§ 2. Освоение авторских философских терминов философскими и поэтическими текстами

Поэзия ХХ в. осваивает и авторские философские термины, т.е. термины, появившиеся первоначально в текстах одного философа. В поэтическом тексте еще менее, чем в философском, оперирование известным авторским термином подразумевает обязательную эксплицированную отсылку к философу - автору термина.

Термин «оставить» отражает особенности функционирования философской лексики в философском тексте в целом и, прежде всего, функционирование авторской терминологии как актуализации предыдущего авторства при новом определении понятия - импликацию авторства как отказ от него при введении данной лексемы в систему собственных терминов и одновременно сохранение как чужого (чужих) авторского термина.

Действительно, «оставить» представляет собой слово с «живой диалектикой»: оставить - это покинуть, отказаться, оторваться от, расстаться, прекратить и одновременно сохранить, сберечь, сохранить нетронутым, запечатлеть в памяти. Философское слово должно «оставить» семантику предыдущих философских текстов, сохранить полный семантический объем и прирастить новые, но не окказиональные, а потенциальные общеязыковые значения. Задача философской лексемы - это выдвижение нормативного слова как наличного языкового материала в такие позиции, при которых слово, актуализируя («оставляя») все прежние (авторские) употребления в философских текстах, тем не менее, мыслится как потенциальное.

Специальные авторские термины, осваиваемые поэтическим текстом, это, как правило, авторские философские неологизмы, широко функционирующие в языке философии. Поэтический текст не буквально заимствует лексему, а имея в виду широкую известность авторского термина, создает собственный окказионализм, имплицирующий термин определенного философа.

B. Соловьева (то есть его можно считать авторским философским неологизмом Соловьева), хотя само понятие всеединство имеет давнюю историю у неоплатоников, Н. Кузанского, Г. Гегеля. В теологической традиции всё понимается как благо: «в конце книги Бернаноса: “Какое это имеет значение? Все - благодать”. Что необходимо уточнить: “Все” и есть благодать. Ибо то, что есть, есть не что иное, как благодать Всего» [Бадью 2004, 129, пер. Д. Скопина]. Соответственно, и в философии и в поэзии семантика местоимения всё концептуализируется как благо, Высшее Благо1. В поэтическом тексте регулярно выявление сакральной семантики всё в значении всеобщности, всеохватности; так, Сапгир в качестве средства подобной концептуализации использует анаграмму:

ВСЯ - я прочел СВЯ - я прочел.

У Айги всё прямо называется понятием: это синее «есть» словно запах-огонь будет вместо понятия «всё»,

- и соотносится с понятием мир в заглавии «И: та же контора-мир».

Русский термин всеединство, появляющийся у Соловьева во множестве контекстов («всемирная идея... положительное всеединство» [Соловьев 1990, Т.2, 393], «я обратился в особенности ко второму существенному признаку добра - его всеединству, не отделяя его от двух других (как сделал Кант относительно первого), а прямо развивая разумно-мыслимое содержание всеединого добра» [Соловьев 1990, Т.1, 97] и др.), был воспринят многочисленными русскими философскими текстами, разрабатывавшими философию всеединства (П. Флоренский,

C. Булгаков, Е. Трубецкой, С. Франк, Н. Лосский, отчасти Л. Карсавин, А.Лосев); при этом сам термин всеединство функционировал по принципу «оставить», то есть в данном случае «оставить» семантический компонент термина Соловьева: «в центре философии Франка. всегда оставалась идея Бытия как сверхрационального всеединства» [Мотрошилова 1998, 391]; Являешься в согласье и в борьбе // Ты, Всеединый.

1

В III главе всё рассматривается также как структурообразующий компонент текста; см. § 8.4.

