Концептуализация предлогов в философском и поэтическом тексте

Если пространственные гипотезы представляются недостаточными для описания явления концептуализации, то «конкретные альтернативы пространственной гипотезе могут быть различны» [Пайар 2000, 83].

- это название главы, начинающейся с приведенной цитаты [Там же]). Предлог над, таким образом, превращается в некий символ объектной позитивистской мысли, что нельзя считать концептуализацией конкретного значения предлога (одного из частных значений), но в то же время плохо соотносимо с его пространственным или временным значением.

Необходимо сделать оговорку, что в ряде случаев, особенно в поэтическом тексте, концептуализация носит определенно игровой характер: Под ногами Не хрустнет,

А надо бы, надо бы,

Надо мной

В синеве кто-то желтый, тугой Распластался (Е. Риц)

- дополнительная семантизация предлога, придание предлогу семантики долженствования основаны на механизме актуализации омонимии предлога надо и наречия надо.

Философский текст не просто обращает внимание на понятийный потенциал предлога, но современный философский текст даже приравнивает возможности предлога как конституирующего понятия к возможностям имени: «Время и язык принадлежат онтологии и открытости бытия в его двусмысленности бытия и сущего, в той степени, в которой язык, соединяя в существительных и предлогах рассеивание времени, позволяет услышать бытие и сущее» [Левинас 2006, 188, пер. И.Полещук].

Некоторые лингвистические тексты выдвигают на первый план номинативную функцию предлогов: «Являясь единицами номинации, они представляют собой результат оперирования и обозначения элементов внеязыковой действительности» [Исаакян 1999, 239]. Поэтический текст, в свою очередь, эксплицирует семантику предлога, основываясь на понимании предлога как имени:

Как предлоги СКВОЗЬ и ЧЕРЕЗ лёд извилистых ручьёв, зимний воздух у деревьев на синюшность обречен (Л. Аронзон).

В философском и поэтическом тексте не только предлог, но и префикс соотносится с именем (что будет подробно рассмотрено далее на примере префикса со-). Уподобление семантики предлога абстрактному имени концептуализируется, что далеко не всегда сопровождается субстантивацией.

В поэтическом тексте предлоги становятся центральным элементом пространственно-именных концептов :

осторожно присутствие в памяти идеи-колес-вдоль-кустарников-выжженных вкривь выявляет виски (Г. Айги).

Несмотря на ряд последовательных генитивов, существительные идея, колес, кустарников здесь равноположены и перетекают друг в друга. Вдоль занимает центральное место и может относиться к любому слову ряда: идея-вдоль, колеса-вдоль, вдоль-кустарников и т.д. При редукции поэтико-философского концепта вдоль как имя, концептуализирующее идею покоящегося движения1 оказывается более семантически наполненным, чем любые другие слова ряда.

Для философского текста, таким образом, возможно соотнесение предлога-префикса с неким именем-понятием, обладающим большим семантическим объемом. Так, например, относительно предлога до-: в традиционной грамматике как правило выделяются не менее шести его значений, однако в философском и поэтико-философском тексте все они могут быть нейтрализованы «главным» (первым, центральным) значением предела, т.е. до- (как префикс, так и предлог) репрезентирует в философском и поэтическом тексте понятие предела в его полном семантическом объеме: «Утыкаясь в марксизм, до-не-пост-марксистская мысль замирала» [Автономова 1999, 19]; Что было до небытия? До донебытия? До додонебытия? До дододонебытия? (Л. Аронзон); «до-предмет- ная структура имени» [Лосев 1999, 1013]; Дети-генети их гнали, а овцы // шли на цепях, как белокурые бестии каменоломен Рима, - до // гуннов (В. Соснора); «бестелесная душа существует сама по себе, независимо

1

См. § 12 главы II.

от тела, “до” и “после” случайного соединения с ним» [Карсавин 1990, 265]; это - зима зверей; //нет ни после, ни до (М. Котов).

В этом смысле старая русистика XIX в., соотнося предлог ради и префикс раз («в словах радуга, радушие ра есть усилительный префикс, тождественный с раз» [Боголюбов 1880, 7]), основывалась на семантике предлога ради как языковой манифестации концепта радость и помещала таким образом связь предлога-префикса с именем в область пересечения понятий радость, цель, причина. Множественная многоязычная этимологизация Кедрова Я простираюсь из Раум в Ра-ум также основана и на традиционной актуализации концепта радости в префиксе ра.

Частотность общего употребления предлогов и префиксов не совпадает с частотностью их концептуализации и ключевой ролью в философском и поэтическом тексте (не только в смысле авторской концептуализации). Семантический потенциал тех или иных предлогов в образовании понятий приводит к несовпадению частотности в общенациональном языке и частотности концептуализации как актуализации семантической емкости предлога в философском и поэтическом текстах.

Сложные предлоги, предложные сочетания, опредложенные существительные и наречия играют большую роль в научном тексте, но их роль в философском и поэтическом тексте крайне ограничена. Они, как правило, легче описываются правилами функциональной грамматики1.

Шестов не случайно называет предлоги несмотря и ввиду «выражениями»; философ отказывается автоматически употреблять принятые в научном дискурсе десемантизированные предложные конструкции, указывающие лишь на характер причинно-следственной связи и призванные обеспечить кодифицированную связность текста. Говоря «несмотря

1 «Формально-синтаксическая функция предлога (как и аналогичная функция флексии падежа как

косвенного) - это введение имени существительного в синтаксическую структуру на правах словоформы, зависимой в логико-структурном отношении, т.е. такой, к которой может быть поставлен вопрос от другой словоформы» [Всеволодова 2003, 24].

на все вышесказанное или даже ввиду всего вышесказанного - в заключениях, как известно, всегда можно произвольно подменять выражение “несмотря” выражением “ввиду”, особенно, если заключение делается из большого числа разбросанных данных, - так вот ввиду вышесказанного, надежды все-таки еще не погибли» [Шестов 2001, 475], философ путем этимологизации противопоставляет в паре несмотря на - ввиду субъектно-объектное смотреть субъективному видеть.

Исторические предлоги (первообразные предлоги) ведут себя гораздо сложнее, и самостоятельность их больше, а также несравненно выше их роль как ключевых и текстообразующих слов в философском и поэтическом тексте.

Философские и поэтические тексты концептуализируют в основном древние (непроизводные) предлоги (в, из, от, над и т.д.), а не новые (производные), сохраняющие наречное значение (близ, вопреки, среди) и не сложные предлоги (по причине, в силу, при посредстве и т.д.). он видит как бы тринадцать первых штатов, он видит: из

труб поднимается дым. Но как раз число

труб подсказывает одинокой

птице, как поднялась она (И. Бродский).

Немаловажен также и фонетический облик коротких предлогов, особенно двух- и трехбуквенных. Самостоятельное значение может придаваться и однобуквенным предлогам, не составляющим слово (к, в, с), которые в случае автономного употребления получают либо дополнительную огласовку (к): очищенные // до конца // монеты // приравнивались // к // фальшивым (А. Сен-Сеньков), «Единственная прямая речь, возможная и уместная в отношении Святыни, есть речь не о ней, а к ней» [Франк 1990, 451], - либо длительность (в, с) - (двухморную): шкафчики зёрен кофе //заполнены // горькими платьями // с // чёрными бразильскими кружевами (А. Сен-Сеньков); и //мессы // с // коленями // поз (В. Соснора).

Кроме того, концептуализируемые философским и поэтическим текстом предлоги - это, чаще всего, именно те, которые совпадают с префиксами, иными словами, предлоги-префиксы: пред- / перед-, до-, о-, за-, при-, про-, без- / бес-, от-, раз-, у-, сверх-, над-, с- / со-. Возможно принять термин предлог-префикс, хотя он кажется несколько громоздким. В то же время термин предлог, особенно если учитывать случаи концептуализации префикса или случаи послелога, в какой-то степени обладает достаточным синкретизмом, чтобы покрывать все описываемое явление[13].

Концептуализация предлога в поэзии находит отражение в заглавиях: тема предлогов выносится в заглавие целой поэтической книги («Сквозь К...» (К. Кедров))[14], цикла («буква О для соккера в северной каролине» (А. Сен-Сеньков)) или отдельного стихотворения. Характерно, что стихотворение Г. Григорьева «Этюд с предлогами» помещено на обложку антологии современных петербургских поэтов «Петербургская поэтическая формация»:

ЭТЮД С ПРЕДЛОГАМИ

И пока в руке не дрогнет перо, и пока не дрогнет сердце во мне, буду петь я и писать про...

Поднимаешься и падаешь вниз, как последний на земле снегопад.

Но опять поют восставшие из...

И горит моя звезда - над.

Однако, несмотря на концептуальное заглавие, в тексте стихотворения любимые предлоги над, из, про употребляются весьма традиционно, образуя эллиптические конструкции.

Как употребление предлогов и префиксов, так и авторская концептуализация предлогов-префиксов должны быть рассмотрены и в связи с понятием идиостиля. Частотность употребления предлогов или частотность аномалий употребления может быть важной характеристикой идиостиля. Предлоги не просто являются детерминирующим элементом текста, но, как утверждают некоторые исследователи (см. Хмелев 2000), могут служить самым эффективным инструментом определения авторства текста: «предлоги. несмотря на свою кажущуюся незаметность, могут служить голосом “авторского подсознания”, возникая в качестве выразителей любимых идей того или иного автора» [Плунгян 2004, 331]. Добавим, что не только частотность предлогов в поэтическом тексте (статистические отклонения в употреблении предлогов) может быть важной характеристикой идиостиля, но предлоги-префиксы могут выступать как средство создания авторских понятий, авторских терминов или предъявления идей:

превосходя и зренье

(как нечто «до» - при зарожденье света!) (Г. Айги).

Параллельно в философском тексте предлоги являются важным средством общей и частной концептуализации, в том числе и авторской концептуализации: «прочного пребывания “у-себя-самого” или, проще, “самим собой”» [Франк 1990, 338]; «Послесловием, которое задним числом, в ее отсутствие говорит не об ушедшей, прервавшейся жизни, а о жизни в-не смерти, жизни литературной, жизни, реализовавшей право на смерть, после-словием, в котором “после” отвечает не только течению времени, а какой-то совсем иной иерархии» [Лапицкий 2007, 239].

Аномалии в употреблении предлогов в философском тексте могут быть связаны не только с частотностью, но и с авторским переосмыслением формально-синтаксической функции предлогов, что демонстрируют философские тексты Булгакова на примере предлога от: «:слово... оголено от звука», «мыслей, обнаженных от слов», «раздевание от имени» [Булгаков 1999, 13, 26, 262].

Устойчивым показателем транспозиции предлогов является наделение предлогов или префиксов атрибутами; наделение атрибутами, в свою очередь, свидетельствует о концептуализации предлога, превращении предлога в понятие: «Всякий миг бытия жаждет прикрепиться к какому-нибудь прежде, чтобы на нем успокоиться, но это прежде неминуемо само оказывается после, ищет своего собственного прежде, и так до бесконечности в обе стороны» [Булгаков 1994, 178]; «абсолютно непознаваемое и вышебытийное “Сверх”» [Лосев 1999, 482]. Но и, как уже было показано, сами предлоги могут концептуализироваться как признак. Предлог-префикс до в приведенном выше тексте Г. Айги семантически и функционально равен субстантивированному прилагательному в философском тексте (как нечто “до” - при зарожденье света!), что эксплицирует текст А. Михайлова, оперируя с термином над и термином за-словесное как с синонимами: «Пока мысль еще не в состоянии отдать себе отчет в том, что она мыслит, она имеет дело с тем над и за-словесным, что пока еще превышает наше слово и наши слова» [Михайлов 2006, 519].

Характерный, часто повторяющийся прием концептуализации в философском тексте предполагает конвенциональное (срединное) употребление предлога как предварение атрибутивной конструкции с идентичным субстантивированным предлогом: «И богоявление все ближе, оно все ближе к сфере между сущими: оно приближается к царству, которое среди нас, которое сокрыто в этом между» [Бубер 1995, 84, пер. В.Рынкевича].

В то же время в сложных дефисных конструкциях атрибут может относиться одновременно к концептуализированному предлогу и к целому комплексу: «Здесь нет никакого Назад-вспять, а есть даже в минуту глубочайшего бедствия - и, пожалуй, именно тогда, - прежде непредвиденное Через-это-вперед» [Там же, 43]. Аналогично, при концептуализации префиксов атрибут может относиться одновременно к концептуализированным префиксам и к сложным понятиям: «прочим сверх-, под-, бес-сознательным обреченностям» [Ахутин 2005, 670].

Как уже было замечено выше, философский и поэтический тексты используют такие графические средства концептуализации предлогов, как кавычки, курсив, жирный шрифт. Еще одним пунктуационным средством концептуализации являются скобки. Остановимся кратко на особенностях этих приемов.

Кавычки характерны в равной степени как для поэтического (когда кто-то уходит навеки «из» (К. Кедров); Видение. Операция - «на» духе

- глазами (Г. Айги), так и для философского текста («одно констатирование, которого в собственности самого имрека уже заставляет его признать находящуюся “вне” и “над” ними обоими связь и единство» [Шлет 1994, 105]). Специфическими случаями использования кавычек являются тексты, в которых автор, концептуализируя предлог, до конца не отсекает валентности, если в кавычки попадает многоточие, концептуализируется еще и многоточие. Так, в высказывании апофатического характера Н.В. Мотрошиловой: «отрицательные определения свободы

- свобода человека “от...” (от внешнего мира, своего тела, своего характера, от своего прошлого, от Бога)» [Мотрошилова 1998, 410] - отрицательное определение не нуждается в объектной амплификации, данной в скобках, то есть в уточнении, от чего именно свободен человек, так как этот ряд является достаточно условным и может быть продолжен. Следующим шагом подобной концептуализации в кавычках («свобода человека “от...”») могло бы быть превращение концептуализированного предлога от в послелог (свобода-от), однако отделяемость в случае концептуализации предлога кавычками, безусловно, выше (между свободой и от можно вставить человека), чем в случае превращения предлога в послелог1. Тем не менее, философские тексты последних лет могут рассматривать как вариант последовательное дефисное соединение как концептуализацию всего комплекса (* свобода-человека-от).

Необходимо отметить, что кавычки также служат средством концептуализации префиксов (префиксов-предлогов): «Апо-фатика, которую не

1

Вопрос соотношения предлогов-префиксов и послелогов ниже будет рассмотрен подробнее.

принимает Шлет, от ало-ф^ці, ало - “от”, фпці - говорю, точнее, “сказываю”... иногда мы наталкиваемся на отказ, и не в том смысле, что чего- то недоглядели, а так, что знаем, что нам что-то от-казано» [Бибихин 2008, 370-371], «Но эмпирическое тело, самосознание которого еще не сделало собою наибольшей части своего (обычно называемого “без-”, “под-” или сверхсознательным) сознания» [Карсавин 1990, 251].

Интересно, что при концептуализации префикса может браться в кавычки не сам префикс-предлог, но синонимическое понятие, в то время как префикс дан в дефисном варианте: «Символ - часть целого, тем, что она часть, показывающая на целое, пред-полагающая его, состоящая в “договоре”, в “соглашении” с другой частью» [Бибихин 2008, 176].

В отличие от кавычек, курсив и жирный шрифт характерны в основном для философского текста: «Но Ничто не скрыто, оно не внутри, оно не под покрывалом. Оно в обнимку с Бытием» [Бибихин 2008, 336]. Курсивом чаще концептуализируются именно пространственно-временные отношения: «Вечность лежит не за временем или после времени, но наряду с ним, над временем, как для него идеал, и под временем, как его основа, которая ощущается временем лишь чрез призму ничто, небытия» [Булгаков 1994, 177].

Скобки как средство концептуализации предлогов-префиксов появляются в основном в русском переводном тексте и, прежде всего, под влиянием поэтики Хайдеггера: «огонь, абсолютный апогей, который порождает землю, оставляет по себе золу, что у-добряет землю, не(по)движную точку вращенья мира» [Лапицкий 2007, 14]. Но и в постмодернистской поэзии этот прием объясняется, скорее всего, влиянием философского текста: медленно ищет встреча своё лицо //прикасаясь (к) сейчас теряясь во времени есть (А. Уланов). Концептуализирующие скобки могут быть характерным приемом идиостиля: не отпустив исполнять присутствие не //попадая внутрь и (в) который час (А. Уланов).

Как в философском, так и в поэтическом тексте концептуализация предлога или префикса при помощи скобок означает некоторое изъятие, изымание, нарушение конвенциональных синтаксических связей, что сопровождается усилением нелинейности текста и часто приводит к довольно простому каламбурному прочтению: «не такой ли расклад выбрал после войны Хайдеггер - и Бланшо и Деррида, оба - внимательнейшие (по)читатели Хайдеггера» [Лапицкий 2007, 13]; «Произведение произведений - храм, бытие в (о)круге храма» [Ахутин 2005, 679]. Поэтический текст может реализовывать неигровой каламбур, основанный на столкновении двух предлогов или префиксов, как средство концептуализации: в нём воды влечение по(д)нимает взгляд (А. Уланов).

2.3. Предложно-префиксальный синкретизм

Одним из основных вопросов, возникающим при рассмотрении предлога и префикса в философских и поэтических текстах, необходимо считать проблему синкретизма предлога и префикса.

Наблюдения над конвергенцией философских и поэтических текстов свидетельствуют в пользу, с одной стороны, семантической нагружен- ности предлогов и префиксов, а с другой - относительной подвижности границ слова[15].

В философских текстах, в свою очередь, также можно найти прямые высказывания, свидетельствующие об осознании близости префиксов и приставок: «Разные оттенки... предлоги придают не только существительным или прилагательным, вообще склоняемым частям речи, но и глаголам, - в качестве приставок» [Булгаков 1999, 142].

Проблематика синкретизма предлогов и приставок в какой-то степени связана с проблемой размывания границ слова. Описывая размывание границ слова и прием пересегментации в современной поэзии, Н.А.Фатеева замечает: «трансформации одних языковых элементов в другие нейтрализуют семантические и формальные границы между морфемой, словом, словосочетанием и целостной предикативной единицей» [Фатеева 2004, 79-80].

Поэтические тексты, конвергентные философским, демонстрируют не просто произвольную подвижность границ слова, но явный синкретизм предлога и префикса как слова и морфемы. В тексте Л. Аронзона префикс непосредственно присоединяется к имени, причем образуются отглагольные префиксальные отвлеченные существительные при отсутствии соответствующего префиксального глагола: добытие образовано от бытие при отсутствии глагола добыть в этом значении. В свою очередь, существование абстрактного имени добытие подразумевает параллельную импликацию глаголов до-быть или быть-до. Кроме того, каждый следующий предлог в случае продолжения градации способен редуплицировать префикс: Что было до небытия? До донебытия? До додонебытия? До дододонебытия? (Л. Аронзон). Или пример предложно-префиксального синкретизма до у Айги: до абсолюта-иссушенности // гулко до-выдержанная.

Приведенные строчки, как и примеры из философских текстов («Речь идет не о том, чтобы присвоить этот элемент в интересах. Речь идет единственно о том, чтобы высказаться о нем “по-истине”... И это высказывание незаинтересованно» [Бадью 2006, 116, пер. В. Лапицкого]), являются ярким свидетельством агглютинативных тенденций в функционировании предлогов-префиксов. При этом необходимо иметь в виду, что происходит не концептуализация семантики префикса или семантики предлога, а концептуализация синкретической семантики предлога- префикса.

Говоря о префиксально-предложном синкретизме, невозможно не сослаться на знаменитую универсальную теорию К. ван Схонефельда [Schooneveld 1978]. Голландский ученый утверждает, что русские предлоги и префиксы составляют одну категорию и использует термин предлог для обозначения как предлогов, так и префиксов: «I will use preposition as a generic term to refer to both preposition and preverb» [Там же, 49]. Давая описания конкретным предлогам и префиксам, он также использует термин предлог-префикс, что соответствует терминологии настоящей работы, например: «the preposition-preverb на(-)» [Там же, 48]. Несмотря на то, что свое исследование Схонефельд начал с проблемы чистовидовых приставок [Schooneveld 1958], в дальнейшем он рассматривает индивидуальные приставки как контекстуальный вариант предлогов: «This chapter initiates the discussion of the individual Russian prepositions and preverbs. The emphasis will be on the former, since I plan to discuss the preverbs as a special contextual variety of the category of preposition» [Schooneveld 1978, 48].

Развивая бинарную теорию русских предлогов и префиксов, Схонефельд рассматривает предлоги-префиксы на, в, за, под, по, о, с, у. Описывая семантику префиксов-предлогов, он пользуется комбинацией характеристик, соотносимых с абстрактными понятиями, такими как, например, extension (протяженность), restictedness (ограниченность), duplication (удвоение, тавтологичность), objectivness (объективность). Метод семантической редукции при определении генерирующего значения предлога-префикса в какой-то степени сходен с философско-поэтическим методом оперирования понятием. Редукция предполагает не вариативность, а семантическую глубину.

Интересно, что именно все те предлоги и префиксы, которые выделяются Схонефельдом как бинарные, попадают в перечень предлогов- префиксов, наиболее часто концептуализируемых философским и поэтическим текстом (см. выше). Так, например, если описывать значение предлога-префикса за в философском и поэтическом тексте, свободно перефразируя Схонефельда, можно концептуализировать возникновение нового события (новой субстанциальной ситуации), которое подразумевает некое сущностное разделение (вплоть до разрыва или разобщенности)[16].

Идея разделения в префиксе-предлоге за активно развивается философскими текстами: «Между тем в междусубъектной встрече как онтологическом событии во взаимную общность вступают и участвуют отнюдь не только лишь до-пороговые зоны каждого, а вместе с тем также и за- пороговые» [Батищев 1995, 122]; «сама мысль... за-предметна, ей нельзя дать предмет» [Мамардашвили 2000а, 178]; «Самоанализ, как и вообще психологический анализ, господствующий в наше время, направлен на то, чтобы зайти “за” границы вспоминаемого, свести его к считающимся “вытесненными” элементам реальности» [Бубер 1995, 148, пер. М. Левиной]. Даже переводной текст, стремясь передать разделение (вплоть до подмены соединения), обращается к русскому предлогу-префиксу за, включенному в сложный дефисный комплекс: «непосредственно вытекающая из первоначального отношения к Божественному “эмуна”, доверие, с такой же неизбежностью превращенная переводчиком в “пистис”, “веру” (т.е. в нечто за-истину-признанное)» [Бубер 1995, 246, пер. И. Махонькова].

Поэтический текст в не меньшей степени актуализирует идею субстанциального разрыва, воплощающегося в синкретичном префиксе- предлоге за:

за

будем

тихо

над

матерью

за

будем тихи митрава ми за ма терью не бес

шумнымимы

шатамимы

будем (Е. Мнацаканова);

(см. также выше за у В. Тарасова, Д. Давыдова и др.). Некоторые синкретические употребления предлога за, манифестирующего разрыв, например забуду как за буду (за-буду), превратились в поэтическое понятие, транслируемое из текста в текст: забудешь забудешь за //будешь свят за // будешь свет за // будешь свят за // будешь // свет за // будешь // свет (Е. Мнацаканова); забыть значит начать быть (М. Гронас); за-буду п-лакать // солёной лу(ны рок) //леопардовый // след охотницы светлой //в темных аллеях искать (А. Альчук). Аналогично манифестация предложно-префиксального синкретизма, основанного на обнажении внутренней формы слов заумь, заумный, стала традиционной для русских философских текстов: «от внешнего тела до за-умных экстазов, руководящей интуицией является интуиция тела и скульптурно-мифического существа» [Лосев 1993, 89]; «Поэзия Фета, запинающаяся, с неправильным синтаксисом, и порою непрозрачная в своем словесном одеянии, давно уже признана как род “за-умного языка”, как воплощение за-сло- весной силы звука» [Флоренский 1990, Т.2, 168].

Нужно отметить, что в грамматике, если говорится о совпадении предлога и префикса, обычно описываются те случаи, когда предлог и глагольная приставка дублируют друг друга в одном (чаще трехкомпонентном) предложном сочетании (войти в дом), т.е. выполняют в нем одну и ту же функцию; в этих случаях семантическое описание предлога и префикса практически тождественно. Л.В. Зубова, утверждая, что в поэтическом тексте «изначально приставка и предлог были единой языковой единицей, что частично сохраняется в наречиях» [Зубова 2000, 383], дает пример подобной актуализации: В ОТКРЫТОЕ ОКНО ВШАГНУЛ СИРЕНЕЙ ЗАПАХ // (стихи из романа о попугаях) (О. Мартынова). В приведенном примере актуализация приводит к созданию окказионального слова вшагнул, однако примеры узуальной (общеупотребительной) редупликации префикса и приставки свидетельствуют о том, что в философском и поэтическом текстах этот прием почти не осознается как средство актуализации самостоятельной семантики префикса и предлога или как средство демонстрации предложно-префиксального синкретизма: «вовлеченный в субъективный состав “я сам”» [Бадью 2006, 82, пер. В. Лапицкого]. Тем не менее, текстологические приемы актуализации предложно-префиксального синкретизма играют важную роль. Рассмотрение функционирования и семантики в тексте позволяет более всего сблизить префикс и предлог и продемонстрировать некоторые агглютинативные тенденции, которые развивают синкретические предлоги-префиксы.

Как в философии, так и в поэзии актуализация предложно-префиксального синкретизма в одном тексте связана с концептуализацией предлога-префикса, с помещением человека в поле концептуализированной (частично пространственной) семантики и с развитием идеи участия и заинтересованности человека. Так, в стихотворении Е. Риц само понятие пространства всем предложно-префиксальным текстом трактуется как нечто существующее внутри лирического героя - поэтика пространства как «про себя»:

Про странство

Моё пространство - как яйцо на нитке,

Моё пространство - как лицо на ветке,

Свои полы, и нас наполовину Вышвыривает, и наполовину Укромно оставляет про себя?

Предлоги-префиксы могут быть текстообразующими. Собственно сюжетообразующей является демонстрация предложно-префиксального синкретизма (как еще в одном стихотворении Риц «На»): Увечье каждое делится надвое: // На твоё, а своё я себе оставлю. // За что боролись, на то и на- // ... // По излучине на грудине. //Гляди, мы опять напачкали, наследили. // А помнишь ту притчу о Насреддине? // Она обрывается где-то посередине. Текст демонстрирует также взаимопревращаемость слова и морфемы и проницаемость границ слова (вплоть до возможного псевдочленения, такого как #а-среддине), возникающую в результате развертывания длинного текстообразующего ряда предлогов-префиксов, что задано уже заглавием «На».

