§ 9. Запись как пограничный текст
При исследовании текстовых структур исключительно важным представляется рассмотрение текстов, которые условно можно отнести к жанру «записи», находящемуся на грани двух типов дискурса - поэтического и философского.
Многочисленные примеры этого типа текста находим в поэзии Айги; язык записей представляет собой, таким образом, важную характеристику идиостиля поэта. В ходе исследования была осуществлена реконструкция архивных материалов Г. Айги[162]. С другой стороны, специфика текстов записи не является исключительной прерогативой Айги, но соотносится с более широкой проблематикой конвергенции текстовых структур языка поэзии и философии.Особенно очевидна нерасчлененность философско-поэтического комплекса текстов записей именно в черновых, подготовительных материалах (они составляют довольно значительную часть архива поэта), но и в «готовых» текстах эта особенность идиостиля Айги не исчезает. При жизни поэта было опубликовано семь записей, то есть стихотворений, заглавием которых служит слово запись. Остальные анализируемые записи - это реконструкция поздних черновиков Айги (конец 1990х - 2000-е годы), причем слово запись в заглавии могло быть поставлено самим автором:
ЗАПИСЬ
к ангелам
снег-сумерки-деревья за окном - (видные наполовину - ибо мы «первый этаж») - как часть «целого античного города»: «в свежем» к тому же - состоянии
2000.
Однако во многих случаях слово запись в заглавии - это результат реконструкции текста. Основанием для подобной реконструкции служит, прежде всего, полное отсутствие в поэзии Айги стихотворений без заглавий: свое стихотворение Айги сравнивал с крестьянским домом, в котором обязательно должна быть «крыша», поэтому, если заглавие не удается восстановить, то стихотворение может так и называться «Без названия», однако в ряде случаев название «Запись», на наш взгляд, более точно встраивается в систему заглавий Айги, например[163]: ЗАПИСЬ // Есть воспоминания, которые // входят в нас - как // белый, ровный, чистый день - // в Мир.
// 14.03.2003; ЗАПИСЬ // у деревьев одно постоянство // одна цельная жизнь // один - «с самого начала» - // вывод // одно есмь //зима 2003 г.Довольно значительный корпус текстов Айги, определяемых (нами - на основании аналогичных определений, данных самим поэтом) как запись, неизбежно ставит проблему определения границ поэтического и философского текста.
Близость философского и поэтического текста обнаруживается на разных языковых уровнях - от прямого цитирования, что у Айги редко (его стихотворениям, как правило, не свойственно превращение в метатекст), до заимствования терминологических и понятийных моделей, типов философского высказывания, синтаксических конструкций, что позволяет отнести философские и поэтико-философские записи в одних случаях к синкретичному, а в других к смежным и непротиворечивым типам дис- курса[164]. Параллельные задачи, которые ставят себе поэтический и философский текст, могут быть причиной напряженного внимания философов к поэтическому тексту, вплоть до появления философского комментария поэтического текста[165]. В обратном движении поэтическая запись по отношению к чужому слову близка к тому типу философских текстов, которые ориентируются на комментарий, а не только на позитивное исследование, например, дневник Я. Друскина [Друскин 1999] - это дневник философа, теолога, комментатора и т.д. Запись, как поэтико-философская, так и философская, подразумевает, в отличие от чисто теоретического высказывания, совпадение сущности и существования[166], хотя степень афористичности и экзистенциальности в записи может варьироваться:
ЗАПИСЬ мы, поэзией и музыкой, возможно включаем людей «в бес
смертие»
2000
Приведенная запись обладает высокой степенью афористичности, а некоторые записи, если записать их в строчку, вообще неотличимы от традиционных афоризмов. Запись Для того, чтобы заговорить по-новому, надо сперва - умолкнуть (30 сент 1999) приобретает поэтико-философский статус записи, только при стиховой сегментации текста:
Для того, чтобы заговорить по-новому, надо сперва - умолкнуть
30 сент 1999
Формально-грамматически степень экзистенциальности философских или философско-поэтических записей можно определить по количеству и роли в тексте различного рода дейксиса, например, характерных для Айги вдруг, сейчас, здесь : ЗАПИСЬ // вдруг // все эти синицы // составили вместе //«лицо» Бога //30 окт.
1996; ЗАПИСЬ //вдруг день потемнел - //словно вошел в //дурное поэт // 3 мая 2001 //Денисова Горка; или: ЗАПИСЬ // Бог, здесь, людей Поет. (Кое-где Он //их Прошептал.) //2003 //Д.Г.Запись ориентируется на «круг чтения», не превращая его, тем не менее, в непосредственную тему, на то, что было, по мысли Л. Толстого, записью на каждый день мыслей «знаменитых людей (об истине, правильном, с точки зрения самого Толстого, поведении в жизни)» [Гусев 1928, 3]. Для Айги этот круг мыслителей, насколько можно судить по разговорам с поэтом, выделялся довольно отчетливо: Б. Паскаль, Ф. Кафка,
С. Кьеркегор, Н. Кузанский.
