Глава 5 О СОВРЕМЕННОЙ КОНЦЕПЦИИ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ РИТОРИКИ И КУЛЬТУРЕ РЕЧИ

Ренессанс риторики, наблюдающийся в лингвистике в последние де­сятилетия (см. работы С.С. Аверинцева, В.П. Вомперского, Ю.В. Рож­дественского, В.И. Аннушкина и др. [1; 7; 2; 4; 5; 6; 17]), не может не оказывать влияния на дальнейшее развитие культуры речи как науч­ной дисциплины и в чисто теоретическом, и в прагматическом аспекте.

К нашему времени в неориторике в основном сохранились два аспекта научного поиска: 1) организация языкового материала, ориентированная на современные проблемы аргументации (см. неориторику Брюссельской школы [14]); 2) аспект, связанный с развитием одного из разделов традиционной риторики - ars ornandi (искусство украшения речи). Если первый аспект близок прагматике и в зарубежной лингвистике особенно успешно развивается в трудах X. Перельмана, Г.П. Грайса, Дж.Л. Кинневи, Ю. Коппершмидта, И. Крауса, И. Зёмека и др. [30; 23; 25; 26; 27; 32], второй аспект связан с развитием орнаментального раздела риторики, близкого к проблемам художественной стилистики (см. работы Р. Якобсона, Р. Лахмана, Т. Тодорова, Ж. Дюбуа и др. [24; 28; 31; 11]). В сов­ременных исследованиях широко используются также достижения ри­торики в метаязыковом аспекте, чему способствует ее полифункцио­нальность.

Интерес к риторике отнюдь не случаен. Кроме чисто теоретичес­ких достоинств риторика как филологическая учебная дисциплина име­ет немалые возможности и перспективы включения в учебный процесс в вузах и в школах по одной, и очень основательной, причине. Риторика как интегральная область, охватывающая проблематику эф­фективности речи, как дисциплина, которая описывает процесс, идущий от коммуникативного замысла к поискам аргументации, к собственно сообщению и далее к интеграции формы и содержания, ’’проявляет удивительную способность заполнить бреши, которые создала все углубляющаяся специализация наук” [20, 209]. Традиционная риторика дает нам образцы словесной ’’формы обобщения действительности” (по словам акад.

Здесь еще раз важно подчеркнуть, что на данном этапе развития науки нельзя ставить знак равенства между культурой речи (если под этим разуметь традиционно понимаемую дисциплину обучения) и рито­рикой. Термин ’’культура речи" стал широко употребляться в конце 20-х годов, после того как в 1925 г. был создан Научно-исследо­вательский институт речевой культуры. С тех пор обучение культуре речи понималось исключительно в одном смысле, в 20-е годы очень важном и актуальном: научить грамотно, правильно писать, читать и говорить (см. работы В.И. Чернышева, С.П. Обнорского, С.И. Оже­гова и др. в хрестоматии "Основы культуры речи". М., 1984). С рито­рикой же дело обстоит иначе.

В классической школе обучение риторике включало три необходи­мых компонента:

1) изучение теории (изложение риторических правил, характе­ристика специфики речевого общения, выявление типов аудитории и связанные с этим теоретические аспекты соответствующего речевого поведения);

2) изучение выдающихся образцов прошлого и настоящего, даю­щих возможность понять, как формируется образ говорящего, с одной стороны, и уяснить конкретные приемы и средства речевого воздейст­вия - с другой;

3) упражнение в самостоятельных публично-речевых выступлениях, в составлении и произнесении речей.

В историческом аспекте развитие отечественной риторики прохо­дило через определенные этапы.

1. Начальный этап русского красноречия, подробно освещенный в монографии В.П. Вомперского [7].

2. Учение о красноречии в трудах М.В. Ломоносова и его после­дователей (середина и последняя треть XVIII в.). Именно в это время сложился канонический тип русской риторики, в которой отражалась и обобщалась мозаика языковых стилистических элементов - лексико­фразеологических, грамматических и структурно-синтаксических - в рамках трихотомии (теории трех "штилей" М.В. Ломоносова).

3. Риторическая школа российских академиков, а затем и универси­тетская школа красноречия (труды А.С. Никольского, И.С. Рижского и др.), сложившаяся в конце XVIII - начале XIX в.

4. Новая концепция, предопределенная происходившими преобразо­ваниями стилистических норм литературного языка и отраженная в риторических сочинениях 30-40-х годов XIX в. - в работах Н.Ф. Кошанского, А. Мерзлякова, А.И. Галича, К. Зеленецкого, В.Н. Классовского и др.

5. Становление и формирование русского судебного красноречия (см. труды А.Ф. Кони, П.С. Пороховщикова, В.Д. Спасовича), давшее особые импульсы развитию стилистической теории в России в 60-е годы XIX в.

6. Проявление новых форм ораторского искусства в России вместе с открытием и деятельностью Государственной Думы в начале XX в. Парламентские и гражданские речи этого времени возродили интерес к общественно-политическим задачам живого слова в разных областях - "в области суда, законодательства, учебного научения и духовного поучения" (А.Ф. Кони). (Подробную характеристику этих риторик см. в кн. [8].)

Уже в конце XVIII в. в Европе угасал интерес к риторике. В России же пик развития риторики пришелся на первую половину XIX в.

этот же период явился и тем рубежом, который положил начало крити­ческому отношению к общей риторике. Однако и в конце XIX - начале XX в. появлялись работы, в которых словесники обращались к идеям риторики, например книга А.Г. Тимофеева "Очерки по истории красно­речия" (СПб., 1899), И.П. Триодина "Принципы красноречия и пропо­ведничества" (Екатеринослав, 1915) и др. Последние наиболее яркие публикации по риторике связаны с деятельностью Института Живого Слова (1918-1924). В "Записках Института Живого Слова" (1919) были опубликованы детально разработанная "Программа курса лекций по теории красноречия (риторика)" Н.А. Энгельгардта и работа А.Ф. Кони "Живое слово и приемы обращения с ним в различных областях" [13]. В 20-е годы XX в. риторика была исключена из школьного и вузовского курсов.

Лишь с конца 70-х годов (и особенно в конце 80-х - начале 90-х годов) в отечественной лингвистике вновь пробудился интерес к рито­рике, который в значительной мере поддерживался достижениями неориторики в США и Европе (см. Литературу в конце главы). Однако нельзя не вспомнить, что самобытные русские ученые и общественные деятели, способствовавшие проникновению в Россию заимствований с Запада, подчеркивали, что путь слепого подражания, "сравнительно легкий и свободный от смущающих душу сомнений, является опасным" [12, 62]. В частности, А.Ф. Кони приводил в пример нормы немецкого судебного красноречия (как считал он, несколько тяжеловесного и педантичного) и нормы французского красноречия, опирающегося на "блестящую форму и галльское остроумие". В связи с этим А.Ф. Кони вспоминал русские нравы, отличающиеся от немецких и французских: «В одном весьма серьезном процессе, разбиравшемся в судебной палате, защитник, пробовавший внести юмор в свою речь и постоянно цитировавший куплеты из "Стряпчего под столом", был остановлен угрюмым замечанием старшего председателя: "Не довольно ли воде­вилей?" (...) Юмор в речи прокурора, - добавил автор, - противоречит той "печали трезвой мысли зрелой", которою должна быть проникнута речь понимающего свои обязанности обвинителя» [12, 65].

Ориентация на строй отечественного языка и отечественные нравы представляется более перспективной еще и по той причине, что постепенно развивающееся на протяжении истории взаимоотношение стилей в системе литературного языка сформировалось для обслужи­вания исторически сложившейся общности людей, характеризующейся и общностью неповторимой общенациональной культуры.

Так, в течение каждого из выделенных этапов развития русской риторики при сохранении определенных традиций предыдущего периода все же происходил известный сдвиг в осмыслении речевой деятельности и преодолевались те стилистические представления, которые были господствующими в предшествующее время.

