§ 4. Стихотворения философов.
Внутритекстовые и самостоятельные стихотворения философов
Специальным объектом исследования при рассмотрении конвергенции языка философии и поэзии на уровне текста являются стихотворения философов, как самостоятельные (Л.
Карсавин, Я. Друскин,Л. Липавский)[135], так и стихи философа внутри философского текста. К включениям собственного поэтического текста в философский, или
внутритекстовым стихотворениям философов, можно применять понятие прозиметрум (В. Соловьев, Н. Федоров, Л. Карсавин, Я. Друскин), хотя доля поэтического текста в философском может варьироваться.
Выше приводился пример включения стихотворного сегмента в синкретичную философско-поэтическую поэму Л. Карсавина. Однако прием включения собственного стихотворного текста отнюдь не ограничивается синкретичными жанрами, а используется широко в философских дневниках, но и встречается в собственно философских текстах; в конце XIX - начале ХХ в. даже жанр философской диссертации допускал не только цитирование без сносок стихотворений других поэтов, но и инкорпорирование собственных стихотворных фрагментов. Так, например, диссертация В. Соловьева «Критика отвлеченных начал», защищенная им в 1880 г. в Петербургском университете, включает строки из стихотворения «Как в чистой лазури затихшего моря...» (1875)[136], однако текст стихотворения был полностью опубликован только после смерти философа в 1915 г., что позволяет трактовать стихотворный фрагмент диссертации не как цитирование, а как цельный текст, в котором собственно философские задачи решаются и в прозе, и в стихах. При этом поэтический текст не является образной, метафорической иллюстрацией философского, но поэтический и философский текст связаны задачей раскрытия основных понятий единое, духовное единство множественности, свобода, сила: «Так и наш дух есть единое. ему одному принадлежащею. есть ничто положительное, которое.
имеет силу над бытием, есть действительная свобода от него.Свобода, неволя, покой и волненье Проходят и снова являются.
А он все один, и в стихийном стремленьи
Лишь сила его открывается» [Соловьев 1990, Т.1, 706].
Единство философского текста и стихотворения подчеркивается и местоименной анафорой дух (проза) - он (стих). Акцент в поэтическом тексте делается на целостном нерасчлененном явлении (видении) философского контента, что эксплицировано, в частности, семантически значимой рифмой являются - открывается.
В этом смысле возникает проблема перехода от прозаического текста к поэтическому, проблема, которую можно было бы сформулировать следующим образом: зачем философу переходить к собственному поэтическому тексту? Причем этот вопрос возникает как при анализе внутритекстовых, так и самостоятельных стихотворений философов.
Если обратиться к исследованиям стиха и прозы, то по отношению к художественной прозе положение «стихотворные фрагменты в про- зиметруме выступают обычно как лирические, эмоциональные, несущие личностное отношение автора-повествователя, в то время как прозаические берут на себя роль философской или повествовательной “рамы”» [Орлицкий 2002, 23] можно считать справедливым. Однако в философско-поэтическом прозиметруме, созданном профессиональным философом, характеристика прозаической части как философской является нерелевантной, так как весь текст в его целостности (включая стихотворные фрагменты, реализующие принцип непротиворечивости философского и поэтического дискурса), призван решать философские задачи и отличается типологическими чертами философского текста. В то же время прозаическая часть, реализуя особенности философского я- текста, может быть не менее эмоционально-личностной, чем собственно стихотворная (Я. Друскин, Л. Карсавин и др.).
Интересен фрагмент стихотворного включения из диссертации Соловьева, авторство которого до сих пор не удалось установить. Соловьев предваряет введение стихотворного фрагмента (незакавыченного, при помощи двоеточия) философским понятием внутреннего восприятия безусловной действительности, не связанного ни с каким определенным содержанием.
В этом восприятии «нет образа, нет отношения», то есть оно не может быть определено через образ (метафору, в том числе поэтическую) или отношение (аналитическую рефлексию); оно «одинаково у всех, какие бы различные названия ему ни давались», но его представление, поскольку «нет и множественности, все сливается в одно непосредственное и безразличное чувство», не может быть осуществлено при помощи ряда утверждений, а должно представлять собой единый, нерасчлененный фоносемантический комплекс, что может быть достигнуто только поэтическим текстом:И если в чувстве ты блажен всецело,
Зови его как хочешь - я названья
Ему не знаю. Чувство - все, а имя
Лишь звук один иль дым, что застилает
Бессмертный пыл небесного огня (В. Соловьев)[137].