Запись у Кузанского - мыслителя, очень близкого Айги, используется в основном как названия глав в разделе «Простец об уме» из трактата «Книги простеца» («Глава 13. То, что Платон называл душой мира и Аристотель - природой, есть бог, создающий все во всем; и он творит в нас ум» [Кузанский 1979, 435, пер. А. Лосева]), в то время как тексты Кузанского по жанру - это скорее философские трактаты, отдельные сегменты которых - несмотря на диалогичность многих произведений - сравнимы по типу письма с поэтическим текстом. Характерно, что целый ряд русских философов (Лосев, Франк и др.), в идиостиле которых очевидна конвергенция текстовых структур языка поэзии, специально обращают внимание на роль текстов Кузанского в формировании своей философской личности: «Я имею в виду Николая Кузанского. Для меня он в некотором смысле есть мой единственный учитель философии» [Франк 1990, 184].
Обратим внимание на следующую формулировку Кузанского: «наш ум есть не развертывание вечной свернутости, но ее образ» [Кузанский
1979, 397, пер. А. Лосева]. Эта идея философа важна не только как сопоставление форм и жанров, а потому, что она точно выражает телеологию записи. Идеальная запись - это мысль, представляющая собой образ изначальной свернутости, по возможности не разворачивающая ее, то есть не метафорическая (метафора подразумевает развертывание), а скорее антиметафорическая, работающая на пределе развернутости-неразвернутости.
Передача состояния изначальной «свернутости» мысли - это одна из основных характеристик не только жанра, но и поэтики Айги в целом (ср. чудо понятия «падает лист»[167]). Этой же цели служат дефисы Айги, изобилующие в основном в ранних, уже опубликованных записях. Хотя развертывание (в том числе метафорическое) необходимо («для ума необходимо тело» [Там же]), но оценивается и философом, и поэтом как в той или иной степени рассудочное. Поэтому конкретные, чувственные детали в записях призваны не развернуть мысль, не пояснить ее, тем самым упростив (а для Кузанского и Айги это именно так), а поместить ее в определенное пространство экзистенции[168].«Обрати внимание, что образ - одно, а развертывание - другое. Например, равенство есть образ единства, ибо как раз благодаря единству возникает равенство» [Там же]. Эта мысль Кузанского не только созвучна проблематике записи, но и в какой-то степени оправдывает, в частности, онтологичность использования в поэтическом тексте графических приемов философского текста, прежде всего, знака равенства (=), частого знака в записях, кроме любимых Айги двоеточия и скобок. Если принять объяснение Кузанского (чтение которого непосредственно подействовало на Айги), то знак равенства в записях Айги обладает двойственной природой: с одной стороны, это указание на единство и свернутость, с другой - традиционное «мышление формулой» в философском тексте. Например, в стихотворении «Запись» 1972 года: самую боль что цвета духа читает в нас свобода-Смерть убийцы-люди = полу-смерть вторгаясь призраками в Чтенье
есть тленом на-двое - возможно: преходящим!
(свобода Смерти не чиста)[169]
(Г. Айги).
Или еще более убедительный поздний пример записи, хотя здесь жанр не вынесен прямо в заглавие: БЕЗ НАЗВАНИЯ//о счастье - блаженство = // о - Бог = мой! = // жизнь-и-смерть = в // колеблющейся - мокрой - //листве - ... // - ... в середине мая ... - ... // 29 мая 2001.
Знаки равенства могут трактоваться как философские формулы или заготовки, но и одновременно принадлежать авангардной пунктуации, оперирующей с новым синтаксисом.
В позднем творчестве знак равенства у Айги можно воспринимать как маркер записи, наделяющий текст предельной концентрированностью, что интересно сравнить с записями философско-поэтических формул в «готовых» текстах Делеза или в текстах черновиков Флоренского:
В самых ранних записях Айги могут присутствовать элементы сюжета, исчезающие позже. Опубликованные при жизни стихотворения, озаглавленные «Запись», по объему немного больше, чем записи 2000-х, но и в них уже присутствуют такие характерные текстовые структуры, как, например, изолированные инфинитивные конструкции: о видах хлама / их конструкциях / судить — по смятому влажному / и вышвырнутому человеку / как по дырам и складкам бумажки / шевелящейся в урне — на самом верху - это полный текст «Записи» 19 марта 1969. Сравним с подобной инфинитивной формулой в более «чистом» позднем варианте:
ЗАПИСЬ
никак не добраться а ведь всегда пускали
2002 - 2003 (?)
