Глава 10 ЯЗЫК ГАЗЕТЫ В АСПЕКТЕ КУЛЬТУРЫ РЕЧИ

Описать язык газеты, а точнее, - поскольку рассматриваться долж­ны не только эксплицитные вербальные, но и надречевые структуры (макроструктуры), причем рассматриваться в социальном контексте [8, 111-160], - описать газетный дискурс с точки зрения культуры речи - значит прежде всего определить условия успешности этого дискурса, раскрываемой в терминах эффективности, оптимальности и (широко понимаемой) нормативности.

ИНФОРМАЦИОННОЕ ПОЛЕ ГАЗЕТНОГО ДИСКУРСА

Газетный дискурс можно охарактеризовать с помощью набора присущих ему постоянных и факультативных признаков. Постоянные признаки позволяют представить его как письменный, дистантный, ретиальный, с индивидуально-коллективным субъектом и рассредото­ченным массовым адресатом. Среди факультативных важнейшим яв­ляется признак персуазивности (атональности). Речь здесь идет не о персуазивности как константном признаке любого речевого акта, ил­локутивная сила которого так или иначе делает его направленным на перлокутивный эффект изменения знаний, мнений или поведения адре­сата (под последним имеется в виду инициация, коррекция или прек­ращение действий реципиента). Персуазивность как признак газетного дискурса выражается в сознательном, намеренном воздействии на когнитивно-ментальную сферу читателя с целью добиться нужного манипулятору результата.

Вместе с тем общепризнано, что основной целью газетного дискур­са является транслирование (или ретранслирование) информации раз­личных типов - фактуальной, комментарийной, концептуальной, раз­влекательной.

В пятикомпонентной схеме массовой коммуникации, предложенной Г. Ласуэллом: "кто, что сказал, через посредство какого канала (сред­ства) коммуникации, кому, с каким результатом" (цит. по: [2, 11]), - именно компонент "что сказал", т.е. транслируемая информация, наиболее уязвим для социального воздействия. Советская печать практи­чески на протяжении всего своего существования находилась под мощ­ным идеологическим прессом. Выдвинутый Лениным принцип партий­ности печати приобрел характер незыблемого закона, особенно после того как был в виде прямой директивы сформулирован Сталиным в его выступлении на "историческом" апрельском пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) 1929 г.: "Надо принять меры к тому, чтобы в органах печати, как пар­тийных, так и советских, как в газетах, так и в журналах, полностью проводилась линия партии и решения ее руководящих органов" (цит. по: А. Латышев. О вреде единомыслия // Моек, новости. 1989. 10 сент.).

Одним из проявлений идеологической детерминированности печати стало проведение разного рода газетных кампаний, содержание и тон которых могли меняться буквально в течение одного дня. Показатель­но в этом отношении поведение советской прессы после заключения пакта о ненападении между СССР и Германией 23 августа 1939 г.: из нее исчезли обличения фашизма, и, напротив, появились статьи, клей­мящие Англию и Францию за то, что они силой пытаются "подавить идеи гитлеризма". Посол Германии в Москве фон Шуленбург сообщал в своем донесении от 6 сентября 1939 г.: "Внезапный поворот в политике Советского Союза после многих лет пропаганды, направленной именно против немецких агрессоров, еще не очень ясно понят населением. Особенные сомнения вызывают заявления официальных агитаторов о том, что Германия больше не является агрессором. Советское прави­тельство делает все возможное, чтобы изменить отношение населения к Германии. Прессу как будто подменили. Нападки на Германию не только полностью исчезли, но все описания событий внешней политики в значительной мере основаны на немецких сообщениях, и вся антине- мецкая литература изымается из книжной продукции" (цит.

Политический обозреватель С. Кондрашов вспоминает о трансфор­мациях, происходивших с прессой в период карибского кризиса: «В со­ветских газетах тех дней вы обнаружите массу материалов о карибском кризисе, целые полосы с аршинными ритуальными заголовками, клей­мящими американский империализм тем ругательным нечеловеческим языком, который остался - это стоит подчеркнуть - от сталинских вре­мен, когда так привычно было обрушиваться на "врагов народа", "през­ренных наймитов", "шайки диверсантов и убийц", и который в силу широкозахватной и устойчивой инерции сталинизма мы все еще сохраняли для газетных "разговоров" со своими людьми о западном мире». По словам С. Кондрашова, в первые дни кризиса газеты пест­рели заголовками: "Обуздать зарвавшихся американских агрессоров!", "Народы мира гневно клеймят американских авантюристов!", "Реши­тельный отпор поджигателям войны!", "Усмирить разбойников, от­стоять мир!". В последующие дни, пишет журналист, тон газетных заголовков стал несколько спокойнее, а при достижении компромисса произошла их полная (но в пределах той же идеологической гаммы) референциальная, а следовательно и оценочная, трансформация: "Вы­дающийся вклад в дело сохранения мира", "Все человечество при­ветствует мудрость и миролюбие Советского правительства". Таким образом, заключает С. Кондрашов, "газеты лишь отражали резкий пе­репад официального тона от противостояния к примирению" (С. Конд­рашов. Из мрака неизвестности // Новый мир. 1989. № 8. С. 182-183).

Идеологизированная информационная норма вступала в непреодо­лимое противоречие с объективной информационной нормой по крайней мере по двум параметрам: информация в идеологически ангажирован­ной прессе, во-первых, была, с одной стороны, избыточной, а с другой - редуцированной и поэтому недостаточной; во-вторых, отличалась вы­сокой степенью недостоверности (ср.

Избыточность выражалась, например, в повторяющемся тиражи­ровании информации, безальтернативной интерпретации действитель­ности, включении в текст стереотипных идеологем и достаточно регу­лярной ритуализации дискурса. Недостаточность, будучи производной от тех ограничений, которые накладывались на информацию, была в то же время обратной стороной избыточности.

Особого внимания заслуживает параметр истинности/ложности (дос- товерности/недостоверности) информации, передаваемой в печати и вообще в mass media. Эта проблема актуальна применительно не только к советской прессе, и ее исследованием занимаются как зару­бежные, так и отечественные лингвисты (см., например, [5; 6; 9; 15; 4; 18; 13]). Так, X. Вайнрих связывает языковую ложь с лживостью понятий и идеологических систем. По его мнению, "лживые слова - это почти без исключения лживые понятия. Они относятся к некоторой понятийной системе и имеют ценность в некоторой идеологии. Они становятся лживыми, когда лживы идеология и ее тезисы". В качестве примера лживости слова X. Вайнрих приводит слово демократия, поме­щенное в такую идеологическую систему, которая не признает демок­ратию как форму государства, где власть исходит от народа и по оп­ределенным политическим правилам передается свободно избранным его представителям [6, 63].

Согласно Д. Болинджеру, характерная для американской политики (речь идет о 70-х годах) и средств массовой информации "коррупция языка" в значительной мере объясняется продуманным вмешательст­вом властей, преследующих непопулярные цели [5, 39-40].

Г. Джоуэтт и В.О'Доннел определяют пропаганду как "активизи­рованную идеологию", поскольку ее реальная задача состоит в том, чтобы распространить среди аудитории определенную идеологию и тем самым добиться заранее поставленной цели. Поэтому пропаганда стремится втиснуть информацию в определенные рамки и отвлечь ре­ципиента от вопросов, которые за эти рамки выходят.

Применительно к советской печати можно говорить о глобальной и своего рода системной лжи. Это была типичная "черная" пропаганда, хотя в большинстве случаев "источник" информации был хорошо из­вестен - им были средства массовой информации, полностью подчи­ненные идеологическому демиургу. Информация становится дезинфор­мацией во всех случаях, «когда надо скрыть имеющуюся действи­тельность и когда надо построить "новую"» [11, 109]. Применительно к советской действительности такая ситуация была повсеместной. Использовались, и, нужно сказать, с большой эффективностью, различ­ные способы искажения истины¹. По многочисленным воспоминаниям современников, "тому, что пишут", верили (см., например: Г. Поме­ранц. Записки гадкого утенка // Знамя. 1993. № 7-8). Социальные пред­посылки этого были общими для макроситуации введения в заблуж­дение: 1) недостаток информации; 2) приверженность "стереотипам и жестким высокоидеологизированным структурам"; 3) социальная пас­сивность реципиентов [4, 113-114].

Вместе с тем существует немало свидетельств того, что ложь в печати распознавалась людьми, принадлежащими к разным социальным группам общества. Н.Я. Мандельштам вспоминает пожилого рабочего, у которого она жила в Александрове, с его неизменной оценкой газет: "Опять врут, сволочи". Ср. также оценку газетной информации, дан­ную кинорежиссером А.П. Довженко (в дневниковой записи): "Что более всего раздражает меня в нашей войне - это пошлый, лакиро­ванный тон наших газетных статей. Если бы я был бойцом непосредст­венно с автоматом, я плевался бы, читая в течение такого длительного времени эту газетную бодренькую панегирическую окрошку или одно­образные, бездарные серенькие очерки без единого намека на обобще­ние, на раскрытие силы и красоты героики. Это холодная, наглая бух­галтерия газетных паршивцев, которым, по сути говоря, в большой мере нет дела до того, что народ страдает, мучится, гибнет. Они не знают народа и не любят его. Некультурные и душевно убогие, бездуховные, они пользуются своим положением журналистов и пишут односторонние и сусальные россказни, как писали до войны о соцстрои- тельстве, обманывая наше правительство, которое безусловно не может всего видеть. (Здесь, конечно, трудно согласиться с автором, видящим истоки газетной лжи лишь в самих журналистах. - С.В.) Я нигде не читал еще ни одной критической статьи ни о беспорядках, ^{[31] [32] [33] [34] ни о дураках, а их хоть пруд пруди, о неумении правильно ориенти­ровать народ и т.п. Все наши недостатки, все болячки не разобла­чаются, лакируются, и это раздражает наших бойцов и злит их, как бы честно и добросовестно ни относились они к войне" (А.П. Довженко. Дневник// Огонек. 1989. № 19. С. 11).}

Характерно, что реципиентами порой распознаются собственно языковые (эксплицированные в поверхностной структуре высказыва­ний) "маркеры лжи": «Не знаю, как вы, а я весьма скептически отно­шусь к официальным решениям, содержащим глухие формулировки типа: "улучшить", "усилить внимание", "повысить", "углубить" или "ус­корить", изначально обреченным на неисполнение в силу своей абсолютной неконкретности и, я бы даже сказал, обезоруживающей безликости.

У нас любят говорить: проделана "определенная" работа, в нали­чии "определенные" недостатки, - вам известно, как следует это понимать?..

Вникать и задумываться мы стали только теперь: блаженное вре­мя, не многие, к сожалению, это ценят сегодня, а зря... Именно по этой причине, то есть по причине того, что стала, кажется, уходить из нашей жизни абстрактность призывов и демагогическое пустословие, мы сегодня точно знаем: если проделана "определенная" работа - значит ничего не сделано, нам просто пудрят мозги; если имеются "определенные" недостатки - значит и сами не желают их видеть, и нам не хотят показать. По этой же причине многие из нас готовы "углублять" только в том месте, где уже что-то вырыто, "улучшать" - где уже есть что-то хорошее, "ускорять" - где уже началось движение, "усиливать" - где уже приложены пусть небольшие усилия» (В. Агра­новский. Личность решает все! // Огонек. 1989. № 14. С. 7)^[35].

Советская печать дважды в своей истории пыталась выйти за пределы очерченного идеологией круга. Первая попытка - во второй половине 50-х - начале 60-х годов - не была и не могла быть последовательной: сохранялись прежние глубинные идеологические ос­нования, традиционные мифологемы; пресса продолжала оставаться под мощным давлением со стороны политического истэблишмента. Вторую попытку - начиная со второй половины 80-х годов - можно охарактеризовать как путь от "робкой гласности" к подлинной свободе слова с присущей ей информационной (и стилистической) полифонией^[36]. При всей стремительности, с которой пресса проделала этот путь, движение к свободе слова знало свои этапы: скажем, в 1986-1988 гг.

