§ 3. Неспециальная философская лексика в поэтических текстах
Семантический объем философского термина, выраженного «живым» словом, значительно больше, чем семантический объем любого специального научного термина. Философская лексика и авторский философский термин, выраженный «живым» словом, более всего пригодны для освоения поэтическим текстом, так как их терминологическое употребление в философском тексте не предполагает снятие многозначности и сужение семантического объема по отношению к общеупотребительному слову.
Неспециальная философская лексика используется поэтическим текстом гораздо шире, чем уже рассмотренные специальные философские термины. Назовем наиболее частотные лексемы неавторской философской лексики, характерные для поэтических текстов, то есть лексемы, которые способны трактоваться поэтическим текстом как заимствованные из философской лексики: бытие, сущее, сущность, существование, понятие, философ, философия, идея, иное, единое, предмет, вещь, вещественность, пустой, пустота, другой, чужой. В поэтическом контексте они регулярно употребляются как поэтико-философские термины.
Ряд единиц неспецифической философской лексики этого типа непопулярен в поэтическом тексте. Например, слово опыт или слово жизнь в философском значении (как философские термины) редко получают статус поэтико-философского термина в поэтическом тексте, в частности потому, что семантическое поле этих слов исторически связано с традиционной собственно поэтической тематикой:
Но кто ж он? На какой арене //
Стяжал он поздний опыт свой? (Б. Пастернак);
Он опыт из лепета лепит И лепет из опыта пьет (О. Мандельштам).
Философский и поэтический текст в этом случае расходятся в трактовке семантики лексемы. Это один из немногих примеров того, что философский текст может настаивать на специальном философском употреблении слова в ущерб сохранению семантики «живого» слова. В языке философии под опытом имеется в виду «компонент познавательной деятельности, обеспечивающий непосредственную связь знаний с познаваемым объектом» [СФТ].
Таким образом, лексема опыт коррелирует с маркированным специфическим философским термином априорный: «философы не раз пытались утвердить свое знание “независимо от опыта”; об “априорном” знании написано немало исследований» [Ильин 2007, 74]; «Необходимо усомниться в опыте как источнике смысла» [Левинас 2006, 208, пер. Н. Крыловой, Е. Бахтиной]. Тем не менее, определение опыта как констатации данного, в отличие от деятельности мышления и, более широко, соотношение мышления и опыта является не только традиционной темой философии, но и транслируется в поэзию. Например, развивая тему взаимообратимости мышления и предметности, абстрактного и конкретного, Введенский употребляет слово опыт именно в этом значении: я решил, что это опыт // превращения предмета // из железа в слово, в ропот, // в сон, в несчастье, в каплю света; «философия творится именно нечувственным опытом» [Ильин 1925, 50]. В поэтических текстах последних лет встречаются отдельные попытки терминологического употребления слова опыт: редуцируя мировой опыт к феномену (В. Леденев).Ряд философских терминов потенциально непригоден для транслирования в поэтический текст. Так, слово интеллигенция (от лат. intellegere - воспринимать, понимать, разуметь), бытующее в современном общеупотребительном языке в значении «разумная, образованная, умственно развитая часть жителей» [Даль 1989], в философских текстах употребляется как специальный философский термин: у ряда средневековых и новоевропейских мыслителей - высшая форма познания, связанная с непосредственным умным созерцанием и целостным пониманием сверхчувственных сущностей: «Диалектика интеллигенции в имени» [Лосев 1999, 100]. При подобном резком расхождении терминологического и общеупотребительного значения «живого» слова поэтический текст отказывается от освоения философского термина.
В разные десятилетия различно внимание к актуализации в том или ином общеупотребительном слове звучания неспециальной философской лексики и, соответственно, частое появление его в текстах поэтов: так, например, в конце ХХ - начале XXI в.
наблюдается большой интерес к неспециальным философским лексемам вещь, здесь, пустота, молчание, активным в поэтических текстах в философском и нефилософском смысле.Рассмотрим отдельно некоторые неспецифические единицы философской лексики. Лексема философ / философский / философия вводится в поэтические тексты второй половины ХХ в., как правило, при помощи прямых или косвенных средств негативной эмоциональной оценки, например, в сочетании с ироническим вымышленным именем собственным: В духе философа Кси-Ксу // Эта мысль (Г. Сапгир); ироническая оценка может эксплицироваться в виде развернутой сентенции: Это философы. Опилки их хотя в беспорядке, // но лежат спокойно. //Несчастья их хотя настают, но не настаивают. //Всё приходит и уходит, остаются опилки (Н. Юлина). Ироническую окраску получают и термины, обозначающие отдельные направления в философии. Так, Сапгир разворачивает пару философ / теософ в иронический сюжет стихотворения «Утренняя философия»: нарратив призван дать вариант краткого иронического изложения соответствующей философии:
Философ —
Теософ
Встает в шестом часу утра.