Запись 1966 года явно использует преображенные поэтические модели образования философских понятий, например, структуры, представляющие собой развернутые дефисные термины с включением капитализации, динамизирующие поэтико-философский концепт изнутри: ЗАПИСЬ //Flambeaux eteints du monde... //Nerval. //и трогающий прах- Со-стороны-любимый: //«о полю высшему //ты - ветер на века!..» //и трогающий прах-Себя-для-Бури: // «о свет - распад последний! // о поле
- без него!..» //1966.
В 1960-е годы Айги, как это видно по его текстам, особенно озабочен жанровой составляющей, жанровой принадлежностью стиха. Возникает жанр стихотворения-сцены, стихотворения-возгласа, внимание к драматизации находит отражение и в текстовых структурах записей. Так, в стихотворении «Запись» 1967 года: о небо о просвет - убийство // ты как Отец - и ждешь убийц // всегда то Зеркало: чтоб День // Отца во прахе повторял - написание с прописной буквы Отец, Зеркало, День Отца объясняется не только задачами создания понятий, но и средством интродукции своеобразных действующих лиц.
Эти особенности текста почти полностью исчезают из записей 2000-х (ср. запись 2003 года: ЗАПИСЬ // Земля шептала стихи // Небо показывало свои рисунки //12 марта 2003), и даже минимальное присутствие драматического сюжета побуждает поэта дать короткому «пограничному», поэтико-философскому тексту иное название, чем «Запись»: САМОЕ ВЕРНОЕ // Я говорю в последний //раз - говорит Поэт // 20 марта 2003.Часто у Айги, особенно в 1970-е, запись носит не просто философский, а социально-философский характер, причем социальное и философское можно рассматривать скорее как два уровня интерпретации текста. Модификация подобных записей встречается и среди самых поздних текстов, например, «Запись» с характерной датой 9 мая 2001 года: что?
- принимать войну //убийц? (ибо ведь нет //войны - иной) - «грустить»
- // «горевать»? радоваться - победе // в войне?.......... - // . . . . (в саду
- тишина // невыносимая - для боев-бойцов - // «побед» - // словно ведь
- для // самой жизни // 9 мая 2001. Уже упоминавшаяся в связи с конвергенцией в заглавиях «ЗАПИСЬ: APOPHATIC» 1976 г. относится к убийству К. Богатырева, но философский уровень стихотворения может быть считан безотносительно к знанию или незнанию его социальной подоплеки. Эта стратегия обуславливает маркирование посвящения только инициалами без расшифровки: ЗАПИСЬ: APOPHATIC //К.Б. // а была бы ночь этого мира // огромна страшна как Господь-не-Открытый // такую бы надо выдерживать // но люди-убийцы // вкраплены в тьму этой ночи земной: // страшно-простая // московская страшная ночь // 1976 (Г. Айги). «ЗАПИСЬ: APOPHATIC», как и более законченные апо- фатические тексты Кузанского, на которые определенно ориентировался Айги, не является фрагментом. В стихотворении присутствует текстовая структура, которую можно было бы назвать апофатической формулой. Если спроецировать стихотворение 70-х на записи 2000-х, то можно с большой долей вероятности утверждать, что в текстах поздних записей подобная формула не нуждалась бы в расширении и представляла бы собой отдельную самодостаточную запись: ночь этого мира // огромна страшна как Господь-не-Открытый // такую бы надо выдерживать; сравним с записью 2001 года: ЗАПИСЬ // Бог Пишет и сейчас Он // Крупно Пишет 18.07.2001.
Как уже видно из предыдущего рассуждения, говоря о записи, мы неизбежно сопрягаем запись со словом мысль - иначе говоря, слово запись попадает в семантическое поле мысли и наоборот. В предельном выражении запись можно назвать мыслью по типу «Мыслей» Паскаля, которые традиционно называются в двух равноправных вариантах: «Мысли о религии» и просто «Мысли» [Паскаль 1902]. Вспомним, что Паскаль - один из любимейших авторов Айги[170] - в беседах поэт называл его «спасителем». Посмотрим на параллельные примеры мыслей Паскаля и Айги:
«Легче умереть, не думая о смерти, чем перенести мысль о смерти, не подвергаясь опасности» [Паскаль 1902, 47, пер. С. Долгова]; ЗАПИСЬ //умершие листья - долго: умершие листья // хорошо, что «на виду» // с людьми это «на виду» // только память // но в памяти они «чище» // но листьям лучше (и при жизни // и потом) //10 февраля 2003 (Г. Айги); «Хорошо утомиться в бесполезном искании истинного блага, чтобы протянуть руки к Избавителю с просьбою о помощи» [Паскаль 1902, 141, пер. С. Долгова];
ЗАПИСЬ
а теперь уже Ты почему-то Приходишь - Последним: после друга, отца, после матери,- Помощью
3 мая 2001 (Г. Айги);
«Несмотря на все обуревающие нас немощи, мы не можем подавить в себе невольного возвышающего нас инстинкта» [Паскаль 1902, 23, пер. С. Долгова]; ЗАПИСЬ // лес - стар, я - болен // вдруг - в дар - // такое счастливое единство // 3 ноября 2003 (Г. Айги).