Эволюция риторической концепции происходила в тесной связи с изменением литературной нормы языка и новыми складывающимися вкусами. Показательно и то, что категория вкуса выдвигалась в риторике в качестве ключевой. Однако в разные эпохи эта категория наполнялась разным историческим содержанием. В "Опыте риторики" И.С. Рижского (СПб., 1796; 2-е и 3-є изд. - 1809), обобщенном для своего времени "до значения нормативной системы литературной речи" (по словам В.В. Виноградова [6, 100]), приводились интересные и для нас суждения о правильном и неправильном вкусе, вкусе времени или века и вкусе народном.

Вкус в современной интерпретации - аксиологическая, ценностная категория, связанная со способностью дифференцированно восприни­мать и оценивать языковые факты. Мы говорим о хорошем, тонком, воспитанном вкусе и, напротив, о плохом, испорченном, неразвитом, вульгарном вкусе. И качество вкуса при этом определяется тем, в какой мере выраженная оценка соответствует объективной эстети­ческой или этической ценности того, что характеризуется нами. Приведем одну иллюстрацию. В программе Российского телевидения (16 июля 1991 г.), в передаче, подготовленной автором и режиссером Светланой Немчевской, в одном из фрагментов диалога писателей была высказана мысль о том, как резко изменилась в наши дни речевая реакция в обществе.

Традиционной риторике всегда была присуща система стилисти­ческих ценностей, организуемых в особый символический мир. И этому миру соответствовали вполне определенные и сознательно отбираемые языковые структуры. Исторически относительный характер предпо­читаемых норм общения реально воплощался в учении о качествах речи; ср. такие качества речи со знаком плюс, как чистота, точность, благозвучие, уместность, пристойность, вежливость и т.д., и противо­положные положительным качествам - все отрицательные (со знаком минус). Можно привести пример того, как понималось качество пристойности в судебной риторике. П. Сергеич (П.С. Пороховщиков) писал: "По свойственному каждому из нас чувству изящного мы бываем очень впечатлительны к различию приличного и неуместного в чужих словах, было бы хорошо, если бы мы развивали эту восприимчивость и по отношению к самим себе... Соблюдайте уважение к достоинству лиц, участвующих в процессе.

Современные молодые ораторы без стеснения говорят о свидетель­ницах: содержанка, любовница, проститутка, забывая, что произнесе­ние этих слов составляет уголовный проступок и что свобода судебной речи не есть право безнаказанного оскорбления женщины. В прежнее время этого не было" [21, 32-33]. Изложение системы нравственных норм и моральных предписаний составляло специфику всех наиболее прогрессивных нормативных концепций речи, начиная с Аристотеля. Риторика, как считал Аристотель, это не только наука об убеждении словом, но и наука о нравах. Обычно эти мысли из риторики Аристо­теля не цитируются, однако весьма полезно вспомнить их: ’’Можно убеждать не только посредством речи, наполненной доказательствами, но еще и этическим способом, - ведь мы верим оратору, потому что он кажется нам человеком известного склада (...) ввиду всего этого нам следовало бы обладать знанием нравов. Нравственные качества обнаруживаются в связи с намерениями, а намерение имеет отношение к цели’’ [3, 42]. Термин "риторическая этика" подразумевает программу тех нравственных норм, которой должен придерживаться говорящий. Это - как раз тот аппарат, который нуждается в полном восста­новлении и дальнейшем развитии уже на новом витке возрождаемой культуры языка. Нельзя не заметить, что такой подход отличается от собственно стилистического, принятого в современных работах.

Понятия "риторика" и "стилистика" нередко отождествляют: рито­рика многими воспринимается как старинная стилистика. Однако чаще всего под риторикой разумеют теорию ораторской речи. И то, и другое - неточно, хотя сама возможность сопоставления риторики и стилистики указывает на бесспорную близость двух дисциплин, общ­ность их исторических корней. В то же время и современная риторика, и современная стилистика существенно отдалились друг от друга. Терминологический аппарат и одной, и другой дисциплины, если и пересекается в каких-то разделах, все же полностью не совпадает. Это требует определения их специфики в подходе к изучению общего предмета. Следует добавить: само положение стилистики как научной и учебной дисциплины продолжает оставаться не вполне определенным. Не уточнены некоторые важнейшие понятия учения о стилистически обусловленном употреблении языка. Термин "стиль" нередко наполняется самым различным содержанием. Нуждается в большей четкости и терминология, связанная с обозначением таких понятий, как "стили языка" и "стили речи", "стилистическая норма", "функциональ­ный стиль", "композиционные типы речи" и т.д. Без четкого осознания основных категорий, связанных с дифференциацией современных сти­лей литературного языка, не может развиваться и современная отечественная риторика. В качестве рабочей может быть использована признанная классификация, предложенная акад. Д.Н. Шмелевым. Интерпретируя эту схему, Е.Н. Ширяев выделяет два ее уровня: на нервом, высшем, уровне классификации выделяются три функциональ­ные разновидности: разговорная речь, язык художественной литера­туры и функциональные стили. На втором уровне классификации функциональные стили подразделяются на официально-деловой, науч­ный и публицистический (см. гл. 1).

Не возражая против предложенной типологии стилей в целом, хотелось бы обратить внимание на необходимость того, что в системе стилей литературного языка особое место должно быть отведено ораторской речи. В традиционной риторике ораторство всегда выноси- лось на первый план. Суть же обращения к этой проблеме в наше время прекрасно выразил акад. В.В. Виноградов: «В русской филологии возрождается интерес к риторике. Его поддерживают требования общественного быта... Причина же его возникновения глубже. Она лежит в принципиальном пересмотре теории слова и в изменении обще­го направления лингвистических интересов. В лингвистике русской старые принципы диалектологического "народничества", тяготевшие как к центру к проблеме этнографической колонизации, поколеблены... В тех случаях, когда научная работа лингвиста сочетается с поста­новкой проблем "культуры" современного литературного языка, с речевым воспитанием общества, - вопрос об ораторской речи получает еще большую остроту, как живая задача технологической реформа­ции» [6, 101].

В риторике с давних времен различаются роды и виды крас­норечия. Их не менее десяти: академическое, духовное (церковно-бо­гословское), дипломатическое, деловое, военное, общественно-поли­тическое, парламентское, социально-бытовое, судебное, торговое. При всем различии ораторских интенций, многообразии тем и способов их речевого оформления существует нечто общее, что обособляет публич­ную живую речь и превращает ее в особую разновидность речевой деятельности. Одной из ведущих и определяющих черт ораторской речи является "речевое воздействие единичной воли говорящего на разобщенные сознания и волю отдельных индивидуумов, составляющих в целом массового слушателя" [8, 213]. За советские доперестроечные годы многообразие разновидностей ораторской речи было сведено в основном к общественно-политическим формам ее проявления. Всем памятна фигура оратора - ремесленника брежневского времени, - не отрывающего глаз от бумажки и читающего текст речи с талму­дистской, начетнической, монотонной интонацией. Практически не было в нашем обществе с 20-х по 80-е годы ни развитого духовного, ни тем более парламентского красноречия, было сведено к минимуму социально-бытовое и судебное. Торговое же "красноречие" и сейчас еще понимается не иначе как переругивание продавца и покупателя, иногда даже доведенное до виртуозной грубости:

- Что, бабка, тебе надо? Не видишь, я одна, а вас таких, глухих и тупых, много. Сидела бы дома. Неужели сноха вместо тебя в магазин сходить не может? Небось, развязать пояс, так и рассыпешься.

