§ 13. Трансформация философского понятия в идеологему в поэтическом тексте

Один из вариантов освоения философской лексикой поэтического текста состоит в следующем: лексема изначально заимствуется из философского текста, специфика ее освоения примыкает к третьему пути, т.е.

Рассмотрим этот вариант третьего пути на примере трансформации понятия единого / единицы, заимствованного из философского текста Соловьева, поддержанного традицией исторического функционирования этих лексем в философских текстах, в одну из центральных идеоло- гем поэтического текста Хлебникова.

Проблеме влияния Соловьева на Хлебникова посвящены тезисы М.С. Киктева: характерно, что «“Я начинал с выпада на уру против Канта”, - как и Соловьев, Хлебников начинал с преодоления “кризиса западной философии” и стремления к “цельному знанию”; из других его записей о Канте одна почти повторяет замечания Соловьева в “Критике отвлеченных начал”» [Киктев 1992, 28].

Хлебниковское Единое (Единство - тебе поклонюсь! И лишь одному; бывающее едино; Морской прибой всеобщего единства), безусловно, соотносится с соловьевским учением о всеединстве и с воспринятой через Соловьева неоплатонистической идеей Единого (Единицы). На лексическом уровне эта закономерность проявляется, в частности, и в попадании в ближайший контекст лексем единое / единый / единство и лексем с компонентом все (например, вселенная):

Вы даруете единство между змееобразным

движением

Хребта вселенной и пляской коромысла;

все мы нагие! все мы едины!..

Не только лексема единое, но и традиция функционирования лексемы единица2, семантически производной и / или тождественной единому, восходит к неоплатонистическим текстам и их восприятию русским философским текстом: «Единица, делающая единой всякую единицу; Сверхсущественная сущность; Ум непомыслимый; Слово неизрекаемое» [Ареопагит 2008, 124, пер. Г. Прохорова]; «:мы... не можем ничего о Нем сказать, кроме того, что Он есть вечная единица в простоте» [Булгаков 1994, 128].

Необходимо иметь в виду, что трансформация понятия единое / единица в идеологему, как и хлебниковская поэтика в целом, объясняется двояко: и близостью к определенным философским текстам, трансформированным в идеологические схемы, и особенностью индивидуального мировосприятия Хлебникова. Это отчетливо видно в «Досках судьбы», где ужас поэта перед раздробленностью мира и сознания, страх превратиться в ничто, изойти по капле («Я-единица становлюсь ничем через бесконечное деление и умаление», или «Путь единицы в ничто через деление, через самоуничтожение» [Хлебников 2000, 120]), приводит к задаче создания системы, при помощи которой Хлебников надеется преодолеть раздробленность, обрести целостность, понять соизмеримость целостности и дробности и удержать все части мира и своего Я под кон- тролем, преодолеть архаический ужас исчезновения («Построим такие законы, чтобы положительная единица давала солнце, отрицательная

- кровяной шарик» [Там же, 105]).

Единица и единая Система сакрализуются: Хлебников говорит об «одной священной и великой мысли, в которую превращались бы все остальные мысли» [Хлебников 2000, 108], и носителем этой мысли является сам поэт (единица). У Хлебникова возникает дополнительная семантика «Единицы-вершины» или «Единицы-основания». Единица выступает как основной Бог, она венчает уравнение: «Молнийный блеск там, единицы, на небе уравнений, дает новый шаг путника страны звуков»; «Храм [года] кончается единицей» [Там же, 41, 44]. Конечная цель

- религия Единицы, идеология Единицы: Нас много - друзей единицы... (В. Хлебников).

Трансформация соловьевского понятия всеединство в идеологему Единица основана, в частности, на том, что поэтическому освоению подвергается не столько сам авторский философский термин, сколько наличие у философа законченной (всеединой) системы. В этом смысле система Хлебникова основывается на придании сакральной семантики единицы любой всеохватывающей системе. В хлебниковской единице очевидна не только генетическая связь с системой всеединства Соловьева, но и с гегелевской[120] системой как системой, которая для поколения конца XIX - начала XX в., особенно в русской культуре, была не просто одной из философских систем, а символом всеохватывающей системы вообще: «Это учение [В. Соловьева] надобно было принять или отвергнуть в целом: так все в нем было взаимно опосредовано и связано, архитектонически сплочено, почти органически неразделимо» [Иванов 1994, 339].