воспринимались как сенсации публикации о ’’вязком партийно-бюро­кратическом слое" и привилегиях ("Правда”), репортажи о жизни проституток ("Моек, комсомолец") или письмо десяти эмигрантов с призывом вывести войска из Афганистана и подвергнуть ревизии коммунистическую идеологию ("Моек, новости"). Расширение информа­ционного поля печати происходило в основном за счет следующих информационных сфер: политическая система, внутренняя и внешняя политика; религия; "теневые" стороны жизни общества (преступность, проституция); история страны; возвращение одиозных по прежним идеологическим стандартам персоналий (Бухарин, Троцкий, Бердяев, Флоренский, Некрасов, Солженицын и мн. др.); критика коммунисти­ческой доктрины; акцентуация "позитива" в зарубежной жизни; секс; личная жизнь представителей различных элитных групп (политических деятелей, артистов, спортсменов и т.д.). Поскольку преодоление ин­формационной ограниченности газетного дискурса было в первую оче­редь освобождением от гнета господствующей идеологии, представ­лявшей собой достаточно стройную систему мифологем (впрочем, ми­фологизировано было практически все: политическое устройство госу­дарства, история, мораль), этот процесс может быть определен как процесс последовательной демифологизации. Показательны в этом от­ношении изменения в интерпретации личности и деятельности Ленина, происходившие на фоне ревизии и критики марксизма как доктрины.

Образ вождя ио существу являлся важнейшим тотемом социалисти­ческой идеологии. Причем если в традиционном российском массовом сознании существовало два "суперэго", т.е. два суперсубъекта, опреде­ляющих "мышление каждого отдельного социума и руководящих его поступками" [3, 12], - бог и царь, то в общественное сознание совет­ской эпохи образ Ленина (как затем и Сталина) внедрялся как "супер- эго", существующее в трех ипостасях - бога, всемогущего, всезнающего и бессмертного ("учение всесильно, потому что верно", "Ленин и теперь живее всех живых", "учение Ленина живет и побеждает"), царя ("осно­ватель и руководитель Советского государства") и некоей идеальной моральной сущности ("самый человечный человек").

На начальной стадии перестройки "хороший" Ленин противопос­тавлялся "плохому" Сталину, равно как истинный (хотя и творчески развиваемый) марксизм противопоставлялся его извращениям, на счет которых и списывались все ошибки, неудачи и трагедии в истории советского общества, ср.: «Пора уж признать, что мы до предела исказили, не претворили практически в жизнь ни одного положения марксизма, а теперь критикуем его творцов за свои ошибки (...) Ленин нашел в себе мужество пересмотреть свои взгляды (...) Переход к нэпу был исключительно крутой ломкой и теоретических, и практических взглядов Ленина, а позже - самого Бухарина на социализм. Это была и личная трагедия для большевиков "первого призыва". Увы, нэп был вскоре уничтожен под натиском сталинской диктатуры. Зачатки ленин­ского демократического социализма были растоптаны (...) Мы стремимся вернуться к ленинской концепции социализма. Но пока что очень робко приближаемся к пониманию вопроса, которое было достигнуто Лени-

ным в 1921 году (...) Между прочим, поворот на новые экономические рельсы был сделан Лениным быстро и энергично. Наша же сегод­няшняя вялая раскачка довела экономику до последней черты (...) Конечно, многие положения марксистской теории сейчас устарели. Это касается, например, учения о диктатуре пролетариата, о революции. Но ни в коей мере не касается главной цели, которую ставят перед собой те, кто хранит верность коммунистическим идеалам построения общества свободных людей» (Р. Хасбулатов. Ленин нашел в себе мужество... А мы? Ц Коме, правда. 1990. 2 февр.).

В этот период цитата из работ Ленина еще часто рассматривалась как самодостаточный и абсолютный довод в любой идейной дискуссии (сакрализованный "аргумент к авторитету"). Но в то же время нача­лась уже и "война цитат", когда идейные противники, используя различ­ные ленинские высказывания, приходили к по существу противопо­ложным выводам. Как это ни парадоксально, некоторые ленинские тексты стали орудием борьбы с ортодоксальной коммунистической идеологией, хотя здесь, очевидно, не обходилось без мистификаций. Так, получили широкое распространение слова Ленина, якобы сказан­ные им в 1923 г. (хотя в то время речь была уже потеряна) М.И. Гляс- сер и Л.А. Фотиевой и позднее записанные бывшим секретарем Ста­лина Б. Бажановым: "Конечно, мы провалились. Мы думали осущест­вить новое коммунистическое общество по щучьему велению. Между тем это вопрос десятилетий и поколений. Чтобы партия не потеряла душу, веру и волю к борьбе, мы должны изображать перед ней возврат к меновой экономике как некоторое временное отступление. Но для себя мы должны ясно видеть, что попытка не удалась, что так вдруг переменить психологию людей, навыки их вековой жизни нельзя. Можно попробовать загнать население в новый строй силой, но вопрос еще, сохранили бы мы власть в этой всероссийской мясорубке" (см.: В. Сироткин. Уроки нэпа // Известия. 1989. 9, 10 мар.). Естественно, подобные публикации, безусловно разрушавшие образ вождя как тотема и подрывавшие сами основы господствующей идеологии, подвергались резкой критике в охранительной печати с использованием традиционных ритуально-запретительных формул. Ср., например, реак­цию "Правды" на указанную статью В. Сироткина и ряд других публикаций на ленинскую тему: "В современном половодье публикаций на исторические темы читателю ориентироваться нелегко. И, конечно, он вправе требовать, чтобы новая информация, которая приходит к нему со страниц газет и журналов, была точной и достоверной, без домыслов и искажений, вводящих в заблуждение. И особенно нетер­пимы ошибки, искажающие ленинское теоретическое наследие, факты жизни и деятельности В.И. Ленина (здесь и везде далее в примерах курсив наш. - С.В.)" (Правда. 1989. 13 апр.).

Десакрализация образа Ленина шла по нескольким направлениям. Первоначально основным из них было "дискредитирующее цитирова­ние" высказываний из опубликованных работ, которое было явно рас­считано на негативную реакцию по крайней мере со стороны либе­рально-демократической части общества (это, например, слова о том,

что интеллигенция не мозг нации, а ее говно; о том, что нравственно все, что служит победе пролетариата, и т.д.). Затем последовала пуб­ликация ряда документов из секретного ленинского архива с содержа­щимися в них бесконечными призывами к подавлению, уничтожению, насилию, террору, в которых Ленин предстает как аморальная, жесто­кая личность. Наконец, в печати стали появляться прямые оценки личности и деятельности Ленина, нередко весьма резкие, основанные на крайне неблагоприятных для образа вождя сопоставлениях: «Мне уже приходилось писать о том, что Ленина и Гитлера роднила общая черта - патологическая жестокость к людям, которых они стали счи­тать "второстепенными", предназначенными к физическому уничтоже­нию. У Гитлера - это евреи, цыгане, вообще часть неарийцев, славян в том числе. У Ленина - "буржуи", к которым он порою относил всех, кроме рабочих и крестьян-бедняков» (А. Латышев. Что подогревает пыл защитников Ленина // Известия. 1993. 29 мая). Несмотря на то что в сознании определенной части общества образ Ленина до сих пор остается "суперэго", в целом этот образ как тотем тоталитарной идео­логии (и в известном смысле ее последний оплот) перестал сущест­вовать, и не в последнюю очередь именно благодаря средствам массо­вой информации.

Существенно приблизило российскую печать к цивилизованной информационной норме принципиально иное, чем ранее, освещение деятельности политического истэблишмента. Речь здесь идет не только о возможности критиковать заявления и действия высших политических руководителей государства (а самой суровой критики не избежал ни один из них), но и о возможности сообщать факты из их частной жизни: биография, привычки, семья, квартиры, дачи (о характере и направ­ленности многих из подобных публикаций говорит, например, заглавие помещенного в "Московском комсомольце" материала о строящейся даче политического деятеля высокого ранга - "Дача ложных пока­заний"). Еще одной чертой, отличающей современную российскую прессу от печати предшествующего, "социалистического", периода, яв­ляется стремление не ограничиваться передачей произносимых слов и описанием наблюдаемых событий, а проникать на "закулисный" уро­вень той или иной ситуации, пытаясь объяснить ее реальные причины и истинный смысл. Правда, в данном случае велика возможность дезин­формации, о чем свидетельствует сам способ подачи материала: жур­налисты обычно подвергают ситуацию модальному преобразованию (см. выше), вводя в нее постороннего субъекта - якобы надежного (компетентного, осведомленного), но анонимного источника, ср.: «Еще через полчаса, как сообщили корреспонденту "Известий." члены пра­вительства, попросившие не называть их имена, состоялось новое совещание - в кабинете Е. Гайдара и в более узком кругу (...) Дискус­сия продолжалась несколько часов, а главным ее итогом стало решение команды Гайдара о коллективной отставке. Они сразу же приступили к подготовке соответствующего проекта указа президента, который намерены вручить главе государства 15 декабря (...) После двенадца­тидневной "публичной порки", которая была устроена депутатами реформаторам из правительства, их отставка не представляется неожи­данностью. Иное дело соответствие этого шага их предыдущим заяв­лениям о том, что они будут работать до тех пор, пока будет оста­ваться возможность проводить реформы. С этого тезиса и начался мой разговор с упоминавшимися членами правительства. Вот как они оце­нивают ход и исход съезда, роль президента в большой закулисной ''кремлевской' игре.

- Результаты схватки могли бы оказаться иными, если бы не грубые тактические ошибки, допущенные президентской стороной, - заявили источники. - Прежде всего "план Бурбулиса", составной частью которого было обращение президента к народу, накалил до предела страсти и ничего, кроме авантюры, собой не представлял. Тем не менее шанс на сохранение Е. Гайдара оставался до последнего дня съезда. Гайдару удалось в результате многочасовых переговоров 12- 13 декабря со спикером и его командой выработать основу компро­мисса, от президента требовалась лишь последовательность действий и твердость позиций. В правительстве были подготовлены сценарии в зависимости от настроений на съезде (...) Увы, 14 декабря, подчер­кивали собеседники, президент дрогнул (...) В ходе 40-минутного перерыва президент проводил консультации. Главы республик поддер­живали Гайдара. Не было также напора и со стороны глав местных Советов. Однако президент, уединившись с Е. Гайдаром, не искал пути сохранить его, а уговаривал выйти из игры. Гайдар, измотанный изну­ряющими политическими сражениями, сказал в ответ: "Вы президент, вам и принимать решение. Самоотвод я не подаю". Трудно сказать, каков результат мог бы оказаться, если бы Гайдар проявил твердость и если бы президент вновь выдвинул его на голосование» (В. Кононенко. Гайдар и его команда уходят в отставку // Известия. 1992. 15 дек.). Примечательно, что уже в следующем номере той же газеты ни о какой коллективной отставке кабинета речь уже не шла, а, напротив, говорилось о том, что "Егор Тимурович обратился с личной просьбой к нескольким членам команды не принимать решения об отставке" (Известия. 1992. 16 дек.).

В условиях объективно существующей в любом обществе недос­таточности официальной информации пресса использует особые приемы информирования читателя, например такие, как "проведение журна­листского расследования" или "выдвижение журналистских версий", причем в последнем случае сама семантика "предположительного пола- гания" слова версия защищает печать от возможных обвинений в не­достоверности сообщаемых сведений. Ср.: «Указ никак не мотивирует отставку (заместителя министра внутренних дел РФ. - С.В.). Так что о подоплеке можно лишь гадать. Наша газета сделала такую попытку еще в мае с.г. Цитируем: "Интересно, кто из братьев Дунаевых уйдет с поста, когда закон о коррупции будет принят, - первый замминистра или зам. начальника отдела" (Моек, новости. 1993. № 19). Закон не позволяет чиновнику быть в подчинении у близкой родни. Но, как всегда, о таком законе вспоминают лишь в случае надобности. Другие версии', банальная - не особо интенсивный розыск лиц, совершивших тяжкие преступления против личности (тройной рост этого вида криминала в сводке за полугодие); актуальная - тесное сотрудничество и даже дружба со спикером ВС РФ; оригинальная - личное присутствие на проводах г-на Якубовского в международном аэропорте...» (Моек, новости. 1993. 1 авг.).