Слово мысль как обозначение жанра хотя и не столь популярно в русской словесности (в отличие от французской), однако, например, у Л. Толстого мы находим не только «Мысли о Боге» [Толстой 1900], но и характерные формулировки в «Круге чтения»: «мысли без подписи или взяты мной из сборников, в которых не обозначены их авторы, или принадлежат мне» [Толстой 1909, 4]. Говоря о Шопенгауэре, Кафка использует слово мысль именно в паскалевском значении: «Шопенгауэр - художник языка. Вот здесь и рождается мысль. Его [Шопенгауэра] нужно читать хотя бы ради одного языка» (пер. с франц. мой - Н.А.) [цит. по: Janouch 1952, 69]. То, что Айги специально подчеркивает в своем экземпляре книги это высказывание Кафки, не только характеризует восторженное отношение поэта к языку философии, но и определяет структуру текста «записи» как «мысль, рождающуюся из языка». Это определение противоположно сартровскому признанию противоречивости мыслимого и записи как уже помысленного или неизбежного превращения мысли в историю мысли: «Думать, когда пишешь, то есть уточнять и развивать тему с пером в руке, значит рисковать тем, что будешь себя насиловать, станешь неискренним. Записывать то, что продумано - это уже не личный дневник; он утратил какую-то органичность, что ли, составляющую его интимность» [Сартр 2002, 77-78, пер. О. Волчек, С. Фокина]. Отрыв мысли-текста от мышления, возможно, и актуален для записей в классическом «дневнике писателя», но поэт Айги хорошо понимает диалектическую семантику мысли-«точки» и мысли-процесса. Айги принципиально не может называть свои записи дневником, а с другой стороны, совмещение семантики мыслимого и продуманного реализуется в большей части записей (мыслей) Айги.
В то же время, говоря о близкой к тождественности структуре текстов записей и мыслей, нельзя исключать и появление определенной модальности проповеди в записи. Оппонентом подобного рода философских текстов был Г. Шпет. Для него граница философского текста лежала именно в той зоне экспрессивности, которая придавала философии как науке черты проповеди (вещь, невозможная для философии Шпета). Запись Айги, напротив, в какой-то мере опирается на традиции философско-теологической проповеди (Паскаль, Кузанский, Кафка, Толстой): БЕЗ НАЗВАНИЯ // все уже были - пребыли //Бог // Придет последним // 2001 - но пытается избежать риторики проповеди, в частности, при помощи графики и трансформации синтаксиса:
ЗАПИСЬ
Да, это достойно - в пении - для Господа и перед Господом в пении - скакать и прыгать как барс! как лев!
сентябрь 2000 Касабланка
Логика небольшого объема текста каждой отдельной записи помещает эти структуры как в поле афоризма, так и в поле фрагмента и отрывка. Однако эти соотношения нуждаются в уточнении, так как речь идет не об известной моде на фрагментарность как своеобразной эстетической норме в литературе XX в., хотя Айги, безусловно, не избежал влияния этого общего принципа. С логической точки зрения эллипсис, прежде всего, пропуск последовательных причинно-следственных связей (или, как вариант, отсутствие аргументации) характерен как для авангардного поэтического текста, так и для философского (в отличие от научного), причем масштаб эллипсиса не играет существенной роли для типологии - важна сама возможность такого эллипсиса. К записи философской и поэтико-философской можно применить термин «энтимематичность».
Как только задачей философского понятия или структуры философского текста перестает быть классическое определение, или положение предела, стоящую перед автором-мыслителем задачу нельзя назвать неопределенностью: это, скорее - недоопределенность. Задача недооп- ределенности - это не распространенная установка на недосказанное в смысле отказа положить предел, но это и не беспредельность. Подобный поэтический или философский текст не являются намеренно фрагментарными. Целостность текста каждый раз репрезентирует иное целое. Недоопределенность, таким образом, оказывается непосредственно связанной со свернутостью (по Н. Кузанскому). Текст сохраняет цельность на любой стадии его завершенности (иначе - на любом этапе свертывания-развертывания).