Для философских текстов характерно включение экспликации предложно-префиксального синкретизма: «как пред-пороговую, т.е. присущую ступени, которая лежит перед порогом» [Бубер 1995, 86, пер.

В.Рынкевича]; «Субъект, следовательно, никоим образом не пред-сущес- твует процессу. Он абсолютно не существует в ситуации “перед” событием. Можно сказать, что процесс истины индуцирует субъект» [Бадью 2006, 67, пер. В. Лапицкого]. В. Лапицкий, переводя А. Бадью, термин пред-существует эксплицирует при помощи предлога перед в ситуации перед событием. Характерно, что в формуле «ситуация “перед” событием» предлог выполняет функцию имени ситуации.

Экспликация предложно-префиксального синкретизма устойчиво включается философами в толкование понятий, причем степень слитности / раздельности, как и в поэтическом тексте, постоянно варьируется: «Термин “пред усмотрение” указывает на то, что намеченное в “пред-имении” для истолкования, т.е. уже пред-понятое, истолковывается в каком-то определенном отношении» [Соболева 2005, 144]. Ряд примеров с предлогом-префиксом перед показывает разные способы экспликации синкретизма; особенно интересны часто повторяющиеся случаи, когда слово-морфема-понятие перед, появляющееся первоначально в дефисном варианте, затем не формализуется как предлог-понятие, а представляется именем («именем-понятием»), таким, как начало, договор, соглашение: «первослово, которое следует пред-положить в начале (в начало)» [Ахутин 2005, 611]; «символ - часть целого, тем, что она часть, показывающая на целое, пред-полагающая его, состоящая в “договоре”, в “соглашении” с другой частью» [Бибихин 2008, 176].

В отдельных случаях синкретизм наречия и предлога может быть текстуально и понятийно связан с синкретизмом предлога-префикса. Так, употребление Булгаковым окказионального слова вне-бог с дефисным наречием вне наряду со свободным сочетанием того же наречия вне и местоимения (вне Его) дает основание для синкретической префиксально-предложной трактовки слова противо-бог: «Бог не был бы Богом, и Абсолютное было бы не абсолютным, а относительным, если бы наряду с Ним, но вне Его, был бы вне-бог или противо-бог» [Булгаков 1994, 132].

В поэзии, в свою очередь, используются орфографические маркеры предложно-префиксального синкретизма и концептуализации префикса, такие, как написание слова бессловье как без-словье с формантом без, т.е. без оглушения:

Без-словье и без-звучие; в небе одном из без-смыслов - едином! (Г. Айги)

Специфическим приемом, актуализирующим синкретизм в поэтическом тексте, является использование псевдопрефиксов. В одном из стихотворений Аронзон развивает составной предлог по-над, превращая его часть -над в псевдопрефикс По над-берегу, а в следующем поэт уже свободно обращается со словом над-берег, помещая его в новое предложное сочетание «к над-берегу»: я подниму лицо своё, как тост //за самое высокое изгнанье //в поэзию. А тучи в облаках //к над-берегу сбиваются и тонут, // и тихая шевелится река, // и мост над ней, как колокол, изогнут. В образовании «над-веющий» предложно-префиксальный синкретизм уже не нуждается в дополнительной экспликации: а действие: ведь даже не похоже // что втягивает что-то - им питаясь! //а чуждым и над-веющим огнем (Г. Айги). В переводных философских текстах, как и в поэзии, предложное сочетание легко превращается русским переводчиком конца ХХ - начала XXI в. в дефисное предложно-префиксальное образование: «в-пути» [Хюбнер 2006, 82, пер. А. Демидова]. В качестве псевдопрефиксов поэтический текст использует написанные слитно предлоги: уничто; настолько // ещё столечко // оничего рядом (М. Котов).

Демонстрация предложно-префиксального синкретизма приводит к созданию псевдопрефиксов, не имеющих узуальной префиксальной пары, например псевдопрефикса к- (на основе виртуального синкретизма с предлогом к): корень из-//влечен плюс-минус в к-//вадрате (К.Кедров). Еще более интересный пример представляет собой текст Ю.Милоравы: «про»-и-«от»-утерянная листва. Концептуализированные предлоги превращаются поэтом в псевдопрефиксы, таким образом концептуализируются сами реляторы, как и в философском тексте, и они уже вступают в свободные отношения со словами; концептуализация предлогов подчеркивается кавычками или курсивом.

При описании текстологической концептуализации префикса-предлога в ряде случаев удобно использовать понятие семантической сети1. Поэтический и, в ряде случаев, философский текст строится на развертывании значений многозначных предлогов-префиксов, которые можно воспринимать как целостную структуру, обычно называемую семантической сетью. В такой структуре, с одной стороны, наличествует единственное выделенное значение, а с другой - текст призван, не теряя семантического объема всех присутствующих значений предлога или префикса, включить их в концептуализируемое центральное значение, которое и будет организующим значением текста. В подобных семантических сетях, разных по объему, отражается системность и многоуровневость поэтической и философской концептуализации, например, предлог-префикс за. (ты; я не знаю, что следует за...) //данного только //в твоих движениях//сло- во-за-словом (С. Огурцов) или предлог-префикс про-. вести: угадать глубину // прозрачности // пространство черты // пронзить (С. Огурцов). Подобный прием может быть характеристикой идиостиля как поэта, так и философа: так А. Сен-Сеньков, как и в приведенном выше примере с циклом «О», часто концептуализирует семантическую сеть предлога с: кажется у меня начинается роман с // телефонистской у неё такой мягкий голос кажется // что у неё в горле маленькие пальчики с // вырванными

1 Понятие семантической сети трактуется в многочисленных работах по-разному (Плунгян 1996; Brugman 1988; Lindner 1983, Кронгауз 1998); «значение предлога можно мыслить как сложную систему (“сеть”), где абстрактный шаблон предлога уточняется за счет семантических элементов контекста» [Филипенко 2000,

45].

коготками. Концептуализация семантической сети предлога-префикса из характерна для А. Ахутина: «Находится (из-обретается) “место”», «из- нутра» [Ахутин 2005, 606, 670].

Концептуализируемое значение из включает в себя идею о нерелевантности первоначальной ситуации, о смене (иногда резкой) ситуации зачастую на недолговечную, и в то же время - идею всеохватности. Эта семантическая сеть имеет одновременно пространственное и непространственное значение; из - один из самых актуальных префиксов- предлогов для философии и поэзии. Текст М. Котова демонстрирует целый ряд тенденций - и поиск центрального значения в семантической сети, и яркий префиксально-предложный синкретизм: мальчикизмаль- чикизмальчиковиз // меняя стих - и превращение предлога в послелог в конструкции «мальчик из мальчиков из», и, как результат, агглютинативные тенденции:

4 ЕВГЕНИЙ ИХ

мальчик, своё время возьми из песка мальчик, просыпь своё время вниз мальчик из мальчик из мальчиков из мальчик из мальчик из мальчиков из мальчик из мальчик из мальчиков из мальчик из мальчик из мальчиков из мальчик из мальчик из мальчиков из мальчик из мальчик из мальчиков из мальчик из мальчик из мальчиков из мальчикизмальчикизмальчиковиз

мальчикизмальчикизмальчиковиз мальчикизмальчикизмальчиковиз меняя стих.

2.4. Особенности и приемы концептуализации префиксов

Рассматривая концептуализацию предлогов-префиксов, необходимо все же выявить специфические приемы и особенности концептуализации префиксов. В русистике не раз обсуждались примеры полного устранения глагольной основы как доказательство возможности семантической самостоятельности префикса в тексте (а также вынос приставки, логическое ударение на ней и жест). Необходимо отметить, что приводимые примеры представляли собой в основном оппозиции, позволяющие обнажить внутреннюю форму слова: «Уехал, а оказалось, что ПРИехал. Как ты? Почему При, а не У?» [Земская 2005, 171]. В текстах начала - первой половины XX в. концептуализация префиксов достигалась в основном путем выстраивания многочленной парадигмы (не менее трех членов); так, выстраивание префиксальной парадигмы характерно для Цветаевой (см. Зубова 1999).

Однако в поэтических текстах конца XX - начала XXI в., а в философских текстах и ранее, концептуализация префикса достигается уже в рамках одной лексемы или, в крайнем случае, диады. Так, если в известном примере из Ходасевича Перешагни, перескочи, // Перелети, пере- чтохочешь в результате выстраивания длинного глагольного ряда «выбирается заключительный и грамматический несуществующий конструкт пере- что хочешь» [Кронгауз 1998, 39], то современный поэтический и философский текст не нуждается в подобном парадигматическом предварении: Человек научается всему // Медленно, за шагом шаг. // Земля под ногами в этом идёт навстречу ему, //И небо над головой тоже по- // Ступает так (Е. Риц); «Напротив, все то, что я при-поминаю, получает статус актуального настоящего (его можно “остановить”)» [Подорога 2006, 597]. Поэтико-философский термин в строчке я из добытия перетащу в сонет (Л. Аронзон) читается как «добытия» - с дополнительным вторым ударением, обособляющим и концептуализирующим префикс.

Однако диады все-таки используются, например, для выявления неоднозначной антитезы: «в междусубъектной встрече как онтологическом событии во взаимную общность вступают и участвуют отнюдь не только лишь до-пороговые зоны каждого, а вместе с тем также и за-пороговые» [Батищев 1995, 121]; «Но я со-стою в отношении с ним... Пред-стоя- щий мне образ не откроется мне» [Бубер 1995, 20, пер. В. Рынкевича]; «Повторение - форма вечности: то пре-ходит, что повторяется, то повторяется, что преходит. Поэтому во всем пре-ходящем отыскивалось то, что было вечным, что противостояло и сопротивлялось собственному про-явлению» [Подорога 2006, 591]. При этом необходимо отметить, что предложно-префиксальная антитеза в поэтическом и философском тексте необязательно следует выделяемым традиционной грамматикой пространственным предложным антитезам[17].

Префиксальные диады в философском тексте широко использовались еще Гегелем, прежде всего, с целью установления системных отношений между понятиями; однако в переводе Шпета очень много примеров, когда русский философ не следует принципу выводимости одного слова из другого: «Посмотрим прежде всего, какова его деятельность по отношению к нечистым намерениям (Absichten) и превратным взглядам (Einsichten) этого мира» [Гегель 2006, 289, пер. Г. Шпета]. Выстраивание последовательностей с одним и тем же префиксом у Шпета, безусловно, присутствует, но в гораздо меньшей степени по отношению к тексту Гегеля. Например: «не в состоянии посредством самого себя выйти за пределы своего непосредственного наличного бытия; оно изгоняется за пределы чем-то иным, и это исторжение (Hinausgerissenwerden)...» [Там же, 45]. Если Гегель выстраивает трехчленную композицию, обособляя префикс hinaus (из): hinauszugehen, hinausgetrieben, Hinausgerissenwerden, - то Шпет довольствуется двучленной: изгоняется-исторжение, пренебрегая возможностью трансформировать выйти за пределы как изойти. Возможно, подобное предпочтение объясняется декларируемой Шпетом в «Философских этюдах» борьбой с подчеркнутой риторичностью философского текста[18]. Действительно, любая префиксальная, предложная или префиксально-предложная триада или даже диада - это уже элемент риторики: «Разве личное “все существо” не вне-словесно, не несловесно, не сверх-словесно?» [Ахутин 2005, 603]. Это относится как к двучленным и трехчленным конструкциям с повторением того же самого предлога-префикса, так и (что более частотно в философском тексте) к двучленным и трехчленным конструкциям с одним и тем же радикалом и разными предлогами-префиксами[19]: «На долю Льва Шестова выпали и трагедия отверженности, отторгнутости от родных и от родины, и счастье приверженности, принадлежности глубинам творческого духа человечества» [Мотрошилова 2006, 382].

В то же время в самом философском тексте прием предложной риторики и создаваемая таким образом суггестивность текста отражает целостность философской мысли, передаваемой понятием, воплощенным более чем в одном слове: «“над-интеллектуальный и над-интелли- гибельный” - это точно переданная неоплатоническая схема» [Бибихин 2008, 353] (ср.: «Троица пресущественная, пребожественная и преблагая, руководящая премудростью христиан, направь нас к таинственных слов пренепознаваемой пресветлой и высочайшей вершине, где простые, абсолютные и неизменные таинства богословия, окутанные пресветлым сумраком сокровенно таинственного молчания, в глубочайшей тьме пресветейшим образом сияют и совершенно таинственно и невидимо прекрасным блеском преисполняют безглазые умы. Молюсь, чтобы было мне так» [Ареопагит 2008, 397, пер. Г. Прохорова]).

Как в философском, так и в поэтическом тексте двучленная (или, реже, трехчленная) конструкция с одинаковым радикалом и разными префиксами при наличии дефиса или другого способа обособления необязательно подразумевает антитезу, а может играть роль уточнения значения понятия: «действительностью над-эстетической и за-эстетичес- кой»; «разворачивание посредством переворачивания» [Михайлов 2006, 391, 513]; «дать вы-явиться или про-явиться бытию» [Соболева 2005, 158]; «вспоминающим по-минанием бытия» [Хюбнер 2006, 117, пер.

A. Демидова]; Говоря приблизительно, можно отметить, // Что оно вероятно в момент обострения внимания // (но чем и как вызывается подобное обострение?), //Скорее на-строение, чем по-строение; Для данного состояния необходимы у-странение и от-странение (П.Барскова).

В философских текстах отдается предпочтение не окказиональным построениям, а обособлению префикса, способного употребляться самостоятельно в качестве предлога. Целью обособления префиксов, которые не имеют парного предлога, является в основном этимологизация радикала, а не концептуализация префикса и используется оно почти исключительно в переводных текстах: «чем же, собственно, удостоверяется изначальность моей пре-данности Другому» [Бадью 2006, 39, пер.

B. Лапицкого]. В переводе высказывания Ф. Кафки «Вы хотите получить от меня совет. Но я плохой советчик. Для меня дать совет, по сути, всегда значит пре-дать» [Кафка 1989, 545] акцент делается на идее предательства, но не на концептуализации префикса[20]. Конструкции с несинкретическими префиксами, такими как пре- / пере-, почти всегда подразумевают двучленную оппозицию префиксального и непрефиксального варианта: «Не писать, а именно пере-писывать, покорно следуя раз открытому ритмическому образцу» [Подорога 2006, 73]; «“преусоверше- ние” (т.е. запредельное превозмогающее самое предельность несовершенства его усовершение)» [Карсавин 1990, 260].

В то же время, акцентирование несинкретичных префиксов («восстановить» [Лапицкий 2007, 322]) ведет к появлению окказиональных слов: «урок этот - в ее способности пробудить мысль, побудить учиться не научаясь, а со-понимая (или, рискнем неологизмом, вос-понимая), не усваивая чужую мысль, но ее осваивая» [Лапицкий 2007, 70]; Или нет, постепенно, ползком, не надавливай, вдоль, // Дли на вырост, навылет, на Вы- // Крест ладони, смешной поворот головы (Е. Риц). Подобные слова в философском тексте образуются, в частности, при помощи непродуктивных в общенациональном языке архаических префиксов: пере-, воз-, пред-. Необходимо сделать оговорку, что философские неологизмы могут образовываться и предлогами-префиксами, например: «законов разума и за-внешнего мира» [Чичерин 1894, 218].

Философский текст в ряде случаев концептуализирует префиксы на основе их этимологизации, приема особенно характерного для русского онтологического философского мышления: «Если мы слышим греческое слово на греческом языке, то мы следуем тому, что оно Xsyst, непосредственно пред-лагает. Все, что оно пред-лагает, лежит перед нами. Благодаря услышанному по-гречески слову мы тотчас переносимся к самой полагаемой наличной вещи, а не остаемся лишь при значении слова» [Михайлов 2006, 310]. Этимологизация префикса может быть косвенной, например, префикс со- этимологизируется через понятие мы: «“Мы” тут нужны, чтобы творить такое чудо искусства, однако это читающее “мы” или это читающее “я” выглядит довольно бледно в таком со-творении чуда хотя оно и непременно нужно здесь» [Там же, 292].

Как средство концептуализации (и, в ряде случаев, этимологизации) префикса, поэтический и философский тексты используют двучленную префиксально-непрефиксальную конструкцию со вторым обособленным префиксальным компонентом: «“Здесь намечается другой, трудный подход к языку...”. Под-ход, не обходной путь» [Лебедева 2008, 6]; Не видеть, скорее - выхватывать // Именно так: вы-хватывать что-то отовсюду (А. Афанасьева).

Подобная двучленная конструкция с дефисным вторым компонентом подразумевает в основном этимологизацию и концептуализацию именно префикса, а не радикала. Вариантами подобной конструкции можно считать сочетание непрефиксального и дефисно-префиксального компонента («архитектура земного (под-земного) и небесного» [Подорога 2006, 52]) и конструкцию с повторяющимся недефисным-дефисным предлогом-префиксом, подразумевающую некоторую вариативность радикала: «Это небо остается для нее навеки затворенным, за-предельным» [Трубецкой 1994, 44]; «по умению или неумению заметить свое отставание, от-стояние от события мира» [Бибихин 2003, 15]. Конструкции, подобные конструкциям с «висячим» дефисом (см. Николина 2009), с тем отличием, что философский текст допускает образование с двумя дефисами, один из которых «висячий», в этом контексте можно рассматривать как эллипсис первого компонента с целью этимологизации и / или концептуализации обоих префиксов: «На этом, между прочим. основана возможность со- и пере- именования» [Булгаков 1999, 94]; «Со- и-при-косновение и есть главное в структуре экзистенциала близости» [Подорога 2006, 253]; «точки со- и рас-членения, тем самым вынося за скобки саму стадию выработки понятия» [Лапицкий 2007, 151].

В текстах второй половины XX - начала XXI в. перенос акцента с этимологизации корня на концептуализацию префиксов (или префиксов-предлогов) может подразумевать, как вариант, одновременную концептуализацию префикса и этимологизацию радикала. Последний прием является наиболее распространенным как в философском, так и в поэтическом тексте.

Дефисная модель с обособлением префикса в 20-е годы ХХ в. уже довольно широко использовалась в русском философском тексте. Например, у Лосева: «до-интеллигентная» [Лосев 1999, 148]; «только человек теперь слышит слово и повинуется (или не по-винуется) ему» [Булгаков 1999, 193]. Дефисное (или, реже, с помощью тире) разделение на слово и радикал может делать акцент как на концептуализации префикса, так и на этимологизации корня: В тексте Е. Трубецкого сообособляется с целью выделения понятия знание в сознании, а не с целью концептуализации префикса: «Сознает свое переживание не тот, кто думает - “может быть, это гром гремит, а может быть телега едет по мосту”. Со-знающий в собственном смысле слова есть знающий» [Трубецкой 1994, 11]. Особенно экспрессивен этот прием в связанных радикалах: до-потопное, когда просто потопного не существует. В самом названии стихотворения Кедрова «До-потопное Евангелие» (1978) акцент не на предлоге, не на том, что это случилось до, а именно на этимоне потоп. Актуализация радикала ведет к дальнейшей дефразе- ологизации: в данном случае допотопный - буквальный потоп - или буквализации метафоры.

Хотя «примеров сочетания приставки с несуществующими вообще или несуществующими на синхронном уровне основами огромное количество» [Кронгауз 1998, 25], такие слова в философском и поэтическом тексте в роли ключевых слов редки, и приставки в них этимологизируются редко, однако такие примеры все-таки существуют: «общее качество всякого подлежащего, каково бы оно ни было, от первого, приблизительного его схватывания мыслью, до полного взятия или по(н)ятия» [Булгаков 1999, 204]; «Философ додумывает и при-думывает именно там, где он не-до-внял предмету, т.е. где его внимание, или, что то же, его предметное “внутрь-имание” - не выдержало и изнемогло» [Ильин 2007, 76]. В подобных случаях поэтический текст делает акцент на авторской этимологизации радикала: Как в мышеловке - //На-ка, посмотри //И ну-ка, от- //Немее всех немых - //Меня положишь ложью под язык (Е. Риц);

из-забразительное искусство (М. Котов).

Стратегия создания подобных окказиональных образований близка к обособлению псевдопрефиксов с целью этимологизации радикала: Вьюга делает ход ферзем //в-южный ферзь //делает ход конем (К.Кедров). Ср. и в философском тексте: «у-топичен» [Ахутин 2005, 79].

При концептуализации префикса одновременно с этимологизацией радикала контекст чаще всего содержит этимон (или предполагаемый этимон): «мы, в первую очередь с нашим словом, живем в у-словиях, в каких живем, потому что наши отцы были такие» [Бибихин 2003, 241]. Этимон необязательно совпадает с реальным этимоном, а может представлять собой экспликацию концептуализируемой семантики, например, «да, да» как экспликация идеи «твердить»: «двойное утверждение, под-тверждение да, да, каковое, замыкая кольцо вечного возвращения, запускает механизм, обеспечивающий возможность коммуникации и существование дискурса» [Лапицкий 2007, 272], - или характерный для философского текста местоименный комплекс самому себе как экспликацию значения свой в о-своен: «Историко-культурный замысел эпохи таков: человек должен принадлежать самому себе, он должен быть о-своен самим собой... Итак, человека надо было освоить - пересадить внутрь самой личности» [Михайлов 2006, 29].

Концептуализация префиксов и этимологизация радикала, будучи текстообразующей, может превращаться в средство создания авторского термина. Таким авторским термином является термин с-казать и с-ка- занное в философских текстах Бибихина: «Я хочу с-казать вещь. вы и от поглощенности забудете, каким именно образом эта вещь, с-казанная мною, перед вами появилась. Люди иногда говорят такие вещи», «язык нам рас-скажет о мире накопленным им знанием, намного раньше, он скажет. они с-казаны нам нашим родным языком» [Бибихин 2008, 208, 250].

Частным случаем концептуализации предлогов-префиксов является концептуализация в словах со «вторыми» («вторичными») приставками. Если в конвенциональной грамматике отмечается, что значение «второй и т.д. приставки просто “накладывается” на типовое интегрированное значение одноприставочной глагольной основы, не меняя ее сути» [Кронгауз 1998, 68], то в философском тексте «первые» префиксы этимологизируются наравне со «вторыми», создавая, например, двудефисные образования: «мнение это внутренняя молчаливая речь, речь произнесенное (про-из-несенное) мнение, - и только одно это Платон доказывает» [Бибихин 2008, 386]; «не-до-ступное заменяется по-за-бы- тым» [Михайлов 2006, 470]. Для поэзии префиксальная концептуализация слов со «вторыми» префиксами менее характерна, встречаются лишь отдельные примеры окказиональных дефисных предложно-префиксальных образований как влияние философского текста: чтобы сверх-над-обозначено было (Г. Айги). Интересен пример постадийной концептуализации: в слове про-задумано сначала обособляется и этимологизируется второй префикс, а затем первый (про-за-думанность). Подобная концептуализация свидетельствует о том, что для философа чаще важнее семантика приставки, чем семантика целой лексической единицы, и именно семантика приставки является текстообразующей: «Задуманное греками слово - оно про-задумано. Оно про-задумано и неотменимо... Как “логос”, так и многие другие слова греческого языка и греческой культуры осветили для нас каждый свою сферу. они про-задумали для нас, что есть что и чему быть чем. Таковы “эйдос” и “идеа”, которым посвятил столько глубоких размышлений Лосев. Заметим еще и то, что про-за-думанность такого слова - совсем иная, нежели “готовность” готового слова в риторической культуре» [Михайлов 2006, 311-313].

Особенностью философских текстов является концептуализация заимствованных (в основном латинских и греческих) малопродуктивных префиксов. Для философского текста характерны такие иноязычные префиксы, как де- и ре-: «Речь опять о “вторичном участии”, о ре-, т.е. о рефлексии: параллельно стремлению мысли, нацеленной на вещи, в человека, раз он человек, протягивается ряд сознания жизни духа - “самосознания”» [Бибихин 2008, 121], «проекция - де-проекция; метафизика бытия - мета-физика скуки; метафизический ответ - мета-физическая потребность» [Хюбнер 2006, 26, пер. А. Демидова]. Концептуализация иноязычного префикса может достигаться средствами приравнивания префикса к понятию, содержащему тот же префикс (ре- как рефлексия), или к русскому префиксу («Субстанция аб-солютна (отрешенна, без-относительна), отношение же относительно» [Ахутин 2005, 603]).

Современный поэтический текст, как и философский, пытается приравнять префикс к определенному полю понятий:

а ты светишься а я неразличим тебе никак мишка-гришка-пощипай-отрепь- ев евино евангелие - евгеника мне наверно нельзя смотреть (М. Котов).

О значимости приравнивания префикса и понятия свидетельствует высказывание М. Мамардашвили о том, что в таких терминах, как постмодернизм, де-конструкция, интер-субъективность, «объект прежнего мышления... онтологизируется по отрицанию критикуемого мышления, отрицанию, эксплицированному в префиксах “пост-”, “де-”, “интер-” и т.д.» [Мамардашвили 1999, 12].

Необходимо оговорить, что обособление иноязычных префиксов наиболее активно используется как средство концептуализации в переводном тексте: «ре-презентировать рекламные образы» [Рансьер 2007, 179, пер. А. Шестакова], «прошлое, которое никогда не было в наличии, и ан-архическая древность» [Левинас 2006, 185, пер. И. Полещук].

Если дефис применяется как средство концептуализации или этимологизации именно префикса, то часто «остаток слова» является слабым семантическим компонентом по отношению к семантической нагрузке префикса. Вероятно, такие построения были ограничены в начале и первой половине ХХ в., когда, выделяя предлог-префикс, старались сохранить самостоятельное отдельное звучание второй части слова, но в современных философских текстах, особенно переводных, и в некоторых поэтических при этимологизации иноязычных префиксов появляется свобода оставлять немотивированные «куски слов». Это можно хорошо продемонстрировать на актуальной этимологизации префикса ев-: «Соединение “этики” и “био” само по себе угрожающее. Точно так же, как угрожающе и подобие префиксов в евгенике (позорной) и эвтаназии* (уважаемой). (* эти префиксы происходят от греч. эв, хорошо - примеч. В. Лапицкого)... доктрина “благо-смертия”. стремления к “благо-рождению”. жизненного “благо-получия”» [Бадью 2006, 59, пер. В. Лапицкого]; Этот // Сотворение // Р-Езус-макака // Ев-харис- тия //Р-Езус-фактор // крови Христовой (К. Кедров); его экс- // патри- ированной //значимости (П. Целан, пер. Т. Баскаковой).