На лексическом уровне трансформация философского понятия единого / единица в идеологему маркируется предпочтением слова единица слову единое, а также появлением целого ряда других идеологем, семантически связанных с ключевым словом единица: Единая Книга, Единый Язык, Мудрец как Единица. В качестве связанных с Единицей идеологем (и, соответственно, лексем), попадающих в семантическое поле Единого / Единицы у Хлебникова, нужно назвать также единообразие и похожесть, однородность, одинаковость (в противовес разнообразию и непохожести) и, как следствие, идеологему повтора, повторения.

Равномерность, однородность, одинаковость, достигнутая цель - термины Соловьева. Также Соловьев, говоря об аксиологии равномерности и однородности, объединяет «эстетический критерий с естественнонаучным»: «зато красотою видимых форм они [растения] наделены гораздо равномернее, нежели животные... Для растений зрительная красота есть настоящая достигнутая цель» [Соловьев 1990, Т.2, 375]; «Как одинаковая вибрация созвучных струн, так и сочувственная связь живых существ есть не простое тождество, а согласие однородного» [Там же, Т.1, 161].

В поэзии Хлебникова идея однообразия-единообразия попадает в более широкое семантическое поле Единицы и Единого. Разнообразие и непохожесть чего-то на что-то употребляется с негативной оценкой, и, напротив, одинаковый и похожий оцениваются положительно. С одной стороны: Разнообразные людские моры Как знаки жили в чешуе Смертей и гибели плачевные узоры,

а с другой -

И кто-то бледный и высокий

Стоит, с дубровой одинаков (В. Хлебников).

Большое количество однородных элементов (здесь характерны лексемы толпа, стадо, брызги, поток, порода, род), любая однородность наделяется семантикой положительной оценки. Адам за адамом // Проходят толпой //На праздник Байрама // Словесной игрой. //В лесах золотых // Заратустры; Где утки одной породы в сухой клетке подымают единодушный крик (В. Хлебников). Поток любой однородности всегда мудрее, чем рассыпанность букв или «разнообразие книг»: И поток златых кудрей // окровавленного лика // Скажет многих книг мудрей, с другой стороны - Аул рассыпан был, казались сакли // Буквами нам непонятной речи (В.

Однородное легче объединяется числом и поддается управлению (Стадо ручное богов (В. Хлебников)). Выдвигается идеал - быть

Единицей однородного: Ужель не верх земных достоинств //Быть единицей светлых воинств?.. (В. Хлебников) (ср. отличную трактовку толпы у Федорова, подчеркивающего различие единиц: «Только в учении о родстве вопрос о толпе и личности получает решение: единство не поглощает, а возвеличивает каждую единицу, различие же личностей лишь скрепляет единство» [Федоров 1982, 65]).

Лексема серый, очень частотная у Хлебникова, реализует семантику однородности (и связанную с ней управляемости) и также обладает положительной оценкой:

Я победил: теперь вести Народы серые я буду;

«За мною взвод!» —

И по лону вод Идут серые люди;

Девушек толпы темны и босы,

Темное тело, серые косы.

На 82 тыс. слов у Хлебникова серый (-ая, -ое, -ые) во всех падежах встречается 43 раза; ср. у Пастернака: на 94 тыс. слов - 20 раз, у Мандельштама на 55 тыс. слов - 11 раз, причем характерно, что у Хлебникова серые (прилагательное серый во множ. чис. во всех падежных формах регулярно приобретает семантику однородности) встречается 22 раза; ср. у Пастернака - 3 раза, у Мандельштама - 2 раза.

Переосмысление понятия соборности тоже происходит исходя из идеологемы единицы и однородности. В связи с этим лексемы набор и собор употребляются как синонимы: «набор солнц», «собор людей, государства управляются положительными степенями»1 [Хлебников 2000, 50, 56]. И то и другое предполагают существование единицы, управляющей однородными элементами. Таким образом, в связи с понятием однородность трактуется семантика умножения и возведения в степень, что обуславливает частотность попадания в семантическое поле единицы таких лексем, как умножение (умножить), степень. Хлебниковский мир в идеале - это умножение однородных элементов: Когда умножены листы // Мы говорили — это лес....