Особенно свойство недоопределенности выявляется при реконструкции черновиковых записей (ср.: «рассказывает Алексей Федорович Лосев в записях» [Бибихин 2008, 18]. Есть принципиальная разница между жанром фрагмента и формой отрывка как случайно неоконченного проекта: если исходить из взгляда Шестова на системность построения философского текста [Шестов 2001] (а именно его позиция повлияла на многие русские тексты, близкие к «записи» (Ильенков, Друскин и др.)), то любое откровение или прозрение, превращаясь в системно организованный текст, становится пропедевтическим или пророческим, отрицает само себя, и в нем начинает преобладать оценочная модальность. Однако попытка отойти от оценочности и излишней системности изложения не означает обязательного принятия установки на фрагментарность и априорное отрицание системности любого типа. По законченности и отношению к целому запись ближе к отрывку как случайно неоконченному проекту, чем к фрагменту. Запись - это текст с установкой на недоопре- деленность при отсутствии установки на недосказанность, это тот текст, который оставляет за собой право вернуться, сказать, «оставить». В этом смысле можно сказать, что запись подразумевает открытую структуру или что целостность текста каждый раз репрезентирует иное целое.
Запись всегда оформляется автором как целое или обозначена в рукописи отточием - в случае серии записей, с указанием даты и места или без указания на место написания. Это уже свойство скорее поэтического, чем философского текста: хотя большое философское произведение, как и стихотворение, имеет название, в нем могут быть обозначены дата и место написания, но внутри него отдельные записи, если оно построено в форме мыслей, часто отделены друг от друга графическими пробелами, иногда начинаются с отточия (Ницше, Паскаль), реже имеют название или внутреннее название (Шестов), а дата или место обозначаются только в случае философского дневника (Франк, Друскин, Кожев).
При определении границ текста принято не только автоматически относить философский текст к прозаическому, но и объединять философский и повествовательный текст как оппозицию лирического, эмоционального [Михеев 2007]. Безусловно, можно найти примеры философско-прозаического обрамления лирического текста, прямо реализующие оппозицию проза-стих, (см.: Орлицкий 2002), однако в дискурсивной типологизации текстов, как уже было отмечено, философский текст, как и лирический (на сходных, но отличающихся основаниях), противоположен повествовательному.
Таким образом, еще одним аспектом рассмотрения пограничного текста является очевидная дихотомия стих-проза. Смешение возникает и с той и с другой стороны: как поэтико-философская запись может тяготеть или быть просто написанной прозой, так и философский текст, как было показано выше, не только в поэтике, но и в структурах текста и графики может приближаться к стихотворному. Особенно эта конвергенция очевидна на стадии предтекста, когда философ, записывая, делает запись в форме отдельных строк. Если использовать определение поэтического текста в формулировке Орлицкого: «признание ритма строк главным... признаком стихотворной речи предполагает трактовку в качестве стихотворного любого текста, разбитого на стихотворные строки, т.е. строки, имеющие обычно протяженность короче стандартной типографской строчки, а если превышающее ее, то продолжающиеся во второй и последующих “полустроках” с отступом от границы строки вправо, и, соответственно, развертывающегося одновременно по горизонтали и по вертикали» [Орлицкий 2002, 17] - то, казалось бы, сама графическая форма записи должна подсказать нам, что запись - это, несомненно, стихотворение, например, у Айги:
Кто-то - на время
Кто-то - быть может -
уже навсегда
12 авг. 1999
Однако приведенные выше примеры из черновиков Флоренского, Лосева и Друскина показывают, что подобные графические формы записи нередки и для философского текста.
Минимальные тексты Айги, малый объем которых не позволяет сделать корректный вывод - стих это или проза, хотя встречаются среди записей (ЗАПИСЬ // и Ходишь-и-Стоишь // 6 янв. 2003), благодаря наличию вторичного ритма и того, что они, как правило, не называются «Запись», а в основном как-то называются, можно легко классифицировать как стихотворный текст: БЕРЕЗЫ - ВЕТЕР // а там - березы: как слезы Бога - без Бога // июль 2003 Д.Г. В основном же записи не настолько малы по объему (одностроков среди них немного), чтобы не позволяли бы классифицировать их как стих.
Оговоримся, что полиметрия способствует подобному типу записи: она фиксирует «естественное» ритмическое членение. Даже посвящения Айги, которые он писал на книгах - а в его архивах можно найти черновики посвящений, - также полиметричны и представляют собою сходный вид записи: «С Поклоном-и-Благодарностью / за твердь экзистенции» (2005). В этом тексте лексика синкретична, и запись может иметь отношение к поэтическому и философскому типу говорения - это может быть запись поэтическая, философская - но никак не прозаическая (учитывая, что «экзистенция» - философский термин, а «твердь» - явный поэтизм).