Поет на солнце, на воде Мошкара.
В шесть часов Теософ
Растворяется в природе.
Исчез
И раздираемый на части Лежит философ —
Теософ,
На припеке грея кости.
Сапгир, раскрывая теософию через сон и просыпание, безусловно, опирается на традицию иронической трактовки теософии через термин теософ Введенского в стихотворении «На смерть теософки».
Лексема понятие появляется как неспецифический философский термин уже в поэзии начала XX в. - у А. Блока:
В ночь умозрительных понятий,
Матерьялистских малых дел Бессильных жалоб и проклятий Бескровных душ и слабых тел!,
В. Хлебникова:
Глыбы ума, понятий клади,
И весь умерших дум обоз, далее, у Введенского:
Кто ты родственник небес,
Снег, бутылка или бес.
Ты число или понятие
и др. Все эти контексты недвусмысленно свидетельствуют о том, что лексема понятие мыслится поэтами как именно философское понятие.
Из поэтов конца XX в. слово понятие наиболее характерно для поэзии Айги (не менее 30 контекстов), например: «всё» - как понятие? - есть - как обертка!.. //- чтобы шуршать и коверкаться....В редких случаях лексема понятие появляется в чисто терминологических сочетаниях философского текста. Терминологичность сочетаний со словом понятие поддерживается другими философскими или общенаучными терминами, помещенными в ближайший контекст: линии стульев, рам и шкафов //провожал я движеньями // ... // мысленно мерил я пальцами //линии их бровей. // ... // и было понятие мышления // чтобы я знал, // что блики на их фортепьяно // имеют свою родню (Г. Айги). Явно философское терминологическое словосочетание понятие мышления Айги совмещает с неспецифической (неявной) философской лексемой линии, совпадающей, например, с авторским термином Я. Друскина:
«Простые вещи переходят
Мир истинный - бытие
Линии - основание» [Друскин 2000, 444].
В тексте И. Давлетшина типичная для философского текста гени- тивная конструкция понятие запаха (по типу понятие страха, понятие другого) поддерживается стилистически маркированным, общенаучным оборотом возвращаясь к исходному в этом тексте: телевизор без звука // свежий диск музыки dub //руки пахнут нет не дубом клубникой // возвращаясь к исходному в этом тексте понятию запаха.
В философской литературе термин понятие исторически связывался с идеей рассудка; эта традиция, воспринятая частично и русским философским сознанием, придавала эпитетам, характеризующим понятие, негативную или частично негативную оценку: «Разум же... замечая неуместность выражений рассудка. разум, видя свое понятие ущербным пред сиянием божества, утверждает» [Кузанский 1979, 204, пер. З. Тажуризиной]. Русская мысль использует такой атрибут понятия как «рассудочное» для критики европейской философии: «вырожденческая философия европейского позитивизма и рационализма» растворяет «их [имена] в мертвых звуках или в рассудочных понятиях» [Лосев 2008, 37]. Далее, эпитет мертвый по отношению к понятию превращается в устойчивое словосочетание: «мертвое понятие» [Там же, 96].
Словосочетания мертвое понятие и рассудочное понятие употребляются как синонимические. Частично негативную окраску получает понятие в сочетании с эпитетом умозрительный. Эта традиция восходит к Ф. Шеллингу: «Хаос - позднейшие объясняют его как пустоту или даже как грубую смесь материальных стихий - это чисто умозрительное понятие, но не порождение философии» [Шеллинг 1989, 190]. В процитированном выше «Возмездии» Блока негативность окраски в шеллингианском сочетании умозрительных понятий усиливается эпитетом материалистский. Материалистский, таким образом, отсылает не только к философии материализма, но и является своеобразной градацией шеллингианского термина материальный: В ночь умозрительных понятий, //Матерьялистскихмалых дел. Подобное отторжение рассудочности понятия приводит к попытке соотнести два ряда понятий - некое понятие, доступное человеку, и иное понятие. Эта мысль маркируется как в философском, так и в поэтическом тексте эпитетами наш, наше, наши понятия, человеческие понятия, людские понятия: «Мы не можем говорить о высшей правде, высказать ее саму в наших понятиях - но только потому, что она сама - молча говорит о себе, себя высказывает и открывает» [Франк 1990, 313]; цвет - дальнего края другого // ... // двойника людского понятия «поле» (Г. Айги).Репрезентируя иное (другое) понятие, поэзия для экспликации понятия использует метафору неба (небеса, облако), причем небо может быть носителем понятия:
В ту ночь в понятиях небес Все стало звуком: звук исчез (Б. Пастернак), или локусом понятия:
Лисицы и жуки в лесу, понятия на небе высоком, - подойди Бог и спроси лису:
что лиса от утра до вечера далеко? (А. Введенский).