Информационное поле газетного дискурса формируется прежде всего за счет новостийной информации. И в этой области в печати перестроечного и постперестроечного периода произошли существен­ные изменения. П. Вайль, анализируя русскоязычную прессу "эпохи гласности", отмечал (правда, с излишней категоричностью), что видит "из принципиально нового - наверное, лишь обилие мелкой живой информации и микрорепортажей" (П. Вайль. Поэзия и правда // Лит. газета. 1991. 20 марта). В основе происходивших в дискурсе новостей изменений лежали его деидеологизация и деофициализация. Если в соответствии с "социалистическим" новостийным стандартом (при его, разумеется, известном огрублении) новости в основном группировались вокруг трех "глобальных" макротем - "слова и деяния вождей", "язвы капиталистического общества, происки империалистов", "успехи в со­циалистическом строительстве", - то современный новостийный дискурс при отсутствии каких-либо тематических ограничений по существу имеет вид информационной мозаики. Любое событие, любая ситуация, по той или иной причине привлекшие внимание журналиста, могут быть представлены на страницах газеты. Иерархия новостей по степени важности устанавливается обычно объемом и расположением инфор­мации: наиболее существенная информация, как правило, более объем­на и располагается на первой полосе. Об информационном пространстве новостийного дискурса можно судить хотя бы по заголовкам мате­риалов - а многие из них не просто формулируют тему сообщений, но представляют собой макропропозицию (под макропропозицией пони­мается пропозиция, выведенная из ряда пропозиций, выраженных пред­ложениями дискурса, и представляющая основное содержание текста). Ср.: "Представитель МИД уточняет заявление Козырева о демонтаже ядерного оружия на Украине"; "В Тольятти будет построен новый автомобильный завод"; "Российский солдат и колхозу урожай уберет, и фермера защитит"; "Соединенные Штаты сокращают помощь зарубежным странам"; "Годовщина путча у Белого дома обещает быть бурной"; "Углубляется кризис в экономике Кыргызстана"; "Курс дол­лара и марки остался прежним"; "Сильный ход президента в Петро­заводске"; "В Пензе голосуют за конституцию Слободкина"; "Рекон­струкция центра столицы возвращает Москву москвичам"; "В Уфе собирают посылки за границу"; "В Усть-Ижоре открыт центр ио лече­нию СПИДа"; "Дачный вор украл капкан"; "Английских туристов пу­гают дифтерией в России"; «Угонщик самолета "Боинг-737" схвачен немецкой полицией»; "Адам Михник защищает честь президента Поль­ши от российской телепрограммы"; "Единственный в России йодный завод решено закрыть"; «Будущему фильму "Королева Марго" уже прочат бешеный успех»; "В стритбол играли под дождем"; "Как крутые ребята на новейшем танке регулировали рыночные отношения";

«Родионов вернулся в "Спартак"»; "Угнанные машины в Таджикистане не находят хозяев"; «"Парламентский час" мечтает превратить себя в "парламентские сутки"»; "Убит отец самого знаменитого баскетболиста Америки" (Известия. 1993. 17 авг.).

Существенно изменился не только объем, но и сам способ пред­ставления новостийной информации. Прежде всего это связано со сво­бодным смещением "информационного фокуса" сообщения: оно переста­ло быть просто стандартным протокольным отчетом о событии - жур­налист (или газета), как правило, актуализирует те фрагменты ситуации, которые представляются ему наиболее существенными и интересными для читателя. Это приводит к субъективизации новостий- ного дискурса, когда стремление преодолеть информационный стандарт нередко вступает в противоречие с критериями релевантности пере­даваемой информации. Оказывается, репортаж об авиационном празд­нике в Тушине можно вполне свести к рассказу о том, как "тусовалась" публика и что делали высокопоставленные гости праздника: «Первым делом самолеты! Авиапраздник в Тушине', каждому свое (заголовок. - С.В.)... Зеленые газоны аэродрома были, как мухами, усеяны кафе- закусочными и ватерклозетами. Все - на колесах. Пиво шло нарасхват. Среди балдевших от грохота и чудес на виражах тусовались вице- президент Руцкой, премьер-министр Черномырдин, маршал Шапош­ников (в штатском), генералитет от авиации. Правда, через полчаса после начала праздника их будто корова языком слизнула. Объявились первые лица у большой брезентовой армейской палатки. Полчасика пили и закусывали. Руцкой не участвовал, стоя следил невдалеке от комментатора за авиатрюками. К народу элита больше не выходила. После полудня, когда на небе появились тучи, процессия в полсотни человек чинно проследовала по летному полю к военной зоне. Не стал более сдерживаться и Руцкой. Для банкета облюбовали крохотный зеленый домишко, украшенный двумя стягами - российским и ВВС, - а также весьма скромным плакатом "Слава российским авиаторам!". Мероприятие прошло спокойно, тех, кто слегка перебрал, выводили под белы руки и вежливо сажали в служебные черные "волги"» (Моек, комсомолец. 1993. 17 авг.). Нужно сказать, что представленный здесь стиль "стёба" вообще характерен для некоторых изданий, и в частности для газеты, откуда приведен данный фрагмент.

Возможность смещения "информационного фокуса" имеет своим следствием альтернативное представление одних и тех же ситуаций, а в конечном итоге - может стать источником искажения действи­тельности. Ср., например, сообщения об одном и том же событии двумя разными газетами: "Местом разборки между мафиями стали Лужники (заголовок. - С.В.)... Крупное побоище между азербайджанской и дагестанской группировками с трудом удалось предотвратить милиции в пятницу утром на вещевом рынке в Лужниках. Первый очаг конфликта вспыхнул в 7.30 на площадке перед плавательным бассейном. Здесь произошла потасовка, в которой приняли участие около двухсот человек с той и другой стороны. Милиция быстро среагировала и перебросила в этот район значительные силы. Спустя некоторое время

беспорядки удалось пресечь. Рынок временно пришлось закрыть. В 135-е отделение милиции было доставлено 200 дагестанцев-зачин­щиков. Со стороны милиции в разгоне враждующих сторон приняло участие 143 сотрудника милиции плюс еще 55 человек из специального резерва ГУВД. Причиной конфликта стало то, что накануне у одного из дагестанцев группа азербайджанцев отобрала 800 тысяч рублей. После профилактической беседы и выявления зачинщиков все задер­жанные были отпущены. Не исключено, что разборки смогут произойти вновь, но уже в другом месте" (Моек, комсомолец. 1993. 25 мая); «Уце­левшие евреи кричали: "Фантастика'" (заголовок - С.В).... В прошлую пятницу в 8 утра на вещевом рынке в Лужниках случились разборки между дагестанцами и азербайджанцами. Примерно по 200 бойцов с каждой стороны - полуголых и с кольями наперевес - пошли друг на друга с выкриками: "Русских нэ бьем!" Как на грех, между враж­дующими оказались двое черноголовых посторонних. Быстро сообра­зив, что делать, они достали паспорта и громко заявили: "Мы евреи!" Проверив пятый пункт, противники внесли в свои лозунги коррективы: "Русских и евреев нэ бьем!" И слово сдержали. "Фантастика! Впервые за всю историю нас не бьют!" - кричали уцелевшие евреи. Побоище происходило без участия органов правопорядка» (Сегодня. 1993. 25 мая).

Эти сообщения представляют собой разные семиотические типы представления ситуации. В первом случае автор ориентирован на объективное описание ситуации, поэтому текст в целом соответствует стандартам новостийного дискурса, а информация, содержащаяся в нем, производит впечатление достоверной. В "информационном фокусе" сообщения - не только столкновение между двумя группировками, но и его пресечение органами правопорядка. Пропозиция, содержащая ин­формацию о событии, имеет пространственную и временную лока­лизацию, названы участники происшествия, его результат и причины. Сообщение характеризуется референциальной определенностью: ука­заны номер отделения милиции, точное количество сотрудников пра­воохранительных органов, принимавших участие в пресечении беспо­рядков. Восприятие сообщения как достоверного поддержано пресуппо­зицией: общеизвестно, что Лужники - криминогенная зона и там пос­тоянно дежурит большое количество сотрудников милиции. При той же макропропозиции и тех же лексических средствах ее выражения ("разборка" между двумя группировками) второе сообщение представ­ляет собой не объективное описание ситуации, а ее беллетризо- ванное изображе ние: конструируется сюжет, место участников занимают персонажи (не исключено, принадлежащие не к реальному, а "возможному" миру), вводится прямая речь. "Информационный фокус" смещается с события на поведение и слова персонажей, причем это смещение явно носит "концептуальный" характер: автор сосредоточи­вает внимание на заключительных словах персонажей, о чем свиде­тельствует их вынесение в заголовок. При такой ориентированности дискурса факт участия или неучастия "органов правопорядка" оказыва­ется второстепенным, что и приводит к искажению действительности.

Традиционный стандарт информационного текста расшатывает и сам язык новостийных сообщений, нередко выходящий за пределы сте­реотипов газетно-информационного стиля (о понятии газетно-информа­ционного стиля см. [16, 69]). Чаще всего это происходит за счет исполь­зования разговорной, оценочной, жаргонной лексики, а также за счет тропеизации текста. Возможность выражать в новостийном дискурсе оценку делит текст на две части: традиционно-книжному представле­нию пропозициональной основы сообщения противостоит разговорно­сниженное, с использованием экспрессивной лексики, метафор, иронии, выражение оценки: «Белые тапки для ФНС (заголовок. - С.В.)... Генеральная прокуратура РФ направила в адрес руководителя ФНС - Фронта национального спасения Ильи Константинова (он же депутат ВС РФ) официальное представление, в котором указывает, что ряд действий ФНС выходит за рамки закона и дестабилизирует политиче­скую ситуацию. Речь идет о провозглашении ФНС-ом начала граждан­ской войны в РФ ("Национально-освободительной борьбы в России") и [об] одном из пунктов текущей программы ФНС - создании "отряда самообороны". В представлении прокуратура строго предупредила ФНС, что "антиконституционные действия с его стороны повлекут за собой предусмотренные законом меры и привлечение виновных к ответственности". Из чего следует, что прокуратуре известен какой-то способ совладать с "виновниками" при том, что многие из них защи­щены иммунитетом нардепов, а большинство Советов не только не считает деяния ФНС преступными, но и просто разделяет убеждения национального фронта. Кроме того, генеральная прокуратура обрати­лась в Министерство юстиции с тем, чтобы оно разобралось с конторой (ФНС), которую оно зарегистрировало (в согласии с решением Консти­туционного суда!). Если выяснится, что ФНС поступает "нехорошо", ему в соответствии с законом погрозят пальцем. В случае если он после этого не исправится (а организует, например, обещанную всерос­сийскую "борьбу"), его можно будет ликвидировать по решению суда. Все это для ФНС, конечно, не гроб. Но белые тапки - тоже немало. Если они вовремя подарены» (Моек, комсомолец. 1993. 17 авг.).

Языковой приметой современного новостийного дискурса является широкое использование жаргонизмов и жаргоноидов (генетических жаргонизмов, вошедших в состав экспрессивно-сниженной лексики ли­тературного языка). Можно указать сразу несколько причин этого процесса: общая тенденция к деофициализации дискурса, расширение информационного пространства, явный интерес журналистов к крими­нальной тематике (и вообще к явлениям социальной патологии). Например, арготизмы (и квазиарготизмы) часто выступают в роли сло­весных знаков криминальной ситуации или используются при описании антикриминальных действий: «Когда Д. (назову ее так) показали меди­цинское заключение, она "поплыла". Сожитель под весом неопровер­жимых улик "раскололся"» (Куранты. 1992. 22 янв.); «Работники уголовного розыска ГУВД Москвы "повязали" девять человек, нажравшихся наркоты» (Куранты. 1992. 27 нояб.).

Тематически обусловленным часто оказывается и употребление элементов молодежного сленга - они встречаются, например, в сооб­щениях о разного рода фактах "неформального времяпрепровождения", эпизодах из частной жизни кумиров молодежи и т.п. Кроме того, во многих случаях имеют место стилизации разных типов: самостили- зация (автор стремится создать образ "своего", т.е. образ жаргоногово­рящей языковой личности), стилизация речевой манеры участников описываемого события, стилизация узуса потенциального читателя (осо­бенно в газетах, адресуемых преимущественно молодежи): «Крутая музыкальная тусовка под названием "Крещенские морозы" прошла в выходные дни во Дворце спорта "Лужники". Однако успехом у москви­чей она не пользовалась. Огромный дворец почти пустовал. Впрочем, организаторов тусовки это ничуть не смутило: они балдели и весе­лились, как могли» (Куранты. 1922. 21 янв.); «У Бони появилась новая баба. Резиновая (заголовок. - С.В.)... В минувший вторник дискотека "Джамп" стояла просто на ушах. Г-н Богдан Титомир справлял свой очередной день рождения... К входу не пробиться, только по спискам. Непущенные "соски" просто рыдали у ног милиционеров и охранников. Фирменные тачки подъезжали одна за другой. Сливки, элита, "звезды" эстрады и около тусовочная мафия - в общем, крутые (как принято их называть у нас) были желанными гостями. Боня лично всех обзванивал. Под сводами "Джампа" летали резиновые свиньи, слоны, бегемоты и носороги - в темноте и не разберешь. В центре - классная, до самого потолка резиновая негритосская телка с кольцом в носу и огромными красными сосками - Богдан от нее тащился и сказал, что это его любимая женщина. За столиками восседали сливки богемы. Богдан с командой лично всех встречал у подножия резиновой телки и на фоне блестящего металлом "Харлея". Причесон у него покрутнел - выбрил на затылке тюбетейку и стал похож на узбека» (Моек, комсомолец. 1993. 19 мар.). Нужно заметить, что подобное словоупотребление отнюдь не является спорадическим и спонтанным выходом за пределы традиционной литературной нормы. Как отметил в беседе с А. Карау­ловым главный редактор газеты "Московский комсомолец" П. Гусев (телепередача "Момент истины". 1993. 9 авг.), газета намеренно и сознательно говорит с читателем на "языке улицы", тем самым уста­навливая для себя некую локальную прагматически ориентированную норму, принимаемую большинством читателей газеты (ее тираж значи­тельно превосходит тиражи других московских и центральных газет).