При трансляции (переводе) понятия или философского термина этимологизирующая стратегия переводчика может привести к обособлению псевдопрефикса: «Она служит показателем того, какую цену готовы платить люди за МЕЧТАНИЯ, ИЛЛЮЗИИ, ЭК-СТАЗЫ, МИРАЖИ

ВЕЛИЧИЯ и ВЕЧНОСТИ» [Хюбнер 2006, 41, пер. А. Демидова], или к авторской (неактуальной) членимости слова: «распадение, ниспровержение бытия: неза-интер-есованность [des-inter-essement] (выход из “бытийствования” [essement])» [Левинас 2006, 199, пер. Н. Крыловой].

Поэтический текст использует сходный прием иронически; например, каламбурное прочтение ведет к обособлению сосле- как псевдопредлога-псевдопрефикса:

а потом - суп с котом, а затем - я тебя съем, ну а после - сослепу

съем себя я пугая (Г.-Д. Зингер).

Предлог-префикс может выступать как произвольный этимон в поэтическом тексте. Значение предлога-префикса обособляется, концептуализируется, и выделяется сходный сегмент в корне слова, например, Айги выделяет значение без как значимого отсутствия чего-то (а если быть еще более точным - «без-присутствия» чего-то) в корне слова береза, что поддерживается в тексте такими понятиями, как безмолвие, убывание и т.д.:

и чтоб стала потом - Благодарность-Безмолвье...... о спокойствием равная Солнцу береза!..

(словно дня убывание в роще березовой).

Для подобной авторской этимологизации (или концептуализации) префиксов-предлогов можно использовать формулу «префикс-предлог - репрезентант существительного (имени)». Интересно, что этимологизация по тому же принципу соотношения предлога и корня, что и у Айги (без-берё- за), встречается и в философском тексте. Так, без- / бес- у Шпета является репрезентантом авторского термина «бестиализм», в котором косвенным образом выделяется псевдопрефикс бес-: «Ему противостоит... именно как замысел, - “высшее” познание, - почетное asylum ignorantiae, - бес-словесное, без-мысленное и бес-смысленное. Учитывая остаток, который может образоваться в результате этих отрицаний, и принимая во внимание биологические симпатии негативистической гносеологии, мы можем остановиться на “положительном” термине бестиализм как на общей характеристике этого замысла» [Шпет 1994, 161].

Относительно устойчивая синонимия отдельного префикса и существительного может служить одной из характеристик идиостиля автора; обычно эти существительные - ключевые слова текста. Так, у Айги предлог-префикс по репрезентирует поле: о может быть Тоска // По - может быть - единственному Полю? Неслучайно По пишется с прописной буквы, так же как и Поле, и отделено тире.

Некоторые предлоги-префиксы, концептуализируясь в русском философском тексте, демонстрируют регулярное соответствие предлога-префикса и понятия, то есть определенные префиксы-предлоги устойчиво репрезентируют определенное имя-понятие у большинства авторов. Так, при репрезентирует присутствие: «Поэтически-творческое сказание есть пребывание при боге и для бога... Пребывание “при”: дать, чтобы сказалось тебе присутствие бога» [Михайлов 2006, 412]; от - отношение: «ведь знак и есть отношение, от-ношение, точнее еще - отсылание, во всяком случае связывание» [Бибихин 2008, 87]. Проблема соотношения понятия и предлога-префикса также актуальна при рассмотрении префикса со-.

Иногда сближение предлога-префикса и имени (особенно собственного) имеет анаграмматическую природу: «Здесь чистому духу (Пуруша), существующему только в множестве единичных особей, противополагается первоматерия, или природа (Пракрити.)» [Соловьев 1990, Т.1, 136]. В поэтическом тексте имя и предлог-префикс регулярно сближаются на основе паронимии. В строчке Сапгира актуализируется транспозиция, при которой существительное срез превращается на основе паронимии в псевдопредлог: он видит сквозь и срез и врозь. В стихотворении М.Гронаса концептуализация предлога, его адвербиализация подчеркнута паронимической рифмой с существительным череп; в то же время через актуализируется как префикс в подчеркнуто аномальном черезмерно вместо нормативного чрезмерно:

Наконец стереться На стене последнего дома Написать исчезающим пальцем:

«Существование черезмерно»

Все движения, звуки вокруг и через Открывают грудную клетку и череп.

2.5. Послелоги

В лингвистике термин послелог принято использовать для тюркских, финно-угорских, иберийско-кавказских языков. В русистике термин послелог обычно не используется. Если затрагивается функционально-позиционный аспект, то употребляется выражение «постпозиция предлога» (см. Всеволодова 2003, Галактионова 2007), что само по себе несколько противоречиво, если учитывать семантику слова предлог. Исследователи согласны друг с другом в том, что лишь немногие предлоги выступают «в постпозиции системно» (неделю спустя) [Всеволодова 2003, 49], называя такие предлоги, как ради, вопреки, навстречу, наперекор, погодя, спустя, и уточняя, что «из них к первообразным простым предлогам... относится только ради.» [Галактионова 2007, 273]. В то же время делается оговорка, что абсолютная постпозиция для простых первообразных предлогов невозможна, а относительная возможна только в разговорной речи. Все исследователи, независимо от аспекта исследования постпозиции, утверждают: «Разумеется, первообразных послелогов в русском языке нет, все послелоги производные» [Крылов 2007, 279].

В философской речи в абсолютной и относительной постпозиции, напротив, употребляются как раз первообразные предлоги: «абсолютно трансцендентен для» [Булгаков 1994, 109], «чистом “рывке-к”» [Бадью 2004, 60, пер. Д. Скопина].

При рассмотрении тех предлогов, которые могут употребляться конвенционально и в постпозиции и в препозиции, если учитывать позиционность, возникает проблема поиска адекватного термина[21]. Эта же проблема распространяется на те предлоги (первообразные), употребление которых в постпозиции, неконвенциональное для общеупотребительного языка, становится нормой языка философских текстов.

В данной работе используется термин послелог, причем имеется в виду его фактическая соотносимость с возможным термином предлог- префикс-послелог (который, однако, кажется громоздким и неудобным для частого использования).

Присоединение предлогов в постпозиции как отсекание лишних валентностей - это средство создания семантики отвлеченности, характерной прежде всего для философского текста. Создание семантики отвлеченности - одна из приоритетных задач философского текста. Кроме того, в отсекании объекта играет роль нелюбовь философского текста к десемантизированным словам, в частности, к неопределенным местоимениям: что-то, кого-то, кому-либо и т.д., что обуславливает предпочтение конструкции любовь к кому-либо конструкции любовь к (или любовь-к).

Из следующего высказывания М. Бубера очевидно, что распространенность способа отбрасывания валентностей в философском тексте является следствием соотнесения философии языка и языка философии: «Жизнь человеческого существа не ограничена областью переходных глаголов. Она не сводится лишь к такой деятельности, которая имеет Нечто своим объектом» [Бубер 1995, 17, пер. В. Рынкевича]. Понятие переходных глаголов здесь нужно толковать расширительно как вообще сомнение в необходимости того, чтобы действие или признак обязательно переходили на объект.

Послелог подразумевает не просто отсечение лишних валентностей, а перенос (инкорпорирование) семантики предлога в значение имени (именного комплекса). Таким образом, имеет место онтологизация значения, что ведет к преодолению объектности и предикативности (поня- тие-о): «В итоге, понятия, никогда не будучи понятиями-о, соединяются с конкретным начальным случаем лишь в своем движении, а не в том, что мыслится с их помощью» [Бадью 2004, 27-28, пер. Д. Скопина].

«О» очень часто превращается в послелог в философском тексте. Видимо, именно «о» очерчивает некоторое понятийное пространство (включающее или исключающее): «мысль это развертывание Бытия- единого, ее составляющая никогда не бывает заключенным внутрь отношением, репрезентацией, сознанием-о» [Там же, 33]. Ср. сходную семантику в концептуализации предлога-префикса «о»: «необходимо первую категорию о-граничить, о-предметить, отличить ото всего прочего; а это проведение границы есть операция всецело воззрительная» [Лосев 1999, 632].

Текст Н. Кузанского в переводе В. Бибихина демонстрирует актуальный для современного философского текста путь отсечения лишних валентностей, концептуализации предлога и превращения предлога (в латинском оригинале) в русский послелог: «Кто способен... понять его бытие? Не будучи ни богом, ни ничем, творение стоит как бы после бога и прежде ничто, между богом и ничто. Но ведь не может быть состава из бытия-от (ab esse) и небытия!.. Бытие-от непонятно уже потому, что непонятно бытие, от которого оно происходит, как непонятно свойственное акциденции бытие-при (ad esse), если не понять субстанцию, при которой она существует» [Кузанский 1979, 100, пер. В. Бибихина]. Синкретизм префикса и послелога (например, в модели «префикс -> послелог») актуализируется как в переводном тексте (с немецкого и французского): «И мы замечаем то, что при первом чтении не заметили: слово “рассматривать”, ansehen, буквально “глядеть на”»[22] [Бибихин 2008, 207], так и в оригинальном русском философском тексте: «Один удаляется-от, другой сближается-с» [Подорога 2006, 96]. Уже сложившаяся традиция переводов текстов Хайдеггера (и постхайдегге- рианские переводы) демонстрирует относительную легкость включения русскими переводчиками и комментаторами-философами предлогов- послелогов в развернутые дефисные термины: «исходя из “целостности имения-дела-с” (Bewandtnisganzheit) на основании “обращения-с” (Umgehen mit)» [Соболева 2005, 144].

С другой стороны, редупликация префикс-послелог обуславливает легкую взаимозаменяемость послелога дефисным предлогом-префиксом: вхождение-в = в-хождение. В этом случае дефисный префикс синкретичен по отношению как к предлогу, так и к послелогу. Подобные взаимозамены характерны прежде всего для отвлеченных существительных.

Однако поэтический текст может реализовывать сходные взаимозамены и с конкретными существительными, наделяя их тем самым семантикой отвлеченности:

Материнскую плату выносят вперёд ногами.

Нагота изнутри неприглядней одежки на.

Света Надёжкина тоже училась с нами,

А куда она делась потом, не знаю,

Но когда всё кругом назовут именами,

То куда потом деваются имена (Е. Риц).

Вбирание префиксом (концептуализированным префиксом) функции концептуализированного послелога: «того, что с-вязывает» [Бадью 2006, 41, пер. В. Лапицкого], является шагом в развитии синкретизма предлога-префикса. Философский текст или поэтический текст конца XX - начала XXI в. употребил бы синонимическую конструкцию связывает с (или связывает-с), что дальше и реализуется в конструкции бытие-с: «связь между политикой и Злом выводится как раз таки с учетом и совместности... и бытия-с» [Там же, 95].

При превращении предлога-префикса в послелог или при параллельном функционировании предлога-префикса / послелога (со-бытие, бытие-с) признак отделяемости1 все же существует, но дистанция между предлогом и именем сокращается. Подобные образования реализуют модель, близкую к модели агглютинации, что находит свое крайнее выражение в медиальной позиции, средней между обособлением префикса и присоединением послелога: «в-отношении-пред-стоящее» [Бубер 1995, 23, пер. В. Рынкевича].

Поэтический текст не столь радикален в использовании послелогов, однако сходный процесс можно считать актуальным и для него, особенно если принять во внимание явление анжамбемана.

Часто предлог определяется как класс служебных слов, выражающих отношение предмета - участника ситуации ко всей ситуации, т.е. роль предмета в ситуации; можно утверждать, что при превращении предлога в послелог ослабляется направленность на объект, предлог как бы отдаляется, отрезается от объекта и уже в роли послелога указывает не на пространственные отношения (не только на пространственные отношения), но и на концептуализацию отношений человека и мира, а также на экзистенциальную ситуацию. При этом концептуализация может быть основана на пространственной метафоре, но, что чаще, «вбирает» в себя это отношение включения, расширяя семантический объем.

В стихотворении В. Аристова:

у тебя теперь развязаны руки ты теперь претендуешь на обладание

миром

ты в собственности море новой выступаешь

ты можешь обретать любую вещь ты свободен в

шерстяной коричневой своей шапочке с

узорами и кроме призрачного позора нет на тебе ничего

- при учете анжамбемана и графики, ты свободен в воспринимается как конструкция с послелогом, достигающая эффекта скрытой (неподчеркнутой) концептуализации (ср. «о свободе “от” и свободе “для”» [Гальцева 1994, 9]. Характерно, что и в поэтическом тексте в качестве послелогов выступают однообразные однобуквенные предлоги к, в, с.

Но и внутри строчки в современном поэтическом тексте предлог способен превращаться в послелог графическими средствами:

Чуть шевельнулись шестерни

где-то в темноте

зубцы соприкоснулись (В. Аристов). [23]

При помощи паузы-пробела предлог отделяется от управляемого существительного (темноте) и попадает в группу где-то в, которую уже можно считать самостоятельным поэтико-философским понятием. Достигается эффект концептуализации, сходный с анжамбеманом ты свободен в.

Но и в философском тексте можно найти функционально аналогичный поэтическому анжамбеману способ разрыва предложного сочетания. Так, в тексте Э. Ильенкова на основании ритмического членения обособляется понятие природа до, которое включено формально в предложную конструкцию природу до, вне и независимо от мышления существующую: «форма развития не могла бы быть отнесена к сфере материальных явлений: она предполагала бы, в качестве своего исторически необходимого и исторически пройденного, преодоленного развитием условия не только природу до, вне и независимо от мышления существующую, но и самое мышление» [Ильенков 1991, 417].

С другой стороны, относительное функционирование предлога как послелога основано на том, что в целом ряде поэтических текстов предложный анжамбеман акцентирует следующий член как некоторую аномалию, реализуя эффект «обманутого ожидания», например, в стихотворении Сосноры:

Львам ли бояться меня? Человекобоязнь лишь у людей. Но и я не людоед.

Я их кормлю кроликом. Кровь им нравится без всяческих предрассудков.

То же у И. Бродского, предложный анжамбеман - один из его основных стилистических приемов, маркер стиля и носит ритмическую функцию, активно участвуя в рифмообразовании (имена - оставленный ими на): Это - красивый город, // где в известном возрасте просто отводишь взор от // человека и поднимаешь ворот. Эффект концептуализации и превращения предлога в послелог достигается в рамочной конструкции повторения предлога в качестве относительного послелога при анжамбемане (от отсутствия, от):

Ибо все в барыше от отсутствия, от

бестелесности: горы и долы (И. Бродский).

Однако в других случаях, превращаясь в стилистический прием, предложный анжамбеман Бродского не концептуализирует предлог и не превращает его в послелог:

И там были памятники. Я бы знал имена не только бронзовых всадников, всунувших в стремена истории свою ногу, но и ихних четвероногих, учитывая отпечаток, оставленный ими на

населении города.

В последнем примере самостоятельность на как относительного послелога достигается помещением на в абсолютном конце строфы перед строфической паузой. Далее, подобного типа анжамбеман используется в поэзии (особенно в петербуржской), с той или иной отсылкой (иронической) к приемам Бродского, как правило, как маркер иронического поэтического нарратива: Воображал, // что у тебя с ним роман, правда-правда; но // самое смешное, // как оказалось, это не было таким уж далёким от //правды. Итак, ты повисла // в его объятиях, так что я не видел лица, а Долгушин, // с которым вы сидели за одной партой на // уроках английского - он мучился, до смерти (А. Скидан); Мы с Кириллом // Хотели ехать в // Русский музей на // Выставку Филонова (В. Филиппов).

Описанные послелоги типа бытие-с, бытие-от, понятие-о, отсутствие от, свободен в, трансцендентен для было бы неправильно рассматривать в связи с семантикой неопределенности, то есть подставлять на место объекта некто, нечто, любой, заполняя валентность нулем. Парадокс структурного мышления, вероятнее всего, должен трактовать эту модель как продуцирующую семантику неопределенности на основании отбрасывания (не упоминания) объекта (прямого или косвенного), который с точки зрения структурного мышления неизбежно превращается в неопределенный объект (любой объект, открытый объект). Однако это не совсем так: при подобной трактовке, чтобы учитывать несуществующие (не упомянутые) объекты, мы должны их сначала виртуально структурировать (т.е. структурировать нули), исходя из понимания модели движение в город как системной, а движение-в - как аномальной. Подобная предзаданная последовательность рассуждений далеко не обязательна. Мы можем изначально и вовсе не мыслить объекты (как определенные, так и неопределенные).

Происходит не просто отбрасывание лишних валентностей, но и вбирание онтологически важной (ценной) валентности в имя, т.е. номина- лизация отношения как такового: «кафкианский барьер лишь отчасти имеет общее с барьером-для, т.е. барьером, который преодолевают, чтобы одолеть пространство-лабиринт, где барьер выступает основным несущим элементом его организации» [Подорога 1995, 392]; вбирание сущностного отношения: «Ибо Он неограничен, и недвижен, и беспределен, будучи безмерно выше (= абсолютно трансцендентен для) всякой сущности, мощи (потенции) и действенности (энергии)» [Булгаков 1994, 109].

Концептуализация отношения имеет место не только в случае послелогов, но и в варианте более «слабой» концептуализации предлога; в следующем примере репрезентируется понятие бытие как концептуализированное отношение: «Он есть, Он есть fiv, Сущий, Ягве, как Он открыл о Себе Моисею; про Абсолютное же сказать этого нельзя, ибо бытие есть понятие соотносительное: Бог есть для человека или, шире, для мира» [Там же, 93].

Атомистический взгляд предполагает разделение на «элементы» и «отношения» (корреляцию) и относительное непризнание за семантикой отношения полноценного семантического объема: «в отличие от знаменательных слов, которые выделяют основные элементы действительности (в том числе и человека как референта), предлоги устанавливают корреляцию между этими элементами» [Исаакян 1999, 239]. Философский текст признает приоритетное значение семантики сущностного отношения как основания для формирования понятий, обладающих полным семантическим объемом.

Отношение перестает быть формальным. Валентность становится сущностным отношением и вбирается в имя. Отношения онтологи- зируются как некая ипостась имени. С этой задачей сопрягается и тот факт, что сущностный, онтологический язык избегает неопределенных местоимений типа что-то, чего-то, кого-то и т.д., призванных занять «пустые» места и расшатывающих семантику сущностного отношения, превращая его в направленность на объект, пусть даже неопределенный (ср. приведенный выше сходный пример концептуализации сущностного отношения в поэтическом тексте: «про»-и-«от»-утерянная листва (Ю. Милорава)).

Присоединение предлога в постпозиции, связанное с отсеканием лишних валентностей, является одним из средств создания семантики отвлеченности и в поэтическом тексте, однако поэтический текст все- таки привносит некоторую семантику неопределенного объекта, например при помощи многоточия: Путь в... //композиция (С. Бирюков).

Тенденция трансформации предлогов в конце строки в послелоги типа: ДОЛГИЕ, РОСКОШНЫЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ // ПРИ ВЫБОРЕ САМОГО КОВАРНОГО ИЗ // АЛЬБОМОВ PORTISHED (А. Сен- Сеньков); Скорее оно // выскочит непредсказуемо из // кривокакого-ни- будь переулка наперерез (О. Пащенко) - в последние годы используется даже в рекламе. В рекламном стихотворении «Вкус меняется из // мяты в тропический бриз», хотя полуавтономное употребление из поддержано рифмой (бриз), но вторая строчка, формально реализующая валентность, в сущности комплементарна. Слоган можно воспринимать абсолютно: вкус меняется из - как вкус изменяется (из-меняется), то есть утверждается способность продукта изменяться. Из репрезентирует изменяться (часть репрезентирует целое понятие), превращаясь в послелог: изменяться = меняться-из. Фактически лишние валентности отсекаются, и реализуется модель, сходная с философскими текстами. В сочетании меняется из более выразительное ударное из как послелог повторяет семантику меняться, развивая ее как «переход из одного состояния в другое».

Необходимо отметить, что в философском тексте (и в поэтическом, конвергентном философскому) послелоги характернее для имени[24], прежде всего для отглагольного, и в этом случае семантическая связь послелога с именем существеннее, чем подчеркивание самостоятельности послелога. Если рассматривать этот процесс постадийно, то можно предположить, что сначала имеет место семантическое обособление предлога-префикса-послелога (Рекордсмены движенья над и скольженья от, // ... // Забивающие-под-сетку поверх голов (М. Степанова)). Процесс потенциального отсекания лишних валентностей и формирование понятия свободы-от демонстрирует текст Ильина, противопоставляющий «свободу совести» «свободе от совести»: «не свободы веры и Богосозерцания, а свободы безбожия; не свободы совести, а свободы от совести - от ответственности, от духа, от вкуса, от правосознания» [Ильин 2007, 21].

На втором этапе происходит включение семантики послелога в сложную семантику именного комплекса (имени-понятия): бытие-с, имение- дела-с, одежка на, бытие-при, сознание-о, свобода от. Таким образом, ограничение количества валентностей приводит к превращению предлога в послелог и образованию понятия по модели «сущ. + послелог». Этот способ продуктивен для современных философских текстов последних лет (как для оригинальных, так и для переводов). Модель «существительное с абстрактным значением + предлог в постпозиции» очень употребительна в заглавиях поэтических текстов, конвергентных философским: так, «Стук перед» Хармса - это заглавие, концептуализирующее

время, что развивается дальнейшим текстом стихотворения: время кажется отрезком вопрос: надо ль время? мы ответим: время будь мы отметим время буквой.

Исключительную целостность семантики имени и послелога в именном комплексе «сущ. + послелог» особенно ярко демонстрируют те тексты, в которых образуется сложное философское понятие, несмотря на присутствие неотсеченного объекта. В этом случае возможны два основных варианта. Во-первых, это может быть включение (двуступенчатое) семантики формального объекта в семантику имени: «всех сущих и веков бытие - от Предсущего; и всякие вечность и время-от Него» [Ареопагит 2008, 230, пер. Г. Прохорова]; прочтение «время-от Него» как единого понятия в русском переводе религиозно-философского текста возможно также и потому, что Него, являясь формальным объектом, в то же время, с точки зрения теологической семантики (Бог), не может выступать в функции объекта; дефисное написание время-от свидетельствует, тем не менее, о том, что время-от может быть и самостоятельным понятием. Во-вторых, философский текст может усиливать возможность двойственного прочтения послелога «витание между или над» как включенного в сложное понятие и одновременно как предлога в конвенциональном предложном объектном сочетании: «и здесь витание между или над двумя противоречащими друг другу определениями, достижение трансрационального единства между ними и есть единственная форма мысли» [Франк 1990, 330]; между, таким образом, занимает среднюю позицию между предлогом и послелогом.

Конвергенция поэтических и философских текстов в реализации модели «сущ. + послелог» проявляется и в появлении устойчивых понятий, функционирующих как в философском, так и в поэтическом тексте, при этом способы оформления послелога и степень его концептуализации могут варьироваться. Такими понятиями являются, например, свобода от, свобода в, свобода для: потому что падаль - свобода от клеток, свобода от // целого: апофеоза частиц (И. Бродский), «Отрицательные определения свободы - свобода человека “от...”» [Мотрошилова 1998], ты можешь обретать любую вещь ты свободен в (В. Аристов), «формулировку о свободе “от” и свободе “для”» [Гальцева 1994, 9].

Некоторые философские термины устойчиво образуют производные термины при помощи как префиксов-предлогов, так и послелогов.

Наибольшее количество дериватов образует в философском и поэтическом текстах термин бытие1: предбытие и сверхбытие (Ареопагит, пер. Г.Прохорова), добытиё (Б. Констриктор), добытие (Л. Аронзон), трансзабытье (Г. Айги), недобытие (В. Кривулин), со-бытие (у множества авторов), бытие-с (А. Бадью, пер. В. Лапицкого), бытие-в (М.Хайдеггер, пер. В. Бибихина), Бытие-от, бытие-при, бытие-о (Н. Кузанский, пер. В. Бибихина), бытие-с (М. Соболева), бытие-со (Л. Хеджинян, пер. А.Драгомощенко), со-бытии-поступке (Г. Батищев), со-здесьбытие (А.Михайлов).

2.6. Особенности семантики отдельных предлогов и префиксов

В проанализированных примерах уже так или иначе затрагивались особенности семантики отдельных предлогов и префиксов2 (до как предел, за как онтологическое разделение и разрыв, из как сущностная перемена и всеохватность и др.), тем не менее, необходимо кратко остановиться на некоторых особенностях других предлогов-префиксов-послелогов, частотных для конвергентных философских и поэтических текстов.

Предлог-префикс пред- / перед- традиционно концептуализируется философским текстом: «как пред-пороговую, т.е. присущую ступени, которая лежит перед порогом» [Бубер 1995, 86, пер. В. Рынкевича].

Существует давняя традиция этимологизации префикса пред- в слове предмет; комментарий Аверинцева к Флоренскому дает развернутую экспликацию того значения, которое приобретает концептуализация пред- (в частности в предмете) как понимаемая русским сознанием изначальность (первоначало), обращенная в будущее3. Добавим, что косвенно, через противопоставление немецкому Gegenstand (где gegen этимологизируется как против), огромное значение приобретает термин предстоять (или представлять), актуализирующий указанное

1 Функционирование термина бытие в поэтических и философских текстах будет подробнее рассмотрено в § 4, главы II.

2 Семантика недо- и не-до проанализирована в § 1 главы I.

3 «Автор разнимает слово на его составные части, допытываясь от него его подноготной... искомым является отнюдь не временная, не историческая, не генетическая, но смысловая “изначальность” слова: такое начало, которого, если угодно, никогда не было, но которое всегда есть, есть как “первоначало”, как principium (“принцип”). Этот же тип отношения к слову можно встретить у некоторых поэтов XX в.: и для них “изначальность” есть никоим образом не прошлое, но скорее будущее (исток как цель). Все это необходимо помнить при подходе Флоренского к этимологизированию. Впрочем, русское слово “пред-мет” чисто исторически есть, как известно, словообразовательная калька позднелатинского схоластического термина ob-jectum (objectum oculo - “пред-брошенное оку”, т.е. извне предлежащее, “кинутое на потребу” созерцанию, как иное ему). В немецком языке с XVII в. укореняется применяющееся до сих пор соответствие objectum - Gegen-stand (буквально “противо-стоящее”, ср. у Флоренского: “ставится предметно”); однако еще Г.Е. Лессинг пользовался более старой калькой Gegen-vurf, сохраняющей образ “метания”» [Аверинцев 1990, 406-407].