В случае развертывания локальной метафоры само понятие способно метафоризироваться как облако: а это // понятие-облако // столь неот- ступно-свисающее (Г. Айги). Подобные контексты связаны, в частности, с неоплатонистической трактовкой понятия, что находит отражение также в сближении в тексте Введенского понятия, неба и числа: Кто ты родственник небес, // Снег, бутылка или бес.
// Ты число или понятие, // приди Фомин в мои объятия. Попутно отметим, что число - один из любимых поэтико-философских терминов обэриутов: моя верёвка разума //гремела по числам (Д. Хармс).С другой стороны, идея связывания понятия с лексемами разума, ума приводит к появлению количественных метафор, связанных с темой «нагромождения», «труда», «преодоления»:
Ему не снилось даже, что на свете
Есть разума твердыни, есть дела
Рассудка, есть понятий баррикады (Б. Пастернак),
Глыбы ума, понятий клади,
И весь умерших дум обоз (В. Хлебников).
В то же время русский поэтический и философский текст стремится преодолеть инерцию русского понятия, как имеющего частично негативную окраску[52] и восстановить собственно философское значение, развивающее, прежде всего, гегелевский термин Begriff (схватывание). Эту задачу ставит перед собой Г. Шлет, утверждающий, что понятие понимаемое «живет и движется» и критикующий «скептиков» за идею «явить миру свое необыкновенное откровение, не вмещающееся ни в какие слова и понятия» [Шпет 1994, 196]. Подобное отношение к понятию у Ильина, говорящего о «сосредоточенно-серьезном, мучительном, терпеливом труде, который выполняется Понятием в его развитии и который должен быть адекватно воспроизведен познающей душою» [Ильин 1918, 119], ведет к написанию гегелевского термина-понятия с большой буквы и в русском варианте. Шпет противопоставляет свое определение понятия (Begriff) концепту, причем концепт, в отличие от понятия, наделяется отрицательной оценкой; понятие, по Шпету, это нечто, что не переставая быть научным, может, тем не менее, быть возвышенным.
Ю.С. Степанов, противопоставляя понятие и концепт, отмечает, что, в отличие от понятий, «концепты не только мыслятся, они переживаются. Они - предмет эмоций, симпатий и антипатий» [Степанов 2004а, 43]. В то же время, что касается именно лексем понятие и концепт, поэтический и философский текст демонстрируют противоположную тенденцию в способности этих лексем сочетаться с эмоционально-оценочной лексикой. Если для лексемы понятие характерна как негативная («Так мы и не можем понять, сколько бы ни пытались, что все-таки имеет в виду Бахтин, когда вводит такое рискованное понятие» [Подорога 2006, 520]), так и позитивная оценка, в частности, положительная эстетическая оценка («высокое понятие о человеке» [Розанов 1990в, 171]), то лексема концепт крайне ограничена в способности сочетаться с эмоциональной лексикой[53]. Так, возможны сочетания мертвое понятие, красота понятия, возвышенное понятие, характерны сочетания чистота понятия, чистое понятие, в том числе с положительной эстетической оценкой: «человеку доступно, при известной внутренней культуре, безобразное мышление... именно такому и только такому мышлению открывается строй понятий, во всей его законченности и чистоте» [Ильин 2007, 80]; ср. сходный поэтический образ: Чистое в долгом покое движение - чудо поня- // тия «падает лист» (Г. Айги).