Естественно, что, стремясь к возрождению культуры общения хотя бы в тех пределах, которые рекомендовались русской риторикой, необ­ходимо в специальном теоретическом курсе с практической направ­ленностью дать развернутые оценки стилистической нормы не только основных функциональных стилей русского литературного языка, но и разных форм ее реализации в устных ораторских разновидностях речи. Причем нужна не только характеристика коммуникации с точки зрения целей и типа общения, но и конкретная, детальная каталогизация жанров речей. В каждом жанре предусмотрены свои ограничительные нормы, которыми регулируется общение. Для примера сравним неко­торые из жанров. Сейчас активно возрождаются нормы духовного

красноречия. С экранов телевизора и по радио священники говорят: надо знать церковнославянский язык, чтобы "избежать суесловия, ругани, нечисти всякой. Заметьте: на славянском языке все книги хорошие, они учат добру" (слова духовного лица, высказанные в про­грамме ТВ от 26 апреля 1991 г. в передаче "Пятое колесо"). Священ­ники, выступая по радио, рекомендуют и молиться. В пример при­водится молитва, "самая краткая и самая сильная, с внутренним по­каянным чувством": "Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного. Аминь" (Радио "Маяк". 21 марта 1993 г.). Это так назы­ваемая молитва предначинательная, но есть и множество других мо­литв: утренние, молитвы на сон грядущий, канон Ангелу хранителю и т.п. Каждая из молитв строга по композиции и не допускает ни разговорных, ни тем более просторечных или жаргонных синонимов для тех понятий, которые используются в молитве. Иногда можно услы­шать замену церковнославянского местоимения русским {Помилуй мя - меня - грешного'.) или замену формы звательного падежа формой именительного {Господи Иисусе Христе - Господи Иисус Христос) - но и не более того. Канонический, не допускающий отступления от из­давна принятых норм жанр молитвы входит лишь как один из строевых в общую систему жанров духовного (церковно-богословского) красно­речия (ср. еще и такие жанры, как проповедь, исповедь, покаяние, причащение и т.д.).

Другая иллюстрация - речь парламентария, входящая в систему жанров того вида красноречия, который называется в риторике пар­ламентским. Выступление депутата в парламенте характеризуется целым рядом ограничительных норм, в частности связанных с упот­реблением эвфемизмов и дисфемизмов - парламентских и непарла­ментских выражений. Например, в речах депутатов не допускаются зоосемические параллели применительно к оппонентам или другим лицам типа козел, быдло, свинья, осел, черви и под. Так, журналисты требовали укротить "ругательскую лихоманку" в парламенте и "воз­будить уголовное дело против публикации интервью спикера (в итальянской газете), направленного против правительства, уподоблен­ного червям" (Радио России. 13 апреля 1992 г.). Даже использование фразеологизмов и пословиц (ср.: "черного кобеля не отмоешь добела", "не доверять козлу капусту", "собака лает - ветер носит") должно быть осмотрительным, с тем чтобы не давать повода для оскорбительных аллюзий.

В Англии в 1981 г. был издан "Словарь парламентских выраже­ний". В нем можно найти, например, 125 заменителей слова лжец (ср.: манипулятор правды; человек, неточный в терминологии, и под.).

Особые этические и терминологические запреты распространяются и на судебную речь (в риторике относящуюся к судебному красно­речию). Представления о нормативных требованиях к стилистике судебной речи дает эпизод, изложенный А.Ф. Кони: «Когда один из товарищей прокурора, придя сказать мне об исходе своего обвинения в ряде мошенничеств, сказал мне: "Ну, хоть я и проиграл, но зато ему всю морду сапогом вымазал, - останется доволен", - разумея под ним 159

подсудимого, я устранил его надолго от выступлений в качестве об­винителя, возложив на него другие обязанности. "Пройтись насчет под­судимого", без сомнения, иногда бывает соблазнительно... Но этому соблазну не следует поддаваться... Исполняя свой тяжкий долг, он (прокурор-обвинитель. - Л.Г.) служит обществу. Но это служение только тогда будет полезно, когда в него будет внесена строгая нравственная дисциплина и когда интерес общества и человеческое достоинство личности будет ограждаться с одинаковым чувством и усердием» [12, 64]. Точность изложения фактов, строго продуманная стилистика речи, осторожность в выборе аргументации, "нравственная дозволительность приемов судоговорения" (по словам Кони) - это как раз те качества речи, без которых невозможна образцовая судебная речь. Достаточно перечислить и некоторые другие жанры из разных "родов красноречия", чтобы напомнить читателю о существующих специальных и дифференцированных приемах стилистического оформ­ления речи в зависимости от жанрового признака: речь полководца перед боем, военный приказ (из области подъязыка военных); застоль­ный тост, свадебная речь ("социально-бытовое красноречие"); речь главы государства, обращенная к народу; речи сторон в политических дискуссиях ("социально-политическое, красноречие") и т.д. Единство денотативного, модального и референциального планов текста в раз­ных жанрах осуществляется по-разному.

На формирование культурно-речевых навыков общения оказывает влияние не только ситуативная заданность речевого контакта, но и коммуникативная целесообразность в функционально-стилистическом плане, что обусловливается общей стилевой культурно-речевой тради­цией и законами жанра, определяющими характер выбора языковых средств. К мысли о том, что необходимо возродить объект риторики в полном объеме, нужно добавить и другие соображения.

Обзор жанров русских риторических сочинений (см. [8]) дал возможность выделить следующие их группы:

1) риторика, приближающаяся к теории текста и расширенной нормативной стилистике. Наиболее характерными представителями этой группы является "пространная" риторика М.В. Ломоносова (1748) и общая риторика Н. Кошанского (1829). В них широко трактовался, как бы мы теперь сказали, коммуникативный аспект речевой деятельности. Большее внимание, чем в современной практической стилистике и культуре речи, уделялось "орнаментальной" части речи, составлявшей один из основных разделов риторики. Образный язык и синтагматические средства выразительности, как показано в этих тру­дах, служат соединительным звеном между канонизированными, нейт­ральными устойчивыми знаками и актуализирующим творческим отк­рытием нестандартных значений языковой номинации;

2) риторика как теория речевых жанров. Лучшим трудом в этой области была книга проф. А.И. Галича - "Теория красноречия для всех родов прозаических сочинений" (1830). Наряду с разработкой жанрово­стилистических типов сочинений автор уделил внимание и логико-аргу- ментативному совершенству передаваемого содержания. Пафос все­стороннего воздействия на читателя или слушателя, притягательность личности говорящего или пишущего были также в центре внимания автора. Говоря современным языком, в книге освещались основные сферы речевого взаимодействия в коммуникативной цепи "адресант - передаваемая информация - адресат";

3) особый тип агональной (воздействующей) риторики, обучающей законам воздействия преимущественно на чувство и эстетическое восприятие слушателей. Классическим образцом этого направления в русской традиции является риторика М.М. Сперанского - "Правила высшего красноречия" (1844). В 1792 г. М.М. Сперанский занимался преподавательской деятельностью в Главной семинарии при Алек- сандро-Невском монастыре в Петербурге и в течение ряда лет читал там курсы по словесности. Семинария готовила священников, церков­ных деятелей - словом, представителей духовного красноречия. Ри­торика предназначалась поэтому прежде всего ораторам церковной кафедры;

4) большая группа риторических сочинений, относящихся к жанру так называемой школьной, учебной риторики - пособия, преследующие цель воспитания молодежи. В школьном обучении риторика сохраняла господствующее положение вплоть до 20-х годов XX в.

Необычными учебниками в этом жанре были "Детская риторика или благородный вития" (1787) и "Риторика в пользу молодых девиц, которая равным образом может служить и для мужчин, любящих словесные науки" Г. Глинки (1797).

В журнале "Русский язык в школе" (1990. № 4) напечатана статья И.П. Рыльниковой "Из истории русской школьной риторики". Автор сетует на плохое обучение культуре речи в школе и справедливо пишет: "Русская школа имела прекрасные традиции речевого обучения и воспитания, и можно только сожалеть о том, что многое из накоплен­ного богатства оказалось так прочно забытым. Листая страницы старинных риторик, многому можно улыбнуться как милому прошлому, но сколько же мудрого, полезного можно еще черпать из этих источ­ников! Что же возрождает интерес к риторике вообще и к школьной риторике в частности сегодня? Вновь появился заказ общества на мыс­лящего и говорящего человека независимо от его социальной принад­лежности. Демократизация, как мы видим, ослабляет власть приказа и усиливает значение убеждения. А значит, надо учить убеждать.

