§ 5. Стихи философа с философским комментарием философа.
Стихи поэта с философским комментарием поэта
Особое явление в русской философской словесности представляют стихи философа с философским комментарием философа. Это определение, прежде всего, относится к текстам Л.
Карсавина - его «Венкумножественные связи. Аттракторная связь для своей демонстрации требует целого текста. На такой связи понятий построен, например, «Космогонический трактат» Друскина, выдержки из которого приводились
выше.
сонетов» и «Терцинам», написанным в 1949-1952 гг. Характерно предисловие о. Г. Веттера к истории создания поэтических текстов Карсавина, в котором сонеты приравниваются к трактатам, то есть стихи философа трактуются как собственно философский текст: «[Карсавин] в 1949 г. был переведен в лагерь инвалидов Абезь у полярного круга в европейской России. Здесь Карсавин в 1951-1952 годах написал еще ряд философских трактатов и сонетов» [Веттер 1990, 10]. С другой стороны, Ю. Орлицкий на основании наличия прозаического авторского комментария после собственного стихотворного текста называет «Венок сонетов» «прозиметрической композицией» [Орлицкий 2002, 489]. Действительно, пятнадцать сонетов и комментарий, следующий за ними, возможно интерпретировать как единый текст, при этом имея в виду, что комментарий не прерывает последовательность сонетов, а следует после окончания всех сонетов, то есть не разрывает цельность и связность собственно поэтического текста; кроме того, комментарий написан не ко всем сонетам, а только к девяти. В свою очередь, хотя метаязыковой уровень комментария формально маркирован нумерацией сонетов и в ряде случаев отдельных стихов, а также ссылками на номера стихов (строчек), содержащих развиваемую идею, все же комментарий представляет собой связный религиозно-философский текст, то есть фактически возможно прочтение комментария как самостоятельного философского текста. Возникает интереснейшая композиция, позволяющая несколько по-иному взглянуть на соотношение цельности и аддитивности текста.
Сонеты Карсавина и комментарии построены на потенциально раздвигающейся и сужающейся композиции, то есть допускают восприятие поэтического и (относительно) философского текста как двух целостных, неаддитивных самостоятельных текстов, находящихся в равноправном взаимодействии, и в то же время дают возможность прочтения философской и поэтической части как единого текста. Стратегия автора, как и в «Поэме о смерти», соотносима с режиссерским чтением, руководством компетентным читателем, способным адекватно воспринять и религиозно-философскую поэзию, и собственно философский текст комментария, не ставящим задачи развернутой (или популярной) экспликации. Философ пользуется типологическими преимуществами поэтического или философского дискурса, чтобы представить одну и ту же религиозно-философскую мысль одновременно в ее свернутости и развернутости.
Свернутость-развернутость - это качества, присущие и философскому, и поэтическому тексту; развернутость философского текста также
допускает эллипсис, сжатость, суггестивность; развернутость не предполагает однозначности трактовки или досказанности. Необходимо упомянуть о том, что поэтический текст может выполнять в этом смысле функцию философской формулы: «Сонеты» созданы Карсавиным устно в следственной тюрьме и затем записаны по памяти, а собственно философский текст он писал несколько позже в лагере. С другой стороны, «Сонеты», как и любое стихотворение философа, представляют возможность для динамической презентации понятия. Динамика понятий в философском тексте комментария передается дефисной формулой: «растворение, исчезновение тварности Богочеловека в Его Божественности... такое же растворение-исчезновение второй в первой»; «противоречия бытия-небытия, жизни-смерти, Творца-твари» [Карсавин 1990, 300], суггестивным корневым повтором или более сложными смешанными формулами с одновременным использованием тире и дефиса: «В Богочеловеке Бог: есть - не есть - есть, а Человек: не есть-есть-не есть» [Там же, 308]. В философско-поэтическом тексте динамика сходных (сопряженных) понятий допускает неконтактную позицию: будучи разнесенными, они в то же время связываются вертикально:
А я постичь Твою незримость чаю.
Подъемляся, неясно различаю,
Что есть и то, что может быть в Тебе
И «есть», и то, что может быть, Тебе
Одно в творенья всеедином чуде (Л. Карсавин).