Маркером поэтического текста не могут быть однозначно прописные буквы или черточки - и то и другое не менее характерно для философского текста ХХ в.; аналогично, внутренние рифмы, как в записи Айги стар-дар:
ЗАПИСЬ
лес - стар, я - болен
вдруг - в дар -
такое счастливое единство
3 ноября 2003;
или очевидную в этой записи семантизацию звукописи («вдруг - в дар - ... »), - как было показано при исследовании фоносемантики, можно считать выразительным средством не только поэтического, но и философского текста. Ассонанс может структурировать и философский текст (или, вернее, его сегмент)1, и поэтический. Однако при внешней похожести поэтико-философская запись может иметь более сложную, чем линейная, вертикальная ассонансную структуру:
Бог, в наших краях, - о а а
все более звучанье аа: будто - о а аа
аа-поле, и снова продолженье: аа,
аа-о о э
аа
1
1
о э о
о, стихотворение Бога.
август 2001
Характерно, что исследователи, говоря о возможности смешения прозаического и поэтического текста, невольно используют слово запись: «сравни “розановскую” запись-строфу из “Розанового сада” В. Тучкова. и ее более позднюю стихотворную транскрипцию» [Орлицкий 2002, 18]. В работе Орлицкого есть несколько явно квазитерминологических по своему смыслу словосочетаний, включающих слово запись, например: «Запись-главка из романа Э. Лимонова “Дневник неудачника”» [там же, 26]. Слово запись в размышлениях Орлицкого явно сопряжено со словом дневник, а с другой стороны, дефисные образования (запись-строфа, запись-главка) говорят о том, что исследователь прибегает к слову запись именно в тех случаях, когда он затрудняется в определении границ. Однако непосредственно запись как пограничная или синкретичная форма текста им не выделяется.
1
См. § 7 данной главы.
Рассмотрение записей Айги в контексте оппозиции «стих-проза», таким образом, приводит не к обостренному ощущению границ, а напротив, к пониманию синкретичной природы записей, поэтому мы обязаны принять простой критерий при разграничении философского и поэтического текста: философ пишет философский или философско-поэтический текст, а поэт - поэтический или поэтико-философский: важно, как сам себя определяет автор. Однако такой критерий необязателен при большей жанровой и дискурсивной определенности, например, тогда, когда один и тот же автор (хрестоматийный пример - В. Соловьев) пишет и поэтические и философские тексты, сам полагая границы.
Записи в черновиках Айги можно рассмотреть в связи с понятием дневникового текста и предтекста. Эти понятия интересно рассмотрены в книге М. Михеева «Дневник как эго-текст»: предтекст в его работе трактуется как неокончательный, черновой, незаконченный вид текста. «Пред-текст - в моем понимании это текст в его неокончательном, черновом, незаконченном виде, к которому автор еще предполагает вернуться, чтобы его переписать или дополнить» [Михеев 2007, 6] - или, добавим, автор предполагает вернуться, чтобы посмотреть текст, не исправляя, не изменяя степень законченности. Степень законченности текста в этом случае не ясна автору до момента его опубликования.
Именно на такой тип текста направлено наше внимание при реконструкции записей Айги. Момент оформления подобного текста может быть в сравнительной мере случайным, то есть автор, перечитывая и просматривая записи, обнаруживает, что возможно перевести некоторые из них из одного статуса в другой (объявить текст законченным). В любом случае, как авторское решение об определении степени законченности текста, так и решение публикатора, подготавливающего текст, является в известной мере волевым. Опубликованный текст в какой-то мере несет на себе отпечаток прежнего состояния предтекста.
В центре каждой записи - такая философская (поэтическая) мысль, которая должна перечитываться или переписываться автором, может быть, на разных этапах жизни, хотя здесь нужно заметить, что это сродни свойству любых записных книжек (черновиков), из которых постепенно «изымается» предтекст, превращаясь в текст. Однако идея «изъятия» по отношению к записи (мысли) относится не только к формальной операции превращения предтекста в текст, но и соотносится с понятием свернутости, недоопределенности как стремлением сохранить идею в ее целостности (и, соответственно, цельность текста), не растворяя ее в конкретно-чувственной экспликации1.
1 Ср. характеристику философской мысли как записи: «Наперекор любому воплощению Идеи, поглощающему
Не только признак афористичности записи, но и критерий недоопре- деленности, а также ориентация на перечитывание и переписывание и ведут к появлению намеренных и ненамеренных серий записей, связанных общими мотивами, словесными комплексами или иначе (например, общими приемами или грамматическими формами):
ЗАПИСЬ
Бог, здесь, людей Поет. (Кое-где Он их Прошептал.)
