§ 10. Включение чужого поэтического текста в философский.
Структурирование философского текста при помощи поэтического
Принципы цитирования в философском тексте в целом отличны от принятых в научном дискурсе; в этом смысле частной проблемой, возникающей в плане конвергенции текстовых структур языка поэзии и языка философии, является цитирование философским текстом поэтического.
Поэтическая цитата в философском тексте может быть не дословной; фрагменты могут комбинироваться в произвольном порядке без указания на модификацию оригинального текста, цитаты маркируются только как поэтический текст, но в большинстве случаев не отсылают к заглавию текста, источнику, а тем более, странице. Таким образом, эксплицитная маркированность и возможность верификации поэтического текста, которые представляются основными особенностями цитаты в научном тексте [Баженова 2001; Котюрова 2005; Михайлова 1999], в философском тексте практически отсутствуют. Более того, русский философский текст, особенно первой пол. ХХ в., в основном предпочитает не указывать даже имени поэта, например В. Розанов в «Смысле аскетизма» так цитирует стихотворение А. Фета «Шепот, робкое дыханье...»: «На ряд феноменов его мы должны озриться как бы с удаления Сириуса и охватить взглядом многообразнейшие его выражения, не у одного человека, но и во всей природе, и тогда только мы уловим - Свет ночной, ночные тени, // Тени без конца, // Ряд волшебных изменений // Милого лица...» [Розанов 1990а, Т.1, 222]. Чаще всего без ссылок в русском философском тексте цитируется Ф. Тютчев, далее - В. Соловьев, А. Фет, Е. Боратынский, Г. Гейне, И. Гете - очевидно, те поэты, чей поэтический текст признается философами типологически родственным философскому, или, реже, приводятся общеизвестные цитаты из А. Пушкина, М. Лермонтова, Н. Некрасова, И. Крылова, которые расцениваются философом как прецедентные тексты культуры; например, у С. Франка из некрасовского «Рыцаря на час»: «служить “народу”, перейти на его сторону значило уйти от “ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови”, в стан “погибающих за великое дело любви”, объявить власти и всем врагам народа беспощадную войну» [Франк 1990, 120].Интересны последовательности нескольких поэтических цитат, инкорпорированных в философский текст, одна из которых называет поэта, а другая - нет; так, у Я. Друскина в философских дневниках 1942 года: «Я не переставал верить в смерть, но поверил в бессмертие, реально ощутил: “Блажен, кто посетил сей мир // В его минуты роковые” И у Пушкина: Все, все, что гибелью грозит, //Для сердца смертного таит // неизъяснимы наслажденья - //Бессмертья, может быть, залог» [Друскин 1999, 275]. Характерны восклицательные знаки, поставленные философом внутри закавыченного поэтического текста, свидетельствующие о частичной апроприации поэтического текста философом. В более поздней работе «Грехопадение» (1965) Друскин возвращается к той же самой пушкинской цитате из «Пира во время чумы», но уже прямо встраивая ее в текст, не упоминая имя Пушкина, что может свидетельствовать о двойной интертекстуальности: пушкинская цитата содержит отсылку к собственному раннему философскому тексту: «Мне кажется, Бог здесь не абсолютно запрещает вкушение от древа познания, а, скорее, заманивает человека [далее та же цитата Пушкина] / Бог как бы предлагает человеку броситься в пропасть» [Друскин 2004, 176]. Но и в современном философском тексте, даже если указывается имя поэта, то, как правило, без указания на источник и страницу, т.е. без возможности верификации: «В этой “обратной перспективе”, или перспективе иного, сущее имеет совсем иной порядок, чем тот, который считается единственно легитимным в научной картине мира. Этот порядок, представляющий собой, по выражению Б.Л. Пастернака, “образ мира в слове явленный”, есть Мир как лад всего сущего» [Лошаков 2007, 25].
Возможны и более радикальные варианты цитации поэзии в философском тексте: в некоторых случаях собственные стихотворения философа включаются в текст наравне с цитированием чужих текстов, причем и в том и в другом случае авторство не указывается. Подобные случаи создают безусловные трудности для комментаторов, вплоть до невозможности установить авторство: пример из текста Соловьева (И если в чувстве ты блажен всецело...