значение перед: «будучи представлен как предмет» [Гегель 2006, 363, пер. Г.Шлета], в отличие от противостоять. Ср. современную актуализацию в переводе Н. Крыловой и Е. Бахтиной: «настоящее, которое уже отменяет прошлое и его диа-хронию, пред-ставляя его» [Левинас 2006, 213, пер. Н. Крыловой, Е. Бахтиной]. Значение пред- /перед- настолько важно для философского текста, что обособление и концептуализация перед- могут быть текстообразующими на протяженном отрезке текста: «пред-ставший образ... я пред-стою... пред-стоящее... пред-стоять телесно... пред-стоящему человеческому существу сказать основное слово. человек и его пред-стоящее» [Бубер 1995, 20, 19, 32, 21, 24, 28, пер. В. Рынкевича].

В то же время в теологических текстах наблюдается сближение значения пред- / перед- как первоначала с семантикой сверх-: «как изначальный свет и сверх-свет в себе сосредоточившее, сверхимеющее и предымеющее господство решительно над всякой светящей силой» [Ареопагит 2008, 177, пер. Г. Прохорова], «пытаюсь здесь понять то, что уже пред-понято людями» [Хюбнер 2006, 85, пер. А. Демидова].

Развивая модели религиозно-философского текста, современный философский текст развертывает целый ряд авторских терминов с предлогом-префиксом пред-: «пред-общности между собою» [Батищев 1995, 122], «Термин “пред-имение” указывает на то, что все понимание движется внутри области взаимосвязанных отношений “имения- дела-с”, в которую человек помещен изначально» [Соболева 2005, 144]. Аналогично в поэтическом тексте:

преображенная в огне печать из матерьяла будто бы Пред-зренья:

и плачем и поем

условны Пред-слова (Г. Айги).

Описанное значение предлога-префикса-послелога о как «очерчивание некоторого включающего или исключающего понятийного пространства» находит отражение в особом внимании к возможностям графики как актуализации семантики о. Метафора круга буквализуется скобками и этимологизацией в философском тексте: «храм, бытие в (о)круге храма» [Ахутин 2005, 679]. Сен-Сеньков маркирует цикл предлогом о, что представляет изымаемую из поэзии тему. Использование графики круга диктует название: предлог о называется буквой о: «БУКВА О ДЛЯ СОККЕРА В СЕВЕРНОЙ КАРОЛИНЕ»; «о времени»; «о пепси-коле»; «о куклах в витрине»; «о местных листьях»; «о поездке к океану» (А.

Сен-Сеньков). В стихотворении А. Черкасова значение очерчивания понятийного пространства актуализирует псевдопрефикс о, подчеркнутый анжамбеманом и пробелом:

не соотносится не со о

РАСХОДИТСЯ

В религиозно-философском тексте синкретическая семантика предлога-префикса при- связана с сакральным значением причастности: «Существование творений при боге не таково, они ничего богу не придают» [Кузанский 1979, 106, пер. В.Бибихина], «в соответствии с превышающим возможности умственного постижения божественным преданием - приобщившись» [Ареопагит 2008, 152, пер. Г. Прохорова]; что оказывает косвенное влияние на концептуализацию семантики русского при- в чисто философском тексте: «и счастье приверженности» [Мотрошилова 2006, 382], «любая истина - при-бытие того, чего еще нет» [Бадью 2006, 47, пер. В. Лапицкого].

В трактовке предлога-префикса-послелога про- наблюдается расхождение между поэтическими и философскими текстами: если концептуализация про- в поэтическом тексте довольно редка и связана с маркированием нарративности1: буду петь я и писать про... (Г. Григорьев), то религиозно-философский текст способен развивать семантику трансцендентности, маркируемую концептуализированным про-: «все всячески проразумевает и во всем присутствует неодолимым охватом всего, промыслительными выступлениями», «проимеющее в Себе» [Ареопагит 2008, 281, 275, пер. Г. Прохорова]; «они не вычитаны им из философии, но про-явлены - на языке философии - как тенденция самой жизни» [Михайлов 2006, 29]; «учение о про-исхождении творения от Бога» [Грабманн 2007, 147, пер. А. Апполонова]; «Творение есть произведение» [Бубер 1995, 21, пер. В. Рынкевича].

Традиционно концептуализируется (этимологизируется) предлог- префикс без-. Префикс без- связывается не просто с идеей отрицания или отсутствия, но в русскоязычной философии часто репрезентирует понятия бездна, хаос, беспорядок, разрушенные связи: «Этот бес-порядок необъяснимый» [Подорога 2006, 155]; «один-единственный образ наделяет иллюзией без-граничности гоголевский мир» [Там же, 53]; «В работе 1895 года “Поэзия Ф.И. Тютчева” Соловьев находит космологические, что ли, предпосылки напряженности, беспокойства, царящих в [25] мире: “Хаос, т.е. отрицательная беспредельность, зияющая бездна всякого безумия и безобразия...” (Соловьев)» [Мотрошилова 2006, 160].

В то же время для переводного текста концептуализация без- / бес- нереализуема: «как если бы отрицание, включенное в Бес-конечное по отношению к конечному» [Левинас 2006, 211, пер. Н. Крыловой, Е.Бахтиной]. Обособление префикса без- / бес- в переводном (но и в оригинальном философском тексте) может преследовать цель этимологизации радикала: «Смысл в бес-СМЫСЛЕННОЕ время» [Хюбнер 2006, пер. А. Демидова] (ср. графику в поэзии: в этой без-Жизни - величием (Г. Айги)); «Ему противостоит. “высшее” познание, - почетное asylum ignorantiae, - бес-сло- весное, без-мысленное и бес-смысленное» [Шпет 1994, 161].

Как поэтический, так и философский текст развертывают предложно-префиксальный синкретизм по отношению к без- / бес-: (Как без птиц: без душ. Без-словье и без-звучие). //И - у входа: вся - подобием: // Параскева-Пятница-рябина (Г. Айги).

Стремление русского поэтико-философского языка к обособлению синкретического предлога-префикса без- доказывают переводы с немецкого, настаивающие на сильной позиции конца строчки форманта без-, не имеющей аналога в оригинальном тексте: Серый. Огромный. Без- // примесный. // ... // Серый. Огромный. Без- // следный (П. Целан, пер. О. Седаковой); Большая. Мглистая. Сгоревшая без//шлака. // ... //Большая. Мглистая. Исчезнувшая без//следа (П. Целан, пер. М. Белорусца); Grofie. Graue. Schlacken- // lose. // ... // Grofie. Graue. Fahrte- //lose (П. Целан). Интересно, что два переводчика, О. Седакова и М. Белорусец, независимо друг от друга пользуются тем же самым приемом обособления без-, но в одном случае (Седакова) без- оформляется как внутрисловный перенос префикса-предлога, а в другом (Белорусец) - как предложный анжамбеман. Подобное совпадение еще раз подтверждает укорененность в русском поэтико-философском мышлении, во-первых, традиции концептуализации без / без-, а во-вторых, предложно-префиксального синкретизма, что в переводе Седаковой реализуется также в орфографии (замена нормативно-префиксального бес- на без-): Без- // следный.

Даже сегментация в тексте черновика может свидетельствовать о почти обязательной концептуализации русским поэтико-философским мышлением предлога-префикса без-:

Запись

мы, поэзией и

музыкой, возможно

включаем людей «в бессмертие»

2000 (Г. Айги).

Попутно заметим, что поэтический текст возвращает статус потенциальной продуктивности существительным с префиксом без- / бес- (тип считается непродуктивным, см. [Грамматика 1970, 148]): будто в без-зрении; в без-сознаньи ярком! (Г. Айги). В то же время развивается продуктивный для философского и поэтического текста тип многокомпонентных дефисных образований, включающих без- как понятие: «бытию “я-без-Бога”» [Франк 1990, 475], да без-соучастья-без-мысли-без- места (Г. Айги).

Отличие предлога-префикса от от раз - очень важная дистинкция философского текста. Переводчик-философ, ставящий проблему эквивалентности перевода (например, переводы с французского терминов Ж.Деррида), соотносит значение русских и латинских приставок: «русскоязычная приставка “раз” в слове “раз-личие” (как и латинская приставка “дис” в слове “differentia”: от глагола (dis)fero - “разносить”, нести в разные стороны) - этимологически предполагает именно рас-ступание, раз-лом, рас-пад, раз-дел, движение в разные стороны... Движение от чего-то в оду сторону, отделение части от целого - от-личие - обозначалось бы приставкой “de”» [Автономова 2001, 166]. Действительно, значения различие и отличие являются центральными в осмыслении префиксальных образований с раз- и от- : «Он [мир] изначально раз-личен, и “говорит” самим наличием в нем разных вещей» [Соболева 2005, 157], «Мы говорим не только на языке, мы говорим от него» [Хайдеггер 1993, 266, пер. В. Бибихина].

С одной стороны, раз, как префикс, омонимичный существительному раз, развивает большую самостоятельность в поэтическом тексте; префикс раз в поэтическом и философском тексте совмещает, как правило, семантику разъятия и семантику раза: Вопросов иглы // не лучше, чем иная пытка: //лишь раз- // бежишься прытко (Е. Риц), Когда сраз-стоя- ния на которое мы удалились, идя по раз-ным дорогам, //прошлое, о ты, раз-делившее на два моё страдание, я всё ещё узнаваем (Г.-Д.Зингер).

С другой стороны, предлог-префикс-послелог от обладает большим потенциалом развитого синкретизма в философском тексте. Особенно интересна концептуализация от (от и от-) как положительного отрицания: «Апо-фатика, которую не принимает Шлет, от алб-фпм-і, ало - “от”, ФПМ-і - говорю, точнее, “сказываю”. иногда мы наталкиваемся на отказ, и не в том смысле, что чего-то недоглядели, а так, что знаем, что нам что-то от-казано» [Бибихин 2008, 370-371]. Поэтому, если переводной философский текст (или русский текст, посвященный европейской философии) более сосредоточен на префиксе раз-: «Они начинают казаться близорукими, и вся культура вступает в период “раз-очарования”, - так и в науке торопятся избавиться от “лишних” представлений, от иллюзий - “раз-очароваться”» [Михайлов 2006, 85], - то русский философский текст, в отличие от поэтического текста, активнее концептуализирует семантику предлога-префикса от-. От мыслится русским философским текстом не просто как отличие, но и как отношение: «ведь знак и есть отношение, от-ношение, точнее еще - отсылание, во всяком случае связывание», «от ничто несет хуже всякого сквозняка... Мы руками, чем можно, загораживаемся от ничто» [Бибихин 2008, 87, 331]. Этой концептуализацией от как отношения объясняется и авторское управление от Булгаковым: «Слово мое и внутреннее не остается бесплотно, т.е. бесформенно, хотя и оголено от звука», «допущение мыслей без слов, мыслей, обнаженных от слов, в них не воплощенных и в то же время уже рожденных», «Здесь мы имеем не столько псевдонимию, сколько раздевание от имени, причем оно отнюдь не заменяется эквивалентом, а только как бы заклеивается» [Булгаков 1999, 13, 26, 262].

Если предлог-префикс над- традиционно активен в поэтическом тексте (см. [Плунгян 2004, 325-330]), то оппозиция над- и под- почти не актуализируется в философском тексте, хотя некоторые философские контексты эксплицируют сходную с поэтическим текстом идею вертикали, подъема как власти: «Достигнув предельной высоты подъема над суетой, мысль наша не только чувствует свою от нее свободу, но и как бы некоторую власть над этой текучей, изменчивой действительностью» [Трубецкой 1994, 39]. Однако семантика над в основном концептуализируется философами, как и семантика сверх, как нечто трансцендентальное: «иметь свое представительство каждым строго над-ситуативное» [Батищев 1995, 118].

Тем не менее, в русском религиозно-философском тексте в актуализации идеи трансценденции отдается предпочтение сверх: «[Гераклит] впервые открыл высшую гармонию и сверх-мирное единство бытия» [Бибихин 2008, 20]; но и в поэтическом тексте, прежде всего в идиости- ле Айги, реализуется сходная семантика: с сверх-твердым беззвучием // неиссякающим; такой иероглиф-могучего-сверх-совершенства дрожанье. О родственной концептуализации над- и сверх- свидетельствуют такие образования, как сверх-над-обозначено (Г. Айги).

Сверх в религиозно-философском тексте имеет тенденцию развивать значение положительного отрицания, сходное с не: «Ямвлих предложил различать два Единых, одно - как чистое “Не”, как абсолютно непознаваемое и вышебытийное “Сверх”, другое же - как начало диалектического ряда и, в частности, принцип бытия чисел» [Лосев 1999, 482]; «Бог в трансцендентальности своей бесконечно удален от человека, уходит от него в запредельную тайну, оставляя в религиозном сознании одно НЕ, одно СВЕРХ, одну пустоту», «Но и такие определения Божества, как сверхсущность... суть тоже лишь замаскированные отрицания» [Булгаков 1994, 92, 114].

Во всех приведенных примерах концептуализация сверх подчеркивается графикой (“Сверх”, СВЕРХ, сверхсущность). Устойчивая капитализация, в том числе и в композитных дефисных образованиях, связана с сакральным характером концептуализированной семантики Сверх-: «учение о непознаваемом Сверх-Мраке у Дионисия Ареопагита» [Лосев 1999, 478]; «Оно вместо Сверх-Я» [Хюбнер 2006, 128, пер. А.Демидова]. Аналогично в поэтическом тексте, конвергентном философскому: и наконец Сверх-достоинство-Бездна; праодного своего же сверхстраха (Г. Айги). Приставка сверх- эффективна в ряде философских терминов: «“сверх” можно только мыслить в понятии. В религиозном переживании “сверхличное” дано в том, что приподнято, экзальтированно переживается “безличное”. Это и есть внутрирелигиозное богоотрицание, существующее в сплаве с богопочитанием» [Ванеев 1990, 200]. Характерен термин сверхрациональное у Булгакова («то и другое направление порождается стремлением рационализировать сверхрациональное» [Булгаков 1994, 171]). Сверхрациональное намного более семантически емкий термин, чем иррациональное («Рациональное погружено в иррациональное или сверхрациональное» [Бердяев 1995, 214]): сверхрациональное не исключает ум, но ум, не равный разуму; в то же время не исключается и разум, но это сверхразум; подразумевается и возможность участия в уме, но не на уровне обычного разума. Далее, на основании модели сверхрациональное создаются термины с русскими корнями, такие как, например, сверх-умный: «Сверх-умное мышление, таким образом, противоположный полюс раздражения. В сверх-умном свете - только знание себя, в до-умном раздражении - только знание иного. В сверх-умном мышлении - собранность не только мыслящего как такового, но и собранность всего иного, что только есть. Для сверх-умного мышления нет уже никакого объекта» [Лосев 1999, 88].

2.7. С- и со- как концептообразующие элементы русского

философского и поэтического текстов

Чрезвычайно частотными и продуктивными в философском и, в меньшей степени, в поэтическом тексте являются предлоги-префиксы- послелоги с- /со- и со-, как в слитном варианте («принципиально иной - и совеликой - философии» [Лапицкий 2007, 21-22]), так и, что еще более характерно для современного текста, в дефисном варианте («Призыв, который отвечает желанию со-гласием» [Там же, 38]). У Соловьева дефисное обособление со преследовало, скорее, задачу акцентирования радикала: «действительное сострадание, или жалость не может иметь своекорыстных мотивов, и есть чувство чисто-альтруистическое, в противоположность со-радованию, или со-наслаждению, которое есть чувство смешанного и неопределенного... характера» [Соловьев 1990, Т.1, 156].

Концептуализация со- практически императивно присутствует во многих философских текстах второй половины XX - начала XXI в. Так, например, Ж.-П. Сартр в интерпретации Подороги звучит так: «качество коммуникации, со-общаемости и метаморфоз вещей» [Подорога 2006, 51]. Говоря о том, что у Кузанского неиное основывается на едином, еще не раскрытом, Х. Шталь в своем докладе о Лосеве [Шталь 2008] использует следующее высказывание: «самоопределяющее определение Кузанского со-создаваемое». Это образование - живая демонстрация необходимости обособления в философском тексте префикса со-, то есть философ как бы не замечает, что в слове создаваемое уже есть префикс со- и использует выразительную редупликацию, или наращение.

Для философского и поэтического текста превалирование семантической обособленности со- над с- очевидно. Однако в случае дефисного написания, как правило, этимологизируется и концептуализируется со: «существование (утверждение) не предшествует хронологически по- гибанию, а ему “со-временно”» [Карсавин 1990, 238]; «притчу, которая связывает омонимию искусства с со-временностью себе эпохи» [Рансьер 2007, 102, пер. В. Лапицкого], а в варианте с с- чаще этимологизируется основа, например, сказать как с-казать у Бибихина [Бибихин 2008, 208].

Традиционная семантика с- и со- различается; формант со трактуется в двух вариантах: как префикс с- / со-1 и префикс со- в значении совместности, сообщности, что создает некоторую путаницу в различении омонимичных приставок. В философско-поэтическом тексте со- полу-

1 К сожалению, семантический инвариант с- / со- в книге Добрушиной-Пайар о приставках заявлен, но не описан (см. Добрушина 2001).

чает большее значение, чем в общеупотребительном языке[26], приобретает символическую функцию репрезентации некоего значения совместности, сообщества, соборности. В то же время в современном философском тексте, очевидно, накладываются значения двух приставок

- со- и с- / со-: «Только одно последнее замечание. Одно из значений слова oup-PdXXro, со-ставлять, со-поставлять - сравнивать. ЕирРоХоѵ

- сравнение» [Там же, 185]. Любопытно в этой связи, что и Схонефельд, описывает семантику предлога-префикса с- как (со)существование, или (со)existence независимой, отдельной сущности [Schooneveld 1978, 122]. Таким образом, философский текст способен раскрывать понятие co через понятие с- / со- и наоборот: «Вопрос о наилучшем и самом естественном употреблении жизни сынами человеческими в их совокупности, т.е. в их совершеннолетии» [Федоров 1982, 54] - со-вокупность эксплицируется как свершение, совершение и терминологизируется как авторский термин Федорова совершеннолетие. Или у Е. Трубецкого: «Сознать именно и значит - осмыслить... мысленное содержание должно выразить “с-мысл” переживаний и восприятий других людей, которые тут же рядом со мною смотрят вдаль в том же направлении и слушают»; «Предполагаемый с-мысл всякого сознания есть абсолютное сознание» [Трубецкой 1994, 5-6, 20]. С другой стороны, контаминация значений с-/со- и со- способствует легкости актуализации связи префикса и предлога-послелога: «Адам в апогее райского блаженства вкушает от дерева на вершине мира, от дерева познания, каковое - предел дерева, со- общающий(ся) с небом» [Лапицкий 2007, 18].

Формант со еще в большей степени, чем какой-либо уже описанный предлог-префикс-послелог, реализует в философском тексте связь с именем (наделяется самостоятельной номинативной функцией).

Со- выделяется еще и потому, что как префикс присутствует в целом ряде ключевых понятий русской философии, образующих определенное семантическое поле. В конце ХХ в. в это общее семантическое поле попадают как сообщество и соборность, так и событие.

Вопреки утверждению, что первообразные предлоги не связаны с живыми мотивационными отношениями, у со (в какой-то степени с-) появляется значение косвенной мотивации определенной (вышеперечисленной) группы ключевых слов, но это отношение не зависимости, а взаимной проекции со- и слов с со-. Например, со- в понятиях со-отне- сенность, со-временность и в других подобных образованиях отменяет необходимость в редупликации предложной конструкции с конкретной объектной направленностью, типа соотнесенность с. Со- не только конденсирует значение префикса, но и выступает объектным инвариантом (имеет место нейтрализация объекта как такового, а не лексических заполнений объектных валентностей), нейтрализуя все возможные лексические заполнения косвенных объектов.

Со в философском тексте в конце ХХ - начале XXI в. превращается в номинацию определенного концепта. Значение предлога-префикса не ограничивается корреляцией между основными элементами действительности, а выступает «представителем» («делегатом») некоторого семантически нерасчлененного комплекса. Предлог-префикс, таким образом, выступает как имя концепта. В качестве предельных терминологических формулировок возможны следующие: «понятие “со” в философском тексте», «концепт “со” в философском тексте». В последнем случае концепт co развивает синонимию с целым семантическим понятийным полем философских текстов.

В русских философских текстах можно выделить два основных концепта: со как концепт со-общности (соборности) и со как концепт события / события, а также их общее поле.

В языке философии префикс и имя не случайно стоят практически в одном ряду по значимости, что в полной мере демонстрирует со как репрезентант идеи соборности, например, в термине «соприсутствие» [Друскин 2000, 463]. Именно это значение дает возможность Шпету при анализе философского текста С.Трубецкого не только развивать идею сознания как коллективного (общного) предмета, но и противопоставлять на этом основании со как концепт соборности (общности) в сознании и по как репрезентант идеи гносеологического (объектного) познания: «Наше общее согласие, возможно единогласие, которое я непосредственно усматриваю в своем сознании... Совершенно непонятно, зачем кн. Трубецкому в анализе со знания понадобилось обеспечить себе критерий по знания: это ведь и есть ересь “протестантского субъективизма” - гносеологизм» [Шпет 1994, 115-116].

В современных философских текстах, посвященных проблеме соборности, любая лексема с со (дефисным или нет) не просто выражает идею совместности, но так или иначе попадает в семантическое поле соборности: «Читатель как бы приглашается Бердяевым к со-размышлению и проверке сказанного автором» [Мотрошилова 2006, 265]. Идея соборности в со реализуется в трактовке таких общефилософских терминов, как сознание, и во введении таких значимых для русской философии первой половины ХХ в. терминов, как сопричастность: «Всякое уразумение по существу своему есть не просто “участие”, а “соучастие”, “сопричастие” и “сопричастность”. Это само по себе уже есть новое сознаваемое в его единстве: сознаваемое единство сознания» [Шпет 1994, 114]; «присущего нам со-знания жизненного смысла, которое не уносится потоком бессмысленной жизни» [Трубецкой 1994, 36]; «Но, лицетворя себя, он тем самым очеловечивает, лицетворит, обожает (т.е. сообожает как причастник Бога) все, что живет, весь мир» [Карсавин 1990, 257]. Е.Трубецкой эксплицирует связь форманта со с идеей всеединства именно через понятие сознания (со-знания): «Всеединый ум видит и знает, а мы, люди, через него видим и вместе с ним - со-знаем. По отношению к нам частица “со” в глаголе со-знавать выражает обусловленность нашего сознания, его зависимость от безусловного всевиде- ния и всеведения» [Трубецкой 1994, 21]. Но и в поэзии предлог-префикс со- в результате определенного влияния философских текстов развивает сходную концептуальную семантику:

о бога ли в себе - его ли ум купаешь и этим - до меня себя рябишь: со-связью-мною-вместе-с-ним! (Г. Айги);

и - // долгое бабушек пенье // записочки // поминальные // за десять // и за // пятьдесят // со-средо // точива //медо //молитва // душу питает (Б. Колымагин). В то же время у Мамардашвили со в сознании делает акцент на связь с событием (в том числе, как со-бытием, но без связи с соборностью): «В отношение сознания существование всегда “со-бы- тийно”. Слово “со-бытийно” имеет в виду нечто, “символизируемое как бытие”» [Мамардашвили 1999, 150].

С другой стороны, со в философском тексте может концептуализироваться как сообщность-диалог: «По Буберу, “Я-Ты” и со-держит собственно первичное отношение, единственное первослово, которое следует пред-положить в начале (в начало)»; «где со-существуют и судятся друг с другом возможные судьбы» [Ахутин 2005, 611, 738]. В философских текстах Франка буберовская идея диалогичности совмещается с идеей соборности1, а формант со призван манифестировать эту идею: «именно “Бог-со-мной”, конкретная полнота нераздельного и неслиян- ного двуединства “Бог-и-я”» [Франк 1990, 467-468]. Здесь важно также

1 Это дало основание назвать философскую систему Франка «соборным персонализмом» [Мотрошилова 1998, 271].

отметить, что дефис подчеркивает оппозицию понятия со как «полноты нераздельного и неслиянного двуединства» и предельно-раздельного «Бог без меня».

Современные философские и поэтические тексты не только обособляют (абсолютизируют, изолируют) семантику предлога, но семантика окружающих слов призвана выявить значение предлога, а не наоборот. То, что со (в соборности, сопричастности, соприсутствии и др.) может наделяться сакральной семантикой, подчеркивается частым попаданием со в семантическое поле света: «Ведь все божественное, явленное нам, познается только путем сопричастности, А каково оно в своем начале и основании, - это выше ума, выше всякой сущности и познания. Так что, когда мы называем Богом, Жизнью, Сущностью, Светом или Словом сверхсущественную Сокровенность» [Ареопагит 2008, 152, пер. Г. Прохорова]; я глазками колец был так просвечен в саклях //и был соосвещенным ты // когда рассматривал я долго панагии; день присутствия всех и всего: // совместности облака солнцестояния // голоса матери // (светится соприкасается) (Г. Айги).

Однако следует заметить, что и в философском тексте со не всегда устойчиво соотносилось с идеей соборности или некоторой сакральной сообщности: так, у Соловьева идея собирательности концентрируется именно в со-, но в данном случае это иронически, то есть собирательный может не относиться к собору, а имеет значение механического соединения, собирательной работы: «они охотно представят ним и порознь и сообща всякие планы собирательных и подбирательных работ, но положительное отношение этих планов в философии... остается проблематичным» [Соловьев 1990, Т.1, 825]. Попутно можно отметить, что в идиостиле Соловьева сочетание двух однокоренных слов с разными префиксами часто придает философскому высказыванию ироническую оценку: далее, после пары «собирательный - подбирательный», следует пара «вымыслов и помыслов» с эпитетом «субъективных». Здесь интересно, что подчеркнутая вариативность и необязательность префикса передает идею субъективности в той философии, которую отвергает Соловьев: «представление философского делания как механической, собирательной работы лишено не только значения действительности, но и значения серьезного замысла и становится одним из тех субъективных вымыслов и помыслов» [Там же]. В последние годы есть тенденция трактовать семантику любого собирать, сбора и т.д. как соборности: «Мы проводим сегодня сборный, соборный матч» (М.Степанова).

Концептуализация (и обособление) со в философских и поэтических текстах ХХ и XXI вв. связана не только с идеей совместности-сооб- щности-соборности, но и с идеей события.

Можно предположить, что на разных этапах исторического развития философского текста семантизация определенных предлогов-префиксов устойчиво связывается с разными понятиями, но не исчерпывается ими; при этом возможна и понятийная контаминация. Так, если со- первой половины ХХ в. связывался с понятием сообщности-соборности, то во второй половине ХХ в. - акцент перемещается на связь с понятием события (при этом имеющего возможность вбирать в себя сообщность- соборность).