Поэтическое включение, таким образом, призвано решить собственно философскую задачу представления непознаваемого в философском тексте, что подкрепляется непосредственно следующим после стихотворения утверждением: «Всякое познание держится непознаваемым» [Соловьев 1990, Т.1, 703]. Философ, таким образом, с одной стороны, утверждает непереводимость поэтического текста, а с другой - непосредственную параллельность (непротиворечивость) поэтического и философского текста.
Если Соловьев признает за поэтическим текстом по отношению к философскому приоритет идеи как единого целого и право репрезентировать идею всеединства на уровне целого текста, то Я. Друскин выдвигает еще одну причину обращения философа к собственному стихотворному тексту: он обосновывает этот переход необходимостью ритмической презентации философской мысли, в частности, таким образом, что длина строчки философского высказывания о форме и пространстве полагается телесностью «я» философа (заметим, задолго до когнитивных теорий). Если определение всегда несовершенно и семантически неполно, то таким образом полагается естественный ритмический предел определению, и в то же время ряд определений составляет единое целое: «попробуем писать размеренными строчками и неразмеренными, сообразуясь со своим дыханием...
Формы яснее
Формы чище
Чистое тело геометрическое.
Чистое тело, еще не открытое наукой геометрией
И определяется оно через связь с телом»
[Друскин 2000, 442-443].
Переход к стихотворной форме выражения связан у Друскина также с остановкой внешнего времени и переходом в другое время. Внешнее время выражается конвенциональным синтаксисом, привычными причинно-следственными связями; остановка внешнего времени подразумевает разрушение этих связей, установление новых связей во времени стиха.
В стихотворениях философов, как внутритекстовых, так и самостоятельных, образуется вертикальная графическая связь понятий, что дает возможность более сложной репрезентации философского понятия, а также возможность реализовать внутритекстовую динамику понятий.
Кроме того, в стихотворениях философов такой классический прием стиха, как рифма (а также анафора, параллелизм и др.), также осуществляет вертикальную связь понятий, динамизирует понятие и позволяет избегать определений как конвенциональных, ограничивающих синтаксических конструкций. Так, в сонетах Карсавина сквозной рифмой не только динамизируются отношения между понятиями бытие и небытие, вплоть до того, что антитеза бытия и бытья-житья, рассмотренная во II главе, получает здесь развитие на уровне текста, но и достигается экзистенциальное включение «я» философа в философские понятия (бытие и небытие):
Могу ли в тьме кромешной быть и я?
Недвижного взыскуя бытия,
Себя теряю, растворяюсь в ней я;
Но где тогда: во тьме или во сне я?
Но меркнет свет во мгле бытья-житья;
То эта тьма во мне, то тьма моя.
Где мой предел, раз нет небытия?
Ты беспределен: нет небытия.
Могу ли в тьме кромешной быть и я? (Л. Карсавин).
Во внутритекстовом стихотворении в сочинении Н. Федорова «Философия общего дела» при помощи рифмы семантически значимыми становятся не только антитеза понятий комфорт и добровольный, но и альтернатива, динамически представляемая рифмой начала второй строки (или) и конца четвертой (силы):
Участие ли всех в комфорте или же участие всех в труде, обязательно - добровольном, познавания слепой силы.
В своем философском стихотворении Н. Федоров, используя сильную позицию конца строки, достигает также акцентуации обоих слов в вертикально реконструируемом определении «живоносная смерть»: носящей в себе голод, язвы и смерть, в труде обращения ее в живоносную?[138]
Таким образом, поэтический текст имеет несколько большие возможности репрезентировать философское понятие в динамической сис- теме[139]. Философский текст компенсирует недостаток этих возможностей собственными приемами, например густотой ряда с повтором корневой морфемы.
В тексте С. Булгакова определение соотношения понятий слово и мир требует неоднократного инверсионного повтора, синтаксического повтора с причинно-следственным союзом ибо и метаязыковых операторов (точнее): «Слово есть мир, ибо это он себя мыслит и говорит, однако мир не есть слово; точнее, не есть только слово, ибо имеет еще бытие металогическое, бессловесное» [Булгаков 1999, 35], (ср.: «мир не-я, (весь мир не-Я, включая и Бога, если Он есть) познается так же непосредственно, как мир Я» [Лосский 1991, 85]). Сходный поэтико-философский текст Хармса при помощи вертикальных связей (анафорических и конца-начала строчки) способен установить сложное и динамическое соотношение понятий мир и я:
Но мир это не я.
Хотя в то же время, я мир.
А мир не я.
А я мир.
А мир не я.
А я мир.
А мир не я.
А я мир.