У Хлебникова мир, состоящий из клочков, не может сложиться в сумму: поэт избегает сложения и возлагает надежды на степень2, пос- [121] [122] кольку сама операция сложения для него не элиминирует распадения на части.

Единица-Творец видит вокруг себя дроби и, в идеале, собирает все воедино. Хлебников декларирует «волю к наименьшим числам» [Там же, 16]. В приведенных примерах явно прослеживается семантика диктата единицы; двойка попадает под единицу и от нее неотделима. Принцип Двойки еще непосредственно связан с единицей, он не столько отличен от единицы, как тройка: Две священной единицы // Мы враждующие части. Интересно, что в двойке Хлебников выделяет именно семантику вражды и противостояния, которое ставит под свой контроль единица, в то время как Карсавин, более последовательно развивающий семантику неоплатонистического понятия единицы, выделяет в двойке диалектику согласья и раздора: ...Постичь не в силах я, // Сколь Ты един... // ...пред слабым взором, // Что все двоит согласьем и раздором.

Очень важно введение однородных единиц при описании мира: «Затерянные в толще времени, затерянные там и здесь, они послушны закону делимости на 365 лет и однообразными огоньками загораются на улице столетий» [Хлебников 2000, 29]. Система мира, таким образом, предстает как совокупность единиц, где Целое также обозначается Единицей. На всех уровнях есть подобие части целому, что можно соотнести с хлебниковским возведением однородного и единообразного в степень.

Связь понятий и лексем разум и единство у Соловьева отмечает уже Вяч. Иванов: «разумное сознание есть сознание положительного единства, или, что то же, созерцание всеединства божественного» [Иванов 1994, 340]. У Хлебникова Единое представляется как разум (Я верю: разум мировой // Земного много шире мозга // И через невод человека и камней // Единою течет рекой), что роднит его также с терминологией французской рационалистической философии XVIII в., где разум как единое кодифицирующее начало призван управлять: Вихрем разумным, вихрем единым //Все за богиней - туда!.. (В. Хлебников). «Доски судьбы» претендуют на то, чтобы стать сочинением по типу конституции: Хлебников называет это «единым законом гражданам времени» [Хлебников 2000, 51]. Такой подход рационализации будущего харак- терен для «фаустовской» эпохи апологии разума1: «выключать счет из плоскости времени в плоскость пространства, мы выйдем на широкую дорогу единого мирового разума» [Там же, 17]. Семантика единого мирового разума, таким образом, у Хлебникова связана с идеологемой разумного кодифицирования Единицей мира (земного шара)2, рукой мыслителя, спокойно // Управляющего вселенной, // Этого всадника оседланного рока. В роли Единицы выступает сам Поэт-Мудрец. Имя Велимир оказывается также связанным с эволюцией понятия всеединого. Даже слова Соловьева: «образ всеединства, который всемирный художник крупными и простыми чертами набросал на звездном небе. его же. разрисовывает в растительных и животных телах» [Соловьев 1990, Т.2, 371] можно прямо отнести к Хлебникову. Связь семантики гениальности с идеей единицы отсылает и к философским текстам Вяч. Иванова, безусловно оказавшего влияние на Хлебникова: «Ибо талантливое производно и многочастно, а гениальное изначально и в себе едино, как некое духовное семя и духовная монада» [Иванов 1994, 74].