Та уникальная возможность, которую предоставляет русский язык для философской и поэтико-философской мысли в осмыслении общности бытия и события, была уже осознана в первой половине ХХ в. Так, например, у В. Хлебникова: «приказывать событиям, а не выполнять шепоты с земли бытия», - или у О. Мандельштама: Сознанье, нежность и сиротство // К событьям рвутся - в бытие. У Булгакова находим дефисное со-бытие, переосмысляющее с- / co- как полноценное co-, в результате чего становится возможным изменение управления: «со-бытие миру» [Булгаков 1994, 137]. Параллельно та же идея выделения совместности в понятии бытие развивается Хайдеггером, что дает возможность Бибихину в русском переводе еще более сблизить понятия, чем в оригинале: «Мир присутствия есть совместный-мир. Бытие-в есть со-бытие с другими» [Хайдеггер 2002, 118, пер. В. Бибихина]. Эта традиция поиска со-бытия в бытии и представления бытия как со-бытия становится устойчивой в трактовке русскими философскими текстами западной мысли: «Личность сознает себя как участвующую в бытии, сознает свое со-участие как со-бытие и тем самым как сущую в бытии» [Бубер 1995, 52, пер. В. Рынкевича], что в позднейших трактовках трансформируется и в послелог (бытие-с): «связь между политикой и Злом выводится как раз таки с учетом и совместности... и бытия-с» [Бадью 2006, 95, пер. В. Лапицкого] - или даже в варианте одновременного функционирования со как префикса и как послелога: «Со-бытие. таким образом являет собой “бытие-со”» [Хеджинян 2000].

В то же время философские тексты середины ХХ в., как западные (Сартр), так и русские (Бахтин, Мамардашвили), активно развивают понятие события как экзистенциального события: «мы рассматриваем бытие как со-бытийное бытие, а не как нечто завершенное и раз навсегда случившееся» [Мамардашвили 1999, 150]. Если русская лексема собы- тие объединяется, как у Бахтина, в одно понятие с бытием, то при этом неизбежно, несмотря на конвенциональное ударение, частично обособляется префикс со-: «Единственное бытие-событие [...] не мыслится, а есть» [Бахтин 1986, 91], что отражается в комментарии Бибихина: «Хотя Бахтин это не говорит, в самом слове событие, проходящем через всю “Философию поступка”, уже слышится и единственность, и ответственность» [Бибихин 2001, 96] - и в позднейшем восприятии формулировки Бахтина: «Человек... лично устанавливающийся и участвующий в значимом для него самого бытии-событии» [Махлин 2006, 527].

Русский язык стремится максимально сблизить экзистенциальную (событие) и онтологическую (со-бытие') идею, что и призван осуществить концептуализированный префикс со-: «Явление сущего покоится в историческом событии бытия. Для человека, однако, остается вопрос, сбудется ли он, осуществится ли его существо так, чтобы отвечать этому со-бытию; ибо соразмерно последнему он призван как эк-зистирую- щий хранить истину бытия» [Хайдеггер, 1993, 202, пер. В. Бибихина]. Русские философские и поэтические тексты конца ХХ в. активно развертывают эту идею со: «дать место и время для участия в со-бытии- поступке и сохранить родство со-причастности» [Батищев 1995, 123]; справа - событие стойкое: стог;

с душою-слухом твоим

со-пребыватель изолированный (Г. Айги).

В последнее время в современном философском дискурсе важную роль для укрепления русской традиции одновременного прочтения события и со-бытия сыграло знаменитое философское заглавие сочинения Бадью «Бытие и событие» (1988), которое, однако, по-французски передается двумя не связанными друг с другом словами (L’Etre et I’evenement): «обеспечивающий возможность коммуникации и существование дискурса, его со-бытие с событием» [Лапицкий 2007, 272]. В настоящее время как в устном, так и в письменном философском и гуманитарном дискурсе событие регулярно произносится с дополнительным ударением - как со-бытие: «В терминах синергетики ситуация я - здесь - сейчас выступает как со-бытие. соединяющее прошлое с будущим» [Сулименко 2009, 200].

Концептуализируется инвариантная семантика префикса, или семантика префикса как репрезентант связанных между собой понятий. Необходимо еще раз подчеркнуть, что это движение обратимо, т.е. концептуализация префикса может влиять на усиление связи понятий и на образование нового семантического поля, как в случае сообщности-соборности и события, когда концептуализация префикса со- сначала определяется как репрезентация идеи совместности-соборности, а затем определяет попадание события в это семантическое поле (ср. трактовку Б. Марковым Хайдеггера: «Обсуждать язык - значит не столько его, сколько нас самих привести к местопребыванию его сущности: собраться в событие» [Хайдеггер 1991, 4, пер. Б. Маркова]).

Можно оговориться, что в со для философского и поэтического мышления важна и идея актуализации соединения: «Рассмотрим же некую единую и простую Природу мирного соединения, соединяющую все с Собой и друг с другом и сохраняющую все в неслитном охвате всего и несмешанным и сорастворенным» [Ареопагит 2008, 291, пер. Г. Прохорова]. В то же время в словах с со- в случае дефисного написания реализуется как концепт единства, выраженный при помощи се- мантизации предлога со-, так и в некоторых случаях противоположная фигура - процесс аналитического разделения, явно видный у Шпета: в «Философских этюдах» мы находим обособление со- в нетерминологическом значении: «в роли со-значения, как психологического тона» [Шлет 1994, 180]. Аналогично поэтический текст может актуализировать диалектику разделения и соединения, заложенную в семантике предлога-префикса с (например, в случае совмещения управления разными падежными формами: серебряную кожуру //с них //снимали //постепенно, // с // каждой //покупкой (А. Сен-Сеньков)).

Регулярная концептуализация префикса со- диктует оживление внутренней формы: «задачу, перед которой его единственным со-общником является исходный текст» [Лапицкий 2007, 104]; «Человек, оказавшийся нагим без метафизических ответов, стал антропологически со-мни- тельным для себя» [Хюбнер 2006, 24, пер. А. Демидова]; «со-прикос- новение» [Подорога 2006, 248]; и чисто - со-страданье... (Г. Айги); «Полет мысли тут проявляется как со-весть о безусловном», «воплощенное отрицание со-гласия и со-чувствия», «Со-звучие и со-гласие» [Трубецкой 1994, 40, 133].

Целый ряд понятий, например, состоять, состояние, состоятельность, исторически восходящие к кальке с немецкого bestehen, переосмысляются в философском тексте, в основном переводном, на основании концептуализации префикса со-: «Связывая (это-то и есть со-сто- ятельность) знаемое незнаемым» [Бадью 2006, 72, пер. В. Лапицкого]. Подобное понятийное переосмысление в сочинении Бубера является текстообразующим: «Тот, кто говорит Ты, не обладает никаким Нечто, он не обладает ничем. Но он со-стоит в отношении»; «вместить и удержать со-стояние» [Бубер 1995, 17, 88, пер. В. Рынкевича].

Идея отрицания «обладания» достигается этимологизацией как префикса со-, так и радикала: важно, что стоит, но главное - со-стоит, когда со- концептуализирует отношение принципиальной непереходности. Иными словами, этимологизация и дефис выступают против идеи грамматической переходности. Возникает идея быть со, где со- значит «вступать в какие-либо отношения, но не отношения обладания» (Богом, чему служит и прописная Т в Ты: нельзя обладать Тобой, но можно быть с Ты, co-стоять с Ты в каких-то личностных отношениях). Апология непереходности у Бубера встраивается в антипозитивистскую концепцию философа.

В одном из основных философских понятий, понятии «сознание», со регулярно выделяется в текстах конца ХХ - начала XXI в., хотя отдельные случаи встречаются уже в текстах первой половины ХХ в., например у Е. Трубецкого: «Самое слово “сознание” (con-scientia) означает некоторый сложный акт духа, в котором психическое переживание восполняется чем-то со-знаваемым» [Трубецкой 1994, 7]. Если высказывание «для некоторого сознания есть знание» [Гегель 2006, 47, пер. Г. Шпета] в шпетовском переводе «Феноменологии духа» тяготеет к обособлению со- в слове сознание, но не формализует это обособление, то в современном крайнем дефисном варианте перевод Шпета «сознание отличает от себя нечто, с чем оно в то же время соотносится» [Там же, 46-47] писался бы как «*со-знание от-личает от себя нечто, с чем оно в то же время со-от-носится». Современная мысль выделила бы в самом слове со-от- носится и идею от (от-личия), и идею со. В связи с тем, что снятие оппозиции дискретности-континуальности приводит к приданию самостоятельного смысла предлогам, то в предисловии К.Сергеева и Я.Слинина к шпетовскому переводу появляется как термин со-знание, так и термин само-со-знание: «Для Гегеля термины “знание” и “сознание” оказываются нередко взаимозаменяемыми... они друг друга эксплицируют. Поэтому знать - это значит быть со-знанием и стремиться к тому, чтобы быть само-со-знанием» [Сергеев, Слинин 2006, XXVII]. Хотя дефисный вариант концептуализации со- встречается уже у Е. Трубецкого, Шпет в переводе избегает подобной дополнительной концептуализации.

Можно утверждать, что дефисная модель с со- стала нормативной для философского текста конца ХХ - начала XXI в.

Говоря о значимости обособления и семантизации предлога-префикса со-, нельзя также забывать о том, что его эквивалент латинское и романское con- входит в само слово концепт (кон-цепт), т.е. акцент делается на максимальном связывании, со-отношении.

В качестве понятий, регулярно переосмысляемых философскими и поэтическими текстами на основе концептуализации со-, необходимо назвать также: сотворение как «со-творение» [Батищев 1995, 128], сообщение, сообщаемость как со-общение, со-общаемость, «происходит не ознакомление с неким объектом посредством опыта, но со-общение - разумеется, лишь в его “фантазии” - с живым воздействующим предстоящим» [Бубер 1995, 31, пер. В. Рынкевича], «Все эти особости позволяют определить липкость как присущее материальным субстанциям качество коммуникации, со-общаемости и метаморфоз вещей» [Подорога 2006, 51].

Концептуализация со- обусловливает и продуктивность модели образования потенциальных абстрактных существительных, прилагательных и причастий с со-: «устроенность и со-устроенность»; «Со-ведение есть тем самым для нас и неведение»; «высказанного в со-мышлении с Шеллингом суждения Г. Шпета» [Михайлов 2006, 519, 456]; «акт зрения ему соприроден» [Подорога 2006, 96]; к одежде собезмолвствующей (Г. Айги); «сонаследие вечной жизни» [Трубецкой 1994, 54]; Слово. СоЗемля. Звезда, что рядом с нами (П. Целан, пер. М. Белорусца).

§ 3. Местоименная поэтика философского и поэтического текста

3.1.Местоименная ориентированность как типическая черта поэтического и философского текста. Влияние местоименной поэтики философского текста на поэтический. Местоименный текст

Местоимения принадлежат к наиболее изученной области современной грамматики, в то же время в них обозначен «ряд крупных проблем... наиболее актуальных в контексте современной лингвистики. К числу этих проблем принадлежат. функциональные типы употребления местоимений... местоимения и склеивающиеся с ними категории (падеж, вид / время, модальность и др.)» [Арутюнова 1992, 208]. Эти проблемы оказываются актуальными для языка философии и поэзии; кроме того, философские и поэтические тексты позволяют выделить целый ряд особенностей семантики и функционирования местоимений.

Местоименная ориентированность характерна как для философского текста, где местоимения обладают исключительной потенцией концептуализировать референциальную семантику и, соответственно, отношения с миром, так и для поэтического текста, что не раз отмечалось многими исследователями: поэзия использует местоимения, в частности личные, гораздо чаще, чем любые другие формы речи [Левин 1998, 467]. Подобная местоименная ориентированность становится основой конвергенции философского и поэтического текстов как в плане взаимовлияния философского и поэтического текстов, так и в плане развития параллельных тенденций.

Так, Друскин вспоминает, что когда Введенский «учил Т Липавскую читать “Ковер Гортензию”, он особенно подчеркнул выделение местоимений»[27] [Друскин 2000, 405]. Философ, осмысляя этот эпизод и эту особенность поэтической стратегии Введенского, обращает внимание на тезис Ю.М. Лотмана: «Чем отчетливее текст направлен на изображение не “эпизода из жизни”, а “сущности жизни”... тем весомее в нем роль местоимения» [Лотман 1972, 85]. Таким образом, Друскин не только подтверждает связь между установкой на изображение «сущности жизни» и семантикой местоимения, но и фактически объясняет приоритетом местоименной поэтики философский характер текста стихотворения Введенского: «Введенский именно “Ковер Гортензию”, в котором по сравнению с другими его вещами больше всего местоимений, назвал философским трактатом» [Друскин 2000, 405].

В поэзии ХХ в. и особенно в современной поэзии наблюдается безусловное влияние местоименной поэтики философского текста на поэтический. Так, например, наделение местоимения атрибутами - модель, регулярная для философского текста («мировое всё» [Булгаков 1999, 67]), появляется и в поэтическом тексте не без влияния философского: властное ничто (В. Хлебников), недоброе всё (Д. Давыдов). Более того, в философском тексте частотен вариант этой модели - «местоименное определение к концептуализированному местоимению», например: «это “нечто” делается предметом любви» [Ильин 2007, 56], что заимствуется поэтическим текстом: И это Все //Еще не ВСЕ (Г. Сапгир), причем современный поэтический текст, обнажая прием, делает акцент на поэтапной концептуализации местоимения кто: Живы те, кто //И те кто, которых (А. Гришаев). Поэтический текст перенимает от философского и выразительный прием сочетания что как союза с концептуализированным местоимением что: «что как разворачивание бытия того, что есть “что”» [Михайлов 2006, 511]; знаешь что есть //но не знаешь что (К.Кедров).

Категория числа и, в частности, несогласование в числе как средство превращения местоимения в понятие: «Наше я» [Соловьев 1990, Т.1, 822] -используется Соснорой в построении парцелляции: В смерти ли? Но там - не у дел. //Не глаголят. Никто. Нигде (В. Соснора), при этом акцентируется местоимение никто, возможно, превращаясь в понятие. В его поэтическом тексте встречаются также примеры функционирования местоименных парадигм как понятий по образцу философского текста: Я- ты-он-мы-вы-они - по-товарищески сдружились (В.Соснора). Модель отместоименных окказиональных слов, в частности, авторские дефисные образования, также заимствуется поэтическим текстом из философского: ищут-как-точек - других-вроде-«мы» (Г.Айги). Воспроизводятся и характерные местоименные тавтологические конструкции: и - «все вы все» мне думается чаще (Г. Айги); ср. «Бог становится всем во всем» [Трубецкой 1994, 174].

Но существует и обратное движение от философского текста к поэтическому, в частности, в ритмических местоименных повторах. Например, своеобразные суггестивные построения с многократно репрезентируемой чужой речью [Светашова 2009] в философском тексте Франка приближаются по форме и семантике к тому, что можно было бы назвать местоименной молитвой: «Между мной и Тобой стоит “это

- я”, которое меня мучает. О, устрани Твоим “это - Я” мое “это - я”

- преграду между Тобой и мной» [Франк 2003, 373].

Суггестивность местоименного философского текста может существовать в виде текста, состоящего исключительно или преимущественно из местоимений, в частности (но не исключительно) когда в сравнительно коротком тексте субъектом и предикатом высказывания выступает местоимение. Назовем такой текст условно «местоименным текстом»: «“это” установлено как “не это”» [Гегель 2006, 61, пер. Г. Шпета]; «неопределенное “нечто” или “все”, которое есть по существу нечто совсем иное, чем любое определенное “что-то”, “это” или “то”» [Франк 1990, 279].

Местоименные тексты настолько характерны для идиолекта обэриу- тов, что их можно считать его типологическим признаком. Суггестивность их местоименного текста также связана с идеей беспредметного высказывания и беспредметного искусства. Местоимения чрезвычайно удобны для философско-поэтического текста обэриутов, так как они референтны, но могут избежать конкретного указания на денотат. Поэтика беспредметного находит адекватное выражение в местоименном высказывании или чисто местоименном тексте: «в высказывании я всегда имею только отношения, само что уходит. Поэтому всякое содержание высказывания - ничто, нет того что, к которому оно относится» [Друскин 2004, 547]. При этом можно отметить общее для всех обэриутов внимание к местоимениям «это» и «то»: вот оно то что не то (А.Введенский); А. звенит //Б. звенит // ТО летит и ТО звенит (Д. Хармс); «Также и то. Это состоит в том, то - в этом» [Друскин 1999, 549]. Эти местоимения не раз становятся темой как философских, так и поэтических текстов обэриутов, а у Друскина являются, кроме того, и авторскими терминами: «Если два мира... назвать просто “это” и “то”» [Друскин 2004, 321]. Основные два начала мирового универсума, или два типа существования, Друскин называет То и Это; стихотворение Хармса представляет собой еще более свернутый вариант местоименного текста:

Это есть Это.

То есть То.

Это не есть Это.

Остальное либо это, либо не это.

В то же время философский местоименно-дейктический текст Друскина, а косвенно и тексты Хармса и Введенского, следуют традиции теологического (апофатического) местоименного высказывания: «“Бог не есть это и то. Он не есть там и тут» [Булгаков 1994, 119]. Этот текст, существующий в русском варианте Булгакова, цитируется философом из Кузанского, который, в свою очередь, интерпретирует местоименное высказывание Ареопагита. Ср. текст Хармса: Это то, тут, там. Я, Мы, Бог.

Местоименные тексты обэриутов оказали безусловное влияние на дальнейшее развитие местоименной поэтики в современной поэзии: Многократное и упорное: не то, не то, не то, не то //Многократное и упорное: то, то, то, то, то, то, то, то (Л. Аронзон); А это - не то совершенно, а то - непонятно //А то - безвозвратно, нет, вовсе - недостижимо // О том говорим мы, об этом //Мы слышим о том и об этом (А. Афанасьева).

В современной поэзии очевидны попытки создать формально «чистый» местоименный текст, то есть предельное высказывание, состоящее из одних местоимений: Я весь какой-то не такой, другой (А. Гришаев). Характерно, что понятие лирики эксплицируется поэтом также при помощи чисто местоименного текста, что подразумевает приоритетную

позицию местоимений, в частности личных, в языке поэзии: лирика: я ты я я я ты моя моя моя я моя твоя ты я твоя твоя твоя тыя яты ямоя твоя твоя ятвоя твое твое твое

ты! (Е. Мнацаканова).

Но и в философских, особенно религиозно-философских и собственно теологических текстах личные местоимения, может быть, и менее частотны, чем в поэзии, но несут не менее важную структурно-семантическую и текстообразующую нагрузку.

3.2. Местоимения ты и Ты в языке поэзии и философии

Если взаимоотношения форм 1-го и 2-го лица в поэтическом тексте получили достаточное освещение в лингвистической и лингвопоэтической литературе (Винокур 1990, Левин 1998, Гин 1996, Успенский 2007, Ковтунова 2005)[28], то особая местоименная форма Ты в поэтическом и философском тексте (или в семантическом плане Ты как вариант местоимения ты), а также взаимоотношение ты и Ты и его более сложное развитие в я-ты-Ты специально не рассматривались. Местоименная поэтика ряда поэтических и философских текстов XX - XXI в. выдвигает на первый план именно эти отношения.

В традиционных русских поэтических текстах ты читалось как обращение к любому адресату, а Ты - как обращение к единственному адресату - Богу: Мечтали мы, мечтанья разлюбя. // Так - суждена безрадостность мечтанья // Забывшему Тебя (А. Блок). Несмотря на то, что во второй половине XX в. соотношение ты - Ты усложняется, Ты продолжает выполнять функцию адресата, обращения к Богу и в значительной степени именования Бога: блаженно рукой помаваю // и славлю дыханьем Тебя (Г. Сапгир).

Необходимо сделать следующее уточнение: традиционно в сакральных и теологических текстах все местоимения, относящиеся к именованию Бога, пишутся с прописной буквы «Слушающий вас Меня слушает и отвергающися вас Меня отвергается (Ев. от Луки 10:16)». Монолог ведется от лица Христа, и традиционная большая буква здесь (мест. 1-го л. в косвенном падеже) демонстрирует ту же самую ипостасийность, и «Я» как ипостась Бога здесь пишется с большой буквы.

Русский перевод теологического текста основывается на концептуализации референциального значения местоимений, что получает свое материальное выражение в последовательном написании с большой буквы не только слов Бог, Дух, Отец, Спаситель, Иисус Христос, но и всех местоимений, референтом которых в данном тексте является Бог, т.е. с большой буквы пишутся местоимения Сам, Себе, Который, Кто: «Будь милосерден, о Ты, Который превыше всего»[29] [Булгаков 1994, 104]; «Бог в Его Самосознании различает себя до различения Себя от Не-Себя» [Иванов 1990, 334].

Интересно, что в оригинальном латинском тексте с большой буквы пишутся только существительные - имена Бога: «absente nobis Spiritu ipso, per quem ea et scripta sunt et dicta... при отсутствии в нас этого Духа, через Которого это было высказано и записано» [Абеляр 2007, 175, пер. А. Апполонова]; «“Quia salvator noster dominus Iesus Christus... viam veritasis nobis in seipso demonstravit... Поскольку наш Спаситель Иисус Христос. показал нам в Себе Самом путь истины» [Грабманн 2007, 167, пер. А. Апполонова]. Эту особенность написания местоимений Сам, Себе, Который, Кто перенимают и поэтические тексты: за вами Простота - что не сказать // такая: что - Сама (Г. Айги); Да и ладно бы - не о чем! не о Ком: //Рядоположен (С. Круглов). Написание с прописной буквы ведет к характерным трансформациям субъекта в поэзии, иногда игровым: Освети меня Господи солнцем Твоим // Золотистый песок разбросай у ног Моих (Д. Хармс); Господи //Бог во мне //любит // в Себе Тебя (Р. Савоста). В записи Айги «и-Ходишь-и-Стоишь» благодаря большой букве, несмотря на то, что личные местоимения опущены, присутствует референция к Ты, то есть Ты имплицировано, но как будто осторожно.

Ты и ты вряд ли можно считать омонимами, так как их значения недостаточно разошлись, и Ты, несмотря на то, что может однозначно указывать на Бога, сохраняет очень многие особенности ты как личного местоимения. В связи с этим форма ты (особенно пара ты - Ты) отражает некий паритет грамматических и лексических значений, а также снятие оппозиции ты - Ты на основе концептуализации грамматической семантики (семантики адресата).

Категория лица в личных местоимениях может пониматься коммуникативно, семантически и референциально [Арутюнова 1992, 208]. В трактовке соотношения я-ты-Ты и его вариантов в философском и поэтическом тексте, в отличие от рядовой речевой ситуации, особую роль играют семантическое и референциальное понимание лица. Говоря о семантике местоимений 2-го лица, можно утверждать, что как местоимение ты, так и местоимение (вариант) Ты несет некоторую информацию (прежде всего о семантике личности), которая не зависит от контекста, и их значение не исчерпывается указанием на адресата и не меняется от одного акта речи к другому. Тем не менее, необходимо сказать, что местоимение Ты, в отличие от других местоимений, в том числе ты, закреплено за определенным референтом1.

Семантика местоимения Ты противоречит положению о том, что местоимения «не выступают как постоянное обозначение того или иного определенного предмета или признака» [Смирницкий 1959, 177]. Функционирование местоимения Ты своей семантикой нарушает существующую норму «нельзя сказать: Моя дорогая ты... постулируемая особенность местоимений - не раскрывать того уровня характеризации актанта ситуации, который они сами приписывают участнику события, а только указывать на то, с кем из коммуникантов идентифицировать участника события» [Селиверстова 1988, 36]. В поэтическом тексте современной поэтессы Ю. Идлис дорогой Ты, //пишу Тебе письмо в надежде // и раздумьях // просто от нечего сказать местоимение Ты, однозначно употребляющееся как обращение к Богу, допускает определение; таким образом, возможно дорогой Ты по аналогии с Ты всемогущий, всемилостивейший Ты - как обращение Господи, в то время как подобные же сочетания в обращении прилагательного дорогой в препозиции к личному местоимению ты невозможны.

Информация о социальном статусе референтов включается «в первую очередь в значение местоимений 2-го лица, которые во многих языках оказываются наиболее дифференцированными по соответствующей категории» [Арутюнова 1992, 198]. В оппозиции я - Вы и я - Ты прописная буква наделяет высказывания в сходных конструкциях прямо противоположной семантикой социальной дистанции. Если Вы (по сравнению с ты) маркирует отстранение говорящего от адресата, то хотя и употребление формы Ты, как и Вы, связано с категорией «‘вежливость’, т.е. адресат иерархически выше говорящего» [Плунгян 2003, 259], форма Ты (по сравнению с ты) - напротив, маркирует сокращение дистанции между говорящим и адресатом: «экзистенциально ноуменальное бесстыдство - ответ Богу на Его вопрос мне: где ты? Я здесь, перед Тобой, нагой, каким Ты и создал меня» [Друскин 2004, 313].

Семантика. Ты соотносится в ряде философских и поэтических тек-

1 «Личные местоимения занимают совершенно исключительное положение в языке, поскольку они не имеют фиксированного референта» (см. в этой связи прежде всего работы Э. Бенвениста: [Benveniste 1966, 225-236, 251-266], [Бенвенист 1974, 259-269, 285-300], и Р.О. Якобсона [Jakobson 1957; Якобсон 1972, 131133], [Якобсон 1972, 97-98]) [Успенский 2007, 14].

стов с темой лица. В религиозно-философском и поэтическом текстах возможно соотнесение метафизического и грамматического понятия «лицо» в двух вариантах: теологический текст говорит о каноническом или метафизическом понятии лицо: «Рассмотрение божественных Лиц в общем начинается с разработки метафизического понятия “лицо” и его адаптации к учению о Троице, а заканчивается исследованием о познаваемости трех божественных Лиц» [Грабманн 2007, 149, пер. А. Апполонова]; или - религиозно-философский текст актуализирует грамматическое понятие лицо и личное как ступени к философскому осмыслению лица. Лицо, таким образом, наделяется семантикой металица ты+Ты: «Лицо ... оценивается нами именно как посредничающее между познающим и познаваемым, как раскрытие нашему взору и нашему умозрению сущности познаваемого. ... Но смысл его делается отрицательным, когда оно, вместо того чтобы открывать нам образ Божий, не только ничего не дает в этом направлении, но и обманывает нас, лживо указывая на несуществующее» [Флоренский 1995, 54];

Всё лицо: лицо - лицо, пыль - лицо, слова - лицо, всё - лицо. Его. Творца.

