-х годов.

IV. Стабилизация или модернизация? Блеск и ловушки глобализации

1991 — 92 гг. изменили некоторые из главных тенденций кризисного развития на “полупериферии”. Пути Латинской Америки и Центральной Европы, приблизившись к азиатскому, резко разошлись с траекторией СССР-СНГ. Происходит новое, скачкообразное расширение притока финансового капитала из центров системы. Изменяется и характер инвестиций (в пользу краткосрочных, “летучих”, портфельных), и их география: Латинская Америка вновь попадает в “зону орошения”; с 26.3 млрд. долларов в 1983 — 86 гг. и 48.2 млрд. долларов в 1987 — 90 гг. общая сумма капиталовложений в следующее четырехлетие возрастает почти до 222 млрд. и достигла 80.4 млрд. в 1997 г. ; от негативного, “донорского” баланса 1983 — 86 гг. (-113.1 млрд.) и 1987 — 1990 (-88.4 млрд.) — к позитивному (+90.5 млрд.) в 1991 — 1994 гг.

Соответствующие сдвиги этих лет оказались связанными — прямой и обратной связью — с одновременными неолиберальными реформами, трансформировавшими весь внешний сектор региональной экономики (либерализация торговли и финансовой сферы, приватизация, реструктурирование внешнего долга и др.) и по многим направлениям (но не по всем) еще более обострившим негативные социальные последствия кризиса.

При этом достаточно скоро выяснилось, что новые политические институты региона не только не препятствуют неолиберальным реформам, но, напротив, способствуют им — амортизируя и раздробляя массовые движения протеста, а главное — предотвращая их, направляя реакцию масс в русло индивидуальной борьбы за выживание и(или) приспособление (“информализация труда”, покупки в кредит, рост коррупции и преступности и т. п.)...

Компенсировав за счет “горячих”, а затем и “привати-зационных” денег отток “долговых” долларов и резко увеличив свой экспорт, Латинская Америка добилась значительного ускорения темпов экономического роста. Ежегодный прирост ВВП увеличился с +1.3% в 80-е годы — до +3.5% в 1991 — 94 гг. и после заминки 1995 г. (“эффект текилы”) достиг рекордной отметки +5.7% в 1997 г. Годом раньше был восстановлен докризисный душевой показатель.

С другой стороны, резкое сокращение бюджетного дефицита (в нарастающей мере — за счет приватизаций) позволило справиться с одним из эндемических — и главных — бедствий региона: инфляцией. Региональный показатель ежегодного роста цен (исключая Бразилию) сократился с 49% в 1991 до 22% — в 1992, 19% — в 1993, 16% — в 1994. В 1994 г. инфляция была обуздана в ее эпицентре — Бразилии, и в 1997 общерегиональный индекс инфляции упал до +10.3%.

Укрощение инфляции стало успехом не только экономического, но и социального развития: в Латинской Америке, как нигде, инфляция прописана по конкретному социальному адресу — тех, “чей банк — в кармане”. Именно победа над инфляцией уравновесила (в общественном мнении и избирательных результатах) остальные, негативные результаты неолиберального курса, стала решающим фактором, обеспечившим в 1993-1997 гг. правым поддержку значительной части городских низов (против этатистской, левой и левоцентристской оппозиции).

К достижениям десятилетия можно отнести и ускорение экономической интеграции в регионе...

Вместе с тем, даже на гребне успехов неолиберального реформирования, до вступления (1998 г.) региона в новую полосу трудностей были очевидны, во-первых, противоречивость его результатов, во-вторых, — обратимость многих достижений и, в-третьих, — их ограниченность.

Противоречивость — поскольку речь идет о решении текущих проблем, о конкретике социальной ситуации.

Лишь назовем те негативные явления и процессы, которые накопились за десятилетие.

- Неравномерность в распределении доходов (в Латинской Америке — наибольшая в мире) не уменьшилась; резко возросшая в 80-е годы, она, несмотря на сокращение инфляции, осталась в 90-е на прежнем уровне . В метрополисах региона четко проступила тенденция социальной сегрегации, распада — в том числе пространственного — единого общественного организма.

- В 90-е годы выросла (и больше всего там, где произошли наиболее радикальные реформы) безработица: открытость рынков требует жертв — и от деревни, и, особенно, от города.

- Ухудшилась (сокращение госрасходов!) ситуация со всеми социальными службами — прежде всего в здравоохранении, образовании, пенсионном обеспечении, культуре.

- Продолжалась “информализация (к информации отношения не имеет) труда” — 84% новых рабочих мест в регионе (1990 — 95 гг.) создано в неформальном секторе.

- Продолжала расти уличная и организованная преступность, наркобизнес; коррупция заменила инфляцию в качестве “национальной проблемы №2”.

- При облегчении условий обслуживания внешнего долга общая сумма его продолжает расти, достигнув в 1998 г. 700 млрд. долларов .

- Новым символом бедности, неравенства, общественной дезинтеграции в регионе стало положение детей — детская беспризорность и преступность стремительно растут почти во всех странах Латинской Америки.