Термин понятие у ряда поэтов включается в метафоры вдохновения; это может быть вдохновение как возгорание: «Для этого только нужно опустить курок, зажечь спичку понятия сторона, направление, путь» [Хлебников 2000, 69] или вдохновение как нечто сокрытое и найденное: из грусти что много - (далёко в тумане) -
жемчужиной той что лишь только понятие -
самая грусть (Г. Айги).
В приведенном выше поэтическом высказывании Айги чудо понятия «падает лист» понятие объявляется чудом. Слово концепт в русском языке не может вступать в подобные отношения, то есть невозможно сочетание чудо концепта, но и невозможно возвышенный концепт.
Относительно лексем чудо и понятие возможна двоякая конструкция: понятие чуда и чудо понятия: «Обозрение всех диалектических моментов мифа с точки зрения понятия чуда» [Лосев 1999, 1016]. Интересно отметить, что оба сочетания, несмотря на явную разницу в семантике, развивают в философском и поэтическом тексте общую идею возможного тождества слова и предмета и их взаимопревращаемость: «:Введенский... сам хотел, чтобы поэзия производила не только словесное чудо, но и реальное (Л. Липавский. Разговоры)» [Друскин 2000, 397]. Это стремление к тождеству слова и понятия обуславливает появление поэтико-философских терминов типа понятие-мира, совмещающего в себе «понятие мира» и «понятие-мир»: о эта свежесть: коснулись //уже самого! - озарением-твердостью //тверже //возможно // понятия-мира (Г. Айги).
В философском тексте ХХ в. лексема понятие может относиться не только к традиционному отвлеченному существительному или субстантивированному прилагательному и причастию, но и к субстантивированным наречно-предикатным (понятие вместе) или специфическим предикатным формам: понятие дай-бери, понятие шасть и др. Это особенно характерно для идиостиля философских текстов отдельных авторов конца ХХ - начала XXI в., например, в идиостиле В. Подороги разбирается «слово-понятие шасть»: «Появляться и исчезать, буквально, чуть ли не прыгать, находясь между полюсами отсутствия / присутствия. “Шасть”. объединяет в себе две пространственно-временные модальности существования гоголевского мира: быстроту и недвижность. Шасть, и ты там, шасть, и ты здесь, - ничего, что могло бы быть промежуточным и подготовительным движением. Появляться и исчезать - но внезапно. Внезапность - постоянная смена этих “шасть”» [Подорога 2006, 191]. Характерно совмещение в одном тексте глагольно-жестового функционирования шасть, субстантивированных шасть, в том числе с определением, вплоть до сочетания шасть с лексемой понятие. По тому же принципу построен текст Айги, последовательно восходящий от частицы «все же» из союзного комплекса «а все же», к сочетанию с лексемой понятие субстантивированного «а все же» как имени отношения:
а вот всё же мы знаем понятие «всё же».
Еще более типичным является соотношение местоимений всё, все, это, здесь, там с лексемой понятие, прослеживающееся и в философском и в поэтическом тексте: «Вполне ясно мыслятся такие понятия, как “все”, “целое”, “вместе” и т.д.» [Лосев 1999, 471]; это синее «есть» // словно запах-огонь // будет вместо понятия «все»; притих и знаешь: есть - теперь лишь это «там» //что более понятий (Г. Айги).
Совмещение семантики сущего (сути) и существования характеризуется как одна из важных типологических черт русского философского текста. Поэтический текст также актуализирует, во многом под влиянием философского, связь сущего и существования, при этом семантическое поле сущего, существования, сущности, сути дополняется еще целым рядом окказиональных слов, паронимов и словоформ.
Философский текст, развивая понятие существующего, стремится к максимальной густоте лексического ряда. Так, например, в высказывании Лосева, состоящего из восемнадцати лексем, если не считать союзы, частицы и предлоги, шесть слов, то есть 33% - это словоформы глагола существовать: «Природа отличного, существуя повсюду как отличная от существующего, каждое особое делает не-существующим, почему и все вообще есть не-существующее, хотя опять-таки, приобщаясь к существующему, оно также и существует» [Лосев 1999, 99-100]. Хотя в распоряжении русского поэтического текста имеются сходные приемы, однако по отношению к понятию сущности и существования поэтический текст предпочитает подчеркивать текстообразующую роль этих лексем, например, вынесением в позицию заглавия: О существовании (Д.Хармс), Сущность (Г. Сапгир).