Только сам Он без лица (Л. Аронзон); вдруг // все эти синицы // составили вместе // «лицо» Бога (Г. Айги). Чрезвычайно интересна также декларация сочетания темы лица и метатекстового употребления местоимения ты: а я - репетитор при барышнях, // бегу, кувыркаюсь; им лестно // общенье на «ты», обезличивать // неравенство нашего возраста (Л. Аронзон) - где неотрицательная аксиология понятия обезличивать дает возможность трактовать обезличивать как приравнивать лица обращением на ты.

3.3.Ты + ты как металицо в языке поэзии и философии. Модели ты | Ты и Ты I ты

В языке поэзии и философии ты-Ты - это своеобразная парадигма. Отношение между ты-Ты присутствует в двух основных вариантах: с одной стороны, это ты встроенное в Ты, то есть Ты содержащее ты: Столь одиноко думать что, //смотря в окно с тоской, //там тоже Ты. В чужом пальто // Совсем-совсем другой (Л. Аронзон).

С другой стороны - это ты, скрывающее (имплицирующее) Ты, форма ты, обнаруживающая присутствие Ты: «Откровение “ты”» [Франк 1990, 347]. Последнее отношение было центральным в средневековой лирике, но и философские тексты XX в., рассматривая ты как понятие, декларируют возможность и необходимость наличия в ты Ты. У Друскина: «Если же мать видит в ребенке будущее ты, сотворенное по образу и как подобие Божье» [Друскин 2004, 322]. Местоимение ты, скрывающее (имплицирующее) Ты, формула ты + Ты, может присутствовать почти в любом обращении, даже шуточном:

Я в нём ищу тебя, хоть нет тебя нигде,

нет оттого, что как-то за трубой

ты слился с небом, столь ты голубой (Л. Аронзон).

Характерны и строчки, предшествующие приведенным, с совмещенным обращением «Спаси меня». Или перекликающиеся строчки с неуточненным ты-обращением, тем не менее скрывающим Ты: Я стою перед тобою, // как лежал бы на вершине // той горы, где голубое // долго делается синим (Л. Аронзон). Этот же вариант наличия Ты в ты находим в строчках В пустых строениях апреля //мне воздух повторит тебя и концовке стихотворения И сад под куполом апреля, // тебя в деревьях повторив (Л. Аронзон).

Если ты представлено как Ты, то в философском тексте эта форма наделяется свойствами цельности, неразложимости, неделимости.

В поэзии некоторое звучание Ты появляется и благодаря ритмическим акцентам и синтаксической изоляции ты: Мгновение // Ты // Шли годы //Мгновение // Ты (Г. Сапгир). Восприятие ты как Ты у Сапгира, безусловно, поддержано прописной буквой, которая появляется не в стилистически заданной позиции, а как будто обусловлена обязательностью (системностью) прописной буквы в начале строки в данном цикле. Позиция начала строки способствует инкорпорированию Ты в ты, что делает этот прием характерным для поэтического текста. Казалось бы, стихотворение обращено к ты - конкретному адресату, однако частотность Ты, появляющегося с большой буквы в начале строчки, говорит о том, что семантическая структура местоимения этим не исчерпывается: Ты где?

Ты здесь и там (В. Аристов).

Инициали, сакрализующие семантику ты благодаря тому, что Ты стоит в начале строчки и поэтому пишется с прописной буквы: В двух шагах за тобой рассвет. // Ты стоишь вдоль прекрасного сада (Л. Аронзон) - выявляют импликацию Ты, хотя из контекста и из формы за тобой как будто очевидно, что это ты человека. Наличие встроенного обращения к Ты подчеркивается последними строчками стихотворения Дай нам Бог в этот миг умереть // и, дай Бог, ничего не запомнив. Встроенное обращение к Ты, поддержанное позицией начала строчки, находим и в других стихотворениях, например в повторяющемся «Тебе тихо» в стихотворении «Когда наступает утро - тогда наступает утро...»: Ветер Хлебникова. // (Или. - вот ветер Хлебникова // стаю ангелов вспугнул!) // Тебе тихо? (Л. Аронзон).

Наличие Ты в ты было заявлено еще Бубером; по мысли философа, в любом ты есть Ты. Этот тезис обуславливает написание всех ты в философском тексте Бубера как Ты с прописной буквы («Ты-Бог»): «наш взгляд ловит край Вечного Ты, в каждом наш слух ловит его веяние, в каждом Ты мы обращаемся к Вечному Ты» [Бубер 1995, 18, пер. В.Рынкевича].

Если ты, написанное со строчной буквы, часто имеет обобщенноличное значение, то в поэтических и философских текстах при совмещении ты + Ты в одной словоформе и при более или менее очевидной референции Ты, значение нельзя назвать обобщенно-личным: иными словами, совмещение в ты или Ты семантики ты-человека и ты-Бога не приводит к обобщению. Здесь ты выступает как часть, равная целому (Ты), что можно условно обозначить как явление «грамматической ипостасийности» местоимения, то есть ты является ипостасью Ты.

Говоря об отношениях ты и Ты, необходимо сделать оговорку о роли семантики местоименного числа в поэтике. Как известно, «многие лингвисты отрицают тождество местоименного и субстантивного числа» [Плунгян 2003, 256]. В рамках местоименной системы в разных поэтических и философских текстах трактовка местоименного числа не тождественна: ты+ты+ты+ты может превращаться в вы, в они. Однако особое значение с точки зрения предложенной темы имеет иная семантика числа: философский или поэтический текст настаивает, что ты+ты+ты+ты - сохраняют семантику единичного ты (нулевое множественное число у формы ты):

не огля дывайся, офей, не прислу шивайся! ты-ты-ты-ты ты-ты-ты-ты-ты идёшь за собой

(А. Платонов).

Относительно же формы Ты само построение Ты+Ты+Ты+Ты - невозможно. В этом смысле число функционирует так же, как и у имени собственного. Бубер настаивает на том, что множество ты не подвергается обобщению, сохраняет индивидуальность каждого ты (семантику 2-го лица ед. числа): «Разве не обрушился бы на него его мир, если бы он, вместо того чтобы складывать Он + Он + Он в Оно, попытался получить сумму Ты и Ты и Ты, которая никогда не будет ничем иным, как снова Ты?» [Бубер 1995, 42, пер. В. Рынкевича]. Поэтический текст конца XXв., оперируя формулой Бубера, при помощи разных приемов дефразеологизирует ее, ставя под сомнение истинность коммуникации. Отдельные ряды местоимений, например И ты - и ты - и ты - и ты Сапгира по формальному построению совпадают с философскими формулами Бубера и Друскина, но на самом деле, ты Сапгира часто выступает как ты = он, содержит дейксис, но не содержит обращения. Сапгир намеренно лишает ты присутствия сакрального Ты, что дает ему основание с легкостью превратить ты+ты+ты+ты в вы и даже в они:

И ты Правитель

И вы

Выращивайте их...

И ты - и ты - и ты - и ты

Пенсионеры

Футболисты

Поэты

Вы же специалисты

Вы - люди - ангелы - скоты

Выращивайте цветы.

Соснора дает свой вариант трансформации буберовской формулы, иронически стирающей единичность обращения к ты:

Я-ты-он-мы-вы-они - по-товарищески сдружились

(В. Соснора).

Изменчивость единственного и множественного числа и трансформируемость единственного во множественное и наоборот соотносима с семантикой превращаемости: я счастлив... ты слышишь... ты счастлив.... мы слышим... мы счастлив (Л. Аронзон) (ср. в философском тексте: «От я отсчитываются направления, им измеряются расстояния... ты - это другое я, мы - многие я, он, они суть те, которые имеют природу я» [Булгаков 1999,82]). Транспозиция лиц и создание металица мы как я = ты (взаимопревращаемость лиц) подчеркивается аномальным грамматическим сочетанием «мы счастлив», причем это, безусловно не описка, но окказиональное употребление, что подтверждается еще одним контекстом:

я слышу ля-ля-ля-ля, ты слышишь ля-ля-ля-ля, он слышит ля-ля-ля-ля,

мы слышим ля-ля-ля-ля.

Кто слышит ля-ля-ля-ля, тот счастлив ля-ля-ля-ля.

Я слышу ля-ля-ля-ля, я счастлив ля-ля-ля-ля.

Ты слышишь ля-ля-ля-ля, ты счастлив ля-ля-ля-ля.

Мы слышим ля-ля-ля-ля,

мы счастлив ля-ля-ля-ля (Л. Аронзон).

Попутно отметим, что в приведенной цитате интересна не только превращаемость всех лиц и взаимозаменяемость единственного и множественного числа1, но и наличие ты и Ты, хотя, казалось бы, и обусловленных пунктуацией, но появляющихся в одной позиции в непосредственно близком контексте.

С точки зрения поэтики в формуле ты + Ты движение происходит как акцидентно (Ты j ты), так и традиционно-символически (ты \ Ты). В лирике реализуется движение в обоих направлениях, а также присутствуют смешанные формы движения. Модель, близкую Ты j ты находим в стихотворении «Как лодка, чьи устали вёсла...»: Твоё церковное лицо // проступит водяными знаками: // сижу, склонившись над листом (Л.Аронзон).

Посессив твоё благодаря позиции в начале строчки позволяет инкорпорировать ты в эксплицированное Ты. Иными словами, «Твоё церковное лицо» должно читаться как лицо Бога, но оставляя возможность и место для семантического включения и некоего лица персонажа. Это реализация формулы Ты I ты, что поддерживается непосредственно следующим стихотворением «Вегой рек на гривах свей.», последние строки которого ты стояла предо мною, глядя Господу в лицо (Л. Аронзон) явно интертекстуальны по отношению к рассматриваемому стихотворению: «Твое церковное лицо» - это не только Бог, но и та же самая ты, которая была персонажем, подключенным к лицу Бога.

Вторая модель ты ) Ты (ты имплицирующее Ты) наиболее частотна в лирике и появляется в разных вариациях. В поэме Монастырского «По-другому» ты кодирует Ты, что поддержано апофатическим постро-

1 Поэт здесь как будто актуализирует проблему семантики числа мы по отношению к я: «Как известно, в настоящее время в лингвистике существуют две основные точки зрения на соотнесенность числовых форм ЛМ первого и второго лица. Согласно одной из них, имеющей более давнюю традицию, например, словоформа мы есть множ. число от я. Согласно другой точке зрения мы не является формой множ. числа от я» [Барулин 1980, 145].

ением1 , благодаря которому ты читается как код Ты. Между повторами «в тебе нет ничего» могут встраиваться любые поэтические формулы, что не просто подразумевает ты, имплицирующее Ты, но и позволяет варьировать семантическую структуру соотношения ты и Ты на протяжении текста, таким образом превращая развитие формулы ты \ Ты в основу композиции поэмы:

в тебе нет ничего ни от черного, ни от белого в тебе нет ничего возвышенного или униженного в тебе нет ничего придуманного мной

в тебе нет ничего похожего на небо или на цаплю в тебе нет ничего что полощется на ветру в тебе нет ничего

что выходит за пределы моей жизни

в тебе нет ничего что вдруг и сразу в тебе нет ничего сквозь листья в тебе нет ничего

что на лице (А. Монастырский).

В любовной лирике (средневековой и связанной с ней более поздней традицией) ты служит посредником, чтобы легче и интимнее - интимное здесь почти тождественно мистическому - обратиться к Ты. Таким образом, ты, кодирующее Ты, ты-посредник - это обращение к любому сущностному адресату не только в поэтическом, но и в философском тексте. Характерны равноположенные конструкции с ты \ Ты Айги: ви- денье-ты - как знамя! // горю-и-вижусь и тобой и сам // и чистотой рывков о всю-тебя-расширенность и философская рефлексия Бубера: «Каждое взятое в отдельности Ты есть прозрение к Вечному Ты» [Бубер 1995, 57, пер. В. Рынкевича]. В какой-то степени это и прямая местоименная реализация платоновской идеи восхождения в любви к Богу: В твоём прощенье горечь есть, // как туфелька на память, когда открытая, как весть, //ты кружишься ночами //по переулкам (Л. Аронзон). [30]

Необходимо сделать оговорку, что в поэтических текстах Ты может быть обусловлено жанрово, например, Ты в цикле «Псалмы» Сапгира содержит элемент стилизации: по законам псалма полагается писать Ты с прописной буквы. Авторский иронический или полуиронический текст является своеобразным метатекстом по отношению к стилизованному употреблению Ты. Ты как стилизованное лицо не подразумевает возможности иной референции, кроме текстологической:

Господи честное слово в правде Твоей взираю на Лице Твое пробуждаясь насыщаюсь образом Твоим;

1. Господи что есть человек и что Ты знаешь о нем!..

2. Господи у Тебя характер тяжелый

как трактор

Господи Ты - постоянный вектор (Г. Сапгир).

Характерно, что Сапгир, хотя и использует и Ты, и Господи, снимает практически все необходимые атрибуты сакрального, кроме жанрово необходимых, в частности, в отличие от философско-теологических текстов, Богу приписывается множество атрибутов, определений, предикатов. Интересно, что у Сапгира скорее можно усмотреть восхождение от ты к Ты в обращении к неодушевленному предмету, чем к одушевленному, например, стихотворение «Кувшин» (обратим внимание на то, что последние слова предшествующей строфы - «мысль о Божьем чуде»): Твое вино давно смешалось с морем. //Но вот со дна берут тебя, несут... //Я, как и ты, кувшин, пустой сосуд. //Мы оба пятен времени не смоем. У Сапгира есть определенная боязнь живого Бога. Хотя рассмотренные модели ты \ Ты свидетельствуют о том, что сапгировское ты частично способно инкорпорировать Ты, в действительно экзистенциальных ситуациях Сапгир опасается прямого обращения на Ты (что очень хорошо видно в стихотворении «Голос»), где он использует неместоименное обращение: Язык, печенка, селезенка - // Я вынут весь - один костяк. // Сквозь эту ветошь ярче солнца // О Господи! Сверкаешь как!.. Поэт нарочито отдаляет от себя живого Бога грамматическими средствами, строчка О Господи! Сверкаешь как! легко потенциально трансформируется в междометную конструкцию «о господи, сверкает как». Таким образом, поэтика Сапгира все-таки выстраивается в семантику безличной конструкции сквозь меня сверкает, а не конструкции Ты сверкаешь.

Отношение ты - Ты в поэтических философских текстах нуждается в некотором терминологическом определении, которым может быть металицо ты + Ты.

Н.К. Соколовская выделяет в системе личных местоимений ряд металиц. Среди них «2-е металицо более чем единственного числа, формула (ТЫ)» [Соколовская 1980, 91]. Однако это металицо, то есть формула ты, не подразумевает включения отношений ты+Ты1. Если следовать методу выделения металиц, то в подсистеме местоимений в языке философии и поэзии необходимо выделить не только традиционное металицо «ТЫ более чем одного лица» (например, характерную для поэзии и не только формулу ТЫ, включающую в себя Я), но и еще одно металицо: это ты + Ты. В то же время немаловажно, что, как было видно из приведенных выше примеров, семантический объем ты и Ты в этом металице может быть неодинаков, в результате чего можно выделить условно два варианта металица: 1) ты & Ты; 2) Ты & ты.

В лингвистике принято различать определенный и неопределенный апеллятив. В нашем случае это определенное и неопределенное ты. Однако в каждой данной ситуации металицо ты + Ты адресата нельзя назвать неопределенным, это ситуация с определенно совмещенным адресатом, хотя первое ты может относиться в разных ситуациях к различным референтам.

В ситуации совмещения ты + Ты один из референтов ты - переменный, а другой Ты - постоянный. У Айги совмещение ты со скользящим (переменным) референтом и Ты Бога имплицировано в большой букве в определении Чистое, в то время как само ты пишется с маленькой буквы:

исчезало: о будь же там

уже очень давно не знающим - кем улыбалось:

«лучшее Чистое - ты».

Невозможность трактовать Ты как ты с переменным референтом декларируется философским текстом: «Божество не может быть неким

1 И.И. Ковтунова, давая свою классификацию функционирования 2-го лица в поэзии, также не учитывает варианта Ты+ты: «Второе лицо может быть 1) “собственное” (с реальным адресатом), 2) “несобственное”, когда адресат не может воспринять сообщение (“Жизнь, зачем ты мне дана?” - А.С. Пушкин), 3) “обобщенное”, когда ты или вы - человек вообще, или человечество, или некоторая категория людей, и 4) “автокоммуникативное” (обращение к себе)» [Ковтунова 2005, 14].

“ты”, многим из многих “ты”... образ бытия и обнаружения, выражающийся в “ты”, не есть признак Бога» [Франк 1990, 470]. Текст Друскина развертывает референтную оппозицию ты и Ты: ты соотносится с переменным референтом, а у Ты референт не может быть переменным: «Что значит мир? я - Ты - ты. Я - один, один и тот же, но не тот же самый. Ты для меня сейчас - одно ты и снова сейчас - другое ты. А Бог, то есть Ты?» [Друскин 2004, 316-317]. На соотношении постоянного и переменного референта построен целый ряд ты-Ты стихотворений Аронзона: промелькнут стаи рыб в новолуние бед, // осветив облака, словно мысль о тебе. // За холмами дорог, где изгиб крутолоб, // мимо сгорбленных изб появляется Бог. // Разрастается ночь, над тобой высоко // поднимается свет из прибрежных осок. // ... // Обгоняя себя, ты, как платье с плеча, // соскользнёшь по траве, продолжая кричать. // Так не смей улетать в новолуние бед, // слышишь, сосны шумят, словно мысль о тебе. У Сапгира же местоимение Ты по аналогии с любым ты как будто относится к плавающему референту, наделяется семантикой неопределенного, множественного и даже становится синонимом «кто-нибудь»: Господи зачем Ты нас оставил? // ... // 7. Мы достойны Хиросимы //Все же Господи спаси! мы //так хотим чтоб нас //хоть кто-нибудь спас.

3.4. Развитие отношений я-ты-Ты, я-Ты-ты, я-Ты-я(Я)

Ты и ты не существуют изолированно в текстах, а включены во взаимоотношения я - ты - Ты. Произведением, которое более всего повлияло на осмысление отношений я - ты - Ты в философских и поэтических текстах XX в., стала работа Бубера «Я и ТЫ»[31]. Философ в качестве понятий, имеющих первостепенное значение, выделяет то, что он называет «основными словами». Это слово Я-Он и слово Я-Ты. Название работы Друскина «Я И ТЫ», концептуализирующее местоимения, недвусмысленно отсылает к буберовскому «Я и Ты», давая подзаголовок «Ноуменальное отношение», но и в целом ряде поэтических текстов формула Я-Ты и отношения я - ты - Ты появляются как буквальные вариации «основного слова» Бубера. В поэтическом тексте Введенского несклоняемые я и ты представляют собой некое общее имя отношения: мерять звёзды звать цветы //составляя я и ты.

В композиции Мнацакановой появление семантических сдвигов в

трактовке «основного слова» в образованиях тыя, яты предопределено прежде всего ритмико-партитурными вариациями:

лирика: я ты я я я ты моя моя моя я моя твоя ты я твоя твоя твоя тыя яты ямоя твоя твоя ятвоя твое твое твое ты!

Цикл Сапгира «Люстихи» начинается со стихотворения «Ты», в котором варьируются я и ты в разных возможных комбинациях. Поэт как будто настаивает на отсутствии единого основного буберовского слова я-ты, и его местоименная поэтика направлена на то, чтобы разбить (раздробить, разложить) это словосочетание: ОНО // 37 // Уйдем // не разнимая рук // Вдвоем // Но ты - // В своем // А я - //В своем; формула Я и Ты воспринимается как фразеологизм и комбинируется по типу пе- реразложения фразеологизма: Я и ты //Еще //Я и ты // Он // Ты //Еще ты //А где же я?

В отношениях я - ты - Ты одно из ты (необязательно со строчной буквы) выступает как посредник в коммуникации. Тройственные отношения могут выстраиваться не только как я - ты - Ты, но как формула Друскина я - Ты - ты1. В формуле я - Ты - ты декларируется срединное положение Ты. Присутствие Ты или обращение к Ты является залогом коммуникации, обеспечивает отношения между я и ты. Очень важно, что Ты не является конечным линейным компонентом, не является целью восхождения, а превращается в живого участника речевой ситуации. Появляясь между я и ты, Ты не превращается в медиатора и посредника, т.е. грамматически и семантически реализуется идея живого Бога.

Яркий пример ты, встроенного в Ты (при этом необходимо учитывать, что Ты Бога может писаться как с прописной, так и со строчной буквы) и развертывание отношений я - Ты - ты представляет стихотворение «(Видение Аронзона). Начало поэмы»:

Снег освещает лиц твоих красу, твоей души пространство освещает, и каждым поцелуем я прощаюсь...

Горит свеча, которую несу (Л. Аронзон).

Это стихотворение, начинающееся строчкой «На небесах безлюдье и мороз» и заканчивающееся процитированной строфой, казалось бы, должно однозначно быть обращено к Богу, однако вторая строфа А в комнате в роскошных волосах // лицо жены моей белеет на постели, // лицо жены, а в нём её глаза, // и чудных две груди растут на теле, посвященная жене поэта, дает возможность превратить она в ты, нарратив в обращение и читать строчку «твоей души пространство освещает» как совмещение ты и Ты. Встреча с ты (с женой) возможна при посредничестве встречи с Ты (Богом).

Одним из возможных развитий акцентирования отношений я-Ты является сведение формулы я - Ты - ты (или я - ты - Ты) к я-Ты. Если код ты однозначно заменяется кодом Ты, первое ты может превратиться в чистого посредника или вообще исчезнуть, увлечение кодированием может привести к тому, что живое личностное отношение исчезает. Эта трансформация была подмечена Друскиным уже у Кьеркегора: «Для Кьеркегора нет двух или трех, нет я и ты, но только я - Ты. Также нет для него отношения я - ты - Ты» [Друскин 2004, 345]. В результате превращения я - Ты - ты в я - Ты утрачиваются отношения ты-Ты. Дальнейшая абсолютизация Ты в я - Ты приводит и к желанию устранить я.

В 80-е гг. XX в. в варианте построения оппозиции я - ты - Ты происходит смещение акцента на Ты. При этом ты утрачивает обращенность Ты. В результате происходит частичная потеря или забывание я. Если трактовать формулу с позиции Делеза, то я превращается в симу- лякр, через который проходит знание об однозначности Ты как единого[32]. Констатируя не просто присутствие сакрального, но и прохождение сакрального сквозь себя, поэт (например, Сапгир) не выстраивает личные отношения с Богом. Ты превращается в цель, и буберовская встреча с ты (или Ты) не происходит. Однако такая трактовка этой формулы не императивна. Важны попытки сохранения значимости всех трех элементов триады: я, ты, Ты.

Проанализированные контексты дают основание перефразировать мысль Мандельштама о моменте обращенности поэтической речи: «содержание образа поэтического Я оказывается, по Мандельштаму, производным, зависимым от содержания образа адресата» [Гин 1996, 95]; можно утверждать, что в большой части поэтических и в некоторых философских текстах ты - это основное лицо и я - производное от ты (или Ты - это основное лицо и я - производное от Ты), что, безусловно, нужно считать вариантом рефлексии над поэтикой ты + Ты. Эта семантика эксплицируется философским текстом Франка: «Это явление встречи с “ты” именно и есть место, в котором впервые в подлинном смысле возникает само “я”» [Франк 1990, 355]. Поэтический текст разворачивает философскую идею на фоно-семантическом уровне при помощи этимологизации, рассматривая я как производное от ты (и от Ты): реликтовое излученье слова Я // - // в нём незаметное YOU // в нём затаившийся свет - это ЙО (В. Тарасов).

Однако если в я - Ты утрачиваются отношения с ты, следующим шагом формула начинает читаться как я - Ты - я (или я - Ты - Я). В классических случаях автокоммуникации голос поэта, говорящего сам с собой и с никем (ни с кем), заглушает все остальные голоса, и формулу я - ты (Ты) можно представить также в виде я - Ты - Я[33]. Следующие строчки, в которых обобщенно-личное ты может содержать присутствие Ты, хотя это и не очевидно, можно трактовать традиционно-богоборчески, т.е. поэт себя ставит на место Бога, но можно говорить и о том, что формула я - ты - Ты реализуется как я - Ты - я, возможное присутствие Ты обеспечивает успешность автокоммуникации. Далее это воплощается в идее тройничества и реализуется в местоименной поэтике: ты + Ты подразумевает ты, которое вмещает Ты, но и наоборот (появляется и двойник автора и тройник Бога): Ты встаёшь на колени, как я, - перед нами учитель!.. // Да, я помню тебя!.. //Но, к окну подойдя, отодвинув тяжёлую штору, // я увидел тебя, // да, тебя, как я вижу озёра! // Ты стоял за окном всю бессонную ночь, чтоб под утро // вдруг увидеть меня // vis-a-vis // перед комнатой утлой. // Ты стоял за окном, я увидел тебя в негативе (Л. Аронзон). Интересно, что в совсем поздних стихах поэта эксплицированное ты появляется гораздо реже и заменяется более отстраненным обращением на вы. В отдельных случаях вы играет роль прямой антитезы я и другого мира; это традиционное вы разделительное, в отличие от ты-отношения. Тем не менее, система я - вы - душа не сводится к простому романтическому противопоставлению: в этой особенности местоименной поэтики большую роль играет идея превращаемости. «Горацио, Пилад, Альтшулер, брат...» - эту и многие другие строчки Аронзона также можно отнести к превращаемости лиц, к вы как превращаемым лицам. Идея превращаемости реализуется не только в идее тройничества, но и в совмещенном образе Троицы и «тройников»: Изменяясь каждый миг, //я всему вокруг двойник! // ... //В очень светлую погоду // смотрит Троица на воду! (Л. Аронзон). В статье о «Пустом сонете» И. Кукуй замечает, что «обращение на “вы” становится знаком обращения к “множественному” адресату - это подчеркивается в строке “сад, что полон вашими ночными голосами...”, где лирический герой явно подразумевает множество собеседников» [Кукуй 2004, 283]. С этой трактовкой можно согласиться, уточнив, что это особая множественность-превращаемость, вь/-превращаемость.