Понимание причин и принципов мироздания Мудрецом приводит в идеале к установлению раз и навсегда найденной им системности и обусловленности как единых обязательных для всех законов, которые трактуются как окаменевшие отношения, формы, формулы, Единая Книга, закрывающая дальнейшее познание: «эти законы даны впервые и навсегда. клянемся, что наши властные приказания никогда не будут нарушены» [Хлебников 2000, 51]. Единая Книга как идеологема, именно печатная книга, является символом временной бесконечности: Единую книгу //скоро ты, скоро прочтёшь... (В. Хлебников). Сходство системы Хлебникова как единицы с гегелевской системой3 фокусируется, прежде всего, в идеологеме Мудрец-Книга и окончание истории. Тема мудрости сливается с темой науки и олицетворяется в образе Мудреца; Мудрец, создатель Единой Книги, и сама Единая Книга - это не просто синони- [123] [124] [125] мы, но и В. Хлебников и А. Кожев ставят между ними знак равенства: «Наличным же бытием (Dasein) Науки будет уже не Человек, а Книга... Книга знаменует собой явление (Erscheinung) Науки в Мир» [Кожев 2003, 479]; у Хлебникова мудрец равен книге, каменной книге как системе и явлению науки в мир, и эта мудрость должна быть врезана в камень: Лоб Разина резьбы Коненкова, // Священной книгой на Кремле.

В этом смысле очень важен момент окончания истории и создания идеального, всеобщего и однородного государства, этот момент следует за созданием Единой Книги. История оказывается историей Книги, точнее, историей развития знания, которое заканчивается явлением Книги (ср. А. Кожев о Гегеле: «ничего больше не меняется и не может измениться в этом всеобщем и однородном государстве. будущее здесь - это уже бывшее прошлое» [Кожев 2003, 483]). Поскольку результат действо- вания Мудреца совершенен (Книга - Язык), он не меняется и не может быть превзойден; короче, у него нет будущего в собственном смысле слова: «История завершилась, делать больше нечего и единственным занятием Человека остается чтение и понимание Книги» [Там же, 480];

Род человечества - книги читатель,

А на обложке - надпись творца,

Имя мое - письмена голубые.

Да ты небрежно читаешь.

Больше внимания! (В. Хлебников);

идеологема Единой Книги, таким образом, предполагает чтение и понимание Мудреца читателем, а не развитие или диалог: «Так, дойдя до конца, надо снова браться за чтение Книги. и этот цикл повторяется вечно» [Кожев 2003, 490].

Остальные книги, таким образом, становятся ненужными («Пусть эти вырастут самоубийством правительств и книгой те» [Хлебников 2000, 6]), так как содержат неполное знание (или знание не объявленное полным) и не являются Единицей. Соответственно, идеологема единицы предполагает уничтожение всех других книг, как и любая разнородность, раздробленность, разномыслие, многообразие; книги должны быть сожжены на костре, что входит в реализацию идеологемы Единой Книги в стихотворении «Единая Книга»:

Я видел, что черные Веды,

Коран и Евангелие,

И в шелковых досках Книги монголов Из праха степей,

Из кизяка благовонного,

Как это делают Калмычки зарей,

Сложили костер

И сами легли на него -

Белые вдовы в облако дыма скрывались,

Чтобы ускорить приход Книги единой.

Важно отметить, что отменены должны быть все книги, даже те философские книги (в терминологии Хлебникова «случайные книги»), которые послужили основой для создания Единой Книги, прежде всего и произведения «раньше вдохновлявшего» Соловьева1. Хлебников прямой аллюзией отменяет Соловьева и ставит себя на его место как ответственного за понятие Единого: «многие соглашаются: бывающее едино. Но никто еще до меня не воздвигал своего жертвенника перед костром той мысли, что если все едино, то в мире остаются только числа» [Хлебников 2000, 49].

Установка на сдерживание превращений и изменений, проецируется из космо-исторического взгляда на язык: в проекте Языка и в идеоло- геме единого языка творческой телеологией является сохранение целой единицы и установление диктата единицы. Непохожесть языков, как и любая непохожесть (нас отразил, печально непохожих (В. Хлебников)) и разнообразие, оцениваются отрицательно и должны быть приведены к однообразию, к повтору. Перечисление наций, языков (или даже парное их упоминание) у Хлебникова композиционно играет роль отрицания разнообразия перед планируемым приведением в единообразие: Ни хрупкие тени Японии, // Ни вы, сладкозвучные Индии дщери, // Не могут звучать похороннее, // Чем речи последней вечери. Поэта гонит разнообразие песен, как и современное многообразие языков, и удовлетворяет однообразие (гам), в частности - птичий гам, становящийся моделью будущего языка: Гонимый... // Румынкой, дочерью Дуная, // Иль песнью лет про прелесть польки, - // Бегу в леса, ущелья, пропасти // И там живу сквозь птичий гам. Единым может быть язык птиц, но у Хлебникова к единству должны быть приведены и живые языки людей: Лети, созвездье человечье, //Всё дальше, далее в простор, // И перелей земли наречья // В единый смертных разговор. Хлебников не принимает сам факт существования разнообразных языков (наречий), их отклонение от единого праязыка, т.е. то дробление, которое неизбежно