Форма «Венка сонетов»1 усиливает возможность развертывающейся презентации понятия благодаря динамической связности начала и конца каждого предыдущего и последующего сонета: Небытный, Ты живешь во мне, как я; Небытный, Ты в Себе живешь, как я. Связь последней строчки первого сонета Дабы во мне восстала жизнь Твоя и первой строчки второго сонета Дабы во мне воскресла жизнь Твоя динамизирует понятие восстать-воскреснуть; соотношение конца-начала пятого и шестого сонета развивает диалектику предела и беспредельности человека через Бога: Где мой предел, раз нет небытия?; Ты беспределен: нет небытия. Кроме того, все концы и начала связаны друг с другом, в частности, развитием темы присутствия Бога во мне и я в Боге; что поддержано также традиционной кольцевой композицией «Венка сонетов», то есть повторением первой строчки первого сонета в последней строчке последнего сонета. В философском смысле это дает реализацию сов-
1
См. [Карсавин 1990].
падения диалектически развиваемой мысли и целого текста («понятие понимаемое живет и движется» [Шлет 1994, 304]): Ты мой Творец: твоя навек судьба я; Ты - мой Творец: твоя навек судьба - я (Л. Карсавин). Обратим внимание на разность пунктуации начальной и конечной строчки: нет абсолютного тождества, что подчеркивается двукратным тире; строчки варьируются ритмически, что позволяет расставить разные акценты; вторая строчка графически семантизирует диалектическую расчлененность компонентов высказывания и их связь.
Рассматривая соотношение поэтико-философского и собственно философского текста «Венка сонетов», было бы упрощением проводить разделение на основании роли я-текста: и поэтический, и философский текст структурирован вокруг авторского я философа. В первом сонете особый интерес представляет сочетание я лирического героя (моем, во мне, мною) и философского я, маркированного средним родом (мое я), при этом философско-поэтический статус текста Карсавина дает возможность непротиворечивой совокупности в философском я я-понятия и я-лирического героя:
Ведь Ты умрешь, в цветении моем
Всем став во мне, и всем - как только мною.
Тогда восстанет жизнь моя иною.
Уж умирает я мое... (Л. Карсавин);
но и в комментарии эта возможность реализуется, хотя, может быть, в меньшей степени: «должно быть некоторое “средостение”, некоторая преграда, которая для совершенного-меня непреодолима, но которую я-совершенный все же преодолеваю, так что она для меня и не есть и есть» [Карсавин 1990, 302]. Кроме того, поэтико-философский текст обладает целым рядом типических черт собственно философского текста: намеренно ограниченный круг лексики, многократное повторение ключевых текстообразующих лексем, корневые повторы (Незримостью одет // Незрящей Ты (Л. Карсавин)) и др. Ключевой авторский термин Карсавина Жизнь-чрез-Смерть, воспроизводится без изменения и многократно определяется и в поэтическом тексте, и в тексте комментария: Не Бытием, а Жизнию Ты стал Ты - Жизнь-чрез-Смерть, живешь лишь умирая.
Но нет небытия;
«Это приснобытие (существование-воскресение), эту, лучше сказать, жизнь-чрез-смерть (или проще - Жизнь, ибо иной жизни и быть не может) отстаивали антиохийцы, халкедонские отцы, несториане»;
«Человек вопреки своему несовершенству всегда и совершенен как свое “живу чрез Смерть”» [Там же, 273, 300];
Постичь не в силах я
Сколь Ты един...
ИЖизнь-чрез-Смерть встает пред слабым взором,
Что все двоит согласьем и раздором (Л. Карсавин).
Конвергенция на уровне текста проявляется в таком смежном по отношению к стихам философа с комментарием явлении, как стихи поэта с философским комментарием поэта. Как правило, философский комментарий поэта при стихотворении ограничивается одной-двумя строками и, хотя следует за текстом стихотворения, составляет с текстом стихотворения некое единство. Объектом комментария в этом случае являются отдельные слова поэтического текста; это, как правило, окказиональные слова (авторские неологизмы), созданные по характерным моделям образования философских терминов. Философский комментарий поэта, как правило, называет это слово и объясняет его при помощи одного или двух философских терминов.