(...)В нашем обществе проблема трагического непонимания людьми друг друга сейчас особенно остра, а значит, надо учить слушать и по­нимать" (с. 27).

Какие координаты в развитии речи учитывались в риториках этих четырех типов и что нельзя упускать и в наше время? Обращает на себя внимание прежде всего очень ярко выраженная социологическая ориентация риторических знаний. Это проявлялось во многих отноше­ниях. В частности, в риториках учитывалась разная степень владения языком (о значении этого фактора см. [28]), но при этом конечная задача формулировалась однозначно: необходимо "усовершенствование в дарованиях хорошо изъяснять свои мысли и здраво рассуждать...

дабы впоследствии могли они (учащиеся. - Л.Г.) быть способнее к возлагаемым на них должностям" [8, 91].

Коммуникативно-прагматическое обоснование целей обучения язы­ку представляется целесообразным и в наше время. Известно, что речевые умения и навыки складываются у человека постепенно, и в методике выделяются по крайней мере не менее четырех ступеней на пути овладения речью. Первый этап связан с дошкольным развитием речи. На следующем, "школьном", этапе преподаватели отмечают два наиболее значительных рубежа. Первый рубеж составляют 5-7-й клас­сы, когда коммуникативные речевые умения проявляются в понимании и способности развить тему, в знании, как построить школьное сочине­ние, как правильно и хорошо выразить свои мысли на заданную тему, отвечая на уроках. Следующий рубеж охватывает время обучения в старших классах и в вузе. Учащийся должен подняться на новую ступень речевой культуры: он должен научиться более осознанно и свободно пользоваться богатствами родного языка. И что особенно важно, - широко ориентируясь в функциональных стилистических сред­ствах, на этом этапе учащийся должен опираться на полную сти­листическую парадигму, включающую представления об основных стилях литературного языка. Однако и на этом уровне степень владе­ния языком, бесспорно, неодинакова. Если расположить сложившиеся умения в направлении к тому, что можно считать образцовым (эталон­ным) владением языком, то в самой огрубленной форме мы получим трехзвенную оценочную шкалу. В одной группе находятся студенты, закончившие технический или естественный вуз (будущие инженеры, механики, биологи). Другую группу составляют студенты, закончившие гуманитарные вузы (филологический, исторический, журналистский и под.). Наконец, существует литературный институт, в котором совер­шенствуется писательское мастерство. Степень владения литератур­ным языком и стилями национального языка и у писателей должна быть самая высокая.

Существует множество оттенков в характере владения языком в зависимости от личных способностей, дарований и талантов, места обучения, культурного уклада в семье и т.д. Объем знаний, которые давала риторика, в полной мере необходим в старших классах гимна­зий, лицеев, школ и в гуманитарных вузах. Надо учесть еще одно обс­тоятельство. Риторика существовала как особый жанр регламенти­рующей литературы, как специфическое нормативное руководство, которое ставило своей задачей регуляцию речевой деятельности в социальном контексте, на фоне конкретной общественной обстановки. Гораздо шире, чем в новейших учебниках по культуре речи, учитыва­лись нормы словесных взаимоотношений между разными группами людей: между малознакомыми, между мужчинами и женщинами, между приятелями и родственниками и т.д. Скажем, письмо (а эпистолярный стиль рассмотрен во многих риториках), которое интерпретировалось как "разговор с отсутствующим", могло быть известительным или со­вет подающим, обличительным, просительным, рекомендательным, нравоучительным, утешительным и т.д. Во всех этих случаях риторика

учила, каких правил надо придерживаться при написании писем. Регу­ляция межличностных и социальных отношений предполагала установ­ление разветвленных и детально разработанных ролей в речевой ком­муникации, различающихся но своей функционально-стилистической тональности. •

Социологическая предназначенность риторики - это как раз тот признак, который существенно отличает риторику от стилистики, но сближает ее с работами культурно-речевой ориентации. Поэтому в наше время, когда и средняя, и высшая школа переживает процесс кру­того поворота в преподавании и резко осознается необходимость гума­нитарного направления, опыт создания профессионально ориентирован­ных риторик, которые существовали в России, должен быть учтен. Офицерскому составу преподавалась риторика и создавались руко­водства по военному красноречию, ср.: "Военное красноречие" Я.В. Толмачева (1825), "Примеры военного красноречия минувших войн" П. Лебедева (1878), "О военном красноречии" Е.Б. Фукса (1825). О судебном красноречии писали юристы, и эти книги были пред­назначены для адвокатов, прокуроров и всех работников юриспру­денции (см., например, книги Б.Б. Глинского "Русское судебное красно­речие" (1897), А.Г. Тимофеева "Судебное красноречие в России" (1900), П. Сергеича "Искусство речи на суде" (1910). Общественно-полити­ческая и парламентская речь также не были обойдены вниманием (см. книги М.Н. Попова "Политическое красноречие: Что нужно для оратора" (1906), Ф.А. Кудринского "Как говорить на политические темы" (1918)). Нормам социально-бытового красноречия учили цитиро­ванная выше "Риторика для молодых девиц", "Риторика для дворян" И. Мочульского (1789), "Хороший тон: сборник правил и советов на все случаи жизни общественной и семейной" (1881), "Хороший тон: правила светской жизни и этикета" (1889).

Мы не должны уподобляться Иванам, не помнящим родства: и в этой области, конечно же, необходимо возрождение утраченных тра­диций. Этот процесс уже идет, хотя и стихийно. В Педагогическом университете создается "Педагогическая риторика" (для учителей) и вышла в свет "Детская риторика" (под ред. Т.А. Лодыженской. М., 1992) для школьников. В Институте русского языка РАН написана книга "Культура парламентской речи" (М.: Наука, 1994), в которой на современном уровне использованы, в частности, подходы в описании материала и речевой деятельности парламентариев, принятые в риторике. Было бы полезно создать серию подобных профессионально­ориентированных руководств - для школ менеджеров, для диплома­тического корпуса, для офицерского состава, для юристов и т.д.

Знаменателен тот факт, что с начала 90-х годов книги по риторике издавались одна за другой (см., например, [10; 15]). Причем все вышед­шие в свет современные риторики весьма заметно различаются. По жанру и содержательному охвату материала они могут быть рас­смотрены в нескольких аспектах. Некоторые из книг относятся к жанру общей риторики. Таковы "Общая риторика (современная интерпре­тация)" Е.А. Юниной и Г.М. Сагач (Пермь, 1992), "Общая риторика:

Курс лекций и словарь риторических фигур" Т.Г. Хазагерова и Л.С. Шириной (Ростов н/Д., 1994). Другие учебные пособия в большей мере сохраняют элементы исторической риторики: "Риторика как норма гуманитарной культуры" О.И. Марченко (М., 1994), "Риторика"

B. И. Аннушкина (Пермь, 1994). В жанре прикладной и практической риторики написаны книги "Искусство диалога или беседы о риторике"

C. Ф. Ивановой (Пермь, 1992) и "Практическая риторика" И.А. Стер­нина (Воронеж, 1993). Специфике публичной речи и мастерству устного выступления посвящена "Риторика" Н.Н. Кохтева (М., 1994). В целом же можно сказать, что риторика в наши дни реабилитирована, возрож­дается из пепла и активно участвует в обновлении гуманитарного об­разования в России.