Современную (постперестроечную) прессу часто обвиняют в пара- доксографии (термин П. Вайля, означающий нечто удивительное, экстравагантное, сенсационное), безнравственности (под которой чаще всего подразумевается интерес к сексуальным проблемам, особенно к проблемам нетрадиционного сексуального поведения), "кадаврофилии", склонности к описанию "негатива", "эсхатологическом" комментиро­вании событий, ср.: "Известно, что советский строй держал своих граждан на голодном информационном пайке, выдавая им только те новости, которые работали в пользу власти. Оттого гласность и была воспринята как чудо почти библейское: жезл вождя ударил о скалу, откуда вдруг забил поток информационного изобилия. И вот теперь, на очередном году гласности и даже уже свободы слова, вдруг замечаешь, что информация опять стала сжиматься в узкое русло и несет поток новостей в одну сторону, имя которой - гибель, конец, одичание, пустыня, на этот раз уже без вождя и надежды на выход (...) Кажется, что и не газета перед тобой, а переписанная на новый лад ветхозаветная книга, где народ Израилев стонет и содрогается от чудовищных бед: и земля перестала родить, и вода стала горькой, и матери выбрасывают плоды из чрева, и поля в коросте, и небо в зареве (...) Вот этот библейский вопль и раздирание одежд и есть наша сегодняшняя пресса" (М. Эпштейн. От правды к истине // Независимая газета. 1992. 29 июля).

Сама пресса как будто подтверждает подобные оценки, заявляя, скажем, самой лексикой, строением высказываний, метафорикой как об интересе к фактам насильственной смерти, так и о циничном отно­шении к ним: «Летние "подснежники" (заголовок. - С.В.)... Трупы, трупы, трупы... В одной из весенних хроник я описывал, как много находят трупов по весне, которых называют ласково "подснежниками". Летом их количество почему-то не убывает, несмотря на мертвый для города сезон» (Моек, комсомолец. 1993. 21 авг.). Сообщения о фактах насилия, катастрофах, разного рода аномальных явлениях составляют весьма заметный фрагмент информационного поля совре­менной российской прессы. Однако это само по себе не нарушает цивилизованной информационной нормы: интерес к необычному, выходящему за пределы обыденных представлений или общепринятых социальных норм, свойствен всей мировой печати, потому что служит откликом на интерес к подобного рода информации значительной части читателей (прежде всего читателей массовых изданий, часто име­нуемых "бульварной прессой"). Кроме того, как и на Западе, в современной российской прессе на "черной" и "желтой" информации все- таки специализируются отдельные издания: и подобно тому как в Америке "Нью-Йорк тайме" не будет печатать большинства мате­риалов, появляющихся в "Инкуайрере", в "Известиях" принципиально не могут быть опубликованы многие из сообщений, помещаемых в "Московском комсомольце" под рубрикой "Срочно в номер". Такая "информационная специализация" - безусловно положительное явление: она позволяет разным группам читателей выбрать то издание, которое в наибольшей степени отвечает их информационным потребностям и уровню культуры.

В то же время действительно нельзя не отметить перенасыщен­ности некоторых современных газет негативной информацией, а также снижения (если вообще не снятия) культурного ценза в отборе мате­риала для опубликования. Именно эти явления становятся причиной критики средств массовой информации со стороны читателей, оказы­ваются в центре дискуссий по проблемам современной российской прессы. Ср., например, фрагмент из письма читательницы газеты "Мос­ковский комсомолец": "Цинизм, апофигизм, мрачность, нытье, исте­рика, склеротическая ностальгия по прошлому осточертели и стали пошлыми. Да, да, пошлыми, т.к. пошли по рукам, стали общим местом и единственной палитрой наших СМИ. Вы ежедневно лепите образ жизни как кровавый гиньоль. Ну, станьте оригинальными! Сделайте хоть раз в неделю день приятных, радостных, добрых новостей! Попробуйте! Вам самим станет от этого хорошо! Это будет дерзкий вызов всеобщему тошнотворному мазохизму" (Моек, комсомолец. 1993. 2 сент.). Обозреватель газеты ответил читательнице следующим обра­зом: «Действительно, сегодня тот, кто занимается "производством" новостей, стоит перед рядом сложных проблем. С одной стороны - надо быть интересным читателю-телезрителю, чтобы сбывать свой товар. Ибо "производитель" новостей одновременно является и агентом по продаже своего товара. С другой стороны - как быть интересным, сообщая хорошие новости? Ведь хорошее, извините, но это мое твер­дое убеждение, настолько распространено, настолько типично и харак­терно для любого времени (а я также считаю, что плохих времен не бывает), настолько, если хотите, заурядно, что оно просто-напросто неинтересно. Сразу же здесь и оговорюсь: не всегда интересно. Вот и приходится нам, многогрешным, трупы показывать (...) Ну и спешка, знаете. Также не всегда мастерства хватает. Зло ведь эффектней. Тут готовая драматургия. А чтобы хорошее показать, нужно попотеть, пока эту самую драматургию извлечешь» (Л. Новоженов. Хорошие новости и плохие Ц Моек, комсомолец. 1993. 2 сент.). Ясно, что оценка читательницы излишне категорична (все-таки информационное поле современного газетного дискурса в целом достаточно полно и всесто­ронне охватывает действительность, приближаясь к идеалу "информа­ционной мозаики"), а ответ журналиста в значительной степени пост­роен на иронии и самоиронии. Тем не менее нельзя не признать, что некоторые издания действительно отличает "отрицательная" селек­тивность в отборе материала, сосредоточенность на аномальных и па­ранормальных явлениях, хотя подобная селективность присуща и чита­тельскому восприятию информации, для которого факты, не представ­ляющие собой отклонения от нормы, оказываются немаркированными и поэтому не обращают на себя внимания.

При деонтическом подходе к газетному дискурсу (в данном случае при его рассмотрении с точки зрения соответствия передаваемой информации информационной норме) необходимо выявить, описать и систематизировать факты дефектной коммуникации. К ним, по- видимому, в первую очередь следует отнести: 1) утрату критериев ре­левантности при отборе информации; 2) выход за пределы инсти­туциональных и конвенциональных ограничений, накладываемых на публичное распространение тех или иных сведений; 3) недостоверность ішформации.

Обратной стороной свободы поиска и распространения информации стала своего рода "информационная всеядность" ряда изданий, при ко­торой резко снизился или вообще "нулизовался" порог информативной пригодности сообщений для опубликования. Критерии отбора часто приобретают явно патогенный характер: любое, пусть самое незна­чительное событие, за которым стоит отклонение от нормы (социаль­ной, биологической, психической), особенно если оно связано с наси­лием, гибелью людей, сексуальными отношениями, может быть пред­ставлено на страницах печати, ср.: "Дон Жуану подсыпали перец в презерватив (заголовок. - С.В.) ...Просто изуверский способ мести выбрала жена-ревнивица, узнав о том, что муж бегает от нее на сторону. Заподозрив измену, она в один из дней улучила момент и обшарила карманы своего неверного. Поиски закончились обнаруже­нием вещдока - припасенного презерватива. Сгорая от гнева, мсти­тельница аккуратно вскрыла пакетик и посыпала изделие черным молотым перцем, потом так же аккуратно заклеила и положила обрат­но. Как сообщили нам в травмпункте № 4 Центрального округа, на днях сюда примчался ошалевший от боли гражданин с опухшим поло­вым органом. После оказания первой медпомощи он-то и поведал медикам о чудовищном поступке супруги. И пообещал предпринять ответный удар. Чем кончится семейная драма?" (Моек, комсомолец. 1993. 25 мая). Наличие достаточно большого количества подобного рода сообщений в современной печати делает актуальной проблему выработки критериев релевантности публикуемой информации. Ориен­тация на необычные и курьезные ситуации в поиске и отборе мате­риала должна уравновешиваться социокультурными показателями ре­левантности дискурса, среди которых можно назвать следующие: со­циальная значимость информации, ее актуальность для большей части потенциальных читателей, этическая приемлемость, невозможность отрицательного "дидактического" воздействия.

Информационное поле прессы - при ее нормальном положении в обществе - должно адекватно, всесторонне и полно отражать действи­тельность. Однако это не значит, что в распространении информации не существует никаких ограничений. Напротив, эти ограничения есть и будут при любом типе власти и форме государственного устройства. Для нетоталитарного общества характерны два основных типа ограничений.

Первый из них можно определить как институциональ­ные ограничения. Они связаны с деятельностью социальных инсти­тутов (прежде всего государства) и часто имеют юридическое закреп­ление (например, в перечнях сведений, составляющих государственную тайну). Опубликование законодательно табуируемой информации по существу представляет собой нарушение не просто информационной, но и юридической нормы и может повлечь за собой соответствующие санкции, ср.: «Факты разглашения сведений есть в каждой стране, в том числе и в России (...) Так, "Советская Россия" от 14 июля 1992 года опубликовала сведения о возможных развязках террито­риального вопроса с Японией. По мнению МИД РФ, опубликование таких документов нанесло серьезный ущерб внешнеполитическим инте­ресам России. 9 июня 1992 года в газете "День" было опубликовано секретное распоряжение правительства РФ о поставке Литовской Республике стрелкового оружия и боеприпасов к нему. Участились случаи опубликования в органах периодической печати сведений о спецобъектах, в том числе об их назначении, дислокации. В "Москов­ских новостях" опубликована статья Вила Мирзоянова, в настоящее время обвиняющегося в разглашении государственной тайны» (Сегод­ня. 1993. 31 авг.).

Второй тип ограничений, накладываемых на публичное распростра­нение информации, - конвенциональные ограничения - основан на социокультурных регулятивах общения. Речь здесь должна идти прежде всего о следовании этическим нормам - именно они часто нарушаются некоторыми изданиями. Это, например, относится к приня­тому в культурном сообществе правилу, согласно которому запрету подлежит публичное обсуждение частной жизни людей. Между тем некоторые газеты считают себя вправе вмешиваться в эту жизнь, стараясь обнаружить и вынести на всеобщее рассмотрение ее самые неприглядные стороны, ср.: "Замочил свою жену (заголовок. - С.В.) . ...В праздник первомая переплюнул всех своих соотечественников артист Большого театра г-н В.С. (в газете указаны подлинные имя и фамилия. - С.В.)- Сначала (не без помощи невестки) выбросил вещи своей жены на лестничную клетку, а потом вылил на голову супруге литр (!!!) собственной мочи. На этом пытка не закончилась: артист избил жену и запер ее в ванной" (Моек, комсомолец. 1993. 7 мая). Даже если представить, что эта (или подобная) информация достоверна, публикуя ее, газета явно идет вразрез со сложившимися представле­ниями о приличии ("синдром замочной скважины") и берет на себя несвойственные ей функции милицейского протокола.

Актуальной для современной прессы остается проблема достовер- ности/недостоверности информации. Если ранее распространяемая средствами массовой информации ложь, носившая по существу гло­бальный характер, была обусловлена преимущественно воздействием на печать государственной идеологии, то в перестроечное и особенно в постперестроечное время недостоверность информации все более приобретала вид своего рода "дезинформационных универсалий", прису­щих прессе как социальному институту.

Один из типов лжи порождается тем, что печать не только публи­кует собственные материалы, но и ретранслирует официальную инфор­мацию государственных структур, по той или иной причине заинтересо­ванных в том, чтобы ввести общество в заблуждение относительно своих намерений или действий. Именно такой характер носили появ­лявшиеся в начале 90-х годов в официозных средствах массовой ин­формации сообщения о событиях в Баку, Вильнюсе, "маневрах" десант­ных войск под Москвой. Однако в то время печать уже не была идеологически и политически однородной, появилась возможность альтернативного описания и альтернативной интерпретации действи­тельности (в "Комсомольской правде", например, официальные сообще­ния именовались каламбурным окказионализмом "подТАССовка"). Это обстоятельство наряду с пресуппозициональными знаниями реципиентов дискурса способствовали распознаванию лжи.