1 Киктев приводит несколько контекстов противопоставления поэтом себя Соловьеву: «Плоскость XVIII “Зангези” дает прямую ссылку на “Три разговора”, и очень вероятно, что строки “В очках ученого пророка // // Владимир Соловьев” создают здесь образ, противопоставляющий “очки пророка” (Соловьев не носил очков) собственным хлебниковским “очам”, Очимиру (“Счет чисел, счет времени - вот они очи бога. Это сильнее Корана”.)» [Киктев 1992, 31].

приводит к уничтожению, к смерти, к ничто. Однако приходит Мудрец и, преодолевая языковую раздробленность, восстанавливает праязык и преобразует его в Единый язык.

Тема языка как идеологии и, даже более узко, языка как политической идеологии, более всего отделяет позицию Хлебникова от других футуристов, прежде всего А. Крученых. Если в дихотомии «язык / речь» идея Крученых, безусловно, отстаивает приоритет речи, то Вселенский Звездный язык Хлебникова - это теория языка не просто в отсутствии речи, но это язык вне коммуникации. В теории хлебниковской зауми (обратим внимание, что именно в теории, а не в практике) нейтрализуется - вплоть до ликвидации - дихотомия «система / норма». Норма и система создаются одновременно по воле поэта (Мудреца). Возникают новые системные отношения, которые тут же мыслятся как нормативные и, по хлебниковскому проекту, неизбежно должны стать нормативными. В то время как типичное окказиональное слово, так или иначе соотносясь с системой, нарушает норму на разных уровнях (и в этом смысле реальное словообразование Хлебникова не является исключением), теория зауми Хлебникова - это принципиально системная неология языка в противовес окказиональности как явлению речи, обусловленному контекстом и несущему преимущественно эстетическую функцию [Азарова 1988]. Если окказиональное слово создается в речи, а факт его вхождения / невхождения в язык является также случайным, то Заумь мыслится поэтом как языковое, а не речевое новаторство. Единица Языка (или Язык-как-Единица) должна покрывать все многообразие, элиминируя его, в том числе и собственный опыт должен тут же подводиться под Единицу. Поэтому возникает своеобразный парадокс: собственное словотворчество, которое по сути является окказиональным, потенциально принадлежит Единому Языку.

Фиксация нормы представлена основной метафорой - метафорой системного окаменения, например, в образе азбуки: и азбукой столетий тол- пилисяутесы. Каменный оценивается положительно как понятный, ясный: Вся книга каменного дна //Глазам понятна и видна. Любой закон, включая и закон языка, состоит из камня: Любви каменный устав, будущее воспринимается как окаменение: Каменей навеки, речка!, норматив вводится раз и навсегда - раз созданный, он уже дальше не подлежит варьированию. Путь Языка - это смерть национальных языков: Ты слышишь: умер «хох», // «Ура» умолкло и «банзай» - и создание некоторой каменной книги на едином языке: каменною книгой читателя другого (В. Хлебников).

Таким образом, снимается не только дихотомия «система / норма» в пользу тождества «система = норма», но и «речь / язык» в пользу языка, поглощающего речь. В результате создается некий образ языка, не предполагающего речи вообще, некий язык без прагматики. В этом языке нет будущего говорящего, есть - читающий книгу, то есть - повторяющий и заучивающий эту книгу наизусть как канон.