Еще одно положение, которое обосновывается в этой главе, касается характеристики содержательных аспектов риторики и куль­туры речи как обучающей дисциплины. Система координат сложив­шихся к нашему времени риторических представлений содержит шкалу ценностей, которая охватывает четыре пласта языковых структур, рассматриваемых с точки зрения целесообразности их предпочтений в разных ситуациях общения: 1) пласт ортологических структур, соот­ветствующих критерию правильности (в рамках оппозиции "правиль- но/неправильно"); 2) пласт структур, относящихся к нормам речевого этикета (в рамках оппозиции "принято/непринято"); 3) пласт норма­тивно-этических структур (в рамках оппозиции "прилично/нсприлично, пристойно/непристойно"); 4) пласт экспрессивных структур, относя­щихся к орнаментальному разделу риторики (в рамках оппозиции "вы- разительно/невыразительно"). Структуры четвертой группы соот­носятся с законами эстетического восприятия речи. Как ясно из сказан­ного, только в одном случае пересекаются культура речи (как тради- цонная дисциплина) и риторика - в случае интерпретации проблем правильности и трудности русского языка. Хотелось бы подчеркнуть различия между вторым и третьим разрядами предложенной класси­фикации. К речевому этикету (второй разряд) относится совокупность правил речевого поведения, касающихся внешнего проявления отно­шения между людьми в речи. Н.И. Формановская, автор книги "Упот­ребление русского речевого этикета" (1982), выделяет не менее 15 эти­кетных позиций: формы обращений и приветствий, правила учтивости, правила общения с должностными лицами в соответствии с их рангом, согласие и несогласие с мнением собеседника, поздравления, поже­лания, благодарность и т.д.

Вопросы такого рода постоянно возникают в жизни, и сотрудникам отдела культуры русской речи Института русского языка РАН при­ходится отвечать на них. Вот два примера. Журналист, обращаясь к президенту, написал: как, по-вашему, то-то и то-то. Вопрос: не лучше ли было бы соблюсти этикет и спросить иначе - "как, по-вашему мне­нию, то-то и то-то"? Конечно, обращение к высшему должностному лицу в государстве в письменной речи требует большей полноты стиля, чем в разговорной речи. Удачнее был бы второй, а не первый вариант вопроса журналиста. Еще один вопрос по речевому этикету, выра­женный в письме офицера: «В своем лексиконе по привычке употреб­ляю такое выражение при встрече с товарищами, с сослуживцами и всеми теми, которых я уважаю: - Я вас приветствую'. Вместо тра­диционных здравствуйте или по службе - Здравия желаю'. В один из дней одному высокопоставленному товарищу по служебному телефону на его "Здравствуйте!" Я ответил "Я вас приветствую". Этот товарищ, когда я соединил его по телефону с моим начальником, отчитал моего начальника, а тот, в свою очередь, меня, за подобное приветствие... Как говорится, не взирая на личность, дайте объективный ответ». Итак, высокопоставленный офицер по одной лишь разговорной форме приветствия сделал вывод о "необразованности" военного, который стоял ниже его рангом по чину. Справедливо ли это? Телефонный раз­говор допускает отклонения от строгой деловой формы общения. К тому же отвечавший использовал не жаргонную или просторечную форму приветствия (типа чао, привет, наше вам с кисточкой и под.), а вполне нейтральную, хотя и разговорную, форму. Если бы телефонный разговор был сведен к чисто уставному, то и вопрошавший должен прибегнуть к уставной форме приветствия. Вспомним слова Лермонтова из повести "Бэла": "Целые пять лет ему никто не скажет: здравствуйте (потому что фельдфебель говорит здравия желаю)". К тому же телефон не дает возможности отвечающему разглядеть, кто ему задает вопрос: высший военный чин, просто солдат или приехав­ший родственник. Поэтому в рамках телефонного разговора сохра­няется право и на общелитературные нормы общения, и на разговор­ный вариант приветствия.

Даже эти два примера показывают, что вопросы речевого этикета не могут быть сведены к упрощенным этикетным формам, известным детям с малых лет. Этикетные структуры, бесспорно, нужны, но их необходимо отличать от нормативно-этических структур. Этикет, при­нимая характер чисто внешнего ритуала, не всегда бывает показа­телем подлинной нравственной культуры личности, тогда как норма­тивно-этические структуры соответствуют кодексу поведения чело­века, обеспечивающего социально-нравственный характер речевых взаимоотношений между людьми, и отвечают сложившимся в этом обществе этическим нормам (подробнее об этом см. ниже). В ситуациях общения постоянно возникает необходимость выбора. По Аристотелю, выбору подлежит только наилучшее из хорошего. Но это лучшее в языке не представляется одинаковым для всех. Общение - не только речевой акт, но одновременно и обмен действиями, поступками, мыс­лями и чувствами. Поэтому так важен вопрос о культурных формах речевого взаимодействия, при которых наряду со словом придается значение и многим другим элементам, таким, как поза, манера дер­жаться, взгляд, жест, интонация и мн. др.

Акад. Н.И. Толстой подчеркнул важную мысль о существовании стратов в национальной культуре, которые поддерживают иерархи­чески выстроенные сферы общения, что решающим образом влияет и на тот или иной выбор речевых форм. В докладе на Всесоюзной конфренции "Русский язык и современность" (1991) Н.И. Толстой выделил четыре культурных страта: 1. Литературный язык - элитар­ная культура. 2. Просторечие - "третья культура". 3. Наречия, гово­ры - народная культура. 4. Арго - традиционно-профессиональная культура. Для обоих рядов, пишет далее автор, может быть применен один и тот же набор различительных признаков: 1) нормированное^/ ненормированность; 2) наддиалектность (надтерриториальность)/диа- лектность (территориальная расчлененность); 3) открытость/закры- тость (сферы, системы); 4) стабильность/нестабильность [19, 7]. По выделенному набору различительных признаков здесь отмечены все аспекты противопоставления реальных форм существования нацио­нального языка представлениям о нормированном литературном языке. Риторика в своих ценностных ориентациях всегда опиралась на элитар­ную культуру, допуская в определенных пределах лишь те формы на­родной словесности - пословицы, поговорки, фразеологизмы, фольк­лорные элементы, - которые прошли путь "легализации" и закрепления в нормах литературного языка. Диалектные, областные формы речи, так же как просторечные, жаргонные и арготические элементы, рус­ская риторика, закончившая, по существу, свой путь развития в XIX в., не рекомендовала к употреблению. И сейчас вопрос о воздействии язы­ковых и профессиональных культурных стратов на сложившиеся нормы отшлифованного литературного языка остается открытым. Сущест­вующая тенденция к детабуированию целого ряда языковых явлений требует пересмотра границ нормативности и характера регламенти­рования определенных видов речевой деятельности (см. об этом гл. 6).

Последнюю часть главы хотелось бы посвятить пласту норма­тивно-этических структур, поскольку об этих структурах написано меньше, чем о структурах ортологических, этикетных или эстети­ческих. Мы являемся свидетелями смены норм в средствах массовой информации. В газетах, на радио и телевидении противоборствуют альтернативные партии, программы, передачи. Идеальными представ­ляются неординарность мышления, свежесть мысли, широта кругозора, свобода выражения... И тут - стоп! Одни журналисты считают: говори, как дышишь, - свободно. Другие рассуждают иначе: свобода слова не должна пониматься как развязность и полное отсутствие самоконтроля. На эту тему появляются даже "миниатюры без корректуры":

Между нами утрачена связь,

Говорильня людей утомила,

Как сказала старушка, крестясь:

’’Одолела речистая сила".

И. Сафонов. Речистая сила

В прозе высказываются еще более определенно: «Язык - среда нашего обитания - сейчас исковеркан, груб и почти фотографически отражает смуту времени, его излом и падение нравов. И на улице, и со страниц газет - то, что называется у ученых "пониженная лексика"» (С. Спиридонова. Самый толковый словарь // Веч. Москва. 1993. 3 февр.). Для всех, занимающихся культурой речи, наиболее актуаль­ной стала тема "Этика и язык". Потеря культурных ориентиров в этой области особенно сильно ощущается в наше время. Е.Н. Ширяев справедливо пишет о том, что для культуры владения родным языком "нельзя недооценивать этического компонента". И далее: "Требует исследования этика общения в разных социальных и возрастных группах и этика общения между этими группами" [19, 58-59].

Мораль есть некая основа духовности и всей отечественной куль­туры. Исследователи этики всегда приводят в пример мысль Руссо о таком этическом кодексе, который содержал бы "в положительной форме те максимы, которые всякий должен признавать, и в отрица­тельной форме нетерпимые максимы, которые следует отвергать".