[Соловьев 1990, Т.1, 702]) уже приводился в связи с рассмотрением стихотворений философов.Иностранный поэтический текст, как правило, цитируется на языке оригинала без перевода, причем не указывается источник, не называется имя автора и язык оригинала. Возможны и варианты цитирования на языке оригинала с указанием на источник или без, а затем авторский философский перевод-интерпретация, часто прозаический: «“Глубже и ревностнее обратившийся полнее и выше усовершается вечностью, и его бытие полнее тонет в вечном бытии” (Николай Кузанский. Наука незнания III 9, 236). В нашем веке это общее место старой философии, похоже, забыто, но его повторяет поэзия. В “Геронтионе” Томаса Элиота: In the juvescence of the yea // Came Christ the tiger [...] // To be eaten, to be divided, to be drunk // Among whispers. // “В юную пору года пришел Христос тигр, чтобы быть съеденным, разделенным, выпитым среди шепотков”, когда христиане по обычаю причащаются на Пасху» [Бибихин 2007, 97]. Общеизвестные тексты культуры могут находиться в непосредственной контекстуальной близости с именами философов и выполнять поэтикофилософскую функцию превращения чужого философского текста в поэтическую формулу; имя поэта (в следующем примере из Шестова это Гораций, «Наука поэзии») при этом не указывается: «хотя Киркегард требует от Шопенгауэра, чтобы тот не в книгах, которые можно читать, а можно и не читать, а на площадях, в театрах, в храмах оскорблял людей, но ему это, собственно, совсем и не нужно, точнее, ему это не нужно. Si vis me plere primum est tibi ipsi dolendum (“Если хочешь, чтоб я плакал, тебе должно самому сначала пострадать”): он чувствует, что Шопенгауэр прижился к своему пессимизму» [Шестов 1992, 169].
Обычным способом воспроизведения философом поэтического текста является цитирование по памяти, при этом могут быть значительные несовпадения с претекстом поэтического оригинала. Так, Е. Трубецкой цитирует стихотворение Тютчева «Фонтан»:
Какой закон непостижимый Тебя стремит, тебя мятет.
Как жадно к небу рвешься ты!..
Но длань незримо-роковая,
Твое стремленье преломляя,
Свергает в брызгах с высоты [Трубецкой 1994, 45];
в оригинале Твой луч упорный преломляя (Ф. Тютчев). «Ошибка» философа объясняется инкорпорированием поэтического текста в философский и приданием ему характера философского высказывания, в результате чего метафора бессознательно приносится в жертву дистантному корневому повтору, репрезентирующему категориальное мышление (пара стремит / стремленье приобретает дополнительные связи в тексте благодаря вертикальному параллелизму: тебя стремит и твое стремленье - первые слова строчек).
Франк, неточно цитируя стихотворение Тютчева «Сны», заменяет второй элемент повтора эпитета земной /земная характерным для идиос- тиля философа личным местоимением наша; у Тютчева: Как океан объ- емлет шар земной // земная жизнь кругом объята снами (Ф. Тютчев), у Франка: «“Действительность” есть как бы здание, которое состоит только из подходящих к нему, удобно укладывающихся камней; но рядом с этим зданием остается еще хаотически разбросанная куча неподходящих, не использованных для построения здания камней. Реальность в ее полноте, таким образом, всегда шире “действительности”. Вместе с поэтом мы можем сказать: Как океан объемлет шар земной, // Так наша жизнь кругом объята снами» [Франк 1990, 259]. Характерна эксплицирующая конвергенцию текстовых структур метафраза «Вместе с поэтом мы [философы] можем сказать». «Ошибки» при цитировании, таким образом, это типичное явление, которое вызвано апроприацией поэтического текста философом и приданием поэтическому или поэтико-философскому высказыванию характера философского. Исключение не составляют даже стихотворения В. Соловьева: «ошибка» Е. Трубецкого в цитировании стихотворения «Три свидания» состоит в бессознательной семантически значимой замене соловьевского я осязал на я созерцал, что, безусловно, отражает привнесение собственного философского видения (созерцание реальности Софии) в цитирование поэтического текста другого философа, при этом сама поэтико-философская мысль развивается по принципу, сходному с «оставить» в развитии философского понятия:
«Не веруя обманчивому миру,
Под грубою корою вещества,
Я созерцал нетленную порфиру И узнавал сиянье Божества
Для этого созерцания реальность Софии видна во всем, даже в этих неудачах и падениях» [Трубецкой 1994, 109].