У Хлебникова в идеологеме единого превалирует установка на повторяемость, в отличие от магистральной идеи ХХ в.1, например, повторять слова, идти по той же самой дороге протоптанными тропами: И много слов их ждет прошептанных // и много троп ведет протоптанных. Приведение к однообразию, к повтору, повторению, к редупликации в идеале дало бы возможность поэту собрать воедино постоянно распадающийся, рассыпающийся мир; семантика повтора и лексемы повторный, повторять играют важную роль в превращении Единого в идеологему Единой Книги и Единого Языка.

Повторное (повторяющееся) слово лежит в основе Языка: Сколько тесных дней в году, // Стольких воль повторным словом // Я изгнанниц поведу // По путям судьбы суровым (В. Хлебников). И Книге, и Языку не нужно имени и названия. Книга не будет называться каким- либо именем, это будет Единая Книга; соответственно, и языку незачем быть названным: поскольку все остальные языки отменяются и остается единственный людской язык как единица, то он не называется, то есть называется просто Язык.

В Единой Книге должны умереть предыдущие книги, в Едином Языке - предыдущие языки, но знаменательно, что эта смерть должна быть добровольным осознанием исторической (научной) необходимости уступить место Единой Книге и Единому Языку. Идеологема Языка как единицы Хлебникова во многом перекликается как с теорией Н.Я. Марра, так и с аргументами И. Сталина в полемике против Марра. Хлебниковский Единый Язык - не просто язык в отсутствии речи - это письменный язык: «Эта цель - создать общий письменный язык, общий для всех народов третьего спутника Солнца» [Хлебников 1986, 619-620]; приоритет письменного над устным типологически неизбежно отсылает к идеям Марра [Марр 1930]. Произношение может варьироваться или не учитываться вообще, как будто устное говорение вообще не имеет отношение к языку. «Алфавит это уже всемирная сеть звуко-образов» [Хлебников 1928, Т.2, 315] - алфавит трактуется как система идеограмм.

С другой стороны, введение любого Единого языка идеологически связывается с идеей будущего мирового господства: «Пусть один письменный язык будет спутником дальнейших судеб... и явится новым собирателем человеческого рода» [Хлебников 1986, 621]; «Мы будем иметь

1

См. развитие семантики лексем говорить - сказать в § 6 данной главы.

дело... с сотнями национальных языков, из которых... будут выделяться наиболее обогащенные единые зональные языки, а потом зональные языки сольются в один. язык» [Сталин 1950]. «Всемирный масштаб» соотносится с идеей единого языка в масштабе земного шара, основной задачей которого, таким образом, является правильное с идеологической точки зрения отражение новых понятий. Таким образом, идея семьи языков перевертывается в сравнительно-исторической модели и у Хлебникова, и в марксистском языкознании, т.е. происходит развитие языков из праязыка в семью и в семьи и обратно - приведение семей в семью, а семью - к Единому Языку.

* * *

Таким образом, третий путь подразумевает осмысление в поэтическом тексте собственно философского термина как поэтико-философского концепта и развитие на этом основании семантики философского понятия поэтическим словом. Рефлексия над философской лексемой основывается на признании близости философского и поэтического слова и расширяет семантический объем философского понятия по аналогии с его развитием в философском тексте. В поэтическом тексте поэтико-философский концепт определяется всей длительностью поэтического текста и постоянно наполняется взаимосвязанными и, возможно, противоречивыми смыслами, расширяя семантический объем слова. Освоение философской лексики по третьему пути также приводит к созданию новых поэтико-философских терминов, представляющих собой многоуровневые семантические структуры. В таком случае уже вновь созданный поэтом концепт может стать объектом комментария следующего философа.

Поэтический текст, осваивая философскую лексику, имеет больше возможности репрезентировать идею реальности (онтологичности) философского понятия, наделить термин конкретно-чувственными характеристиками, подразумевающими тождественность и обратимость абстрактной и конкретной семантики, то есть имеет возможность воплотить основную идею реализма - реальность абстрактного имени, продемонстрировать, что отвлеченное понятие реально существует в предметном мире.

Освоение философской лексики по третьему пути является прямой демонстрацией современного философско-поэтического недуализма, подразумевающего не отношение к слову, как к наличному языковому материалу, а выдвижение нормативного слова в такие позиции, в которых сам язык обретает возможность, само слово одновременно выступает как нормативное и потенциальное.