Еще одним источником недостоверной информации является поли­тическая борьба, неизбежно отражающаяся в средствах массовой ин­формации. Печать принципиально не может быть вне политики (за исключением тех изданий, которые по самому своему назначению не должны обращаться к политическим проблемам). В большинстве слу­чаев и издания в целом, и отдельные журналисты занимают определен­ную политическую позицию, которая, правда, в отличие от прежних времен представляет собой не проявление идеологического конфор­мизма, а результат свободного идейного самоопределения. Ситуацию, сложившуюся в советской прессе к концу 1990 г., главный редактор "Независимой газеты" В. Третьяков характеризовал следующим образом: "С достаточной степенью точности можно разделить всю ны­нешнюю советскую прессу на три группы: прогорбачевскую, проель­цинскую и антигорбачевско-антиельцинскую. Актуально и еще одно деление: прокоммунистическая пресса и антикоммунистическая" (Неза­висимая газета. 1990. 21 дек.). Свою же только что созданную газету В. Третьяков противопоставлял прессе этих "пяти лагерей" как подлинно независимую, полагая независимость в «стремлении объек­тивно и полно информировать читателей, оперативно комментировать события, нуждающиеся в комментариях, и отражать на своих стра­ницах не узкую или широкую партийную точку зрения той или иной группы, а ио возможности все существующие в обществе точки зрения без искажений, но с правом для авторов "НГ" иметь свой взгляд на происходящее и высказывать этот взгляд» (там же). Если говорить о состоянии постперестроечной прессы, то основная демаркационная линия в ней проходит между демократической и антидемократической (националистической, коммунистической, национал-коммунистической) печатью, хотя, конечно, существуют и явные официозы типа "Рос­сийской газеты", и так называемые независимые (или квазинеза­висимые) издания. Естественно, газеты разной политической ориента­ции не просто отражают борьбу различных политических сил, но и ста­новятся активными участниками этой борьбы.

Ложь на страницах печати имеет разные причины, в результате чего можно говорить о разных типах искажения действительности. Первый из них можно определить как параноидальный тип лжи, по­скольку он представляет собой проявление некоей навязчивой идеи вне зависимости от того, о чем конкретно идет речь - о необходимости построения в России коммунизма или, напротив, возврате к монархии, о масонском заговоре или об управлении Запада через марионеточный режим Россией. Признаками параноидальной лжи являются полная неверифицируемость исходных положений и делогизированный харак­тер аргументации, явно рассчитанной не на рациональную обработку информации, а на когнитивные эмоции адресата. Например, тезис о ма­сонском заговоре, оказывается, можно аргументировать следующим образом: если в стране возникли перебои с табачными изделиями, а из продажи исчезли наручные часы (?), то за этим непременно стоит некая организованная сила, и, "стало быть, вполне допустимо думать о сбо­рищах поклонников сатаны и секретном управлении масонства, творя­щем недозволенное за спиной народа" (В. Фомичев. Призраки или масо­ны? И Пульс Тушина. 1991. № 20). А положение об "иноземном гос­подстве", о "руке" Запада, якобы ныне управляющего Россией в своих "вечных", незыблемых геополитических интересах", обосновывается

тем, что "Россией ныне правят слишком расчетливо, рационально, истинно по-западному”, без учета ’’маятниковых особенностей россий­ского менталитета, склонного к крайностям” (А. Салуцкий. Россией правят не по-русски // Рос. газета. 1993. 15 июля).

Весьма распространен в современной печати и такой тип искажения действительности, который можно определить как ложь политической выгоды. Диапазон дезинформации здесь весьма широк - от замалчи­вания нежелательных для печатного органа той или иной политической ориентации фактов до их полного извращения. В некоторых газетных сообщениях действительность трансформируется самым примитивным образом - путем преобразования (за счет манипулирования с "ассертив- ной частицей” не) утверждения в отрицание или, напротив, отрицания в утверждение. В один из последних дней своего существования в ка­честве официального органа Верховного Совета РФ ’’Российская газе­та” (1993. 23 сент.) опубликовала под заголовком "Московские студен­ты: поддерживаем призыв к политической забастовке” следующую заметку: "Представители студенческих профсоюзных организаций столицы высказались за политическую стачку, считая, что только так можно добиться спокойствия среди студентов, которых уже не раз обманывало правительство”. Через несколько дней лживость этой ин­формации была разоблачена другой газетой: «В "РосГаз" 22 сентября пришел факс с заявлением представителей студенческих профсоюзов Москвы, который решили не то чтобы переврать, а элементарно "отредактировать", вычеркнув все "не" и сделав для любимого парламента из подброшенного дерьмеца желанную конфетку. Так как прежней "Российской газеты" больше не существует (после постанов­ления Черномырдина о средствах массовой информации) и, стало быть, требовать опровержения не с кого, студенческие профсоюзы попросили "МК" привести настоящий кусок текста заявления, переставленный с ног на голову подобострастными нашими коллегами. Итак "...Выра­жаем озабоченность усилением конфронтации между различными поли­тическими силами и органами власти страны (...) Как руководители самой массовой московской молодежной организации мы не собираемся поддерживать призыва к политическим стачкам и забастовкам, считая спокойствие в студенческой среде одним из залогов стабильности об­щества"» (Моек, комсомолец. 1993. 29 сент.).

Дезинформация является одним из распространенных способов компрометации политических оппонентов. "Дискредитирующая ложь" реализуется при помощи нескольких моделей: приведение заведомо ложных фактов; объединение реальных и измышленных фактов; "кон­струирование" информации с опорой на пресуппозицию, на фонд знаний потенциального читателя. Искажение действительности в данном слу­чае, как правило, носит пропозициональный характер и опровергается (обычно в газетах с противоположной политической ориентацией) также на пропозициональном уровне: «...Общественный интерес к ве­роятным вашингтонским доходам Федорова не ослабевает. Недавно "Советская Россия" (№ 95) сообщила, что вице-премьер не просто был в отпуске в Вашингтоне, а навещал там свою семью, которая живет в 301

арендуемой им вилле стоимостью 20 тысяч долларов в месяц. Сын Федорова, по сообщению той же "Советской России", учится в частном колледже, а жена "пристроена" в фонде, который "опекает ЦРУ" (...) Мы связались с Федоровым, и он подтвердил, что уходит с поста директора Всемирного банка, о чем и подал соответствующее заявление, когда находился недавно в Вашингтоне. Однако признался, что не хотел широко распространять эту информацию до очередного годового собрания банка в сентябре, когда будет решен вопрос о его преемнике на этом посту. Что касается других сведений, в частности распространенных "Советской Россией", Федоров заявил, что намерен подать в суд на эту газету за распространение клеветы. Дом в Ва­шингтоне он не снимает, а его семья давно живет с ним в Москве. Кстати, представить себе жилье, арендная плата за которое близка зарплате президента США, может только очень больное воображение. Его девятилетний сын при всем желании не мог учиться в колледже, даже когда Федоровы жили в США. Возрастом не вышел. Жена, Ольга, как сказал вице-премьер, ни в каком фонде и вообще на какой бы то ни было работе в США не находилась» (Известия, 1993. 18 авг.). Нетрудно увидеть, что опровергаемое дезинформационное сообщение, имеющее целью дискредитацию политического оппонента, строится с опорой на пресуппозицию (известно, что российский министр финансов действительно занимал пост директора Всемирного банка от России и жил в Вашингтоне), информационные стереотипы, далеко не всегда адекватные действительности (члены правительства, используя свое положение, устраивают родственников за границей и находятся под влиянием ЦРУ), приведение якобы точной квантитативной, но неверифицируемой информации (сумма арендной платы).

"Дискредитирующая ложь" не всегда выступает в явном виде: часто она маскируется референциальной неопределенностью при указа­нии на анонимный источник информации и семантикой языковых еди­ниц, формирующих модус возможной недостоверности сообщаемого: «Некоторые источники утверждают, что в ночь с 27 на 28 июля 1993 года состоялось заседание политсовета "Демроссии". Предпола­гают, что на нем шел разговор о смене высшего руководства госу­дарства в ближайшие дни. Причем причиной, побудившей пойти на эти действия, послужило якобы резкое ухудшение здоровья Президента и возможность в связи с этим его отставки или ухода иным способом. Далее речь шла будто бы о том, что необходимо любыми средствами препятствовать созданию государственной медицинской комиссии по освидетельствованию здоровья Президента (...) Косвенно эти слухи находят подтверждение. Так, Геннадий Бурбулис заявил на днях на пресс-конференции, что на предстоящих выборах блок "Выбор России" не будет опираться на Президента и его команду, так как считает их неперспективными. Характерно, что это заявление не вызвало ни протеста, ни опровержений (...) Впрочем, не исключена вероятность, что заседание политсовета носило провокационный характер. Воз­можно, была сознательно допущена утечка информации, чтобы оказать психологическое воздействие на Президента, вице-президента, а также на общественность страны» (Скоро осень. За окнами август? В воздухе пахнет грозой // Рос. газета. 1993. 31 июля). В некоторых случаях авторы дискредитирующих сообщений с целью произвести впечатление достоверности более точно, хотя и избегая полной референциальной определенности, указывают источник информации: "Невольно вспоми­нается рассказ одной уборщицы Моссовета, которая по понятным при­чинам просила не называть ее имени. Она с ужасом сообщала, что никогда за время ее работы в этом здании не было вечерами такого количества шелухи от семечек, пустых бутылок и использованных презервативов" (Дальше ехать некуда... // Правда. 1990. 15 нояб.). Как видно из приведенного примера, выбор или "гипостазирование" очевид­цев тех или иных событий порой носит настолько прямолинейно-курьез­ный характер, что это приводит к прямо противоположному по сравне­нию с авторским прогнозом результату - превращению сообщения в акт самодискредитации.

Разумеется, ложь в газетном дискурсе связана не только с мента­литетом и политической позицией субъекта. "Дезинформационные уни­версалии" прессы в значительной степени определяются целями, харак­тером и режимом ее деятельности. Стремление к информационному приоритету, поиск нетривиальной (сенсационной) информации, необхо­димость оперативной передачи сообщений нередко приводят к публи­кации материалов без проверки надежности источника и достоверности сообщаемых сведений. Кроме того, применительно к современному состоянию российской прессы, очевидно, можно говорить о снижении у некоторых журналистов и изданий порога профессиональной ответст­венности за достоверность передаваемой информации, что в какой-то мере является компенсаторной реакцией на многолетнее отсутствие свободы слова в печати. Отсюда столь большое количество опроверже­ний и самоопровержений, публикуемых в газетах, хотя известно, что опровержение никогда не возмещает полностью тот информационный моральный и социальный ущерб, который может нанести первичная недостоверная информация. Не могло не вызвать недоумения боль­шинства читателей сообщение одной из газет о том, что "сумма налога (на помещения, находящиеся в частной собственности. - С.В.) составит одну десятую инвентаризационной стоимости" (Моек, комсомолец. 1993. 16 апр.). И только через несколько номеров публикуется скром­ная поправка: "Уточнены размеры налога, которым в 1993 году будут обложены жилые дома, квартиры, дачи, садовые домики и гаражные боксы, находящиеся в личной собственности граждан (...) Размеры налога составят, как определено российскими законами, 0,1 процента от инвентаризационной стоимости недвижимости" (Моек, комсомо­лец. 1993. 20 апр.).

Разного рода фактологические ошибки и неточности порой при­водят к своего рода "информационным конфликтам" между разными средствами массовой информации, ср.: «Нравоучения вместо коммен­тария (заголовок. - С.В.). 12 октября в передаче "Спортивная ка­русель” российского ТВ, комментируя очередную партию шахматного матча Г. Каспаров - Н. Шорт, гроссмейстер А. Суэтин лихо "про­шелся" по "Известиям". Да, в нашей газете (№ 180) в материале шахматного обозревателя Ю. Васильева была допущена серьезная ошибка, когда перепутали филиппинского шахматиста Торре с его мексиканским однофамильцем, игравшим почти 70 лет назад. Допущена эта досадная ошибка по вине редакции, а не Ю. Васильева. За что мы и приносим извинения читателям. Однако произошедшее ни в коей мере не давало права А. Суэтину вместо телекомментария к партии отчитывать "безграмотного" журналиста Ю. Васильева. Не по-грос­смейстерски все это. Телеэкран, как и газета, не место для сведения счетов» (Известия. 1993. 16 окт.).