Конечно, невозможно полностью исчерпать все богатство социаль­но-речевой практики и предусмотреть все разнообразие речевых ситуаций, при которых бы удалось согласовать исчерпывающим обра­зом языковые и нравственные нормы. Однако существуют общие прин­ципы, относящиеся и к культуре речи, отступления от которых неже­лательны.

Представляют определенный интерес те культурно-этические универсалии, которые выдвигал на первый план А.Ф. Кони, связывая их напрямую с проблемой воздействия живого слова и приемами обра­щения с ним в различных областях. Так, перечисляя необходимые усло­вия воздействия живого слова, он выделял следующие общие кате­гории: знание предмета точное и подробное; свободное владение род­ным языком; отсутствие лжи в речи; тенденциозность в речи; лице­мерие в речи; софизмы и злоупотребление словом; искренность слова, ее свойства, виды и влияние [13]. Конечно, эти качества необходимы и учителю в школе, и лектору в вузе, и юристу в суде, и политику в парламенте, и священнику в его отношениях с паствой, и родителям, воспитывающим детей.

Важно и другое положение, высказанное А.Ф. Кони: следует разли­чать аспекты, связанные: 1) с этикой общественных взаимоотношений в широком смысле слова; 2) с профессиональной этикой; 3) с этикой и моралью личного поведения. В частности, к этике общественного порядка отнесено все, что касается кинематографа: жестокие зрелища и порнография; шовинизм; ложный и лживый патриотизм; законные пределы свободы слова; клевета в печати и ее виды. К этике личного поведения отнесен другой круг категорий: отношение к самому себе и отношение к другим; терпимость к чужим убеждениям; такт и умение учитывать интересы других; умение слушать и умение рассказывать.

КУЛЬТУРНО-РЕЧЕВОЙ АСПЕКТ ЭТИКИ ОБЩЕСТВЕННЫХ ВЗАИМООТНОШЕНИЙ

Нарушения этики в общении должны стать объектом анализа прагматической (термин О.Б. Сиротининой) культуры речи [19, 119]. При таком подходе с неизбежностью встанут вопросы, весьма актуаль­ные для нашей действительности, например вопросы о языке и пар­тийной демагогии; о существующих разновидностях словесных оскорб­лений; о пределах допустимости бранных, жаргонных и других видов речевых форм, нарушающих этику общественных взаимоотношений. Об этом говорят и дикторы российского радио: "Нельзя выливать в эфир и на экран грубости, оскорбительные слова, зоологические инс­тинкты. Мы же не все слова и выражения, которые есть на свете и слышим на улице, употребляем в семье. Мы же боимся своих близких ранить словом. Почему же мы не думаем также о слушателях?" (Радио России. 1 марта 1993 г.). Действительно, в наши дни в газетах, в передачах на радио и телевидении нередко звучат недопустимо грубые оценки оппонентов типа подлецы, негодяи, предатели, употевшее быдло, свиные рожи и под.

Пример: в телепередаче "Зайцы" (о тратах военных на поездки) об­мениваются "любезностями" офицер и член комиссии, которая знако­милась с документами о тратах (РТВ. 29 мая 1991 г.):

Офицер. Вы некорректно поступаете!

Член комисии. Это вы некорректно поступаете...

Офицер. Вы предатель.

Член комиссии. Это вы тратите миллионы из бюджета. Мне стыдно за ваших внуков.

Еще одна иллюстрация из речи журналиста: «23 декабря 1992 г. на радиостанции "Эхо Москвы" обозреватель Андрей Семенов позволил себе ряд непарламентских выражений в адрес парламента и его спикера: ...депутаты - "употевшее быдло", спикер - "верный больше­вистский холуй". Парламент решил призвать несдержанного на язык журналиста к барьеру в суде» (Ж. Авязова. Депутаты бранятся - только тешатся // Веч. Москва. 1991. 22 февр.).

Можно привести примеры необычных судебных процессов, сос­тоявшихся в Челябинске, о чем написано в "Правде" (1991. 14 мая). СДПР (социал-демократическая партия России) в Челябинске предъя­вила местному общественному деятелю гражданский иск. Цитируем: «Суть претензий, в своем выступлении на семинаре обществоведов... он употребил такое, мягко говоря, непарламентское выражение, как "свиные рожи". Отнеся это на свой счет и сочтя это оскорблением для себя, социал-демократы и потребовали, что называется, "сатисфак­ции"... Суд, посовещавшись, решил, что выражение "свиные рожи", употребленное докладчиком в историческом аспекте, отнюдь не умаля­ет чести и достоинства челябинской организации СДПР». По этому делу суд в иске отказал. Однако в другом судебном процессе концовка была иной. Когда другой докладчик в своем выступлении сравнил де­мократов с "группой пьяных молодцов, свергающих памятники В.П. Ле­нину", лидеры социал-демократов с лихвой взяли реванш. Процитируем слова об исходе второго судебного процесса: «Так как ответчик не смог представить фактов, опровергающих это обвинение, суд резонно приз­нал допущенное сравнение оскорбительным для членов СДПР, обязал в месячный срок извиниться перед ними через газету "Вечерний Челя­бинск" и уплатить штраф десять рублей». Такова была цена метафоры.

Эти факты заставляют вспомнить слова Монтеня в "Опытах": "Брань во время споров должна запрещаться и караться, как другие словесные преступления".

Другие примеры нарушения этики должностными лицами. Под рубрикой "Бестактность недели" в "Московских новостях" (от 9 июня 1991 г.) была опубликована заметка "Скандал на лексической основе". Цитируем: «Скандал возник на лексической основе из-за единственного слова: першерон. Слово означает французскую породу лошадей-тя­желовозов.

Бывший министр культуры СССР Николай Губенко, выступая в Кракове на симпозиуме по культурному наследию, заявил: "Премьер- министр Белецкий с легкостью першерона танцует чечетку на могиле социалистического строя". То ли министр рассчитывал на смех в зале от своего своеобразного чувства юмора, то ли просто решил блеснуть незатертой метафорой. В результате министр иностранных дел Респуб­лики Польша Кшиштоф Скубишевский вызвал временного поверенного в делах СССР в Польше и заявил ему официальный протест. А Ни­колай Губенко вновь повторил ту же самую фразу, но уже по совет­скому телевидению - наверное, для того, чтобы его не смогли не услы­шать и в посольстве Польши в Москве». К слову сказать, иногда у нас встречаются и более утонченные примеры "припечатывания словом" - с использованием зоосемических литературных метафор. Так, председа­тель комиссии по депутатской этике в союзном парламенте А. Денисов на заседании парламента в декабре 1990 г. заступился за честь КПСС, назвав безответственным заявление А.Б. Оболенского о "преступной деятельности КПСС". При этом А. Денисов в своей речи использовал литературный образ одноглазого кобеля, который бьет себя в грудь и кричит о своей "голубой крови". А. Оболенский, как и следовало ожидать, обиделся. А. Денисов извинился впоследствии следующим об­разом: "Приношу извинения и товарищу Оболенскому и всем вам. Я хочу сказать, что и в мыслях не держал уподоблять депутата Оболенского тому одноглазому кобелю Ильфа и Петрова, от которого по всей округе пошли щенки с одним глазом" (цитируется по пуб­ликации С. Евгеньева "Понимай, как хочешь // Правда. 1990. 23 дек.). Остроумно, ничего не скажешь! Но все же не столь уж и безобидно.

Помимо основной коммуникативной цели в споре - заставить оп­понента замолчать или подчинить его собственной воле - говорящий преследует еще одну цель: важно поддержать общение в определенной сталистической тональности - вежливой, официальной, иронической и т.п. Это своего рода метакоммуникативная цель, направленная на регуляцию межличностных и социальных отношений.

КУЛЬТУРНО-РЕЧЕВОЙ АСПЕКТ ПРОФЕССИОНАЛЬНОЙ ЭТИКИ

Особенно значимы те языковые структуры, которые обусловлены канонами профессиональной этики. Имеются в виду речевые формы, обеспечивающие нравственный характер взаимоотношений между людьми, вытекающий из их профессиональной деятельности. Так, спе­цифические нормы речевого поведения лежат в основе врачебной этики, педагогической, судебной, деловой, дипломатической и т.д.