Перечисленные особенности цитирования поэзии свидетельствуют
0 том, что философский текст, инкорпорируя поэтический, стремится избавиться от роли метатекста[173].
С другой стороны, можно согласиться с отмеченной особенностью цитирования поэтического текста в любом тексте, даже в научном: «стихотворная цитата в филологическом научном тексте наделяет этот текст поэтической функцией» [Баевский 1994, 113]; с точки зрения стиха - прозы, при «густом» цитировании, то есть тогда, когда поэтические цитаты занимают значительный объем целого текста, можно говорить о построении, близком к прозиметруму, при этом в «ближайшем окружении стихотворного компонента» неизбежно возникают аналоги стихотворных строк [Орлицкий 2002, 419, 424]. В языке философии эта функция усиливается благодаря меньшей маркированности поэтического текста и конвергенции структур поэтического и философского текста, приводящей к большей связности целого текста, что определяется непротиворечивостью поэтического и философского дискурса и призвано отразить признание философами этой непротиворечивости.
Кроме прямого инкорпорирования при помощи кавычек, в русской философской словесности сложились собственные приемы скрепления поэтической цитаты с философским текстом: типичными метасловами, вводящими поэтический текст, являются говорит поэт, прав поэт, другими словами и т.д.[174]: «страдание о недостигнутом смысле и то возвращение жизненного круга назад, на землю, в бессмыслицу, о котором говорит поэт» (Е. Трубецкой, цитируя Тютчева без упоминания имени поэта) [Трубецкой 1994, 45]; «Поистине, прав мудрый поэт» (Франк, цитируя Гете без упоминания имени поэта) [Франк 1990, 152]; «Итак, абсолютно есть... Другими словами... Таким образом, для того чтобы быть чем оно есть, оно должно быть противоположным себя самого или единством себя и своего противоположного, // denn Alles muss in Nichts zerfallen // Wenn es im Seyn beharren will»1 (Соловьев, цитируя Гете без упоминания имени поэта) [Соловьев 1990, Т.1, 704].
Характерно, что поэтические цитаты из Соловьева тоже вводятся Е. Трубецким словами говорит поэт без упоминания имени философа-поэта: «Поэтому здешнее откровение Софии, закрытое хаотическими проявлениями “другого”, не может быть распознано неискушенным глазом. - Оно становится явным лишь для того высшего ясновидения творческого вдохновения, о котором говорит поэт: Не веруя обманчивому миру...» [Трубецкой 1994, 109]. Подобный характер метаслов свидетельствует о том, что философ признает за поэтической формулой (другими словами) способность быть развернутой в философскую мысль, и рассматривает язык поэзии и язык философии как параллельные способы выражения, способные конвертироваться один в другой. Цитата поэта, таким образом, важна как иной способ выражения собственной философской мысли, и основное в атрибуции этого текста - это указание на статус поэтической формулы (говорит поэт), а не на конкретный поэтический источник.Сделаем оговорку, что при использовании поэтического текста в качестве эпиграфа к философскому цитирование более традиционно: «Всякая идея вступает в явление как чуждый гость. // Гёте» [Лошаков 2007, 7]. В то же время способ оформления одной и той же цитаты может меняться в зависимости от положения в тексте: Франк цитирует Соловьева, инкорпорируя строки из его стихотворения «Имману-Эль» в собственный философский текст «Крушение кумиров» без указания авторства: «Мы нашли вечного Друга и Отца, мы не одиноки и не покинуты более; в тишине, наедине с собой и Богом, мы наслаждаемся радостью любви, по сравнению с которой уже несущественны, незначительны все неудачи, разочарования и горести внешней жизни.