Ясно, что наибольшей "этической маркированностью" обладает дезинформация, которая становится причиной компрометации государ­ственных органов и политических деятелей, затрагивает честь и дос­тоинство человека. Так, в одном из номеров "Известий" читаем: "Мы вовсе не склонны обелять бывшего всемогущего министра (безопас­ности. - С.В.), который, судя по некоторым имеющимся данным, сквозь пальцы смотрел на поездку своей жены с подругой (женой бывшего высокопоставленного чиновника - Скокова) в Швейцарию. Вояж этот был по приглашению скандального бизнесмена Бориса Бирштейна" (Известия. 1993. 29 июля). Но уже в следующем номере газета вынуж­дена опубликовать опровержение: «В статье А. Иллеша и В. Руднева "Виктор Баранников наступил на грабли. Кто следующий?", опублико­ванной в газете "Известия" 29 июля, допущена ошибка. Жена бывшего секретаря Совета Безопасности РФ Ю. Скокова в действительности не выезжала в Швейцарию вместе с женой бывшего министра безопас­ности В. Баранникова по приглашению бизнесмена Б. Бирштейна. Как нам сообщили по поручению председателя Федерации товаропроизво­дителей России, руководителя Центра по исследованию межрегиональ­ных и межнациональных экономических проблем Ю. Скокова, Милада Скокова не знакома ни с женой В. Баранникова, ни с Б. Бирштейном, в Швейцарии никогда не была и вообще в последние годы за границу не выезжала» (Известия. 1993. 30 июля). Приведенные примеры свиде­тельствуют о компенсаторной недостаточности опровержений: одни читатели не смогут с ними ознакомиться, другие будут не в состоянии полностью освободиться от сомнений, психологически естественных в ситуации альтернативного представления действительности. Непредна­меренная ложь, разумеется, в нравственном отношении отлична от преднамеренного, сугубо манипулятивного введения адресата в заблуж­дение, но и она является нарушением не только информационной, но и коммуникативной нормы, в том числе в ее этическом измерении.

Завершая данный раздел следует еще раз подчеркнуть, что в це­лом дискурс в современной российской прессе - в отличие от прессы тоталитарного общества - соответствует цивилизованной информа­ционной норме, основными чертами которой являются: идеологический индетерминизм (отсутствие зависимости от государственной идеологии), тематическая открытость, свобода поиска и распространения инфор­мации с ориентацией на информационные потребности и интересы по­тенциального читателя.

СФЕРА СУБЪЕКТА В ГАЗЕТНОМ ДИСКУРСЕ. ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ СУБЪЕКТА С АДРЕСАТОМ

Если в предыдущем разделе рассматривалось соотношение транс­лируемой и ретранслируемой в печати информации с действитель­ностью (преимущественно с точки зрения соответствия или несоот­ветствия газетных текстов информационной норме), то настоящий раздел посвящен субъекту, основному "фигуранту” газетного дискурса, на котором лежит бремя производства, оптимизации и нормативной регуляции текста.

В рамках обсуждения вопроса об основном предназначении средств массовой информации и в лингвистических работах, и в выступлениях профессиональных журналистов уже давно ведется дискуссия о соотношении в газете (равно как и на радио и телевидении) "объек­тивного" (т.е. сугубо фактуальной информации) и "субъективного" (под которым обычно понимается оценка и связанная с намеренным воз­действием на читателя иллокуция). "Объективизм" полагает основную цель mass media в информировании адресата, отводя субъекту роль едва ли не "вербального фотографа", беспристрастно фиксирующего события и факты. Еще в конце 20-х годов Г.О. Винокур писал: «Если язык вообще есть прежде всего некое сообщение, коммуникация, то язык газеты в идеале есть сообщение по преимуществу, коммуникация, обнаженная и абстрагированная до крайних мыслимых своих пределов. Подобную коммуникацию мы называем "информацией" (...) Газетное слово есть, конечно, также слово риторическое, т.е. слово вырази­тельное, рассчитанное на максимальное воздействие, однако главной и специфической особенностью газетной речи является именно эта преимущественная установка на голое сообщение, на информацию как таковую» [7, 229]. В современных выступлениях журналистов и кри­тиков можно встретить негативные отзывы о "так называемой публи­цистике", которая порой весьма нелицеприятно приравнивается к «уме­нию развешивать "сопли" по материалу» (В. Старков. Интервью // Известия. 1989. 2 сент.; см. также: Он же. Следовать вкусам читателей Ц Моек, ведомости. 1990. № 1). Со ссылкой на между­народные авторитеты в области массовой коммуникации провозгла­шается принцип полной отстраненности журналиста от сообщаемого, так как именно он соответствует задаче прессы - информировать общество, а не реформировать его (Ю. Богомолов. Ведущие, уважайте своего зрителя Ц Известия. 1993. 31 июля). Кстати, нарушение этого принципа нередко ставится в вину современной российской журна­листике: «А не надо из журналистики делать высокий вид искусства, в связи с чем любая газета в России превращается в толстый журнал. Журналистика - такое же ремесло, как покраска заборов. Есть четкие структуры, на которых можно набить руку и, не будучи халтурщиком, делать все это автоматически. Западные журналисты всегда выдают на-гора чудовищное количество материала по сравнению с советскими журналистами. Правда, пишут кратко и конкретно. В России же жур­налистика страшно неконкретная. Там репортера спросишь, сколько времени, он же не ответит "без пятнадцати пять”. Он же еще час будет рассуждать о природе времени. Я читаю дайджест Радио "Сво­бода” с лучшими заметками из всех российских газет. Все равно с американской прессой трудно сравнивать. Совершенно другой подход к журналистике. Здесь очень четко разделяют редакционный коммента­рий и репортерское освещение. А в России эта грань смазана. Трудно найти статью во всей газете, которую можно взять и ей поверить. Всегда проскальзывает тенденция» (В. Козловский. Интервью // Моек, новости. 1993. 7 февр.).

Однако высказываются и другие, порой прямо противоположные, взгляды на роль субъекта в средствах массовой информации, по- видимому в большей степени учитывающие особенности прессы как общественного института и типа дискурса. В этом случае за субъектом признается право на ментальную и социальную активность; более того, проявление этой активности рассматривается как одна из максим деятельности журналиста: "Нашим журналистам иногда лень углуб­ляться в анализ, они выклевывают по зернышку отдельные факты и не задаются вопросом: а случайны ли эти факты (...) Кто, как не жур­налист, должен с гражданским чувством рассказывать людям, куда идет Россия, какие впереди трудности. Но для этого нужно изучать жизнь, точно ориентироваться в процессах. И главное - быть частицей многострадальной России (...) Чисто объективистская позиция - это не в традициях русской журналистики. Такая позиция похожа на дождь, который льет, где не нужно, а не там, где земля высыхает. Газеты с такой позицией умирают - это видно по итогам подписки” (М. Полто­ранин. Интервью Ц Моек, комсомолец. 1993. 14 авг.). Нужно сказать, что и в советском лингвистическом газетоведении применительно к печати преобладало утверждение "диалектического единства органи- зующе-воздействующей функции убеждения и информационно­содержательной функции сообщения" [12, 220], хотя персуазивность газетного дискурса нередко понималась в духе господствующих идео- логем как проявление основной для "советской" прессы "агитационно­пропагандистской функции" и связывалась исключительно с идеологи­ческим влиянием на массового читателя.

В основе воздействия в сфере массовой коммуникации, несомненно, лежит присвоение адресатом содержащейся в тексте и значимой для него информации. Что же касается формирования убеждений и миро­воззрения, о чем говорилось в работах советского периода, посвящен­ных языку газеты, то идеологическая ориентация или переориентация реципиента (индивидуального или группового) возможна только в слож­ной структуре социальных и психологических воздействий, где средства массовой информации выступают в качестве одного из факторов. По мнению многих зарубежных исследователей массовой коммуникации, чаще всего она является неким "дополняющим" фактором закрепления существующих условий. Значительно реже под воздействием массовой коммуникации происходят незначительные изменения в существующей системе "мнения - ценности - нормы". И уж совсем редко наблюдаются случаи конверсии, т.е. отказа от этой системы и перехода к новой.

Последнее возможно, как правило, лишь в моменты серьезных со­циальных сдвигов, когда привычные ценности и взгляды входят в противоречие с изменяющимися условиями материальной и духовной жизни (подробнее об этом см. [2, 10-19]). Однако, как показали последние события в новейшей истории Советского Союза и России, пресса ("четвертая власть") обладает весьма значительным потенциа­лом воздействия на общественное сознание и в результате этого не только "закрепляет" существующие условия социальной жизни, но и может в определенные исторические моменты способствовать измене­нию этих условий. Решающую роль играет здесь индивидуально­коллективный субъект "совокупного" газетного дискурса (как и дис­курса в других средствах массовой информации): изменяясь под воздей­ствием сдвигов, происходящих в обществе, он оказывает ответное влияние на жизнь социума.

Как известно, субъект в коммуникации обладает сложной струк­турой. По мнению Е. Гоффмана, говорящий выступает в трех ипос­тасях: аниматора - того, кто произносит высказывание; автора — того, кто порождает высказывание; принципала - того, чья позиция выра­жена в высказывании (см. об этом [3, 26]). При помощи этой триады может быть охарактеризовано не только психологическое и когнитив­ное "расщепление" субъекта, но и его социальная структура. Тогда (при известной детализации) структура субъекта в массовой коммуникации, скажем применительно к тоталитарному обществу, может быть пред­ставлена следующим образом: автор - редактор - цензор - идеологи­ческий демиург. В период перестройки и особенно в постперестроечное время эта структура претерпевает существенные изменения. Посте­пенно ослабевает, а затем и "нулизуется" влияние государственной идеологии; исчезает, правда временами напоминая о себе отдельными рецидивами, цензура; редактор утрачивает функции идеологического сифогранта и становится организатором коллектива журналистов, объединяемых общей позицией (при утрате общности позиции журналистские коллективы обычно распадаются, как это произошло с "Комсомольской правдой" и "Независимой газетой"). Результатом этого стала глобальная "авторизация" газетного дискурса, т.е. совмещение в субъекте ролей автора и принципала. Субъект в современной массовой коммуникации не просто функционален - он выступает как личность со всеми особенностями ее менталитета, причем в структуре его интенций все большую роль начинает играть стремление к самовыражению.

"Авторизация" газетного дискурса неразрывно связана с тремя видами "свобод", завоеванных прессой: тематической свободой (возмож­ность избрания в качестве предмета описания или оценки любого фрагмента действительности), прагматической свободой (отсутствие внешней детерминированности дейксиса, оценки, иллокутивной силы), стилевой свободой (преобладание в тексте "слога" над "стандартом"). В качестве примера "авторизованного" дискурса можно привести статью Л. Никитинского "Сколько Рубиконов на пути Горбачева?" (Коме, правда. 1991. 12 апр.). Само неритуализованное обращение к личности, взглядам и действиям Генерального секретаря КПСС и Президента страны было в то время одним из высших проявлений тематической свободы. Автор в целом высоко оценивает своего героя как человека и руководителя государства: "для меня он прежде всего гуманист, а потом уже коммунист"; "Горбачев сразу же проявил себя как человек совести"; "он выпустил дух свободы из клетки". Однако значительное место в статье занимает критика взглядов и действий генсека, причем критика, выраженная в достаточно резкой форме, чему способствует использование пейоративной лексики, создание снижающих "образ" героя контекстов, введение элементов иронии: "Сегодня в кулуарах большой политики ходят упорные разговоры о том, что КПСС (парт­аппарат, по крайней мере) готова "сдать" своего Генерального секре­таря"; "Демократам и Ельцину (...) Горбачев в качестве мальчика для битья тоже уже больше не нужен. По отношению к Ельцину он тоже отыграл свою историческую роль, раз семь наступив на одни и те же грабли и поспособствовав своему сопернику собрать все очки, какие только мыслимо было взять в оппозиции"; «Где-то Горбачев не сумел выломиться из собственных рамок, чего требовала от него жизнь, он продолжает упорствовать в "социалистическом выборе" (...) Дальней­шие судорожные, часто нелепые шаги, начиная от торпедирования без объявления войны программы "500 дней" и кончая последней истерикой на Совете Федерации, - все это уже лишь следствия главного кризиса. Горбачев трагически потерял ориентировку, будучи зашорен в те самые "принципы", буквально перепутал, где право, где лево. Он обернулся в растерянности на Старую площадь и, подобно легендар­ной жене Лота, оглянувшейся на город Содом, обреченный уничто­жению за грехи, "ибо велик был вопль на жителей его перед Господом", превратился в соляной столб. Демократия обогнала своего прежнего лидера, обтекла его со всех сторон, и он остался, поста­ревший, в обозе».