Например, к компетенции медицинской этики относятся такие сложные проблемы, как границы сохранения врачебной тайны. Нормами профес­сионального общения продиктовано употребление нерусских названий болезней в отличие от коренных и всем известных бытовых типа желтуха, чахотка, сенная лихорадка, потеря памяти и т.п. (ср. профессиональные названия гепатит, туберкулез, аллергия, амнезия}. Наряду с проблемой функционирования единиц специального коммуни­кативного уровня в медицинских текстах существует и проблема этических норм общения с посетителями больниц и поликлиник. Как отмечают некоторые из посетителей, "в больницах и разговорный язык стал каким-то холодным. - Больной). - обращается к тебе сестра, и что- то откровенно презрительное сквозит в этом обращении" (Радио России. Евангельское чтение. 13 февр. 1993 г.).

Любое отступление от норм профессионального общения в какой бы то ни было области воспринимается как показатель недостатка культуры. А. Собчак в телепередаче "Россия перед выбором", говоря о деградации партийного руководства, заметил: "У меня все время в ушах фраза одного из членов политбюро: - Собралась тут всякая шушера..." (О демократах. РТВ. 11 апреля 1991 г.).

Иногда очень трудно определить те грани, за которыми сказанное может квалифицироваться как недопустимая грубость, клевета, оскор­бление, унижение чести и достоинства человека, особенно в неприлич­ной форме. Работы филологов в этом направлении должны быть, как говорят, не отражающим зеркалом, а увеличивающим стеклом. Следу­ет усилить этическую составляющую в речевой деятельности (можно говорить, конечно, о культуре профессиональной речи).

Великое наследие русских судебных реформаторов второй полови­ны XIX в. и "чародеев слова" (как назвал знаменитых судебных ора­торов А.Ф. Кони) к 30-м годам XX в. было совершенно забыто. Ста­линская система и в этой области создала жестокие нравы и жесткий язык. В документальном фильме "Рука Сталина" одна из многих не­справедливо осужденных женщин вспоминала, как с ней разговаривал следователь 30-х годов: Если ты, пся крев, не подпишешь сейчас

протокол, то я тебя застрелю.

Приставил револьвер к виску. Я упала в обморок. Когда очнулась, была уже в кресле. Он облил меня водой: - Так вот, получай!

Рукояткой по зубам. Выплюнула зубы, которые он выбил.

- Если не подпишешь, я тебя прикончу.

Подписала и сама себя оклеветала" ("Рука Сталина". Передача 2-я. РТВ. 5 июня 1991 г.).

Поведенческий стереотип того времени был одинаково далек от этических норм для всех сфер деятельности человека. Те правила "красноречия бюрократического", которые ядовито высмеивал М.Е. Салтыков-Щедрин, продолжали процветать и в послеоктябрьское время. Напомню слова сатирика:

«Красноречие бюрократическое. "Да вы знаете ли, милостивый го­сударь! Да как вы осмелились, государь мой! Да известно ли вам, что я вас туда упеку, куда Макар телят не гонял!"» [20, 124].

«Карл Радек грустно пошутил о невозможности какой бы то ни бы­ло академической дискуссии со Сталиным: "Ты ему сноску, а он тебе - ссылку". Наша Россия все так же печальна, как и была» (Известия. 1992. 4 окт.).

Само изучение профессиональной речи предполагает отсутствие у наблюдателя какого-либо пристрастия: анализ должен быть непредвзя­тым и объективным. И в этом отношении представляется целесооб­разной разработка стратегического, поискового и описательного плана исследования, которого в данной главе приходится лишь коснуться, не углубляясь во всесторонний анализ проблемы. Тем не менее принципи­альный подход к теме все же должен быть обозначен. Ценностно­ориентированные функции слова в профессиональной речи, тесно свя­занные с мотивационной сферой высказывания, постоянно наталкива­ются на привычные для говорящего бытовые и просторечные формы употребления. Типичная ошибка в этих случаях - смешение стилисти­ческих норм литературной профессиональной и нелитературной быто­вой речи. Несколько примеров. На экскурсии, посвященной виноделию, экскурсантов везут на дегустацию вин (в Крыму). Экскурсовод рассказывает: "— Вы не упьетесь, не волнуйтесь. Многие считают: дегустация, значит, на пьянку. Нет, совершенно нет. Наоборот. Это - борьба с алкоголизмом. А сейчас мы пересекем хребет горы Кошки". Рассказ живой, но содержит немало отклонений от литературной нор­мы - на лексическом, синтаксическом и грамматическом уровне.

Другой пример: в этнографическом музее в рассказе о мельниках, мельницах и намолотах по поводу одного эпизода экскурсовод заме- тил:"Мельник шастал пшёнку в лавке", - чем, конечно, очень раз­веселил собравшихся. Впрочем, возможно, именно этого эффекта гид и добивался.

Еще один пример. В рассказе сотрудника МВД о росте преступ­ности в Москве по радио звучал такой текст: "Были допущены дест­руктивные элементы в плане мордобоя лиц кавказской национальности" (Радио России. 11 марта 1993 г.). Более изящного перла милицейского красноречия, чем "план мордобоя", трудно себе представить!

Даже и немногие приведенные примеры убеждают в том, что в рамках действующих институтов общества и существующих про­фессиональных стилей процесс воспитания культуры речи должен иметь прежде всего коммуникативную направленность с опорой на отечественные традиции, на лучшие образцы, сложившиеся в про­фессиональных сферах нашего общества.

КУЛЬТУРНО-РЕЧЕВОЙ АСПЕКТ ЭТИКИ ЛИЧНОГО ПОВЕДЕНИЯ

В психологическом аспекте общение характеризуется как сово­купность социальных связей, как средство динамичного взаимодействия общества и личности, как непосредственно переживаемая реальность и конкретизация определенных взаимодействий и взаимоотношений (см. [29; 23; 25]). Наше время - время новой социологической и норма­тивной этики и эстетики. Нам необходимо поэтому представлять учение о культуре речи как об орудии социальной солидарности и симпатии. В этом ключе особое значение получают задачи эстети­ческого и этического воспитания языковой личности. Сейчас далеко не всё в этой области обстоит так благополучно, как хотелось бы. В. Астафьев в статье "Черемуховая стужа" пишет именно об этом: "Память о благородных нравах и обычаях, знаю, жива в нас. Но только чаша весов, где беснуется зло, заколебалась. Может, она и перетянет, но яд-то плещется всюду. Мы позволяем себе гневаться, завидовать, мстить. Ведь прежде какая-то самовоспитанность была, а теперь самораспущенность процветает". Особенно в словах, которые мы адресуем друг другу, и в диалогах, в которых мы участвуем. В этой же статье В.А. Астафьев приводит один очень характерный эпизод: «Недавно был свидетелем такой истории. В благородном семействе готовили малыша первый раз в первый класс... И вот - торт, свечи, наряженные дедушки и бабушки, папа и мама - все в ожидании дитя. Влетает малыш. Картуз набекрень, пуговица оторвана. Прямо с порога счастливый кричит: "Вот вы тут сидите и не знаете, что писька назы­вается...". И по ушам бьет мат.

Мерзость теперь окружает нас почти повсеместно. С ней встре­чаемся уже не только в подворотнях, но порой и на высоких собраниях» (В. Астафьев. Черемуховые холода // Правда. 1991. 7 дек.)