Список можно продолжить — без особого напряжения.

“Неравенство и внутренний раскол в латиноамериканских обществах сегодня больше (глубже?), чем когда-либо в прошлом. В меньшинстве стран региона при отступлении бедности продолжает царить несправедливость, в большинстве — число граждан, обреченных на неприемлемые, жалкие (ingratas), вызывающие негодование условия существования, растет; и одновременно расширяется та и прежде глубочайшая пропасть, которая отделяет бедных от богатых, деревню от города, черных и смуглых — от белых, женщин — от мужчин, детей — от остального общества. Не растет занятость, сокращаются доходы, а расходы на образование, здравоохранение, строительство жилья и защиту детей все еще ниже уровня, существовавшего до потерянных десятилетий. Нашим неокрепшим демократиям постоянно грозят попытки переворотов, скудость экономических достижений, вполне естественная апатия населения, обессиленного (agotado) каждодневной борьбой за выживание. Не успевшие консолидироваться нации региона испытывают удары не знающей жалости глобализации — подчас фиктивной и раздутой усилиями масс медиа, но всегда ограничивающей хрупкие суверенитеты, с таким трудом выстроенные за последние полтора века...”

В этом отрывке из наиболее известного в регионе политического документа последних лет бросается в глаза не только очевидность параллелей с Россией. И не только констатация изъянов неолиберального процесса. В нем сквозит ощущение обратимости и, главное, сугубой ограниченности позитивных результатов процесса. Суть дела в том, что результатом “десятилетки восстановления” стала не “модернизация — пусть даже с тяжелыми социальными издержками”, а стабилизация; не выход из системного кризиса, а преодоление очередной его “ямы”; “кризиса в кризисе, вызванного кризисом” (глобальным).

Ибо ни одной из тех глубинных проблем, которые лежали в основе начавшегося 70 лет назад регионального кризиса структур, это десятилетие не решило. А та единственная, которая была частично решена в прошлые десятилетия (индустриализация), оказалась вновь в подвешенном и даже инволюционирующем состоянии.

Не решены (по сути — и практически не поставлены) проблемы:

внутренних источников накопления, финансирования развития;

преодоления (смягчения) сверхполяризации доходов (нищеты);

преодоления структурной неоднородности (социальной, культурной, пространственной и т. д.) обществ региона;

достижения устойчивых темпов развития, необходимых для сокращения безработицы — и “дистанции до Севера”;

догоняющего развития образования;

использования “окон возможностей”, открытых процессами перехода в центрах системы, для создания предпосылок автономного научно-технологического развития, для интеграции “на равных” в процессы глобального перехода ;

выравнивания уровней развития (с Севером) или хотя бы прогресса на пути к нему, сужения “дистанции разрыва” — и, соответственно

проблема “субъектности” обществ региона;

и т. д., и т. п.

Иначе говоря, удельный вес элементов, “позитивной модернизации”” — в отличие от ставших уже традиционными методов разрушения отживающих свой, “импортозамещающий” век структур — оказался невелик. Или даже (образование) предваряется знаком “-”. Зависимое позднеиндустриальное развитие почти нигде в регионе (в зоне дискуссии — Чили и северное пограничье Мексики) не переходит в органическое постиндустриальное — пусть даже имитирующее — развитие. Историческая дистанция, “разрыв” между Латинской Америкой — и регионами Севера (да и “тиграми первого поколения”), зависимость ее развития возросли — и пока продолжают нарастать. Надежды на догоняющее использование фазы перехода (в центре) не сбылись и уже не сбудутся в ближайшие десятилетия.

Через средостения и бреши между различными кризисными и трансформационными процессами, между стабилизацией и постиндустриальной модернизацией, между новой силой рынка и неизжитой слабостью гражданского общества быстро проникают лишь издержки начинающегося перехода. Идущие от глобализации (изобилия спекулятивных краткосрочных вложений, привлеченных высотой учетных ставок, нацеленных на “выкачку” финансовых и иных ресурсов принимающих стран — и действующих по незабвенному принципу кторовского героя). От неолиберальной “дезэтатизации” (сокращение социальных гарантий, инволюционные тенденции на рынке труда; ослабление институтов и сфер действия гражданского общества, пока что отступающих вместе с государством, а не заступающих на его место). От неолиберальных, правых тенденций “микроэлектронной модели” — к тенденциям дезинтеграции национального общества и социального апартеида, инволюции демократических институтов (и культуры).

Первой жертвой совокупного воздействия смены ТЭП, глобализации, “безальтернативности” стал, как уже говорилось, “средний класс” (третьей четверти века, этатизированной экономики). Но угроза этому классу — и интеграции общества в целом — связана не только с издержками глобализации и переходов (стабилизационного и — эвентуально — модернизационного). Она идет и от перспективы успешного утверждения новой модели, если нынешние (неолиберальные) тенденции перехода останутся доминирующими и, особенно, “монополизи-рующими” и на последующих фазах развития.