Средь суеты случайной В потоке мутном жизненных тревог Владеешь ты всерадостною тайной:
Бессильно зло; мы вечны; с нами Бог» [Франк 1990, 172].
В позднем философском сочинении Франк превращает перевод заглавия стихотворения Соловьева в заглавие всего текста «С нами Бог» и повторяет те же строки в виде эпиграфа, оформленного традиционно: «Вл. Соловьев // (Из стихотворения “Эмману-Эль”)» [Там же, 438].
Поэтический текст может выступать как способ структурирования философского, что относится не только к рассмотренным выше собственным внутритекстовым стихотворениям философов, но и к инкорпорированным сегментам чужого поэтического текста (цитатам). Если учитывать принцип структурной свободы текстов русской философской словесности, то отказ от кодифицированной последовательности как принятого требования академического философского текста ведет к необходимости замены конвенциональных связок иными. В роли этих связок может выступать поэтический текст.
Задача философского текста, по Л. Шестову, - это раз и навсегда избавиться от всякого рода начал и концов [Шестов 2001, 321]. В текстах философа поэтическая цитата, например в части «Potestas Clavium», критически осмысляющей и в конечном итоге развенчивающей философские задачи Вяч. Иванова (статья имеет подзаголовок «К характеристике русского упадничества»), пушкинское в багрец и золото одетые леса повторяется и как эпиграф, и как концовка, служит поэтико-философской и, одновременно, эмоционально-оценочной характеристикой системы и замещает отрицаемую структуру философского «начала» и «конца», что прямо эксплицируется метатекстовым высказыванием: «И теперь, как в начале статьи, я могу с тем же чувством повторить дивный пушкинский стих» [Шестов 1993, Т.1, 277].
Шестов борется против потому что, заключительных итак, даже простых «и» и прочих «невинных союзов[175], посредством которых разрозненно добытые суждения связываются в “стройную” цепь размышлений» [Шестов 2001, 320]. Позиции метаслов занимаются поэтическими цитатами и отсылками, а с другой стороны, за причинно-следственным союзом может следовать не ожидаемая экспликация, а поэтическая цитата, содержащая свернутую поэтико-философскую формулу. Так, например, текст Шестова «Апофеоз беспочвенности» структурируется при помощи различных поэтических текстов; ключевое понятие беспочвенность развертывается как неясность, неопределенность (что соотносится с трансцендентными, шатающимися истинами), далее неверная почва противопоставляется твердой надежной земле (festes
Land) как отчетливому заблуждению при помощи инкорпорирования поэтического текста Гейне, а концовка целого текста концентрированно повторяет весь ряд терминов - известное, неизвестное, беспочвенность, твердая земля, причем гейневская формулировка уже прямо апроприи- рована философским текстом Шестова и выступает в сильной позиции как абсолютная концовка («Потому что ты твердая, надежная земля»): «Философ больше чем кто-нибудь другой боится неясности и неопределенности и за одно отчетливое заблуждение отдаст вам целый десяток трансцендентных, но шатающихся истин. А как боится он колеблющейся, неверной почвы!.. Даже если ты вся будешь охвачена безумием и несправедливостью, о Германия, я все же буду тосковать по тебе, хотя бы потому, что ты твердая, надежная земля1. [конец текста] ... есть неизвестное, которое никоим образом не может и не должно быть сведено к известному. Его [Шекспира] девиз: апофеоз беспочвенности. Но “философ” давно уже не слушает. Все лучше, чем беспочвенность. Много грязи, пошлости, гадости и глупости в тебе, Германия, - Хотя бы потому, что ты твердая, надежная земля (Wenigstens bist du doch festes Land)» [Там же, 330, 332].