С другой стороны, русское звуковое сознание предопределяет ответ на вопрос «существует ли сущее?» как заранее утвердительный: «Вопрос же, почему сущее существует, - вопрос, очевидно, неестественный, совершенно искусственный» [Федоров 1982, 68]. Именно поэтому парадоксальное построение в поэзии, опираясь на философские тексты, может стремиться разрушить незыблемость связи сущего и существования. Так, например, Сапгир в качестве эпиграфа к стихотворению «Голос» приводит свою интерпретацию строчек Омара Хайяма: Поскольку все, что в мире существует,
Уйдет, исчезнет, а куда Бог весть,
Всё сущее, считай, не существует,
А всё несуществующее есть.
Мысль Хайяма находит также отражение в уже упомянутом стихотворении Сапгира «Сущность», в частности в появлении терминов существовать, сознание, сущность: Белый свет не существует // Он в сознании торжествует [Сапгир 1999, Т.1, 135]. Важно также отметить, что, как свидетельствует запись вечера в салоне «Классики XXI века» в 1994 году[54], этот текст является собственным переводом Сапгира. Очевидно, что в переводе Сапгира внимание сосредотачивается не непосредственно на парадоксе представляемой сентенции, а на многочисленных комбинациях лексем сущности и существования, являющихся основой суггестивности текста, причем характерен комментарий Сапгира, данный там же к этому переводу: «Эта поэзия мистична. Мне бы хотелось сказать, что надо чувствовать не сами слова, а что за ними стоит. В этом отличие этой поэзии, например, от концептуальной. Там именно сами слова, заостренный их смысл. А здесь не столько важен смысл, сколько то представление, тот ток, который вы от них получаете». Тем не менее, в действительном трактате Омара Хайяма[55] в качестве «существенных вопросов» выделяется вопрос о существовании, то есть вопрос «есть ли это?», например, «существует ли разум или нет?» (О. Хайям), и отличный от первого, «вопрос - “что это?”, то есть вопрос об истине вещи и ее сущности» (О. Хайям). Совмещение этих вопросов в одном тексте является очень продуктивным для русского языкового как поэтического, так и философского сознания.
Таким образом, ряд поэтических текстов, сориентированных на философские, не просто усваивает совмещение или комбинацию сущего (сущности, сути), существования, а пытается развивать эти понятия как по отдельности, так и во взаимодействии.
Поэтический текст представляет целый ряд окказиональных слов, образованных различными способами, развивающими понятия сущность и существование: не-существимости (Г. Айги), существованье-зренье- разрушенность (Айги), шушность я (Хармс). В дефисном образовании Айги семантика сущности, возможно, имплицируется лексемой зренье; эта трактовка поддерживается атрибутом непреходящее, традиционно сочетающимся со словом сущность (непреходящая истина, непреходящая сущность): непреходящее // и не прошедшее // существованье-зре- нье-разрушенность.
Понятие сущности в поэзии обэриутов связывается с ключевыми понятиями вещи и предмета. Таким образом, в сущности становится важной семантика существования единичного предмета: вижу в шиле шушность я (Д. Хармс). Окказиональное слово шушность, основанное на фоносемантическом приеме, таким образом, трактуется как сущность единичного предмета, в данном случае шила.
Абстрактные категории в поэтике обэриутов обретают свойство обратимости в конкретные имена. Так, на основе поэтической этимологизации Введенский ищет общность в сутках как конкретном имени времени и как сути, сущности, существования. В стихотворении «Сутки» поэт основывается на значении и этимологии слова отсутствие как несуществования, небытия, небытности (см. Даль 1989), выявляющей историческую связь с сутью и существованием; появляется формулировка Она отсутствие луча (А. Введенский). Хотя исторически пара суть - отсутствие не связана с парой сутки - стык, такое поэтическое сближение оказывает влияние не только на появление семантики сути (сущего) в сутках, но и на философско-поэтическую трактовку отсутствия в связи с отрицанием встречи, стыка и т.д., обусловленных этимологией лексемы сутки.
Лексема предмет, широко употребляющаяся в современном языке, тем не менее, сохраняет свой статус не только общенаучного (предмет чего), но и философского термина, сходного с термином вещь, обозначающего «часть, единицу существующего, все то, что может находиться в отношении или обладать свойством» [ФЭ 1967]. Кроме того, предмет имеет и теологическую семантику1: «Жизненное дело священнослужителя, художника и ученого есть труд, протекающий в непрестанном предстоянии высшему Предмету» [Ильин 2007, 53]. На внимание поэтических текстов конца ХХ в. к феноменологической трактовке лексемы предмет однозначно указывает эпиграф к стихотворению А. Сен- Сенькова, содержащий трактовку Э. Гуссерлем термина предмет:
1
См. главу I - о предлоге пред-.