Более того, благодаря тому, что термин всеединство на достаточно долгое время стал одним из основных терминов русских религиознофилософских текстов, любые существительные с лексическим компонентом все (как узуальные, так и окказиональные) попадали в семантическое поле термина всеединство, например термины всеприсутствие, вселенскость («действительное всеприсутствие Божие» [Лосский 1991а, 69], «Человеческий элемент, человеческая стихия превращают абсолютное христианское откровение в конфессии, в которых вселенскость всегда ущемлена» [Бердяев 1999, 139]. Текст Булгакова прямо эксплицирует взаимосвязь понятий вселенскость и всекачествованность с исходным термином всеединство: «Этой теме в человечестве присущи полнота и многообразие: вселенскость, или всеединство, всекачествованность» [Булгаков 1991, 49]. Аналогичную зависимость находим и в поэтическом тексте: хотя давно сам воздух //слов-падалей Провинция без Времени // без Связи - вне Вселенскости-Religio; всё - в пустоте... безогненной... и даже - // вселенность исключая - леса (Г. Айги). Но и в текстах самого Соловьева обнаруживается целый ряд окказиональных и потенциальных образований с компонентом все, устанавливающих связь с базовым термином всеединство: «становится действительно участником и общинником богочеловеческой и духовно-телесной всецелости» [Соловьев 1967, 399]; «во всесоединяющем смысле мира» [Там же, 363]. Текстообразующий характер лексемы всеединство продуцирует не только частотность компонента все (самостоятельного или связанного), но и появление сочетания типа всего или всех, призванного объединить отвлеченную и конкретную семантику: «благо есть единство всего или всех» [Там же, 104]. Практически идентичная конструкция в тексте Айги скорее всего прямо не интертекстуальна по отношению к приведенной формулировке философа, но является результатом собственного поэтического осмысления термина всеединство: День присутствия всех и всего.

В поэтическом тексте Введенского выявляется связь окказионального все отсутствие (характерно намеренное или ненамеренное раздельное написание) не только с всеприсутствием (ср. далее у В. Лосского), но и с изначальным всеединством: представим все отсутствие земли // представим вновь отсутствие всех тел // тогда войдут бездушные нули.

Авторская философская лексика Соловьева, таким образом, является своеобразным триггером для производства сходных образований как в поэтическом, так и в философском тексте: отмена одной всеох- ватности светлой; всезаполненьем и всетвердостию чуткой; а широкое // все-озарение длительное: // ... // долго: над все-головами: как будто раскроенными: все более ширящееся; в открытую ясность // слуха все-родинного (Г. Айги); «всенаполняющий блеск абсолютного света» [Булгаков 1994, 43]; «Человек в своей причастности Человеку Небесному объемлет в себе все в положительном всеединстве. Он есть организованное все или всеорганизм» [Там же, 248]; «атрибут универсальности и всечеловечности» [Там же, 52]; «соединению всех в христианском всечеловечестве» [Бердяев 1994, 215]; «всепронизывающего исконного единства бытия», «всеобъемлющим и всепроникающим единством» [Франк 1990, 466]; Мое меня хотенье устрашило // Всецело умереть... (Л. Карсавин); «Как личность обладает всепространствен- ностью, так ей свойственна и всевременность. Всевременный характер ее Карсавин выводит из всеединства» [Веттер 1990, 13].

Авторские философские термины, выраженные общеупотребительным словом («живым словом»)[49] осваиваются поэтическим текстом еще более, чем специальные авторские термины. Так, термин причастность у Айги тесно связан с причастностью как авторским философским пониманием термина Н. Бердяева:

да непричастность (о Боже! какая невообразимая - здесь - непричастность).

Н.В. Мотрошилова характеризует семантику термина причастность у Бердяева следующим образом: «Раскрытие любви-причастности как принципа познания - в противовес познанию как господству» [Мотрошилова 2006, 315].

Можно предположить, что авторский термин Бердяева получил развитие не только в стихотворениях философов (И мыслю в ней, во всем, что есть, живу я. // Причаствуя из ничего творенью (Л. Карсавин)), но причастность как принцип познания оказал косвенное влияние и на трактовку понятия участие у некоторых современных поэтов: участие в образе //облике //лике //преодолённой немоты (В. Тарасов).

Маркером терминологичности авторского термина может быть субстантивация. В качестве примера авторского термина уже приводился термин непостижимое Франка. Термин непостижимое, вынесенный в заглавие философского сочинения Франка, во второй половине ХХ в. уже прочно входит в тезаурус русского философского дискурса, «оставляя», тем не менее, связь с текстом Франка, не подразумевающую, однако, прямую интертекстуальность. В конце XX в. термин непостижимое уже воспринимается как принятый философский термин с отсылкой или без отсылки к Франку. М. Яснов, переводя с французского стихотворение Жана Батиста Пара, выносит в русское заглавие слово «Непостижимое»; переводчик явно ориентируется на бытование фран- ковского термина непостижимое в русской культурной традиции.

Здесь необходимо иметь в виду, что переводчик мог прямо не обращаться ни к тексту Франка, ни даже осознавать непосредственную связь своего перевода термина с авторским термином непостижимое Франка, однако эта связь неизбежно привносится из языка культуры (аналогично и в современном философском тексте: «как ни парадоксально это может показаться, в непостижимости уже закодирована переводимость, язык непостижимого странным образом переводим» [Рыклин 2008, 15]). Подобный феномен объясняет М.