2003
и двумя годами раньше:
НАДПИСЬ ДЛЯ ОДНОГО ДРУГА
Бог - Вас-Поет!
а иных - лишь Бормочет
бывает - на некоторых и заикается!
меня - молчит... о как я хотел бы
чтобы - напоследок
Про-шеп-тал!..
15 декабря 2001.
Другой текст прямо озаглавлен «2 ЗАПИСИ»: интересно, что они, хотя относятся к разному времени, написаны на одном листочке. Таким образом, текст представляет собой сознательно выстроенную компози- цию-«диптих»:
2 ЗАПИСИ
бедность это серьезность
(и наоборот,
пожалуй)
4 авг 95
Бедность это серьезность (как серьезны - дети)
27 апр. 1998г.
Понятие предтекст может распространяться и на те случаи, когда любая запись - будь то комментарии к прочитанной книге или близкий к философскому текст (например, записи Хармса или Кафки) - воспринимается как предтекст по отношению к собственному поэтическому тексту. Подобные предтексты имеют много общего с философскими ее в чувственной материи, он [Бадью] хочет заставить ценить его как чистое изъятие, чистую операцию целокупного исчезновения чувственного. А кроме того, хочет уберечь это изъятие от любого изглаживания, оставить его как запись» [Рансьер 2007, 107-108, пер. В. Лапицкого].
дневниками, который вели Кожев, Друскин, Липавский и другие философы: «Рукопись дневника за 1917-1919 годы была утеряна, а в 1920 году, находясь в Германии, он [Кожев] по памяти восстановил те записи, которые хорошо помнил... Помимо философских размышлений тут есть и юношеские стихи, и литературные зарисовки» [Руткевич 2006, 8]. Ср. структуру тетрадей Хармса1, которые были «не столько циклом текстов, сколько хранилищем для наиболее важных в определенный период записей, куда вошли не только рассказы и стихи, но и дневниковые записи» [Кобринский 2008, 405].
Первоначальная стратегия подобного текста Айги синкретична: для самого поэта неактуальна жанровая определенность. Для поэта запись - это потенциальное стихотворение, а строчка из стихотворения - это потенциальная философская запись. Для читателя важен кумулятивный эффект, позволяющий в ряду других записей воспринять как стихотворение явно предтекстовую (черновиковую, дневниковую) запись, практически идентичную философскому дневнику:
ЗАПИСЬ
Уважение ко сну - это уважение
к человеку и уважение к Богу
30 сент 1997
Айги пишет на листах, отдельными фразами или распространенными протословами, то есть ключевыми нерасчлененными семантическими блоками. Он мыслит не отдельной строчкой, а комплексами-мыслями, иногда напоминающими афоризмы. К тому же, весь черновик поэта организован по типу дневникового текста: даты, измененные даты, а если принять во внимание обязательность даты и названия в любом стихотворении, то это способствует прочтению сегментов синкретичного предтекста как потенциального стиха, - именно поэтому представляется возможным выделить новый поэтический жанр «Запись». Философскопоэтический синкретизм текстов записей не препятствует возможности считать жанр записи новым поэтическим жанром - по критерию самоопределения поэта - но и тексты не противоречат тому, чтобы их причисляли к лирической форме.
В архиве Айги листы рукописи часто переложены страничками из от-
1 Пример структуры записей Хармса в черновиковом тексте:
«я сказал себе: “ну вот, сяду за стол и первую мысль сочиню за этим столом особенно умную”. Но особенно умной мысли я сочинить не мог.
5. Всё крайнее сделать очень трудно. Средние части делаются легче. Самый центр не требует никаких усилий. Центр - это равновесие. Там нет никакой борьбы.
8. Сидя на месте, не верти ногами.
9. Всякая мудрость хороша, если её кто-нибудь понял. Непонятная мудрость может запылиться»
[Черновик Хармса цит. по: Кобринский 2008, 376-377].
рывных календарей, причем на этих страничках может быть авторский текст, написанный Айги, или они просто вложены в архивные папки. Это пристрастие объясняется также циклическим отношением ко времени и необходимостью снова возвращаться в определенные периоды жизни к определенным датам, временам года и т.д.