ПИРОМАНИЯ
В одном и том же сознании об одном и том же предмете в одно и то же время может быть множество противоположных мнений, и все они истинны.
Э. Гуссерль.
О сохранении или приобретении особенностей философской лексики в поэтическом тексте относительно слова предмет, в основном, можно заключить по наличию в непосредственном контексте дополнительных единиц, заимствованных из философской лексики: Все предметы оживают // бытиё собой украшают (Д. Хармс); и луч спотыкается // как о предмет // об отсутствие (Г. Айги). В тексте Айги символ луча, характерный для теологических текстов, сопряженный с понятием отсутствие (ср. с приведенным выше текстом Введенского отсутствие луча), обуславливает расширение семантики лексемы предмет. Регулярным становится сопряжение лексем предмет - форма, вещь - форма: мир спешит сформироваться // к моменту когда мы откроем глаза //за окном дождь из предметов (В. Леденев); Но нет - я не вещь, не предмет, а так - // Пластилин, случайно обретший форму, // И любой дырявый башмак //Меня обгонит (Е. Риц). Помещение в один контекст лексемы предмет (поддержанной другими философскими терминами) и детализации при помощи конкретно-бытовых лексем репрезентации понятия предмет стало повторяющимся приемом в современной поэзии: Все предметы, явления, // Неявления, // Катышки из бумаги - // Не враги нам, но вряд ли друзья друг другу (Е. Риц).
В I главе в связи с проблемой отрицания уже частично рассматривались особенности семантики лексемы предмет в поэтическом тексте и делался вывод о регулярном присутствии встроенного отрицания в слове предмет во второй половине ХХ - начале XXI в. (Вот //Предмет // Смотришь - //Нет (Г. Сапгир)).
Необходимо добавить, что в поэтике обэриутов ключевая текстообразующая роль лексемы предмет (как и лексемы вещь) обусловлена темой взаимопревращения абстрактного и конкретного, а также слова и вещи: как видно появилась ночь и слово племя тяжелеет и превращается в предмет (А. Введенский).
Эта установка в поэтике обэриутов делает возможным совмещение традиционно разделяемых значений слова предмет (как вещь и как то, на что направлена мысль):
Вместо меры наши мысли заключённые в предмет.
Все предметы оживают
бытиё собой украшают (Д. Хармс).
Словосочетание «превращение предмета» становится устойчивым как в поэтическом тексте Хармса и Введенского: я решил, что это опыт // превращения предмета // из железа в слово, в ропот, // в сон, в несчастье, в каплю света (А. Введенский), так и в философском комментарии Друскина: «В первом случае слово превращается в предмет, во втором - предмет превращается в слово, и не только в слово, но и в определенные душевные или жизненные состояния: ропот, сон, несчастье» [Друскин 2000, 336]. Поэтический текст философа эксплицирует понятие предмет одновременно при помощи философских терминов (самостоятельная сущность, форма, линия), причем термину придается форма поэтической метафоры (расхождение туч):
«Обособление предметов Расхождение туч Открыло в небе предметы Самостоятельные сущности Простые формы
Чистые линии» [Друскин 2000, 451].
Слово вещь еще с большей регулярностью, чем слово предмет осмысляется разными поэтами как философский термин («в смысле “вещи, res”» [Бибихин 2008, 353]), что обуславливает попадание лексемы вещь в сильную позицию текста (заглавие, начало или конец стихотворения или строчки, графическое выделение, рифмы и т.д.): Измерение вещей (Д. Хармс) 274. Вещи (Л. Аронзон), Прощание с вещью (В. Аристов), и теперь даже свет - словно вещь - не приемлешь... (Г. Айги); Эта вещь даже по имени //Не может себя назвать (Е. Риц).