Хотя употребление нецензурных слов всегда почиталось у нас зазорным и шокирующим, сейчас заметно стремление легализовать эту лексику. Витиеватый матерный перебор звучит и в песне, и в репортаже, и в кинодиалогах. Нельзя не вспомнить народную муд­рость: равно худы - и негодная жизнь, и негодное слово. Если имеешь одно, будешь иметь и другое. Но даже если и считать, что мат - это одно из средств выражения человека, который находится в тяже­лейшем состоянии, - его нет необходимости тиражировать в печати. "Дорогие братья и сестры, - сказал священник в телевизионной передаче ио поводу нецензурной лексики. - Сохраним язык от черных слов! Земля содрогается в конвульсиях, когда произносится бранное слово. Это проказа души" (ТВ. 10 ноября 1992 г.). Впрочем, сейчас в газетах публикуется немало высказываний и в защиту нецензурной лексики: "Нет плохих слов, есть плохие люди" - это основной тезис любителей запретной прежде зоны высказываний (А. Никонов. Мать- перемать, или размышления о том, есть ли "плохие" слова в русском языке Ц Частная жизнь. 1991. № 9). Очевидно, только хорошо организованный репрезентативный опрос разных слоев российского общества поможет выявить отношение к ненормативной лексике и пределам ее кодификации.

Одна из преподавательниц писала в газете: "Думаю, из множества проблем, стоящих сегодня перед страной, перед всеми нами, необхо­димо выделить одну, первостепенной важности - поднять культуру в широком смысле слова с колен. Иначе захлебнемся в невежестве, лицемерии, безнравственности... Не выходят у меня из головы те девушки, лузгающие семечки и вставляющие в разговор нецензурные слова" (Н. Мочалина. Очистимся от грязи?). Этим же настроениям вторит и режиссер С. Говорухин: "Молодежный сленг все больше напоминает уголовную феню" (Радио. 12 мая 1991 г.). Как тут не вспомнить Ф.М. Достоевского, который сказал: кто виноват в том, что их идеал так уродлив?

Интеллигенция сетует и на то, что жаргон и просторечие ста­новятся почти литературной нормой. Словечки шмон, ништяк, напряг, оттяг и многие другие "украшают" не только молодежную речь - они встречаются в прессе, звучат на радио и в телепередачах. Психологи отмечают, что ребята попадают в плен "блатной" романтики: жаргон - их любимая стихия. Один пример, приведенный в статье психолога М.В. Розина "Последствия контркультурного образа жизни": "Когда у хиппи Красноштана спросили: - А где твои друзья, с которыми ты начинал? - он ответил: - Одни сторчались, другие сдринчались, третьи кинулись (одни погибли от наркотиков, другие от алкоголизма, третьи - покончили жизнь самоубийством). Речь шла о людях в возрасте от 20- 25 до 30-40 лет" [18, 166].

В современных массовых изданиях стала модной "приблатнённая" речь. Татьяна Толстая видит наше несчастье в бедности, скудоумии и отчетливой тюремной стилистике подобных текстов. В статье "Долба­нем крутую попсу" писательница приводит образцы такой публицис­тики: «Читаю в "Неделе" интервью Е. Додолева с "гендиректором" (а как же!) Российского телевидения Анатолием Лысенко. "Вроде она уже проходит по рангу крутой передачи", "смотрю по видушнику фильмы. Какие-то крутые там фильмы". Или... о "Независимой газете": "Что, она очень лихая? Нет. И по верстке она достаточно "кирпичевая". Она долбает и тех, и тех..." Хочется, набравшись хрис­тианского смирения и положив дружескую руку на плечо "гендирек­тора", - нет, не круто долбануть, а тихо, проникновенно прошептать с нехорошей консервативной улыбкой: "Толя! Зайчик! Товарищ! Верь: есть в нашем языке синонимы. Си-но-ни-мы!" (...) И не надо выражать все эти мысли с помощью полутора слов... При нашем-то наследстве так себя обворовывать, чтобы слышалось только бурлацкое, дуби- нистое: "Ух! Ух! Ух!".

Парень, извини, парень. Толян, прости. Понял? Все нормально, Толян. Нормально, понял? Усек разницу?» (Т. Толстая. Долбанем крутую попсу Ц Моек, новости. 1992. № 11, 15 мар.).

Т. Толстая использует в приведенной концовке статьи прием обра­щения с полным воспроизведением убогого стиля уличного разговора "сообразивших на троих". Ассоциации прозрачны. Ирония и насмешка эффективнее всех других филологических наставлений и увещеваний.

Внимание наших писателей и журналистов к жаргонной лексике отнюдь не случайно. Свобода слова вывела жаргон из подполья. Один за другим печатаются словари, содержащие самую разнообразную арготическую лексику. Как отмечает исследователь социальных диалектов М.А. Грачев, в 80-90-е годы происходит новое нашествие арготических слов - так называемая "третья волна" по сравнению с первой (10-20-е годы) и второй (40-50-е годы) [9]. История учит, что жаргонная речь всегда существовала наряду с литературным языком уже с XVIII в. В десятилетия острых соприкосновений с литератур­ным языком "подземного потока" жаргонной речи в общенародном языке оставались лишь очень незначительные его элементы — отдельное слова типа доходяга, клёвый, беспредел и т.п. Неумеренные современные заимствования слов из жаргонных и просторечных пластов, с одной стороны, в особенности из американской и англий­ской лексики - с другой, вызывают законные протесты интеллигенции (см. гл. 14).

Однако, если вспомним нашу историю, сами собой напрашиваются параллели. Время татарского засилья оставило в языке значительные пласты тюркизмов. Но и противодействие восточному натиску было необычайно сильным. Акад. Е.Ф. Карский писал: "Татарское иго в истории литературного языка оставило еще заметные следы и в том отношении, что в нем сказался сильный поворот к архаистическому письму и форме выражения. Этот поворот достиг своего высшего развития в XV веке. Видя в татарском нашествии кару Божью за грехи, лучшие представители русского народа целыми массами устре­мились в монастыри, пустыни... здесь среди аскетических упражнений они с большим усердием принялись за чтение старинных... духовных произведений и за подражание им" {Карский Е.Ф. Главнейшие течения в русском литературном языке. М., 1947. Отд. отт. С. 5-6).

Не наблюдаем ли мы это же явление и сейчас? Церковносла­вянская лексика вновь зазвучала в храмах, в школах, с экранов теле­визоров и в радиопередачах. Достаточно привести только названия фильмов и телепередач за январь 1993 г., чтобы убедиться в возрож­дении элементов высокого стиля, свойственных духовному красноре­чию: "Чада светлой России", "Азъ семь", "Спаси, Боже, люди твоя", "Рождество Христово". А вот несколько примеров возвышенных кон­текстов с церковнославянскими элементами: Сегодня наш взор устрем­лен в горнее пространство (ТВ. Репортаж из программы "Добрый ве­чер, Москва!" от 13 апреля 1991 г.); Возлюбленные братья! Человек крещеный, который живет с благодатью и возгревает в себе бла­годать... (ТВ. Из речи священника в передаче "Непознанная вселен­ная" от 20 апреля 1992 г.); Перед отверстой могилой отца Александра (Радио. 15 ноября 1992 г.); Крещаемый - тот, кто принимает кре­щение... (Радио России. 18 августа 1992 г.)

Нельзя не заметить: идет перестройка стилистических норм. Усили­лись контрасты между высоким и разговорным стилем. В жанры, пред­ставляющие высокий стиль речи, хлынула внешне весьма архаичная лексика, идущая из христианской литературы. В жанры, характеризую­щие тесную связь с разговорной речью, стремительно вливается лекси­ка просторечной и жаргонной стихии.

Принято считать, что в резком падении культуры речи в последние два десятилетия, о чем много говорят и много пишут, проявилось отсутствие программы воспитания культуры, в том числе в нравст­венно-психологическом аспекте. Планирование коммуникативных стра­тегий, знание общающихся о прагматических функциях языковых еди­ниц и средств входят в коммуникативную компетенцию, позволяя выбрать наиболее эффективный вариант речевого взаимодействия. Конечно, в учебных заведениях должны быть введены программы этики, риторики[14] и культуры речи, в которых найдет отражение анализ активных процессов, происходящих в современном русском языке. Создание же расширенной программы отечественной риторики поможет привнести новый концептуальный элемент в гуманитарное образо­вание.