В сочинении Франка текстообразующая роль термина непостижимое поддержана, в частности, целой группой терминов, созданных по сходной модели субстантивации отрицательных прилагательных и причастий в среднем роде: «под “непостижимым” мы во всяком случае не должны разуметь что-либо безусловно и абсолютно для нас недостижимое или непознаваемое» [Франк 1990, 195]. Эта модель, не противоречащая традиционной субстантивации прилагательных в среднем роде в русской поэзии Серебряного века: Небесное умом не измеримо (А. Блок);

Дева! Астарта! Невнятное!

Ах! Стережет необъятное. //

О, неизбежное, милое... (А. Блок)

и, вполне вероятно, появившаяся в текстах Франка не без влияния поэтики символистов, воспринимается текстом конца ХХ в. как имеющая отношение одновременно и к поэтической формуле (особенно написание с прописной буквы) и к авторским терминам Франка. В текстах Айги отсылка к философскому тексту особенно очевидна: ...о, живопись, жизнь, // Недавнее, Невыразимое // (прекрасное как обед бедняков). С другой стороны, Введенский не мог читать текст Франка, однако философский термин непостижимое появляется почти одновременно у поэта Введенского (1931-1934): На столике свеча дымится, // в непостижимое стремится и у философа Франка (1939): «мы чуем непостижимое как некую реальность» [Франк 1990, 192]; несмотря на то, что стихотворение Введенского было написано раньше, современный читатель может воспринимать термин Введенского как обусловленный авторским термином Франка.

Русские поэтические тексты осваивают и авторские термины европейской философии. Здесь необходимо отметить два основных способа заимствования по отношению к языку оригинального текста: текст читается поэтом на иностранном языке, термин переводится самим поэтом, но этот перевод может совпадать с последующим или уже существующим, но неизвестным поэту переводом авторского термина. Такой способ сравнительно редок. Второй способ - это заимствование авторского термина поэтом из уже существующего перевода на русский язык. Примером первого способа может быть термин страх у Айги: Возвращение страха, К возвращению страха, Снова: возвращение страха. Страх - термин С. Кьеркегора. Этот авторский философский термин заявлен уже в заглавии основного произведения Кьеркегора «Страх и трепет». Стихотворение Айги «Заморская птица» интертекстуально по отношению к кьеркегоровскому «Страху и трепету» не только из-за развития понятия страха (светлому - ангелу - страха), на наличие кьерке- горовского подтекста указывает посвящение А. Волконскому, который привозил в Россию философскую литературу на французском языке и благодаря которому Айги познакомился с текстами Кьеркегора:

А. Волконскому

отсвет невидимый птичьего образа ранит в тревоге живущего друга

светлому - ангелу - страха цвета - лицо - серебра.

Лексема страх как термин, возникающий под влиянием Кьеркегора - одна из ключевых в лирике Айги; можно утверждать, что она превращается в авторский поэтико-философский концепт Айги, «оставляя» при этом семантику авторского термина Кьеркегора. Терминологический статус прямо эксплицируется в тексте Айги лексемой идея: в спине - как будто - были острова: //идеи страха!.. Дальнейшее развитие термина как поэтического концепта объясняет появление новых поэтико-философских неологизмов по продуктивным для философского текста словообразовательным моделям, например, префиксальной модели «сверх + имя существительное»: и «я» говоря называем его расхитителем // одного неизменного // праодного своего же сверхстраха (Г. Айги), - или дефисным моделям: и атомом-молитвой-точкой-страха (Г. Айги).

Если заимствование авторского ключевого термина Кьеркегора страх очевидно уже при нахождении этой лексемы в ключевой позиции в заглавии философского и поэтического текста, то ряд слов «живого языка», превращающихся в философский термин как в философии, так и в поэзии, особенно авторских терминов на ость-, имеющих в своей основе общеупотребительные абстрактные существительные на ость, требуют дополнительной верификации в иных философских текстах (других авторов) для квалификации их как авторских философских терминов. Примером такого термина может служить термин серьезность (восходящий к переводам Кьеркегора), воспринятый как языком поэзии, так и языком философии.