Любопытно, что Вы может относиться и по типу Ты к Богу или, относясь к персонажу, содержать Ты; развертывается формула Вы + Ты, которая отличается внутренней противоречивостью. В оппозиции я - Вы и я - Ты прописная буква наделяет высказывания в сходных конструкциях прямо противоположной семантикой социальной дистанции. Если Вы (по сравнению с ты) маркирует отстранение говорящего от адресата, то Ты (по сравнению с ты) - напротив, приближение (хотя и то и другое употребление, как было отмечено выше, связано с иерархической категорией вежливости). Противоречивость формулы Вы + Ты связана с тем, что подразумевается приближение и отдаление одновременно. Кроме того, создаются сложные отношения ты - Ты, вы - Вы, Вы - Ты. Одно из стихотворений Аронзона начинается словами: Здесь ли я? но Бог мой рядом, // и мне сказать ему легко; этот Бог, написанный с прописной буквы, все-таки персонаж, к которому обращаются на Вы: Однако только рассвело, //люблю поднять я веко, око, // чтобы на Вас, мой друг, на Бога, //смотреть (Л. Аронзон). Местоимение Вы, несмотря на то, что в своей превращаемости замещает Бога, содержит некоторую долю Ты, но отдаляет я от ты. С другой стороны, ты, превращаясь в Вы (или вы-Вы), перестает быть посредником в отношениях с Ты, поэтому я нуждается в восстановлении непосредственных отношений с Ты, без посредников. Прописное Ты не исчезает. Связь с миром разрушена, и остается мысль о связи с Ты. Обращение к Ты - это последняя надежда остановить трансформацию ты в вы-Вы, единственного - во множественность и рассыпание. Поэтому в последних строчках стихотворения вместо Вы все-таки звучит Ты: и думать оттого: //- Кто мне наступит на крыло, // когда я под Твоей опёкой (Л. Аронзон).

3.5. Оперирование я как понятием в поэтическом тексте. Влияние

философского текста

Семантика личного местоимения я как понятия - одна из типологических черт грамматики философского текста. Проблема я возникает, прежде всего, в связи с темой концептуализации местоимений и, как основную проблему, ставит вопрос о несклоняемости: «Непосредственно совпадение понятия и бытия усматривается в понятии “я”. Невозможно мыслить свое “я” так, чтобы при этом не мыслилось свое же бытие» [Ванеев 1990, 48].

Местоимение я как понятие неоднократно фигурировало в лингвистической литературе [Грамматика 1980, 532]. Не только философское, но и поэтическое я как понятие или, вообще, я как понятие уже не раз описано: «я может обозначать саму личность как определенный набор свойств в отрыве от его носителя... “потребность как-то утвердить свое я, свою личность (газ.)”» [Там же, 532]. О.Н. Селиверстова утверждает, что «я может обозначать саму личность как определенный набор свойств в отрыве от его носителя» [Селиверстова 1988, 34]. С другой стороны, Г.Винокур, рассматривая проблематику я и ты в поэтическом тексте (в лирике Е. Баратынского), также трактует я и ты как понятия: «круг языковых средств, связанных с понятиями “я” и “ты”» [Винокур 1990, 244].

В поэтическом тексте я как понятие, так же как и в философском, характеризуют следующие грамматические признаки: несклоняемость («Между Я и Явью» [Грушко 2007]; ср.: «сознание, принадлежащее только я» [Шлет 1994, 85]), сочетаемость с третьим лицом глагола: дыханье затая из смутной глубины к тебе всплывает «я» (Г. Сапгир),

сочетаемость с определениями среднего рода:

Отпустит душу каторжное Я

Звеня сознанье кандалами (Б. Констриктор).

Несклоняемое я как понятие не соотносится с мы, но может сочетаться с прилагательными и глаголами во множественном числе: «С.Трубецкой решительно расходится с Александром Введенским, который выводил убеждение в реальности “чужих я” из требований морального сознания» [Зеньковский 1991, 97];

Неправ был Бубер В Боге нету «ты»,

«Ты» и «Оно» - где мир и ад,

Условные и временные «Я»

Даны от Бога напрокат (Е. Шварц).

Маркером я как понятия в поэтическом тексте, так же как и в философском, может быть прописная буква1, что является предметом лингвистической рефлексии Шпета: «он переходил к Я прописному, владыке, законодателю и собственнику всяческого сознания и всего сознаваемого» [Шпет 1994, 102]; ср.: Сумраке-Что-Я (Г. Айги). Но необходимо учитывать, что прописная буква может маркировать не только я как понятие, но и я сакральное; в этих контекстах я приобретает свойства

1

Ср.: «От созерцания сущностей к анализу трансцендентального Эго» [Гайденко 2003, 8].

имени собственного[34]. Это находит отражение, например, в оппозиции «я - Я» в стихотворении С. Круглова: «...Умереть со своей кровью. // Вот и Я возвращаюсь». // «Тогда и я вернусь тоже». С другой стороны, Я, маркированное прописной буквой, может иметь семантику понятия даже без согласования в среднем роде: «процесс, одной своею стороною разыгрывающийся в мире не-Я (материал знания), а другой стороною совершающийся в мире Я (внимание и сравнивание)» [Лосский 1991, 85].

От я как понятия образуются отместоименные окказиональные дефисные образования с компонентом я. Это «я + определение»: «“я-по- добное” существо» [Франк 1990, 369]; «нечто я-подобное» [Франк 1990, 369, 355]; «:я-прошлый... я-настоящий»; «я-умирающий»; «я-совершен- ный» [Карсавин 1991, 9, 15, 37]; «я + абстрактное существительное»: «Я-субъект само себя знает как я-объект» [Эрн 1991, 51]; «Я-возрож- дение» [Мотрошилова 1998, 417]; «Я-вещь» [Хайдеггер 2002, 107, пер. В.Бибихина]; «я»-состраданье «я»-сон и «я»-память образ задерживают; сама «я»-красота (Г. Айги). Но возможны и конкретные существительные в инверсивной модели «существительное + я»: дитя-я (Г. Айги); в ряде случаев образуются многокомпонентные дефисные терминологические комплексы, превращающие понятие я в сложное понятие: «от “я-своей-семьи” до “я-всего-человечества”» [Ванеев 1990, 26]; «иногда я говорю и действую как я-мир, я-человечество, иногда как я-мой-народ, я-моя-семья, иногда как я-индивидуум» [Карсавин 1990, 231]; в том нищем Сумраке-Что-Я (Г. Айги).

В местоименной поэтике философского и поэтического текста оперирование с я может подразумевать взгляд на себя как объект и служит средством выражения саморефлексии; семантика этого я занимает, таким образом, промежуточное положение между я как обозначением лирического героя или философа и я как понятием, я при этом может терять все или некоторые формальные грамматические признаки я как понятия. Для таких текстов характерно неоднократное появление я в высказывании: «я должен перестать быть я» [Бибихин 2008, 51]; вдох мой - // вся вселенная // выдох - // вчерашний я (Г. Сапгир); Дождь падает, как радуга блистая. //Минувший я (уже не «я», но «он») (Л. Карсавин). С другой стороны, местоимение я как понятие оказывается часто связано с декларацией автокоммуникации: примите си труды мои // как старо- давную попытку // витыми тропами стиха, //приняв личину пастуха, // идти туда, где нет погоды, // где только Я передо мной (Л. Аронзон).

Оппозиция я как понятия с реальным я говорящего или их совмещение имеет параллели в философском и поэтическом тексте, что можно считать основной моделью трансформации я в текстах ХХ - XXI вв.: «Это Я везде и всегда со мною, что бы я ни делал и ни мыслил, как бы ни жил и ни умирал. И оно постоянно оно» [Лосев 1999, 440]. В совмещении понятия и реального я часто актуализируется оппозиция склоняемого и несклоняемого я. Эта модель в поэтическом тексте, одна из любимых моделей оперирования с философским я, может иметь игровой характер:

Я внезапно растворилось

Я дыра в стене домов

Сквозь меня душа пролилась.

Я форточка возвышенных умов (Д. Хармс).

Интересный вариант нейтрализации этой оппозиции представляет философский текст Друскина: субстантивируется форма косвенного падежа мне и концептуализируется как понятие, но в то же время она соседствует с реальным мне: «Строго говоря, о своем уже утерянном невинном я я даже не могу сказать: я. Невинный еще не я, только мне: “сейчас-здесь мне”... Пусть я будет рефлексом утерянной невинности во мне, а я сам - грешник» [Друскин 2004, 41].

Как было видно из текста Хармса, в такой модели актуализируется не только оппозиция склоняемого и несклоняемого я, но и оппозиция по роду (мужской - средний): Ты мой Творец: твоя навек судьба я. // Бессилен я ... // ... // Тогда восстанет жизнь моя иною. // Уж умирает я мое... (Л. Карсавин). Важным средством поэтики я в варианте «я как понятие, совмещенное с реальным я говорящего», является также оппозиция по лицу (1 л. - 3 л.): «Нет, они - не Я. Моя надежда, мой страх, моя любовь, моя мысль, мое намерение суть мои, но они - не сам Я. Я их имеет, как ведро содержит в себе воду. Но ведро - не вода» [Лосев 1999, 439].

Переключение я-понятия в я - реальное лицо лирического героя или философа и, соответственно, изменение лиц глагола можно соотнести с уже изученной проблемой переключения лиц второго в третье и наоборот как шифтерной категории поэтического текста1. Необходимо отметить, что исследователи при изучении транспозиции выделяют два типа трансформации при обозначении личных форм: «1) использование форм

1 «Среди шифтерных категорий исключительный интерес представляет категория лица местоимений и глаголов, формирующая коммуникативную структуру поэтического текста. Исследователями отмечены случаи резкого переключения грамматического лица (реже - времени) в пределах одного текста или даже предложения у В. Хлебникова типа “Вы недовольны, о государства / И их правительства”» [Гин 1996, 8182].

2-го и 3-го лица не в соответствии с прямым назначением и 2) указание на участников коммуникации не при помощи прямых обозначений (т.е. местоимений 1-го и 2-го лица)» [Арутюнова 1992, 199]. В философском и поэтическом тексте в представляемой модели актуальным является также переключение из первого в третье лицо и обратно.

И, наконец, интересным приемом актуализации совмещенного я лирического героя и я понятия является противопоставление личной конструкции (я вижу) с конструкцией «я (субъект) = отвлеченному существительному (предикат)», что подчеркивается и позицией рифмы:

Ты не ври и не скуври

вижу в шиле шушность я

ты мой дух не оскверни

потому что скушность я (Д. Хармс).

Подобная семантика, реализованная в сходных конструкциях, характерна и для Введенского (я не жалость): мне не нравится что я не жалость... мне страшно что я не тучность... Мне страшно что я неизвестность.

3.6. Несклоняемость личных местоимений. Несклоняемость ты.

Семантика онтологического обращения

Если тема несклоняемости я целиком обусловлена семантикой я как понятия и представляется достаточно прозрачной, то отдельная тема, отличная от несклоняемости я, это несклоняемость ты. Важно рассмотреть особенности концептуализации ты в поэтическом и философском тексте, в частности в связи с проблемой несклоняемости. Несклоняемостью описываемые явления можно назвать достаточно условно, так как, как будет видно из примеров, термин «несклоняемость» объединяет и явление нейтрализации падежа, безусловно, связанного с субстантивацией, и явление падежного синкретизма.

Ты также может функционировать в философских и поэтических текстах как понятие, однако семантические свойства я и ты (моё я, моё ты или моё Ты) при концептуализации местоимений как понятий несимметричны: ты (и тем более Ты), в отличие от я, никогда не превращается до конца в понятие в отрыве от носителя, всегда сохраняет семантизированную прагматику живого отношения. Несмотря на то, что в позиции моё ты, моё является семантическим субъектом, а ты - объектом, даже в этой оппозиции за прямыми субъектно-объектными отношениями просматриваются горизонтальные отношения пространственной обращенности к ты, к адресату, взаимности я - ты (ср.: «Мое Ты воздействует на меня, как и я воздействую на него»[35] [Бубер 1995, 24, пер. В. Рынкевича]; и в бассейнах и в ржавых душевых // есть тепло но мне бы теплоты // вдохнуть ты - одушевить // выдохнуть я - воплотить (М. Котов)).

При семантизации ты как понятия не происходит полной утраты или даже может актуализироваться ситуация обращения. Ты в отличие от я всегда соотносится с коммуникацией, пусть и концептуализированной. «Момент обращенности речи - сам по себе формальный, внешний, почти технический - становится фактором, определяющим смысл и даже ценность поэтического произведения»[36] [37] [Гин 1996, 95]. Но и в ряде философских текстов концептуализация ты актуализирует ситуацию обращения. В одной формуле может присутствовать сочетание семантики адресата и сакрально-понятийного значения: «ты говоришь ему Ты и предаешься ему, оно говорит тебе Ты и предается тебе» [Бубер 1995, 35, пер. В. Рынкевича]. Ты как философское понятие в идиостиле отдельного философа требует специального авторского определения, и в ряде текстов ты наделяется свойствами индивидуального философского термина. Однако важно, что это не любое ты, а ты-обращение, концептуализирующее семантику личного местоимения второго лица: «Я назову его ты. Ты - это любой человек, к которому я имею особое личное отношение, назовем это отношение симпатией» [Друскин 2004, 640]. Так, в философских текстах можно найти даже рассуждения об обращенности религиозно-философского текста, содержащие местоименные несклоняемые формы: «Соборность достаточное, но не необходимое условие для того, чтобы писать для ты. Мне очень не хватает соборности, но мне кажется, что мои вещи написаны для ты» [Там же, 356].

Философские тексты осмысляют семантику Ты как принципиально незаменимое Ты3. Необходимость сопряжения, соотнесения формы ты со второй, а не с третьей формой глагола, декларируется самим философским текстом: «то, что мы зовем “я”... неосуществимо без... связи с тем, что зовется “ты”, - с соотносительно иной формой “еси” (“Bist- Form”)» [Франк 1990, 335]. Однако тот же философский текст в своем конкретном развертывании формы ты все-таки соотносит ты и с третьим лицом, т.е. как с понятием: «К этому присоединяется еще то, что “ты” означает нечто совсем иное и гораздо большее, чем “чужое сознание”» [Там же, 350]. Франк декларирует, что истинное ты всегда коммуникативно, т.е. не может превращаться в объект, даже если согласуется с третьим лицом. Хотя в следующем высказывании философ говорит о ты как о понятии, он сначала утверждает, что «“ты” не есть предмет познания», а потом оговаривается: «Оно “дает нам знать о себе”»: «“ты” не есть предмет познания - ни отвлеченного познания в понятиях... Оно “дает нам знать о себе”, затрагивая нас, “проникая” в нас, вступая в общение с нами» [Там же, 352].

В религиозно-философской словесности любые конструкции с Ты (Ты Бога) осмысляются как некая коммуникативная ситуация с всегда присутствующим адресатом, что находит объяснение в мысли Франка: «Говорить о Боге в третьем лице. собственно кощунство: ибо это предполагает, что Бог отсутствует, не слышит меня, не обращен на меня, а есть нечто предметно сущее» [Там же, 468].

Эти конструкции, несмотря на формальный падеж, должны содержать обращение к Ты и тяготеют к номинативности: «есть два пути:

І.Религиозно экзистенциальный - в вере и. отношении к ты (деятельная любовь) и к себе самому (покаяние и молитва)» [Друскин 2004, 326].

В поэтической речи концептуализация несклоняемого ты может носить не столь явный характер:

если нет его там, то скажи ради Бога, зачем

моё имя, как ты, мелколесьем петляя, рисует случайный,

Небыстрый и мутный ручей (Л. Аронзон).

Ты на первый взгляд - это именительный, подразумевающий конструкцию ты рисуешь, что поддержано дальнейшим контекстом, где уже эксплицировано ты высохшей веткой рисуешь, однако благодаря общему семантическому полю, в которое попадает это ты (из осеннего неба построен высокий и светлый собор - эти строчки предшествуют процитированным), и благодаря трансформированному синтаксису конструкция как ты в предложении моё имя, как ты, мелколесьем петляя, рисует случайный, // Небыстрый и мутный ручей может восприниматься и как изолированная номинативная конструкция, и в таком случае ты однозначно содержит семантику Ты и потенциально не склоняется.

Можно выделить целый ряд слов: встреча, откровение, отношение, любовь, - семантика которых подчеркивает в несклоняемом ты обращенность, адресацию или предполагает в сочетании с несклоняемым ты присутствие Ты в ты: «любви к ты» [Друскин 2004, 327]; «Встреча с “Ты”» [Мотрошилова 2006, 315]; «Откровение “ты”» [Франк 1990, 347]; «Я могу относиться к ты... враждебно, или брезгливо, или равнодушно, или благожелательно и душевно: жалеть его» [Друскин 2004, 325]. Обратим внимание на то, что хотя в ряде случаев ты или Ты берется в кавычки и таким образом явно маркируется как философское понятие, тем не менее ситуация адресации имплицированно присутствует.

Именительный падеж особенно выразительно звучит в сочетании с глаголами быть и становиться: «Он не стал для меня ты, был он» [Друскин 2004, 440]; «Ноуменальное отношение: другой становится ты» [Друскин 2000, 682]; «бесконечно становиться Оно, но также бесконечно становиться снова Ты» [Бубер 1995, 23, пер. В. Рынкевича]. Или в поэтическом тексте:

О ты,

моя душа, к которой обращенье...

Когда душа, я буду только ты,

Летая над высокой ночью,

Довольно будет пустоты?

Боюсь, не стала бы короче! (Л. Аронзон).

Когда душа, я буду только ты - это типичная философская конструкция по типу буберовской или друскинской, явный вариант с несклоняемым ты, который, однако, нельзя считать аномальным. Грамматически правильней было бы сказать: моя душа я буду тобой, но в философском тексте конструкция я буду только ты - нормативна. Этот пример уже однозначно трактуется как несклоняемое ты, возможно содержащее Ты и актуализирующее в несклоняемой форме ситуацию обращения, что эксплицируется в первых строчках: О ты, //моя душа, к которой обращенье.

У ряда поэтов встречается местоимение ты как чистое понятие, что подразумевает прямое влияние философских текстов:

Ты становится вы, вы все,

они (О. Седакова).

Форма «ты становится» третьего лица, а не «ты становишься» говорит о том, что ты не просто превращается в вы, как декларируется О. Седаковой, но для самого поэта одно понятие, ты превращается в другие - вы, они. Поэт настаивает на соотносимости единичного и множественного; ты помещается в начало высказывания и почти полностью нейтрализует ситуацию обращения.

Необходимо уточнить, что нейтрализация падежа у местоимения ты находит поддержку и в узуальных формах (обращаться на ты, перейти на ты). Попутно можно отметить, что исторически форма вы употреблялась в значении дательного падежа: «В Новг. лет. - “а даю вы сынъ свои”» [Буслаев 2006, 202]. Однако эти формы с точки зрения семантики отличны от описываемого явления.

Интересно, что в философском тексте даже устойчивый фразеологический оборот «перейти на ты» может концептуализироваться как ситуация экзистенциального общения-обращения: «по словам самого Бланшо, Левинас был единственным, с кем за всю свою жизнь он перешел на “ты”» [Бадью 2006, 127, пер. В. Лапицкого]. Общепринятое употребление несклоняемого ты, переосмысляясь философски, дефра- зеологизируется, и в этом случае несклоняемое ты также можно считать совмещающим семантику адресата и семантику понятия: «ему не обойтись без обращения на “ты” и без признания “мы”» [Шпет 1994, 105].

3.7.Нейтрализация и синкретизм падежных значений личных местоимений в поэтическом и философском тексте

Особенно легко местоимения концептуализируются в заглавиях философских и поэтических текстов. Сапгир явно был знаком если не с текстом Бубера, но хотя бы с названием «Я и Ты». Ряд стихотворений поэта называются конструкциями, содержащими несклоняемые личные местоимения:

1. НЕСВОБОДА Я;

2. НЕСВОБОДА МЫ;

3. НЕСВОБОДА ТЫ.

Подобные примеры можно трактовать двояко: как дискретную номинативную конструкцию (аналогично вывеске, рекламе) и как нейтрализацию родительного падежа. Последняя трактовка кажется более оправданной, так как она поддержана философскими контекстами: «Бытие “мы”» [Франк 1990, 607]; «Философия Мы» [Мотрошилова 2006, 314]. Местоименный посессив выражается именительным падежом не только в заглавиях, но и в самих философских текстах: «Царство Ты», «надо мною простирается небо Ты», «Настоящее возникает только через длящееся присутствие Ты» [Бубер 1995, 17, 20, 22, пер. В. Рынкевича].

У Бубера Ты также входит в более сложный термин: «в некий кульминационный момент речь-Ты прекращается» [Там же, 62]. Характерно, что легкость употребления несклоняемых форм в переводном тексте (у Бубера) первоначально выше. Проблема как бы решена в немецком языке и транслируется в русский: «носится присутствие Ты» [Там же, 43].

Для поэтических текстов Айги характерны особые равноположенные построения из двух номинативов (ТЫ-ДЕНЬ), которые не вполне узуальны, так как день здесь не является приложением ты, а ты не является приложением день. Конструкции с равноположенными словами могут развивать и номинативно-генитивный синкретизм: что назову я Пребыванье-Ты (Г. Айги) (пребыванье нельзя считать предикатом Ты, тем более, что Ты здесь реализует семантику ты + Ты).

Таким образом, в посессивах несклоняемых местоимений для философских и поэтических текстов правильней усматривать некий номи- нативно-генитивный синкретизм. Номинативно-генитивные синкретические конструкции являются нормативными для философского текста: «Это и есть ноуменальная реализация ты, то есть преодоление солипсизма» [Друскин 2004, 324].

Несклоняемое ты легко включается и в конструкцию с синкретическим именительным и винительным: «Если я вижу в ты боль его бытия» [Там же, 324]; что мне искать? - //это (слабое?) Ты? (Г. Айги).

Эта конструкция чрезвычайно продуктивна в тех случаях, когда преследуется цель избежать превращения ты в прямой объект. Можно предположить, что такая конструкция развивает семантику взаимности: «Любовь есть ответственность Я за Ты» [Бубер 1995, 23, пер. В.Рынкевича].

Значение одушевленности, а также семантика лица, личности не снимается в местоимении ты, даже если ты выступает в аккузативе как понятие. В стихотворении Е. Шварц употребление местоимения Ты можно трактовать как нейтрализацию, допускающую двойное прочтение:

Из живого вырезала бы тела я - Сотвори из него мне только Ты Друга верного, мелкого, белого.

С одной стороны, сотвори из него мне только Ты - это может быть именительный Ты (обращение к Богу), но порядок слов допускает некоторое прочтение и как винительный Ты. Однако в данном случае это прочтение, возможно, не входило в первоначальный замысел автора.

Уже отмеченная конструкция с равноположенными словами у Айги, одно из которых местоимение ты, существует и в варианте нейтрализации именительного и винительного: как будто ширюсь тем же я-загля- дывался: // все так же на стогу //работа рук мученья платья белого: //виденье-ты - как знамя! //горю-и-вижусь и тобой и сам. Виденье-ты идеально совмещает семантику номинатива и аккузатива (а возможно, и частично развивает семантику генитива). Поэт стремится избежать объектного видения, любого вида объектности в ты. Семантика эксплицируется далее в тексте словами: горю-и-вижусь и тобой и сам.

Несклоняемое Ты в позиции объекта в аккузативе (принимать Ты) редуцирует значение переходности: «Мы можем давать и принимать Ты» [Бубер 1995, 18, пер. В. Рынкевича].

На основании совпадения форм номинатива и аккузатива[38], или в философских текстах номинатива и других падежных форм, возможно, удобнее говорить не о несклоняемости, а о сохранении формы и некоторой семантики номинатива.

Семантика номинатива сохраняется и в составе предложных конструкций: «оно открыто для Ты и ты, оно уже есть я - Ты - ты» [Друскин 2004, 317].

Разница семантики падежей особенно видна в падежных оппозициях: несклоняемое ты (редуцирующее значение объекта) противопоставлено склоняемому к себе самому: «Но в отношении к ты и в отношении к себе самому естественная установка поверхностная и несерьезная» [Там же, 325].

М.Д. Воейкова изучает внешне похожие конструкции в афатической речи - пропуск падежных окончаний при сохранении предлогов: «в предложно-падежных конструкциях наблюдается постоянный пропуск падежных окончаний при сохранении предлогов (завтра с Игорь поговорю...)» [Воейкова 2007, 177]. Интересно следующее утверждение автора: «падежное маркирование местоимений в большинстве случаев присутствует (у меня, тебе, с ним)» [Там же]. Здесь можно предположить, что этот процесс аналогичен процессу, происходившему в романских языках, где сохранялись падежные окончания местоимений, но отмирали падежные окончания существительных. Однако если автор предполагает, что в разговорном русском языке у существительных «это происходит из-за частотности данных сочетаний в речи и из-за того, что частотные конструкции не производятся, а воспроизводятся вместе с предлогом» [Там же], то в философских и поэтических текстах в аналогичных конструкциях пропуск падежных окончаний в предложных местоимениях, напротив, значительно частотней, чем у существительных. Некоторую роль в объяснении этого явления играет и концептуализация самой предложной конструкции с Ты, о Ты и т.д., однако эта концептуализация не ведет к нечленимости самого сочетания. В отличие от разговорной речи, в описываемых предложных конструкциях семантически нагруженными являются как предлог и несклоняемое местоимение по отдельности, так и сам факт несклоняемости в предложной конструкции.

При всей важности нейтрализации или синкретизма значений конструкций с винительным или родительным падежом, конструкции с трансформацией дательного падежа получают дополнительную семантическую нагрузку в религиозно-философском и поэтическом тексте: «Единственная прямая речь, возможная и уместная в отношении Святыни, есть речь не о ней, а к ней» [Франк 1990, 451]. Номинативом подчеркивается абсолютность отношения, а дательным - направленность, обращенность отношения: «никакого готового “я” вообще не существует... до отношения к “ты”» [Там же, 348].

Идею «концептуального дательного» падежа в философском тексте можно представить как развитие идеи Мандельштама в «Разговоре о Данте» [Мандельштам 1990, 214]. Мандельштам говорит о некоем идеальном дательном падеже по отношению к поэзии: «Нас путает синтаксис. Все именительные падежи следует заменить указующими направление дательными. Здесь все вывернуто: существительное является целью, а не подлежащим фразы» [Там же, 254].

Нельзя трактовать высказывание Мандельштама буквально, но необходимо иметь в виду, что поэт говорит о Данте, т.е. об итальянском языке, в котором категория падежа по отношению к существительному (а Мандельштам говорит именно об имени), если таковая и выделяется, то лишь семантически, а не формально и маркируется именно предлогом (и позицией в предложении), а не флексией.