Дело в том, что при прежней ТЭП и в центре, и на периферии в эпохи массового производства и импортозамещающей индустриализации “хозяева жизни” были в конечном счете кровно заинтересованы в массовости, расширении, а в центре системы — и в сравнительной однородности рынка большинства. При новой — гибкой, сегментированной, глобализованной — это не является императивом. “Можно так, но можно и иначе” (Р. Дарендорф). Что и порождает тенденцию, воплощающуюся в новом экономическом пространстве — с “карманами” (и “мешками”) производства и рынков позавчерашнего дня (особенно на глубокой периферии); с преобладающими зонами дня вчерашнего (индустриального, slow track капитализма) и с зонами (или анклавами) “сегодняшнего” (завтрашнего?) производства и общества, объединенными в глобальном масштабе. Происходит выделение “новых верхов”, проживающих в особых кварталах и зонах — с полным жизнеобеспечением, с сегрегированными школами и больницами, с десятками и сотнями тысяч частных охранников и т. д. Рассекая эту границу, отделяющую сугубое меньшинство населения (больше — в центре, меньше — на периферии) от остального общества, вниз, диагонально уходит другая линия, разделяющая все общество на две неравные части, о которых уже говорилось — “fast track” (отсек глобализирующихся услуг и производства) — и “slow track” капитализма (“все остальные”, “национальный трюм”)...

Процессы “неомодернизации в нищете” (она же — “модерниза-ция прилавков”) порождают еще одну пронизывающую все общество тенденцию, в чем-то противоположную той, о которой шла речь, в чем-то переплетенную и даже совпадающую с ней. Это — нарастание коррупции — наверху и сверху; неорганизованной, уличной преступности — “снизу”, организованной (с наркобизнесом в качестве ядра) — на обоих уровнях. Тенденция эта, ставшая системообразовавшей в нефте- и наркообществах, представляет собой и инерцию этатизма, и продукт его разложения.

Очевидно, что подобное развитие усиливает тенденцию к выхолащиванию представительной демократии и парализует (в рамках пока еще интегрированного национального общества) развитие “демократии участия”. Демократические институты и тенденции оказываются “демобилизованными”, зажатыми между нищетой (унаследованной от прошлого), атомизацией общества (порождаемой неолиберальным настоящим) и сегментацией, дезынтеграцией общественных структур (проецируемых из “безальтернативного будущего”).

Усиливается и “асимметричность взаимозависимости” региона. Связано это не только с глобализационной фазой мироинтеграционного развития (пришедшей на смену транснационализации 50 — 70-х годов). Но и с новой информационно-интенсивной парадигмой развития, с наибольшей (по сравнению с промышленностью и даже финансовым капиталом) концентрацией именно знаний, научного и информационного потенциала в странах Севера. С исчезновением большинства факторов, воздействовавших на систему “извне” (начиная с биполярности мира недавнего прошлого — военной, идейно-политической и в известной мере экономической). И со спецификой едва ли не главного инструмента стабилизации — “горячих”, спекулятивных инвестиций Севера.

Все это — противоречивость и ограниченность результатов стабилизации, полярность ее долгосрочных тенденций, ее зависимый характер — неразрывно связано еще с одним ее изъяном: неустойчивостью процесса, обратимостью его результатов. “Путь, полный ловушек”; “уязвимый рост” — так характеризовалась (в документах ООН) экономическая ситуация в регионе еще до финансовых потрясений середины и конца десятилетия, подтвердивших правильность этих характеристик.

В целом уже сейчас можно сказать, что в Латинской Америке “вторая модернизация” оказалась процессом гораздо более противоречивым, дезинтегрирующим, исключающим (во “внутрь” и во вне), чем “индустриальная модернизация” середины века.

Возможно, что последние два года века, учет уроков финансовых кризисов обозначат какие-то новые тенденции процесса, частичную его государственническую (и социальную) коррекцию. Но не меньше вероятность того, что накопившийся потенциал противоречий образует с проекцией этих кризисов такую смесь, в которой даже стабилизационные процессы увязнут на годы.

А тем временем тот же финансовый кризис (верный спутник всех кризисных фаз системного цикла) поразил все три основных ареала “восходящих рынков” (полупериферии). И показал, что структурная неустойчивость не является монополией Латинской Америки.

...В 70 странах “третьего мира” жизненный уровень населения остается более низким, чем 30 лет назад. А 1998 г. уже объявлен худшим годом для развивающихся и “постсоциалистических” стран после 1982 г. Хотя и лучшим, — во всяком случае для Латинской Америки — чем нынешний 1999. Не намного радужнее перспективы на “сам” 2000 год.

До “upswing’а” еще не близко. Периферия все еще блуждает в джунглях “перехода” или барахтается в топи его кризисной фазы. Нерешенной остается и ключевая проблема: чего хочет Север? Поскольку неясно, куда идет он сам. Неясность, подчеркнутая, а быть может, и усиленная войной на Балканах (появление аналога нацистского варианта 1930—40-х годов?).