Термин серьезность, хотя и не называется в тексте понятием или термином, многократно определяется на протяжении всего философского текста, таким образом расширяя семантический объем слова и устанавливая непосредственную связь с семантикой экзистенциальной ситуации, объединяющей все ключевые термины Кьеркегора: «то, в чем оно [поколение] нуждается, это скорее честная серьезность, которая бесстрашно и неподкупно указывает на стоящие перед ним задачи; честная серьезность, любовно заботящаяся об этих задачах, серьезность, которая не запугивает людей, чтобы побудить их опрометчиво бросаться к высшему, но сохраняет эти задачи юными и прекрасными» [Кьеркегор 1993, 110, пер. Н. Исаевой, С. Исаева]. Авторский терминологический статус термина серьезность улавливается последующими философскими текстами, либо прямо относящимися к Кьеркегору («если выбор состоялся, если человек осознал свое назначение, то это величайший по смыслу и содержанию этап его жизни: человек сам чувствует важность, серьезность и бесповоротность свершившегося» [Мотрошилова 1998, 21]), либо не имеющими прямого отношения к прецедентному тексту: «Но тогда не избавишься от себя самого; тогда уничтожишь всю свою метафизику тупым самодовольством. И не будет уже той последней серьезности, которая здесь необходима» [Карсавин 1991, 7]; «разве вы не слышите своими, человеческими ушами, что даже отдаленного намека на ту серьезность, которая требуется, чтоб приблизить момент откровения, у Гегеля нет» [Шестов 1993, Т.1, 32].

Но и поэтический текст Айги, ориентируясь на авторский философский термин серьезность, не ограничивается лексическим соответствием или интертекстуальной отсылкой, а создает поэтико-философский концепт серьезность (серьезность как бедность), где философский термин является импульсом для создания поэтико-философского термина: бедность это серьезность

(и наоборот пожалуй)

бедность это серьезность (как серьезны - дети).

Необходимо отметить, что сопряжение лексем серьезность и дети развивается параллельно и русским философским текстом, например, у В. Розанова: «в общем, они какие-то дети (кудесники-дети), - в непонимании России, в разобщении со всяким “русским духом” и вместе (суть детей) со своей страшной серьезностью, почти трагичностью в своих “практических замыслах”» [Розанов 1998, 48].

Таким образом, во второй половине ХХ в. происходит параллельное освоение авторских философских терминов философскими и поэтическими текстами. Как было показано на лексемах непостижимое, страх, серьезность, причастность и др., авторские философские термины демонстрируют конвергенцию философских и поэтических текстов на лексическом уровне: появившись первоначально в текстах одного философа, авторские термины осваиваются поэтическими текстами одновременно с последующими философскими текстами.

Ярким подтверждением этого тезиса является также регулярная интерпретация хайдеггеровских терминов поэтическими и последующими философскими текстами. Самый частотный термин здесь-бытие (вот- бытие) будет рассмотрен ниже. Термины Хайдеггера, воспринятые поэтическим текстом, являются примером реализации второго способа заимствования авторского термина, то есть заимствования термина поэтом из уже существующего перевода философского текста на русский язык.

К числу неспецифических авторских терминов Хайдеггера, осваиваемых современным поэтическим текстом, можно отнести и такие слова, как брошенность[50], забота[51], вопрошать, заброшенность в произошедшее (Г.-Д. Зингер);

От великой заботы единица лежит не стоит кожа слезает с губ трескается на руках в сторону шагнёшь выйдет официальный визит в точку крика свернуться там и один (А. Уланов).

Если глагол вопрошать в русской дохайдеггеровской поэзии был традиционным поэтизмом: И звезды ночи вопрошает (А. Блок), Пытливым вопрошал я взором (М. Кузмин) или реализовывал ироническую оценку: Вопрошая вас небрежно (И. Северянин), то тексты конца ХХ в. учитывают семантику хайдеггеровского вопрошания как экзистенциального вопрошания бытия: Снова я вопрошал судьбу о судьбе (В. Тарасов). В то же время, в философских текстах Вяч. Иванова и И. Ильина понятие вопрошать относится, скорее, к общефилософской лексике или даже является своеобразным поэтизмом, однако после перевода Хайдеггера на русский язык, лексема вопрошать закрепилась в том числе и как авторский термин Хайдеггера для философских текстов, что оказывает влияние на современное восприятие русских философских текстов начала ХХ в.: «Человек неустанно вопрошает Истину» [Иванов 1994, 74]; «Философия исследует сущность самой истины, самого добра и самой красоты; она исследует самую сущность бытия и жизни, вопрошая об их сверхчувственной первооснове» [Ильин 2007, 83].