Характерной чертой рассматриваемого текста является наличие в нем директивных речевых актов и высказываний с семантикой долженствования, обращенных к высшему политическому руководству страны: "Много сложнее вопрос о том, следует ли и возможно ли, чтобы руку Горбачеву протянули антипартийно настроенные демократы во главе с Ельциным (...) Я призываю сделать усилие духа подняться над бойней сиюминутной политической борьбы и взглянуть на Горбачева как бы глазами будущего потомка, чтобы осмыслить его роль в истории страны"; "Он [Горбачев] должен, как мне кажется, сегодня заявить, хотя бы предварительно, что уходит в отставку как минимум с одного из двух своих постов"; "В создавшемся поло­жении, на мой взгляд, демократы во главе с Ельциным обязаны еще раз протянуть Горбачеву руку и помочь ему подняться". Все указанные особенности приведенного текста наряду с типичным для него дейк­сисом первого лица позволяет охарактеризовать дискурс как глубоко авторизованный, с широким диапазоном самопрезентации субъекта как личности, обладающей определенной ментальностью и языковой способностью. Примечательно, что автор вполне осознает эту осо­бенность созданного им текста, причем говорит о ней, как бы извиняясь перед читателем (очевидно, потому, что выражение личного, во многом критического отношения к первому лицу государства на страницах печати в то время еще не стало заурядным явлением и нуждалось в специальной мотивировке): "Да простится мне, быть может, слишком личный тон этой заметки, но драму Горбачева я переживаю как драму нашей истории, а следовательно, и как свою собственную. И я не хочу, чтобы мы оставались в ней безучастными зрителями, тем более злорадно потирающими руки”.

Обратная сторона авторизации - чрезмерный субъективизм дискурса. Он проявляется, в частности, в том, что некоторые авторы вместо объективного описания ситуации, которое заявляется заго­ловком текста, предлагают читателю некое самоизображение, выдви­гая себя на передний план и используя все остальное лишь в качестве фона. Этот авторский эгоцентризм находит адекватное лингвистиче­ское выражение в гипертрофированном Я-дейксисе. Вот, например, как описывает события грузино-абхазской войны один весьма известный литератор, проведший несколько дней в Абхазии: «Подымаюсь в зда­ние администрации, в пресс-центр. Представляюсь. Спрашиваю о ди­версионной группе. Делаю заявку на пропуск в зону военных действий. Выхожу (...) С заявкой на пропуск иду в военную комендатуру Абха­зии. Сопровождает меня главный редактор газеты "Республика Абха­зия" Виталий Чамамагуа - его "прикрепили" ко мне (...) Спрашиваю, какие силы у противника в Шромах (...) Упрямый, я портил кровь командующему не затем, чтобы глупо лезть под снаряды, а чтобы поговорить с солдатами на передовой, и в первую очередь с русскими» (Э. Лимонов. Война в Ботаническом саду // День. 1992. 22-28 нояб.). Ясно, что авторская установка в данном случае заключается в том, чтобы представить не столько ситуацию, сколько "себя в ситуации" - отсюда такое скрупулезное перечисление собственных состояний и действий, в том числе и чисто физических.

Интенции субъекта, акты его взаимодействия с адресатом в средст­вах массовой коммуникации часто реализуются в оценке (ее прагмати­ческий смысл заключается в том, что субъект, выражая свое отноше­ние к какому-либо явлению, осознанно или неосознанно пытается вызвать изоморфное отношение у адресата). Естественно, рассмотре­ние в рамках данной работы такого сложного феномена, как оценка, требует введения ряда ограничений. Во-первых, из трех типов оценок, дифференцируемых по объекту, - оценка действительности, оценка содержания сообщения, оценка адресата [1, 8-14] - рассматривается только первый, т.е. отношение субъекта к положению дел (оценка фактов, событий, лиц). Во-вторых, предметом описания в настоящей главе являются только так называемые аксиологические оценки, непосредственно связанные с ментальной сферой (системой ценностей) субъекта и адресата. В-третьих, внимание обращается преимуществен­но на те оценки, которые могут и должны быть интерпретированы с точки зрения нормативной (при широком понимании категории нор­мативности) регуляции дискурса.

Не требует особых доказательств утверждение, что оценка, выра­жаемая в текстах средств массовой информации, во многих случаях определяется социальными и идеологическими факторами - она каузи­руется задачами политической борьбы, противостоянием идеологий, потребностями позитивной идейной и моральной самопрезентации, часто связанной со стремлением к компрометации оппонента. Нужно сказать, что в советском лингвистическом газетоведении социальная оценочность нередко рассматривалась как примарный признак "языка газеты", хотя это утверждение покоилось не столько на лингвисти­ческих, сколько на идеологических основаниях.

В работе, специально посвященной языку средств массовой инфор­мации, их общественное предназначение определяется следующим образом: "Средства массовой информации и пропаганды являются важ­нейшим орудием формирования коммунистического мировоззрения. Они служат также формой осуществления связи партии с народными мас­сами, формой осуществления социалистической демократии" [19, 3]. В разделе "Язык газеты" указанной монографии говорится,что "принцип партийности определяет не только содержание, направление, характер деятельности печати, оценки ею фактов и явлений общественной жизни, политики и т.д., но и сущностные особенности формы публицистики, прежде всего языка и стиля газетно-публицистической речи" [14, 6]. Тем самым провозглашается принцип идеологической детерминированности субъекта, распространенный здесь не только на содержание, но и язык газетных текстов. Из той же презумпции при­мата идеологии закономерно вытекают представления о функции средств массовой информации и "сущностных особенностях" языка га­зеты: «В публицистике, в средствах массовой информации и пропаганды все языковые средства служат в конечном счете задачам убеждения и агитации. Иначе говоря, использование языковых средств определяется во многом их социально-оценочными качествами и возможностями с точки зрения эффективного и целеустремленного воздействия на массовую аудиторию. Таким образом, социальная оценочность языко­вых средств, определяемая в конечном счете принципом коммунис­тической партийности, выступает как главная особенность газетно­публицистического стиля, выделяющая его среди других функциональ­ных стилей и проявляющаяся на всех "уровнях" его языка, но особенно явно и ярко в лексике» [там же, 8].

Безусловно, по отношению к общественно-политической ситуации в стране конца 70-х - начала 80-х годов многое из сказанного здесь справедливо: глобальная идеологизированность всей, а не только пар­тийной прессы; ориентация на формирование единого и цельного мировоззрения как на необходимый и наиболее важный результат дея­тельности органов печати; главенствующее положение особого типа оценочности, при котором оценочные знаки симметрично распределяют­ся по идеологическим объектам ("наше" - "+", "не наше" - "-"). При­мерно так же оценивают особенности советской прессы доперест­роечного периода и сами журналисты. Ср.: «Один эмигрант, в прошлом советский журналист, открывший на Западе свою газету, рассказывал о панике, которая охватила его, когда газете нужно было высказать мнение о произошедшем где-то политическом перевороте. Дома он не испытывал в таком случае никаких затруднений, сверху всегда сооб­щалось: хорошо это или плохо, "наш” или "не наш" какой-нибудь очередной политический деятель. Можно было с этим не соглашаться, но была ясность. Здесь же пришлось решать самому. И этот человек, всегда, как ему казалось, самостоятельный в суждениях и независимый во мнениях, обнаружил, что еще как зависим! В него въелось ожидание первоначального толчка в жизни (...) Наша информационная жвачка строилась так, чтобы имитировать, пусть примитивно, мыслительный процесс. Вкушающий ее человек был убежден, что он думает. На деле ему вовсе не требовалось включать собственные мозги, извилины сами пошевеливались вслед за указкой» (В. Чернов. И мы перестали смеяться Ц Огонек. 1989. № 37).

Идеологический примитивизм, навязываемый политическим истеб­лишментом, находил адекватное выражение в языке: «В командировку за классовой ненавистью ездили не только великие, ездили и прочие, помельче, которые знали, что писать об Америке еще до того как туда приехать. Идеологическая бдительность проявлялась в том, чтобы не проговориться (...) Этот беглый экскурс в прошлое, мы считаем, уместен в преддверии рассказа о беседах в Центре русских иссле­дований. Будут колкости и выпады с их стороны, но и мы не станем забывать про свою недавнюю привычку говорить с оппонентами на языке политического мата. Ведь всего 6-7 лет назад мы, очутив­шись там, где очутились сегодня, писали бы про "логово заокеан­ских ястребов" или про "цитадель продажных писак и наймитов"» (А. Васинский, А. Шальнев. Советологи у себя дома // Известия. 1989. 14 июля).

Нужно отметить, что в известном смысле биполярность оценочного поля в печати сохранялась и в дальнейшем, так как газеты, равно как и другие средства массовой информации, не могли не отражать бипо­лярной расстановки политических сил в стране, где в разное время противоборствовали "демократы" (или "дерьмократы" в номинационной трансформации оппонентов) и "коммунисты" ("коммуняки"), "реформа­торы" и "консерваторы", "левые" и "правые" (а затем "правые" и "ле­вые" в традиционном значении этих политических терминов), "демокра­ты" ("демофашисты") и "национал-коммунисты" ("национал-патриоты", "коммунофашисты", "красно-коричневые"), "правительство" (ВОР - временный оккупационный режим) и "парламент" ("нардепы") и т.д. Что же касается традиции "политического мата", то она, пожалуй, даже укрепилась в перестроечное и постперестроечное время, поскольку ос­вобождение от идеологических уз сопровождалось процессом "вербаль­ного раскрепощения", и это могло иметь не только позитивные следствия. В результате в газетах появлялись и продолжают появ­ляться такие тексты, в которых оценка политического оппонента нахо­дится либо на грани оскорбления, либо уже за этой гранью: «Хам -

библейский персонаж. Он надсмеялся над своим отцом, и слово "хам" стало нарицательным для всех, кому свойственно то, о чем идет речь, - хамство, т.е. крайнее пренебрежение нормами устоявшейся морали, отсутствие стыда и совести. К стыду нашему, другим словом нынешних правителей России назвать трудно (...) Бедный Хам! За что тебя тысячелетиями презирают живущие на земле? Ты же невинное дитя по сравнению с нынешними властителями России» (В. Белоглинец. Хамы у власти Ц Молния. 1993. № 60, июль); «Навоевавшись на американском фронте, Волкогонов и его шатия-братия сейчас брошены спасать фронт внутренний - российский (...) Слабо волкогонам разогнать Московский гарнизон и весь неблагонадежный Московский военный округ (...) Безмозглым полторанинцам надо бы уразуметь: партизанские отряды, подпольщики, сопротивление появляются не потому, что об этом пишет "День" и говорит Невзоров, а потому, что есть оккупация» (В. Филатов. Поход на Москву // День. 1993. 18-24 апр.). А вот инвективы с другой стороны: "Оппозиция, как красивая женщина: хороша, пока молчит. Стоит только ей раскрыть свой прелестный ротик, сразу портится все впечатление: дура дурой. Хотя и ноги длинные. Зачем объединенная оппозиция накануне референдума напечатала свою экономическую программу, я не знаю (...) Если бы не корявые формулировки, я бы вообще перепечатал эту программу целиком без всяких комментариев. И дело с концом. Прочитал, плюнул и пошел голосовать за президента. Не за этих же полудурков" (А. Лапик. Пусти козла в экономику - пятилетка и начнется // Моек, комсомолец. 1993. 17 апр.); "Новые цирковые номера в синантро- пической ассамблее, по инерции называемой Верховным Советом, перемежались привычно хамскими репризами спикера (...) Не отставал от своего политического поводыря и А. Руцкой, выступивший в уже привычном и в сущности единственном амплуа опрокидывателя бочек с нечистотами (...) Глубоко осознавая свой общенациональный статус, президент просто не может участвовать в тараканьих бегах Хасбу­латовых и руцких" (В. Костиков. Президент и имитаторы // Моек, комсомолец. 1993. 7 авг.).

Подобная прямая, резко аффективная оценка выражается, как вид­но из приведенных примеров, пейоративной лексикой (и фразеологией), используемой в качестве термов при референции либо в качестве атрибутов и предикатов, а также с помощью метафор с "не­благоприятным" для объекта источником метафоризации. Правда, встречаются и особые оценочные конструкции. Так, автор одной из публикаций, резко критикуя главного редактора другого печат­ного издания, заканчивает свою статью следующим образом: «Так что все. О В.Т. (в тексте имя и фамилия указаны полностью. - С.В.) больше не пишу (...) Но все же я В.Т. несказанно благодарен. Он поставил передо мной исключительно сложную творческую задачу: написать о главном редакторе, не употребляя слова "гнида". Получилось» (А. Минкин. Из носков Ельцина в портянки Руцкого // Моек, комсомолец. 1993. 19 окт.). Хотя оценка и не выражена здесь в форме прямой предикации, ее оскорбительный характер сохраняется, 312

поскольку из общего контекста совершенно ясно, к кому именно она относится.