Таким образом, возникает проблема определения границы не только между двумя видами дискурса - философским и поэтическим, но и границы между литературой и предлитературой, текстом и предтекстом или даже литературой и нелитературой, если допустить, что некоторые записи могут делаться условно «для себя» в форме дневника. Вот характерная частная дневниковая запись, в которой лишь подчеркивание поэта, обычно маркирующее типографическую разрядку, позволяет с уверенностью сказать, что эта запись - предтекст записи:
ЗАПИСЬ
П о л е..................................... - с э т о й
т и ш и н о ю б ы и у й т и............................................ -
- так сказать - п е р е с е л и т ь с я
29 VII 2001
Иногда же черновики Айги представляют собой совершенную загадку, так как, кроме записи на полях, есть еще вторичная запись. Что это: своеобразный комментарий к стихотворению или отдельный самостоятельный текст - то есть, какова степень случайности / неслучайности соединения двух или более записей? Левая запись, с одной стороны, может быть опознана как отдельный текст, соседствующий на листе с правой записью из-за обычного отсутствия бумаги под рукой, но легко трактуется и как метатекст, то есть как «метазапись» по отношению к правой:
| 3IV 2000 | |
| Быстро | Апрельский дождь |
| оформить, | в саду = гор(нрзб). |
| быстро | пока я... в саду... |
| сформулировать, | сад... подготовили |
| быстро | и вышивки... и бусы... |
| сказать, | и птиц... и |
| ибо - | тишину... нако- |
| так | пили... подготовили... |
| «живем - | это и была... сама жизнь |
| бываем» - | сущность... |
- пребываем
Как и Пастернак, более всех лично повлиявший на эстетическое сознание Айги (а не на приемы, не на поэтику), состоя в обширной переписке, не вел дневник в собственном смысле слова, так и та форма записи, которую мы встречаем у Айги, говорит об отсутствии педантизма, необходимого, чтобы вести дневник, то есть день за днем последовательно записывать факты, события и т.д. Отдельные папки с листами, благодаря большому количеству датированных записей, можно, таким образом, считать философско-поэтическим дневниковым текстом. Здесь, говоря о жанре записи как мысли, необходимо выделить конституирующий момент подобного текста - связь мысли с событием, но при этом в центре внимания автора оказывается не столько событие и даже не мысль о событии (подчеркнутая датой), сколько само событие мысли (хотя, как уже говорилось, временной разрыв события и события мысли здесь минимальный)1. Такая форма текста (как и жанр записи в целом) активно настаивает на экзистенциальности мысли.
Для Айги особую роль играли подготовительные материалы и черновики также и потому, что он сам был большой читатель воспоминаний и дневников. Можно утверждать, что эти тексты он ценил больше, чем художественные тексты - во всяком случае, больше прозы; так, поэт неоднократно говорил о совершенно особой роли в его жизни книги Г. Януха
0 Кафке. В книге, принадлежавшей Айги, обращают на себя внимание карандашные отметки, подчеркивания и маркировка особенно важных мест теми же знаками, что поэт отмечал свои собственные удачные стихотворения или отдельные строки. Маркируются высказывания Кафки - в основном, о поэзии - близкие по жанру к дневниково-философским афоризмам2, мыслям: «Лишь бы новое - это сама преходящесть. Сегодня оно кажется прекрасным, а завтра предстает во всей своей нелепости. Таков путь литературы. - А поэзия? - Поэзия преобразует жизнь. Иной раз это еще хуже. - Тогда поэзия близка к религии? - Я бы так не сказал. Но, точнее, к молитве» [Janouch 1952, 40]. У Айги:
ЗАПИСЬ
«агитирующая» - «уговаривающая»
поэзия < - > раскрывающаяся [171] [172]
мир (прекрасный мир) себя не «агитирует», а раскрывается
9 августа 2000;
или уже с некоторой дистанцией по отношению к записи:
БЕЗ НАЗВАНИЯ
за то что пелся - Бог
(в поэзии - для меня.......................... -
...так это было...:
Дышал - Бог ... - а далее - звучал человеческий - мой голос...- Слово же было - Божье.)
2 августа 2001.
Отдельные пометки Айги к мыслям Кафки превращают записи писателя в собственные дневниковые записи Айги, в частности, указанием на то, что запись была такого-то числа предметом обсуждения или разговора. Так, к мысли Кафки «Но в такое безбожное время нужно быть веселым. Это наш долг» поставлена помета «11 июня 1986 года» и добавлено «12 июня - разговоры» [Кафка 1989, 549].
Работа со всем корпусом текстов (записи, календарные листки, вложенные в черновики, счета и т.д.) отвечает принципу антропологического подхода к интерпретации текста, который можно условно назвать «антропологическая лингвопоэтика». Этот подход к восприятию поэтической личности был близок (хотя буквально так не формулировался) самому Айги - когда он говорил о Пастернаке, Целане, Ингеборг Бахман, о Кафке (см. также: Айги, Сергеев). Ему был свойственен органический синкретизм чтения поэтического и непоэтического текста поэта таким образом, что поэзия всегда больше суммы написанных автором поэтических текстов (это уже мой тезис, возникший в разговорах с Г. Айги). Тексты записей в этом смысле - это кульминация эксплицитного синкретизма двух непротиворечивых типов дискурса: поэтического и философского.