Частотность философской интерпретации лексемы вещь в поэзии можно связать не только с популярностью кантовского концепта «вещи в себе», но и с позднейшими философскими интерпретациями. Как и предмет, термин вещь связывается с именем Гуссерля: «Важной максимой Гуссерля, ставшей отправной для феноменологии и противопоставившей ее любому редукционизму, был принцип “Назад, к самим вещам”» [Зайферт 2006, 9] и с философией интуитивизма: «в знании присутствует не копия, не символ, не явление познаваемой вещи, а сама эта вещь в оригинале» [Лосский 1991б, 77]. Этот принцип развивают поэтический и философский тексты обэриутов. Философский текст Друскина «Рассуждение о двух одинаковых во всем вещах», основанный на типичной густоте употребления ключевого термина вещь, развивает идею единичности и множественности: «Две одинаковые во всем вещи будут одной вещью. Если же ты этого не понимаешь и говоришь: не называю ли я их двумя вещами? Не достаточно ли этого, чтобы быть им двумя? то заметь, что я не утверждаю, что одна вещь не может быть двумя вещами, но что две вещи - одна вещь»1 [Друскин 2000, 446]. Параллельно поэтический текст Введенского развивает ту же мысль, используя синтаксические модели, приближенные или идентичные собственно философскому высказыванию:
Мне страшно что я при взгляде на две одинаковые вещи не замечаю что они различны, что каждая живёт однажды Мне страшно что я при взгляде на две одинаковые вещи не вижу что они усердно стараются быть похожими.
Термин вещь остается в центре внимания поэтического и философского текста на протяжении всего ХХ в. Так, термин Ж. Лакана Вещь (авторство привнесенной семантики маркируется прописной буквой): «свидетельствовать о незапамятной зависимости ума от той несовла- даемой силы, которую Лиотар вслед за Лаканом называет “Вещью”» [Рансьер 2007, 124] развивается позднейшими поэтическими текстами начала XXI века: все что может быть сказано //месть вещей // и безвыходность имени (В. Лукичев). Как видно из приведенных примеров, термин вещь, в отличие от популярных концептов (пустота, молчание и др.), в поэтическом тексте способен развивать собственную философскую семантику, а не просто фигурирует как готовый термин: так, Введенский создает понятие сквозного образа вещи: Она порхает эта птичка свечка // над каплей водки, над горой, над речкой, // приобретая часто вид псалма, // имея образ вещи сквозной, а термин вещь у В. Лукичева актуализирует оппозицию вещи и имени. Свое понимание вещи Айги декларирует при помощи поэтико-философского термина новая вещественность: нищенской — новой — вещественностью.
Термин идея, имеющий большую историю в философских текстах, «оставляет» семантику платоновского эйдоса, что предопределяет по-
1 Особый интерес вызывает интерпретация термина вещь в синкретичеком тексте Друскина, совмещающем прозаические и стихотворные сегменты: «Но не совсем ясно самое перерождение и разница между вещью наступающей после перерождения и вещью наступающей во время перерождения. // Простые вещи видишь вдруг //Дает блаженство вещь простая //Простым вещам границы нет //Простые вещи переходят //Мир истинный — бытие//Линии — основание» [Друскин 2000, 444].
явление его в генитивных конструкциях как в сочетании с абстрактным существительным (идеи страха! (Г. Айги)), так и в сочетании с конкретным (идея крыши, идея колес). Подобные конструкции находим и в философском и в поэтическом тексте: «идея крыши, и материя крыши - одинаково необходимы для самой крыши» [Лосев 1999, 511]; осторожно присутствие в памяти // идеи-колес-вдоль-кустарников-выжжен- ных (Г. Айги). Ряд генитивных конструкций со словом идея образует в философском тексте терминологическое единство: «Книга Розанова “О понимании”... Разум, пишет он, содержит семь умозрительных схем: идея существования, идеи сущности, собственности, причины (или происхождения), следствия (или цели), сходства и различия и идея числа» [Лосский 1994, 369]. Используемое Лосским терминологическое сочетание идеи числа, характерное для многих философских текстов, находит отражение и в поэтическом тексте: как до идеи Числа (Г. Айги).
Выдвижение идеи в позицию ключевого понятия и уточнение этого понятия приводит к созданию многокомпонентных дефисных номинаций в философском тексте, что заимствуется поэтическим текстом: «Имя вещи есть идея-сила-субстанция-слово, устанавливающая для этой вещи единство сущности в многообразии ее проявлений» [Флоренский 2000, Т.3, 164]; с большим накалом чем точка-идея-сияние (Г. Айги).