Таким комментарием является, например, примечание Г. Айги к стихотворению «И: та же контора-мир»: чтотость - категория «что» или аналогичное примечание к стихотворению «И: об уходящем»: Есмость - категория «есть». Подобный комментарий подчеркивает соотнесенность поэтического текста не только с философской проблематикой, но и с философским текстом как таковым, однако это не интертекстуальное включение, так как не имеется в виду ссылка на философский текст определенного философа, а создается собственный микрофилософский текст, являющийся частью поэтического. Этот комментарий можно понимать одновременно и в философском, и в поэтическом плане. Интересен пример, когда философский комментарий намеренно маскируется автором под объяснение исторической этимологизации: примечание к тексту «Степень: остоики», комментирует окказиональное слово остоики следующим образом: «остоики - от слова “остойчивость” (морской термин: способность судна сохранять равновесие во время плавания)» (Г. Айги). Очевидно, что имеет место контаминация метафоры, генерализирующей семантику морского термина, и названия философской школы стоиков. Более того, комментарий, соотносящийся одновременно с поэтическим и с философским текстом, самим автором относится не к отдельному стихотворению «Степень: остоики», посвященному Варламу Шаламову (может быть, не только к отдельному стихотворению), но, как указывается в тексте примечания в позднем издании «Поля-двойники» (2006), это комментарий к разделу с тем же названием; однако в указанной книге раздела с этим названием нет (есть только текст стихотворения), а раздел присутствует в более раннем издании «Отмеченная зима» (1982), где, как ни парадоксально, в том же комментарии не указано, что это комментарий к разделу, а не к стихотворению. Подобная ситуация, которая может показаться путаницей, отражает, тем не менее, генерализирующую стратегию поэтико-философского комментария Айги, в частности, попытку выработать новые поэтико-философские категории, не замыкающиеся на экспликации текста отдельного стихотворения, но и не отказывающиеся от соотнесения комментария с конкретным поэтическим текстом.Другой разновидностью философского комментария поэта является комментарий, включенный непосредственно в текст стихотворения в виде строфы, маркированной словом комментарий. Этот поэтический комментарий к собственному поэтическому тексту, как у Г. Сапгира в стихотворении «Рисунки», можно назвать философским комментарием только условно, во-первых, потому, что его так называет сам автор, а во- вторых, потому, что последняя строчка И всё, что образует Пустоту и предыдущие три строки (начинающиеся с характерного экзистенциального здесь) призваны раскрыть термин пустота, однако этот термин (речь о котором, как о популярном концепте, уже шла во II главе) развертывается при помощи традиционного образно-метафорического поэтического ряда, что дает основание считать этот комментарий все-таки собственно поэтическим текстом:
* Комментарий:
Здесь тьма людей, растений и существ,
Здесь дни воспоминаний и торжеств,
Здесь мысли, пойманные на лету,
И всё, что образует Пустоту (Г. Сапгир).
Интересно, что комментарий, традиционно оформленный графическим знаком звездочки, маркирующим сноску или примечание, следует на странице непосредственно за текстом в виде второй строфы стихотворения.
Отдельное явление, которое встречается нечасто, представляет собой развернутый философский комментарий поэта к собственному поэтическому тексту. В качестве примера такого текста можно привести комментарий Марианны Гейде к собственным стихотворениям, которые она относит к так называемой «религиозной лирике»1.
1
См. «Новое литературное обозрение», 2003, № 62.
Необходимо иметь в виду следующие обстоятельства: в данном случае поэт, обладающий философским образованием1, создает поэтический текст с опорой на определенные традиции как поэтических, так и философских текстов, а с другой стороны, в философском комментарии выступает как философ-эссеист и литературовед. Кроме того, данный комментарий, в отличие от рассматривавшихся философских (Карсавин) и поэтических (Айги, Сапгир) комментариев, писался не одновременно с поэтическим текстом, а через значительный промежуток времени после него. Более того, поводом к написанию этого комментария было обращение редактора журнала НЛО Ильи Кукулина к ряду поэтов с просьбой написать автокомментарий; из всех поэтов только Гейде пишет философский комментарий. Таким образом, в отличие от других рассматриваемых комментариев, этот текст представляется аддитивным по отношению к основному тексту. Однако, в какой-то степени, последующие публикации текстов стихотворений вместе с комментарием заставляют рассматривать их как две разные части одного последовательно развивающегося проекта.
Жанр комментария Гейде можно определить как эссе, соединяющее философский («Разумеется, этот “Другой” носит чисто трансцендентальный характер, однако в этом качестве он должен полагать себя именно как “Другой”, а может быть - “Чужой”, пользуясь разделением, проведенным между этими понятиями Эдмундом Гуссерлем» [Гейде 2006, 95]), культурологический («Для первых христиан мучительная смерть представлялась освобождением из тела-тюрьмы, способом очищения души (и здесь “огонь” - еще и евангельская метафора)» [Там же, 90]), литературоведческий комментарии («два последних стиха рифмуются друг с другом, причем последняя логически “рифмуется” со строчкой “могла бы подумать, если могла бы думать. И здесь семантика слова “мог” неопределенна» [Там же, 99]). Этот эссеистический комментарий подчеркнуто опирается на известные философские тексты (Д. Беркли, Э. Гуссерль, М. Хайдеггер и др.) и в то же время привносит личные автобиографические подробности («В отрочестве, под руководством моей школьной учительницы рисования Татьяны Валентиновны Родыгиной, человека, оказавшего на меня влияние едва ли не большее, чем труды Эдмунда Гуссерля, я учился гончарному делу» [Там же, 95]).