Внутритекстовое стихотворение Н. Федорова использует вертикальное членение текста, параллелизм, повторы, при этом философу удается минимальными средствами построить сложные понятийные (не мир
- вне мира - ни в мире, ни вне мира - мир не мир) связи, избегая громоздких подчинительных конструкций:
Почему мир не мир?
почему для одних мир - только вне мира, а для других нет мира ни в мире, ни вне мира?
Синкретичный текст философского дневника Друскина реализует сходное построение при помощи густоты понятийного ряда и корневых повторов: «6. 09 / Я связан со всем, нет меня отдельного. Я
- часть всего, и я же - все.
А моя душа? Нет ее, снова нет, потому что все одно, и я - все. Снова я выскочил из мира, и поэтому нет моей души: я часть всего, и я - все» [Друскин 2000, 432].«Космогонический трактат» Друскина написан верлибром, в котором фигурируют ключевые авторские философские термины линия, щель, колебания, частотные как в других поэтических текстах философа, так и в его собственно философских текстах: «Чтобы представить себе время, мы должны сделать схему ему - синтез - провести линию. Это будет рассудочное время или время рассудка, содержащее в себе предметы опыта» [Там же, 484]. Однако структура текста поэтико-философского трактата способствует акцентированию не столько отдельных слов, даже если они являются авторскими философскими терминами, сколько образованию словесно-ритмических и фоносемантических комплексов, одновременно призванных и обозначить пространство, и выйти за пределы пространства (в том числе при помощи нарушения конвенциональных логических связей, пунктуации): Пустота отделила // одно определила // Остановило. // Кончилось одно // Закрылось // Линиями извилин закрылось. // ... // Линии извилин на кривой линии // Кривая линия - основание мира // Линии и фигуры // Тоже порождение закругления //Первоначальные части мира //Кривые линии // ... // Наш мир является //Является - открывается // Открывается щелью в небе. // Щель держит плоскость // Плоскость колеблется //Колебания - щу- пальцы. // Свет льется щелью // Свет льет внутрь. //Плоскость темна. //Колебания (Я. Друскин).
Так, структура текста дает возможность приписывания отдельному компоненту высказывания одновременно роли субъекта и объекта: одно является объектом, который определяет, отделяет пустота (Пустота отделила // одно определила) и непротиворечиво субъектом следующего высказывания (одно остановило), что не дает возможности раздельного прочтения вне словесно-ритмического комплекса, объединяющего первые пять строчек.
Как уже было отмечено, для русских синкретичных текстов характерна космологическая тематика; это относится не только к философским поэмам, но и к отдельным стихотворениям философов. Ключевые слова линия (кривые линии, линии извилин), колебания и др. в стихотворении Друскина соотносятся с понятием ритма тройственным образом: во-первых, обозначают космогоническую картину мира, первоначальный ритм мира; во-вторых, будучи опорными (акцентируемыми) элементами стиха и центром словесно-ритмических комплексов, определяют ритм верлибра; и, наконец, являются собственно обозначениями ритма стиха.
В стихотворных и синкретичных текстах вертикальная и динамическая связь понятий реализуется в вариантах диффузной, пучковой, аттракторной[140] и др. связи. Под диффузной связью можно понимать рассеянную произвольно по всему тексту динамическую и вертикальную связь двух или более понятий:
Одно же - форма и форму нашли в другом Другое же - в одном И скажем: содержание одного в другом Форма другого же в одном.
И оба будут как содержание и форма Но если будем прямо мы смотреть Увидим как одно светит на небе одиноко Но высказать его не сможем
пока не выведем другого и к нему другого и не забросим одного
[Друскин 2000, 450].
Пучковая связь подразумевает ориентацию ряда понятий на ключевое понятие текста; так, например, в стихотворении Друскина центральным является слово Твердость, написанное с большой буквы и стоящее в конце строчки, причем ритмическая пауза подчеркнута точкой и началом следующей строчки (сочетанием Твердый предмет); все сильные позиции начал и концов строчек ориентированы на раскрытие понятия Твердость'. В распадении формы камня // Щебень - форма камня Твердость. // Твердый предмет есть //Можно ощупать твердый предмет // Непроницаемый твердый предмет // материи твердый предмет //Простая вещь твердый предмет [Там же, 453]).
Функционально вертикальность поэтического текста аналогична приемам суггестивности философского текста, в том числе корневым повторам. И то и другое призвано раскрыть понятие (термин) в его связях и движении. Суггестивность и вертикальность выступают как различные манифестации нелинейности текста. В синкретичных жанрах (философской поэмы, записи) возможно комбинирование обоих принципов.