Для поэтического текста важно, что традиционная семантика платоновской идеи содержит противопоставление образу, поэтический текст может даже эксплицировать антитезу эйдоса и образа: «страна!» - // как - сквозь ключицы! - сквозь лица: // даже не образом смысла и звука - скорее пространством идеи-отчаянья! (Г. Айги). Современное философское поэтическое высказывание параллельно, с разных сторон, соотносит идею и вещь: «Вещь, еще вернее, живое существо - воплощенная идея» [Сапгир 2008, 628], «идея это понятие о вещи» [Бибихин 2001, 19]. Благодаря долгому присутствию термина идея в философских текстах образовались устойчивые эпитеты к слову идея: высокая идея, возвышенная идея, чистая идея. Философские и поэтические тексты в развитии ряда эпитетов так или иначе отталкиваются от этих устойчивых сочетаний («Нежная-то идея и переживет железные идеи» [Розанов 1990, 343]) или развивают понятие чистой идеи: «Есть сфера чистых идей, божественная София, по христианской теософии, и она есть идеальная основа творения» [Булгаков 1999, 181]; чистый - как руки твои - как идея о них в этом мире (Г. Айги). В то же время сам образ идеи (что не исключает противопоставление идеи и образа) формируется при помощи авторских метафор: как сон звучит? // идеей-гулом1 (Г. Айги); Чувства
1 Идея как неоплатонистический концепт в творчестве Г Айги занимает значительное место, что подробно
Щекотка Мыло Пусторыл //Мысли Идеи Молния! Убил!.. (Г.Сапгир).
Поэт, таким образом, утверждает свое право быть певцом идеи, а не только образа, но и к философу-поэту приложим предикат «поэт идеи»: «Значение Соловьева - поэта небесной Софии, Идеи Идей» [Иванов 1994, 344].
Одной из типологических характеристик русского философского текста является особая роль «экзистенциальной лексики»: «мы должны жадно набрасываться на всякое “вдруг”, “внезапно”... безоснов- ность, безмотивность и больше всего беречься обессиливающей мысли теории постепенного развития» [Шестов 1993, Т.2, 168], «.“Формула несуществования”. Она возникла внезапно» [Друскин 1999, 145], понятию вдруг посвящены несколько разделов у В. Подороги в «Мимесисе» (Определить «вдруг»; «Вдруг-время» как топологический оператор) и т.д. Необходимо отметить, что в поэзии второй половины ХХ века экзистенциальная лексика также занимает значительное место. Явление концептуализации таких лексем, как вдруг, внезапно, здесь, сейчас, вот, теперь, тут1, можно в значительной степени объяснить влиянием философских текстов: стихотворения Хармса «Нетеперь», «Вот и Вут», Айги «Здесь». Экзистенциальная лексика, имеющая возможность превращаться в понятие, не теряя прагматического звучания, призвана совместить семантику неподвижного (сущностного) понятия и его конкретной актуализации в жизненном пространстве человека: то единственно-данное - словно внезапно возникшее; Бог - долго внезапный!.. - о пусть не споткнется и пусть доберется; здесь все отвечает друг другу //языком первозданно-высоким (Г. Айги).
Сапгир тоже прорывается через повторения (в том числе - при помощи приема повторения), но у него, напротив, эти скученные повторы носят название «реальности», некоего здесь - здесь, за которым существуют некие множественные там:
- Гу-гу-гу! - гудят соседи.
На голову нам лезут дети:
- Куча мала!
Постой, она же здесь была.
Ее ищу я, беспокоясь;
...А эту сцену //Созерцает //Иное существо // Там //Не там //Откуда [56] [57]
// прилетело // Тело // А там // Где все это как сон // Чужого бытия (Г. Сапгир). Там у Сапгира - это множественные миры, сны, духовность, понятая как случайность. У Хайдеггера открытость означает умение вынести настоящее, не пытаясь уклониться от него в там, то есть в будущее или в прошлое, умение сохранить то промежуточное пространство, в котором люди и вещи могут обнаруживаться, показывать себя. Далее концепт «открытого», «открытости» транслируется через язык культуры в поэзию и уже парадоксально может соотноситься с там, а не здесь, или со Здесь-и-там.
Концептуализация экзистенциальных лексем достигается, в основном, авторской паузацией (выделением лексемы в отдельную строчку: вот //а нельзя остаться //вот //тут (В. Некрасов)) и графическими и пунктуационными средствами: капитализацией, тире, неконвенциональным двоеточием и т.д.: ВДРУГ - все окунулось в черное масло - // последняя лампочка лопнув погасла (Г. Сапгир), сама «я»-красота // вдруг: там: //... //не-действующая (Г. Айги).