Структурирование философского текста при помощи поэтического может иметь гипертекстовый характер. Так, например, V глава в книге Ж. Делеза «Критика и клиника» называется «О четырех поэтических формулах, которые могли бы резюмировать философию Канта» [Делез 2002, пер. О. Волчек, С. Фокина]. Поэтические формулы в виде эпиграфов, как и у Шестова, структурируют целый текст.
Среди этих формул, лежащих в основе композиции, есть «je suis l’autre» (я есть другой) А. Рембо2 и прецедентная цитата из «Гамлета» «the time is out of joint», в русском блестящем, но неточном переводе Б. Пастернака известная как «распалась связь времен». Несмотря на то, что эта цитата - один из самых известных шекспировских афоризмов, Делез считает нужным указать, что он берет этот эпиграф не непосредственно из источника, а из текста Шестова3. Шестов, превращая формулу В. Шекспира в трагический девиз своей мысли, в значительной степени структурирует на ее основании тексты - как «Апофеоз беспочвенности», так и «Разрушающий и созидающий миры» (работа о Л. Толстом). Казалось бы, такая известная поэтическая формула, зачем ссылаться на Шестова? Трактовка. Делезом шекспировской фразы и ее роль в тексте
1 В оригинальном тексте стихотворение дается по-немецки: ...Immerhin, mag Thorheit und Unrecht //Dich ganz bedecken, о Deutschland. // Ich sehne mich dennoch, nach dir: // Denn wenigstens bist du doch festes Land.
2 Об этой формуле см. также § 11 главы III.
3 «The time is out of joint. - Шестов нередко превращал формулу Шекспира в трагический девиз своей мысли - в “Апофеозе беспочвенности” и в работе “Разрушающий и созидающий миры”» [Делез 2002, 43].
аналогичны шестовским; здесь имеет место не только сложная поэтико-философская интертекстуальность, но и очень интересный случай конвергенции на уровне текста: для Делеза после текста Шестова эта формула уже не является непосредственно поэтической, а становится философско-поэтической.
В таких жанрах философской прозы, как эссе, дневник, а также в тексте черновика возрастает частотность использования поэтического текста как структурирующего философский. Так, в тексте философского дневника Франка («Саратовском тексте») программа статьи «Проблема метафизики», написанная нумерованными абзацами с краткими афористичными формулировками и обилием философских формул («Бытие = мышление») и номинативных конструкций заканчивается цитированием гетевского «Фауста» по-немецки: «Метафизическое познание - нелепость. Отсутствие метафизического чувства - душевная плоскость и мертвость. Великая тайна бытия, мистическое ощущение которой есть родоначальник всего великого на земле. // Nur wo du klar ins holde Klare schaust, // Dir angehorst und dir allein vertraust, // Dorthin, wo Schones, Gutes nur gefdllt, // Zur Einsamkeit!--Da schaffe deine Welt. // Золотые слова!» [Франк 2006, 74]. Интересно, что издатели «Саратовского текста» в 2006 г. дают не известный перевод «Фауста» Н. Холодковского или Б. Пастернака:
Но там, где, в ясности, один Ты друг себе и господин.
Там, в одиночестве, свой край
Добра и красоты создай (И.В. Гете),
а пытаясь передать взаимодействие философского и поэтического текста, приводят русский подстрочник:
Лишь там, где ты ясно смотришь в прелестную чистоту, Принадлежишь и обоюдному доверяешь,
Туда, где нравится только прекрасное и доброе,
К одиночеству! - Там творится твой мир! [Франк 2006, 104].
В таком жанре, как религиозно-философское интервью («Интервью, которое автор книги “Два года в Абези” дал корреспонденту журнала “Крисчен Уорлд Монитор”»), А. Ванеев, представляя основные положения Карсавина и свои собственные, заканчивает два интервью подряд поэтико-философскими двустишиями, относящимся одновременно и к уровню текста:
Никак нельзя, чтоб отрицанье Бога Последним было словом диалога;
«А то, знаете ли, литературные формы вездесущи, они любую идею тотчас распишут в готовые рубрики.
Но ничего. Ваш образ сделал дело:
Словесное себе нашла идея тело...»
[Ванеев 1990, 201, 194].