Как уже отмечалось выше, многие "прямые” оценки могут быть восприняты как оскорбления (и по существу являются ими). Поэтому часто авторы стремятся к косвенному, как бы "смягченному" выра­жению оценки, совершенно отчетливо при этом, однако, заявляя свое отношение к ее объекту. Одним из наиболее распространенных и эффективных способов непрямого выражения оценки является ирония, на основе которой нередко создаются целые тексты или ио крайней мере их значительные фрагменты, ср.: «Едва ли не все беды нашей страны проистекают от того, что мы не умеем электронными средствами показывать свой парламент. Показывать доброжелательно, взволнованно, проникновенно, подчеркивая его интеллектуальную мощь, демократическую наступательность и чисто душевное, чело­веческое великолепие. Сделать это чрезвычайно сложно, потому что, как известно, наши средства массовой информации оккупированы откровенными врагами народовластия, жалкими марионетками в лапищах г-на Полторанина и других прихвостней президентской ко­манды. И все-таки... Все-таки правда по золотым крупицам, по родниковым капелькам прорывается в радиоэфир и на телеэкран. То выступит в рубрике "Герой недели" несгибаемая Сажи Умалатова, объявившая себя пожизненным депутатом Верховного Совета СССР. То сам Руслан Имранович или товарищ Зорькин из телеящика за­душевно побеседуют с народом о текущем моменте в жизни страны и о продвижении демократии. Тикают героические "600 секунд" (...) Маловато, конечно. Но, может быть, мы скромничаем, при­уменьшаем?.. Ведь гигантские телеполотна, запечатлевшие сессии и съезды-"чрезвычайки", по своей протяженности и эмоциональному воз­действию уступают разве что всенародно любимому сериалу "Богатые тоже плачут"» (А. Зоркий. Прелестные картинки // Куранты. 1993. 8 июня). Очевидно, эффект иронии заключается в том, что, проиг­рывая в резкости и прямоте, она выигрывает в остроумии и куль­туре.

Еще одним средством "смягченного" выражения оценки является эвфемизация, обычно "заявленная" какими-либо вербальными сигнала­ми или сопровождаемая другими знаками, помогающими читателю выявить оценочный смысл высказывания: "Словом, на фоне соратников А.В. (в тексте полностью. - С.В.) смотрится. Есть у него, однако, изъянец, по-человечески вполне извинительный, но для политика неприятный: он, как бы тут поделикатнее выразиться, простоват. Мало одного, два высших образования прошли для него в общем-то без­болезненно. Эта ущербинка усугубляется свойством, которое в любой другой комбинации выглядело бы достоинством, а вот в сочетании с отмеченной выше особенностью образует поистине гремучую смесь. Р. энергичен, инициативен, берется за все, бестрепетно полагая, что не боги горшки обжигают. Поручи ему штопать озоновую дыру, я думаю, он немедля приступил бы к исполнению" (В. Селюнин. Я единст­венный... Ц Известия. 1993. 6 мая). Эвфемизация здесь обозначена (’’как бы тут поделикатнее выразиться”), используется в сочетании с аллюзией (предикаты ’’простоват” и ’’инициативен” с неизбежностью отсылают более или менее подготовленного читателя к известному выражению ’’дурак с инициативой") - и это создает определенное пространство для интерпретации авторской оценки.

Один из распространенных приемов косвенной оценки - создание контекстов самодискредитации "фигурантов” описываемой ситуации. Обычно они создаются путем цитирования высказываний какого-либо человека, которые отрицательно характеризуют его личность или дея­тельность, например свидетельствуют о его непрофессионализме, грубости, малообразованности, низком уровне коммуникативной компе­тенции и речевой культуры. Так, в одной из газет было опубликовано следующее сообщение: «В конце февраля представители шахтеров сами приехали в Москву и добились встречи с вице-президентом СССР Геннадием Янаевым. Второй человек в государстве, по рассказу председателя воркутинского стачкома Виктора Колесникова, сказал следующее: "Если я до 26 февраля (с.г.) не дам ответа о готовности правительства СССР подписать генеральное типовое соглашение, то назовите меня козлом". Ответа в срок он не дал. Шахтеры решили бастовать» (Д. Беловецкий. Как вас теперь называть? // Лит. газета. 1991. 20 мар.). Через несколько дней другая газета опубликовала (разумеется, не без умысла) заметку под заголовком "Гнусная инсинуа­ция”, содержащую некое псевдоопровержение, способное лишь усилить компрометирующий эффект: в ней было полностью перепечатано приведенное выше сообщение, и, хотя ссылками на самого бывшего вице-президента и одного из участников встречи информация о злопо­лучной фразе, казалось бы, опровергалась, был создан такой контекст, который лишь, напротив, привлекал к ней внимание: "Понятное дело, в разговоре с разгоряченными шахтерами всякое могло быть... Но чтобы сам вице-президент... Не иначе как газета досрочно встретила первое апреля этого года, носящего, как известно, имя овцы” (Коме, правда. 1991. 22 мар.). Создание контекста самокомпрометации - достаточно эффективный прием воздействия на читателя, так как - при полной или частичной импликации субъекта - он устраняет посредника меж­ду объектом и адресатом оценки. Однако именно в подобных слу­чаях приходится сталкиваться с достаточно большим числом жур­налистских мистификаций и неточностей, когда высказывания либо искажаются, либо приписываются лицам, никогда их не произносив­шим.

Говоря о приемах "смягчения” или "маскировки” оценки, следует принимать во внимание, что российскую печать сегодняшнего дня все же отличает стремление не столько к вуализации оценочного отно­шения, сколько к предельной открытости его выражения. Отсутствие цензуры и идеологического воздействия на печать позволяют авторам газетных материалов выбирать в качестве объекта оценки любой интересующий их факт (или лицо), формировать оценку в соответствии с собственными взглядами, облекать ее в приемлемую для самих жур­налистов форму, ср.: «К тому времени, когда я ушел в "Коммерсантъ", цензура поослабла в принципе. Мы как-то с моим другом писали статью для "Ъ", и нам надо было сказать, что Рыжков не очень умно себя повел. Я говорю: "Хорошо бы сейчас написать, что Рыжков как-то по- дурацки себя повел". А потом вдруг мы поймали себя на мысли: а что, собственно, мешает нам это написать?» (М. Рогожников. Интервью // Моек, комсомолец. 1993. 13 окт.).

Однако свобода слова, оказалось, имеет и свою обратную сторону: выход из идеологии порой оборачивается выходом из культуры, раз­рушение окостеневших стереотипов воспринимается как отказ от любых норм. Только достигнув предельной степени безнравственности, интеллектуального примитивизма и языковой косности, можно ре­шиться на публикацию тех текстов - нередко при этом выдавая их за фольклор, "творчество господина Народа", - которые еще недавно печатала так называемая оппозиционная пресса: "Ходят слухи, что Борис Николаевич сам пытался подсчитать результаты референдума, да пальцев не хватило - поручил Черномырдину" (Молния. 1993. № 60, июль); "При виде патриотов лицо Караулова становится толстопузым" (День. 1993. 18-24 апр.); «Когда я слышу слово "демократия", я хва­таюсь за гигиенический пакет»; "Равенство - это когда у адвоката Ма­карова лицо и задница выглядят одинаково"; "Беспалый у меченого отобрал жилплощадь" (День. 1992. 22-28 нояб.). Вряд ли в данном случае возможна лишь собственно лингвистическая квалификация яв­ления.

Одним из наиболее приметных процессов, протекающих в совре­менной прессе, стала вульгаризация языка (в значительной степени она связана именно с выражением оценки). Резко понизился порог приемле­мости в использовании маргинальной и нелитературной лексики (вульга­ризмов, жаргонизмов, бранных слов). Наконец, подлинное языковое открытие последних лет - мат на страницах газет. Как средство вы­ражения оценки он (наряду с сопредельной "лексикой дна") исполь­зуется в трех видах контекстов:

1. При передаче "чужой" оценки. Причем в типичном случае воспроизводится не высказывание в целом, а лишь соответствующие слова: «И не люблю я расхожих разговоров: вот какие они идиоты, эти путчисты-коммунисты, настолько глупее нас, умненьких писателей и читателей... "Козлы", словом, как невольно выразился о себе Янаев, "мудаки", как якобы отозвался Горбачев о своих друзьях-однополчанах из политбюро» (Л. Радзиховский. Советский Пиночет: вторая примерка // Огонек. 1991. №41, октябрь). Кроме того, нецензурная лексика используется с целью "вербального портретирования" фигурантов ситуации, отражения или беллетризованного "изображения" узуса той или иной социальной группы или среды: «Следом за Андреем вышел парень спортивного вида, подстриженный чуть ли не иод ноль, и плюхнулся за стол. - Ну что, Андрюха, как она, жисть-то? - Да вот с братвой приехал перетереть одно дельце... Решили мы тут с народом контору открыть. "Спецконтингент" есть, быкгт тоже, с "хатой" вопрос решаем - крыша нужна. - Ты что, б..., в сутенеры записался, а? С "дырок" бабки решил намывать, да еще и "крышу" от братвы поиметь.

В падло такое даже предлагать» (А. Погонченков. Дырочные бабки // Моек, комсомолец. 1993. 25 мая).

2. В авторской речи для выражения собственной оценки субъек­та: "Личное дело кучки старых пердунов, считающих сталинское правление образцом государственного устройства, а социализм - единственным раем, - собираться на свои комтусовки" (Р. Байрашев, М. Дмуховский. Коммунисты: "Назад!" // Собеседник. 1993. № 7); "Довольно. Пусть я старый трухлявый пень, пусть я злобный закомп­лексованный импотент - но никогда, слышите, никогда апологеты Мон­ро не убедят меня в том, что сладкая, пленительная, ласковая б... лучше добродетельной трески" (Д. Горелов. Девочка ищет вдовца // Сегодня. 1993. 16 сент.); "Не обещать депутатам харчи, квартиры, оклады жалованья. Делать из них не диссидентов-героев, а дунек- белосракиных" (С. Каледин. Самоволка // Моек, комсомолец. 1993. 20 окт.).

3. Промежуточным является жанр интервью, где интервьюируемое лицо является, с одной стороны, "предметом изображения" (создается некий его образ, в том числе языковой), с другой - полноправным со- субъектом дискурса по отношению к адресату-читателю. Вот неболь­шой фрагмент из интервью, которое журналист М. Модель взял у поэта И. Губермана: "М. Но неужели вам нисколько не обидно, что все читают гарики, а всерьез о них никто не говорит? Г. А, наплевать! Просто насрать даже, не для газеты будет сказано... М. Почему же не для газеты? Г. Нет, если не боитесь, пожалуйста. Я-то считаю, что вся неформальная лексика - естественная часть литературного текста" (Сегодня. 1993. 20 авг.).

Обращает на себя внимание тот факт, что поэт Губерман, утверждающий, что "мат - это глоток чистого воздуха", и рас­сматривающий использование "неформальной лексики" в качестве одного из ведущих эстетических принципов своего творчества, сом­невается в допустимости нецензурной лексики на страницах газеты, тогда как журналист уверен в обратном, демонстрируя тем самым очевидное непонимание различий между художественным и газетным текстом. В газетном дискурсе сквернословие практически всегда - нарушение нормы и вызов адресату, во всяком случае той части читателей, для которых выход за пределы культурной рамки общения неприемлем.

Совокупность изменений, произошедших в последние годы в сфере субъекта газетного дискурса, можно определить как глобальную авто­ризацию: субъект перестал быть лишь посредником между идеологиче­ским демиургом и массами и получил возможность самовыражения в качестве суверенной (в социальном, ментальном и языковом отноше­нии) личности. Это, несомненно, цивилизационный процесс, хотя сегод­ня именно российскую прессу часто обвиняют в излишней "ангажиро­ванности жизнью", манипулировании общественным мнением, пристрас­тии к оценкам. Вместе с тем в значительной мере следствиями именно авторизации газетного дискурса стали крайний субъективизм и оскор­бительная форма многих оценок, появляющихся в печати, пренебре- жительное отношение к традиционным установлениям и конвенциям, что проявляется, например, в вульгаризации речи и нарушении нравст­венно-этических норм.

Ограниченный объем данной главы монографии позволил рас­смотреть, да и то, разумеется, не полностью, лишь две проблемы комп­лексного лингвистического изучения газеты - проблему информа­ционного поля и проблему сферы субъекта, которые вместе с тем именно для этого типа дискурса можно считать базовыми. Перспективы дальнейших исследований разнообразны, но их магистральное направ­ление (следует подчеркнуть: имеются в виду исследования в области культуры речи), очевидно, можно представить как изучение норм всех типов (языковых, стилистических, коммуникативных), действующих в средствах массовой информации, а также как создание типологии языковых, когнитивных, прагматических аномалий, с одной стороны, и факторов успешности дискурса - с другой.