Таким образом, комментарий Гейде, в отличие от, например, комментария Карсавина, является метатекстом по отношению к поэтическому, что и эксплицировано в самом тексте: «философская рефлексия над поэтическим действом вещь чрезвычайно увлекательная, но грозящая уйти
1
Известны переводы М. Гейде Фомы Аквинского (см.: Аквинский 2004).
в бесконечность, которой мы на данный момент не располагаем» [Там же]; характерно, что поэт в философском комментарии называет свои стихотворения текстами («Эти два текста, написанные с интервалом в полтора года, с использованием различных стилистик» [Там же, 89]). В какой-то степени очевидно и определенное стремление автора создать равноценный по значимости текст эссе, продолжающий поэтическую мысль в ином типе дискурса и переводящий поэтическое высказывание на язык конвенционального синтаксиса. На лексическом уровне связность комментария с текстом стиха невелика и обеспечивается комментированием отдельных слов, однако этот комментарий тут же оценивается как необязательный: погрузим ладони в дегтярную жирную грязь; «От берклианской концепции в конечном итоге остается только слово “дёготь”, весьма условное указание на один из интересов Дж. Беркли, не имеющий, впрочем, никакого отношения к его теории познания (с моей точки зрения, знание этого обстоятельства является совершенно необязательным и даже нежелательным)» [Там же, 83].
Очень важным моментом отличия текста Гейде от текста Карсавина является смена адресата. Если у Карсавина адресат остается неизменным и в поэтическом, и в философском тексте, равным самому автору по компетенции воспринимать поэтическое и философское высказывание, то адресатом поэтической части Гейде является некий другой, способный дать свою множественную интерпретацию («поэтическое высказывание ценно именно тем, что допускает потенциально бесконечное (хотя фактически, разумеется, ограниченное) количество интерпретаций» [Там же, 95]), а адресатом философского комментария является ни в коем случае не философ, а некоторый некомпетентный представитель публики, нуждающийся в популярной экспликации. Поэтому в комментарии Гейде частотны экспликативные конструкции («В первые века христианство еще не имело времени и условий для того, чтобы теоретически осмыслить учение Христа, ранняя патристика тяготела к учению стоиков, зрелая патристика - уже к неоплатонизму» [Там же, 90]), что стилистически роднит ее эссе с научно-популярным текстом и, несмотря на присутствие цитации философских терминов, не позволяет отнести его к собственно философскому тексту. В то же время комментарий преследует и противоположную задачу - повышение философского статуса поэтического текста: так, в тексте стиха используется ряд популярных культурных концептов, например пустота; автор, очевидно, осознавая опасность прочтения этих слов как штампов, дает отсылки на употребление термина пустота у различных философов, например пустота чашки у Хайдеггера: «функциональной в ней является именно пустота, о чем писал еще Мартин Хайдеггер» [Там же, 96].
Небезынтересно и соотношение автономинации автора в тексте стиха и комментария. В тексте стиха наблюдается гендерный переход[141], автор пишет о себе и о героине св. Екатерине в мужском роде. В тексте комментария этот переход («автора, которому угодно говорить о себе в мужском роде» [Там же, 91]) от «что я сделала, господи, что ты меня полюбил» к «что я сделал, господи, что ты меня полюбил» [Там же, 86, 87] объясняется стремлением придать высказыванию общечеловеческий характер, а не гендерной проблематикой; однако заметим, что подобный переход маркирует и отстраненность от прямого высказывания, и усиление нарративного начала, что характерно не только для текста стихотворения, но и для текста комментария. В комментарии используются как высказывания о себе в мужском роде («под руководством моей школьной учительницы... я учился гончарному делу»), хотя в данном случае их трудно обусловить привнесением общечеловеческой семантики, так и называние себя в третьем лице - автор («автор обратил внимание на то, что названия пиротехнические приспособлений в английском (а отчасти и русском) языке отсылают к христианской мартирологии»; «об этом автору неизвестно»; «они вращаются сообразно ритму стиха (во всяком случае, так того хотелось автору») [Там же, 89, 90, 91]), что в некоторых случаях сочетается с личными местоимениями в косвенных падежах («оказавшего на меня влияние едва ли не большее» [Там же, 95]).