В нашей теме идеальным дательным падежом будет конструкция «к Ты», подчеркнутая несклоняемостью. Можно утверждать, что семантика дательного, инкорпорированная в синкретическую дательно-номинативную конструкцию с местоимением, еще более выразительно семантизирует ту обращенность, направленность, о которой говорит Мандельштам.

Интересно, что мысль об идеальном дательном падеже находит некоторую поддержку и в истории датива в индоевропейских исследованиях. Так, О. Семереньи утверждает, что форма «*t(w)-ebhi» содержит постпозитивный элемент «*ebhi» ‘на - к’: «первоначальным - в предвосхищение развития в романских языках - было, следовательно, значение ad me ‘ко мне’, ad te ‘к тебе’, в отличие от чисто дативных [значений]» [Семереньи 2002, 234].

Если попытаться проинтерпретировать высказывание Мандельштама об обращенности дательного падежа применительно к местоимениям, то можно утверждать, что в поэтических и философских текстах конструкция типа к ты или к Ты потенциально наделена исключительной выразительностью в двух основных грамматических планах: во-первых, благодаря неутрачиваемой семантике падежа концептуализируется обращенность; во-вторых, номинатив вместо дательного подчеркивает онтологическую сущность имени[39]. Возникает обращенное отношение, но это отношение не релятивное, а сущностное: «Религиозно это легче совершить в ноуменальной любви к ты; в серьезном, а не душевночувствительном отношении к ты открывается мне абсолютность этого отношения» [Друскин 2004, 327]; «Но и тот, кто презирает Имя и мнит себя безбожным, когда он самоотверженно, всем своим существом обращается к Ты своей жизни, как к Ты, которое не ограничить другими, он обращается к Богу» [Бубер 1995, 58, пер. В. Рынкевича].

Поскольку имя Бога священно, то невозможна речь о Боге, а это всегда речь к Богу, адекватнее дательный обращенности, направления, а не предложный объекта. Таким образом, в сочетании с Ты, дательный предпочтительнее: «Лишь безмолвие, обращенное к Ты... оставляет Ты свободным» [Там же, 37]. Интересно, что дательный падеж с местоимением он использует не синкретическую несклоняемую, а обычную склоняемую форму: «оправдано лишь обращение к Нему, но не высказывание о Нем» [Там же, 61].

Семантика дательного падежа в конструкциях с несклоняемым я в философском тексте может передаваться лексически словом принадлежность или принадлежащее и не реализовывать тех потенций, которые заложены в конструкциях с несклоняемым ты: «сознание, принадлежащее только я» [Шлет 1994, 85].

Аналогичный описанному механизм выявляется в хотя и менее выразительной, чем с к Ты, предложной конструкции о Ты, где предложный падеж, предлог о, характеризует устремленность авторского Я, а при этом адресат не превращается в прямой или косвенный объект (сохраняет онтологические черты субъекта): «Что же тогда человек узнает о Ты? // - Только все. Ибо он больше не узнает о нем ничего по отдельности [Бубер 1995, 21, пер. В. Рынкевича].

Каков же грамматический статус несклоняемости Ты? Здесь возможны три интерпретации: 1) несклоняемое Ты нарушает норму и является окказиональным употреблением, связанным с эстетической функцией. Это не так. Несклоняемое Ты достаточно регулярно появляется у разных авторов, при этом не цитируется от автора к автору, и, что самое главное, не является контекстуально обусловленным, т.е. высказывание «я обращаюсь к Ты» на определенном уровне понятно вне зависимости от контекста; 2) несклоняемое ты и Ты - полный аналог многократно описанного несклоняемого Я [Грамматика 1980]. Это не так, потому что, как было показано, Ты и даже ты никогда полностью не превращаются в понятие; 3) несклоняемое ты и Ты связано с особой семантической ролью именительного падежа: «падеж с точки зрения функции является в первую очередь показателем роли имени и лишь вследствие этого - маркером синтаксической зависимости имени» [Плунгян 2003, 167]. Местоимение Ты, в отличие от ты, относится к одному референту, указывая на Бога, но, как уже говорилось, не превращает Бога в объект высказывания, так же как и местоимение ты не трансформирует адресата в объект, а абсолютизирует семантику личности, сохраняя при этом свою апеллятивную функцию, т.е. ситуацию обращения и всегда является актуальным или потенциальным участником диалога. Ты не теряет полностью местоименных свойств (в частности, свойств дейксиса), указывая на адресата.

Местоименная система в поэтических и философских текстах подводит к необходимости мышления синкретическими падежными значениями. Это относится, прежде всего, к совмещению в предложно-падежной форме несклоняемого местоимения онтологической семантики номинатива и семантики косвенного падежа.

Философские и поэтические тексты реализуют некую потребность языка в несклоняемости, противопоставленной склоняемости, что свидетельствует о том, что грамматическая склоняемость может мыслиться в философском и поэтическом тексте как подчеркнутая объектность и функциональность.

Местоимение 2-го лица в варианте Ты и металицо ты + Ты в философских и поэтических текстах XX - XXI вв. предстает как одна из центральных формул поэтики, реализующая взаимосвязь (вплоть до нераздельности) грамматической, лексической и философской семантики.

з. 7. Оперирование с понятием ничто. Поэтика ничто и ничего

В местоименной системе философских и поэтических текстов ХХ - XXI вв. исключительно важное место занимает местоимение ничто и его вариант ничего. Как и для я, определяющими характеристиками функционирования ничто можно считать превращение ничто в понятие

и, как следствие, его несклоняемость: «Мы руками, чем можно, загораживаемся от ничто, чтобы его не видеть» [Бибихин 2008, 331]; «нашего соседства с ничто» [Бибихин 2007, 369]; до осязания созвучий //роняемых тобою из ничто (В. Тарасов); между нами московское ничто // это ничто исказило твой вопрос (П. Андрукович).

Как и я-понятие, первоначально ничто в этой функции, безусловно, появляется в философских и теологических текстах, откуда заимствуется поэтическими текстами, которые вслед за философскими разворачивают целый ряд характерных атрибутов ничто: «определенное ничто или ничто некоторого содержания» [Гегель 2006, 61, пер. Г. Шпета]; «бессодержательным “ничто”» [Франк 1990, 278]; «но не чистым ничто» [Кожев 2003, 212, 213]; «равнозначным чистому ничто»; «вечное Ничто»; «обращать все к изначальному ничто»; «подлинное ничто» [Булгаков 1994, 88, 127, 124, 107]; властное ничто (В. Хлебников); ничто, // совершенное ничто, // душа моя! молчи (О. Седакова) (ср. «совершенное называется Ничто» [Булгаков 1994, 123]); как ностальгия // по мировому // ничто (М. Буковская). Поэтический текст подхватывает и философско-теологическую традицию написания Ничто с прописной буквы: вдох и выдох в глубочайшем Ничто листа (В. Лукичев). Тема ничто и, соответственно, оперирование с несклоняемым ничто как понятием, уже к 20-м гг. ХХ в. превращается в определенную литературную моду; так, например, возникает даже группа «Ничевоки»1: «ее членам удалось сделать себе прекрасную рекламу, проповедуя, что главное в искусстве - великое “ничто”» [Кобринский 2008, 125].

С другой стороны, понятие ничто получает дальнейшее параллельное развитие как в философской словесности, так и в поэзии; так, в верлибрах и философской прозе Друскин, оперируя понятием ничто, пользуется выразительным приемом наделения ничто категорией числа и, как следствие, придания понятию семантики чувственно воспринимаемого пространства: «И не будет движения - движение остановится

1

В нее входили: С. Мар, Е. Николаева, А. Ранов, Р Рок, Д. Уманский, О. Эрберг и С. Садиков.

и будет тишь, и в небе уже трещина и видна грань двух столкнувшихся ничто»;

«Грань ничто...

грань двух ничто;

И колеблются грани и расходятся, и сходятся и не сходятся, и

не грани, а простые ничто;

Висюльки висючие висят и колеблются висюльки висючки, две

точки в пустом месте

А точки - не точки, разрослись точки, грани пустые - ничто»

[Друскин 2000, 439, 445, 463].

Определяющим в ничто как понятии нужно считать традиционную для религиозно-философского текста положительную семантику ничто: «Ничто - в каком-то смысле есть» [Бибихин 2008, 328]; «Я уже не что, а ничто» [Друскин 2004, 633]. Приведенные и многие другие контексты противоречат общеязыковой семантике отрицательного местоимения ничто: «местоимения. с преф. ни- предполагают непосредственное отрицание квантора существования (экзистенциальности), выраженного соответствующим положительным местоимением» [Кржижкова 1968, 28, 29]; «выражают отрицание наличия объекта (т.е. его отсутствие, несуществование)» [Бондаренко 1983, 93]. Ничто в поэтическом и философском текстах, напротив, может обозначать присутствие, существование, но не объект. Более того, «Бог в богословии обозначается иногда именем Ничто» [Булгаков 1994, 115]. Особенностями семантики положительного ничто объясняется и обращение философского текста к поэтическим средствам выразительности (например фоносемантическим и ритмическим) в представлении образа ничто: «абсолютной ночи Ничто» [Булгаков 1994, 138]; «Как замкнутый собою, как что, я ничто. Тогда / Я, как ничто, - что. Сейчас моей души открылось, опустошено, и там Ты» [Друскин 2004, 317].

Развивая семантику положительного ничто, философский текст сближает понятия все и ничто; контексты, в которых варьируются сочетания местоимений все и ничто, в том числе и как относительные синонимы, регулярны как в философском, так и в поэтическом текстах: «и во всем есть все и в ничем ничто» [Булгаков 1994, 107]; «Он есть Ничто и Все» [Там же, 127]; «Ничто подо все подведено, как подкоп, подо все» [Бибихин 2008, 331]; «вижу все зараз. Сначала я думал что это НИЧТО. Но потом понял, что это мир, а то, что я видел раньше, был не мир» [Хармс 2000, 335]; все - само-переклички мира // ... // ничто - не шепот //не вопроса ветр! (Г. Айги). В стихотворении С. Львовского, представляющего собой вариант местоименного текста, прономинализируется и начинает функционировать как единое местоимение ФЕ «все ничего», причем все тождественно ничего: хватит с него // и этого всего ничего.

Семантика положительного ничто раскрывается, в частности, через противопоставление склоняемого ничто и несклоняемого ничто: «Он не имел пред собою ничего кроме ничто» [Булгаков 1994, 125]; причем именительный трактуется как положительное ничто, а косвенный падеж (чаще всего Р.П.) - как отрицание: «род людской предпочитает желать ничто желанию ничего не желать. Сохраним за этой волей к небытию... имя нигилизма» [Бадью 2006, 50, пер. В. Лапицкого].

Противопоставление склоняемости-несклоняемости, как в философском, так и в поэтическом тексте, грамматически читается так: склоняемое отрицательное местоимение - это отрицательное местоимение, а принципиально подчеркиваемое несклоняемое местоимение - как снятие отрицания или положительное отрицание; в то же время, как и в описанной поэтике несклоняемого ты, параллельно реализуется антитеза объектности-необъектности: «Поэтому совершенное называется Ничто: так как не существует ничего ему равного» [Булгаков 1994, 123]; он означал ничто... // ...и, будучи ничем, был, как ничто. отточен, // последней белизны подчеркивая цвет (В. Казаков); отвернись к отсутствующей стене //перестав быть ничем став ничто (Д. Давыдов).

Характерным этапом развития поэтики ничто во второй половине ХХ - начале XXI в. становится активное освоение семантики ничего не как отрицательной формы, противопоставленной ничто, а как потенциального второго варианта несклоняемого ничто. В тексте Сапгира склоняемое ничто в форме ничего частично (хотя и не настолько очевидно) приобретает семантику несклоняемого ничто из-за написания с прописной буквы и оппозиции нечего: Да живому делать нечего // В министерстве Ничего //Ни вход //Ни выхода //Ни вдоха //Ни выдоха. В то же время и в косвенных падежах уже ранее была заметна, возможно ненамеренная, путаница в употреблении предложных сочетаний с ничто и ничего со сходной семантикой в сходных позициях: «Мир самобытен именно через то, что он заключен в ничто или сотворен из ничего» [Булгаков 1994, 168]. Бибихин тонко обращает внимание на то, что Шлет, критикуя понятие ничто: «Слово - Всё, вся действительность. Ничего - помимо этого», - не заметил, что во «всем» сквозит «Ничто» [Бибихин 2008, 337]. Возражение основано на форме Ничего в высказывании Шпета, неизбежно коррелирующей, по мнению Бибихина, с понятием Ничто. Смешение форм ничто и ничего регулярно для современного переводного текста: «Действовать на основании ничто или же ради ничего, принимаемого за НЕЧТО, нечто СВЯТОЕ» [Хюбнер 2006, 19, пер. А.Демидова]. В переводном тексте семантика ничего иногда фактически приравнивается к положительному ничто: «“Дуновение ради ничего” - это цитата из третьего “Сонета к Орфею” Рильке. Но для Хайдеггера эта строка есть образное выражение молчащего поэтического слова» [Михайлов 2006, 412]. В стихотворении Хармса последовательное многократное чередование утверждения отрицания приводит к тому, что в последнем высказывании «И больше я ничего не думал» ничего частично наделяется семантикой положительного ничто. Но в то же время можно рассматривать это высказывание Хармса и как развитие философской формулы не-я: Но мир это не я. // Хотя в то же время, я мир. // А мир не я. // А я мир. // А мир не я. // А я мир. // А мир не я. // А я мир. //И больше я ничего не думал1. Далее эта тема продолжается более радикально Аронзоном: не ничего не принес, а принес ничего. В поэзии последних лет наблюдается относительная экспансия несклоняемой формы ничего, часто имплицирующей антитезу есть и нет. В следующем примере появляется характерное несклоняемое ничего в именительном падеже, но присутствие есть в предыдущей строчке все-таки имплицирует возможность конструкции нет ничего, то есть имеет место нейтрализация родительного падежа: А где-то есть что угодно //Кроме как ничего (А. Афанасьева).

Форма ничего, таким образом, приобретает семантику положительного ничего. Аронзон субстантивирует генитив, отрицание нету ничего преобразуется в положительную форму с атрибутом (святое ничего), поддержанную эксплицированным есть в сильной позиции конца строчки. Ничего, а не ничто становится несклоняемой формой, что находит соответствие в частой замене ничто формой ничего в просторечии, но в данном случае, благодаря присутствующей в тексте склоняемой отрицательной формы Р.П., подчеркивается и семантизируется сама категория склоняемости:

Взгляни сюда - здесь нету ничего!

Но не смущайся: не шучу тобою - где нету ничего, там есть любое, святое ничего там неубывно есть.

У поэта можно найти и другие строчки, где вместо живого Бога присутствует метафизический (Вот светлый холм, подъемлющий тебя, //

1

См. об этом тексте с логико-философской точки зрения [Ичин 2005].

вот облака, спешащие так быстро, // что тени нет. Но всё-таки ты выслан, //но всё-таки, как осенью объят //весь этот лес, так ты объят иным), т.е. реализуется идея Хайдеггера, которую философ высказывал по отношению к Гёльдерлину: основная задача поэтики - это констатировать (фиксировать) объятость святым. Знаменитые строки с несклоняемым ничего (святое ничего там неубывно есть) развивают ту же самую идею «объятости сакральным».

С другой стороны, тема ничто (ничего) оказывается связанной с темой живого Бога как адресата: именно благодаря ироническому обращению к другу на ты (Но не смущайся: не шучу тобою), концепт метафизического Бога, Ничто, Бога поэтов не подменяет отношения к ты-Ты, и святое ничего как Ты, таким образом, может быть включено в ты адресата. Интересную семантизацию категории склоняемости отрицательных местоимений находим и в стихотворении «Сквозь форточку - мороз и ночь...», где ты именно благодаря декларации была никем (а не была ничто) отсылает к Ты Бога: и ты была кругом // ... // и ты была так хороша // когда была никем! (Л. Аронзон). Но и метафизический Бог (ничто), будучи представленным реальным живым адресатом (ты - никем), возвращает себе черты живого Бога (Ты). Уместно также обратить внимание на рифму кругом - никем, которая характеризует отношения с Богом как пространственные; напрашивается параллель со стихотворением Введенского «Кругом возможно Бог.».

Субстантивация падежных форм отрицательных местоимений и превращение их в полностью или относительно несклоняемые (ничего, никем, никому) так или иначе соотносит трансформацию их семантики с идеей положительного несклоняемого ничто: «философия - такое странное теоретическое построение, в котором ничего не происходит, только само это “ничего” повторяется снова и снова» [Альтюссер 2005, 57, перев. Н. Кулиш]. Интересную лингвистическую задачу представляет собой в этом смысле не раз переводившийся «Псалом» Целана. Если Седакова, субстантивируя Никто, оставляет оппозицию именительного косвенному отрицательному Некому: Некому вновь замесить нас из персти и глины, //Некому заклясть наш прах. //Некому. // Слава тебе, Никто[40] (П. Целан, пер. О. Седаковой), то В. Куприянов идет на радикальный шаг субстантивации падежной формы Никому: Никому нас не вылепить снова из глины, // никому не воскресить наш прах. //Никому. //Хвала тебе, Никому (П. Целан, пер. В. Куприянова), в результате чего удается не только приблизиться к эквивалентности оригинала, но и передать нейтрализацию отрицания (ср. нету ничего - святое ничего у Аронзона). Кроме того, субстантивированный дательный Никому оказывается необычайно выразительным, так как актуализирует ситуацию обращения и совмещает, таким образом, семантику положительного ничто с обращением к живому Богу; происходит трансформация, хотя и реализованная иными средствами, сходная с описанным выше синкретизмом дательного и именительного в конструкции с «к Ты».

В поэзии последних лет оперирование с ничего как с положительным отрицанием становится нередким: так, например, при помощи ан- жамбемана нейтрализуется Р.П. ничего, в результате чего форма может читаться одновременно и как субстантивация с семантикой положительного отрицания, и как отрицательный родительный: от лета остаётся ничего // господнего. что не зашил - оставил // где зашивать такие паруса (Ю. Идлис). Еще более выразительным этот прием становится в минимальных текстах:

ничего

всё больше (Р. Савоста).

В «танкетке»1 Р. Савосты ничего благодаря абсолютной позиции единственного слова в строчке актуализирует семантику, сходную с абсолютным ничто; в то же время этот текст, прочитанный линейно, дает возможность трактовать ничего как Р.П., то есть в значении «возрастания» ничто.

Интересно сочетание двух субстантивированных форм в одном контексте Б. Констриктора: положительное Ничто и положительное Ничего, причем устанавливается парадоксальная иерархия: Ничто относится к человеку, а несклоняемое Ничего - к Богу: В себя вбирает Vater Ничего // Ничто бориса аксельрода. В следующем примере М. Гронас сначала идет по уже описанному пути нейтрализации отрицания (Мне ничего не надо), но, напротив, наделяет способностью функционировать в женском роде (по аналогии со слепой силой) форму Ничего с семантикой положительного ничто (возможно, пантеистического или хаотического). Подчеркивание и семантизация категории склоняемости (ничего склоняется одновременно по второму склонению: На морде Ничева, и по первому: Слепую Ничеву) только подтверждает наличие семантики ничего как несклоняемой формы:

Мне ничего не надо Но я люблю слова Они губна помада

1 «Танкетка» - силлабическое стихотворение из шести слогов с ограниченными возможностями их группировки.

На морде Ничева Я буду жить красиво Я буду жить в хлеву Благодарю за диво Слепую Ничеву (М. Гронас).

§ 4. Страдательные причастия в философском и поэтическом текстах

4.1. Частотность и стилистические особенности форм на -ем/-им

В рамках конвергенции философского и поэтического текстов на грамматическом уровне показательны развитие семантики и функционирование страдательных причастий настоящего времени, причем те тенденции, которые прослеживаются в их функционировании, характерны для многих форм на -ем/-им независимо от их отнесенности или неотнесенности к причастию в классической грамматике.

Развитие этих форм в философских и поэтических текстах можно рассматривать, с одной стороны, как уже сложившиеся данные развития определенной семантики, имеющей особенности по отношению к общеязыковой, а с другой стороны - в сфере потенциальности, то есть возможного дальнейшего развития в русском языке тех значений, которые уже сейчас очевидны в философском и поэтическом языке - особенно во второй половине ХХ - начале XXI в.

В семантике и функционировании страдательных причастий настоящего времени (форм на -ем/-им) раскрывается важная особенность философского текста - его тяготение к использованию тех системных отношений в языке (невзирая на их частотность в узусе), которые реализуют заложенные в системе потенции мысли. Такие сдвиги в грамматической семантике являются нормативными для философского языка и не создают конфликт узуса / системы или выразительности / нейтральности, они не носят эффекта «обманутого ожидания», характерного для стилистики окказиональных образований, в том числе грамматических окказионализмов (см. Ханпира 1973). По отношению к конвенциональной грамматике эти явления в грамматике философского текста можно считать «потенциальными».

Необходимо выделить следующие аспекты: распределение и частотность форм на -ем/-им в разных типах текста; функциональную семантику, ее зависимость от исходного значения глагола, развитие причастием семантики пространства; восстановление адъективированными причастиями глагольности и способы утраты или погашения динамики; трансформация субъектно-объектных отношений в философском и поэтическом текстах.

Что касается частотности употребления, форма на -ем/-им для разговорной речи оценивалась как устаревшая еще в середине XIX в. и была маркирована как церковнославянизм, а с другой стороны, она продолжала свое существование и активно использовалась в научном стиле речи и в качестве прилагательного - в разговорной речи. Ф.И. Буслаев пишет в «Исторической грамматике русского языка. Этимология»: «Причастия настоящего времени страдательного залога образуются с помощью звука м, собственно от глаголов действительного залога; напр., дела-ть - делаемый... иногда и от средних; напр. быва-емый, не-изсяка-емый, входи- мый; напр., в ев. от Марка: не разумеете ли, яко все еже извне входимое в человека, не может осквернити его. В древн. цс. могомый вм. могущий, нехотимый - невольный». И далее: «причастие наст. страд. во всей силе господствует в цс. языке, в русском же оно значительно вышло из употребления, и в языке книжном и образованном держится только по влиянию цс. письменности» [Буслаев 2006, 112-113]. На церковнославянское происхождение и стилистическую маркированность (прежде всего книжной лексикой и научным стилем в современном языке) этих форм указывают практически все исследователи (см. например: Шахматов 2006, Аванесов 1982, Виноградов 1986, Белошапкова 1989, Исаченко 2003 и др.[41]). А.В. Исаченко утверждает, что причастия на -м в аналитическом (сказуемостном) употреблении в современном языке (кроме подчеркнуто научного стиля речи) встречаются только в устоявшихся формулах типа он был любим и уважаем всеми [Исаченко 2003, 361]. Современный поэтический текст, однако, осваивает и эти формы (неизлечима была у Аристова, был маним у Аронзона и др.). Р.И. Аванесов отмечает, что «как стилистически немаркированные закрепились только отдельные адъективировавшиеся образования любимый, родимый, непроходимый и др.» [Аванесов 1982, 366].

Действительно, относительная стилистическая маркированность формы и ее церковнославянское происхождение могут использоваться как прием в философском и поэтическом текстах: «Ты един неизгла- голан, потому что произвел все, изрекаемое словом! Ты един недове- дом, потому что произвел все, объемлемое мыслью» [Булгаков 1994, 104]; имянинница имяни своего // ветер ног своих и пчела груди своей // сила рук своих и дыхание моё // неудобозримая глубина души моей... (Д.Хармс). С другой стороны, и в философском, и в поэтическом текстах наблюдается значительное расширение класса глаголов по отношению к научной речи: «Всегда имеется - не остается - некий неформализуемый остаток... чистой мысли неподвластный, но ею чуемый» [Лапицкий 2007, 25].

В русских философских текстах первой половины ХХ в.: у Соловьева, Лосева, Флоренского, Шестова, Франка, и др. можно найти множество примеров форм на -ем/-им, которые тем не менее не оцениваются как устаревшие или стилистически маркированные: «обыденное сознание. обладает все же чувством или опытом непосредственно переживаемого, “внутреннего” бытия», «всеми видимый и признаваемый, как бы предназначенный “для всеобщего употребления” предметный мир» [Франк 1990, 320-321]; «Итак, форма огня, видимая, осязаемая, чувствуемая, очевидно, ни в каком случае не есть самый огонь» [Лосев 1999, 431].

Частотность этих форм велика и в современных философских текстах: «Если ум есть истина и мыслимое нами есть сам ум и истина, то мыслимое нами не вне ума» [Подорога 2006, 853]. «Гоголевский взгляд, расчленяющий мир видимый и им чувствуемый по правилам микроскопической анатомии, образцы мёртвого движения для живого, он не “оживляет”, а лишь приводит в движение то, что само не движется» [Там же, 97-98]. У Подороги взгляд расчленяющий - действительное причастие, мир видимый - адъективированное причастие, которое возвращает себе глагольность благодаря следующему далее полному страдательному причастию, и, наконец, им чувствуемый.

Можно сказать, что для русской поэзии второй половины XIX - начала ХХ в. такие формы все-таки малочастотны, предположительно поэзия предпочитает действительные причастия настоящего времени и неблагосклонна к формам на -ем/-им. Существует даже своеобразное пуристское мнение о том, что страдательные причастия настоящего времени (особенно, если это действительно не прилагательное, а причастие) не должны употребляться в поэзии. Так, например, Седакова начинает свою статью о поэзии Айги в журнале «Новое литературное обозрение» со следующего утверждения: «Кто скажет по-русски “чувствуемый”, “обнимаемый”?» [Седакова 2009, 11]. Имеются в виду следующие строчки поэта: Мы умрём, и останется // тоска людей // по еле чувствуемому следу. В действительности, аналогичные формы встречаются в русской поэзии начала XX в. Уместно привести цитаты из Пастернака: Снова, приветствуем экипажем. На броненосцы всходил и глох; Когда, ширью грудного излишка //Нагнетаем, плывет небосклон, - Хлебникова:

Оно струит, как темный мед,

Свои целуемые косы;

Кто чаровал

Нас, не читаемых в грезах,

А настоящих,

Бросая за чарами чары вал.

У Цветаевой использование причастий связано с ее стремлением к удлинению строчки и слова (сдвигаемые рядом с в даль-зыблющимся). Кроме того, Цветаеву увлекает омонимия форм на -ем в творительном инструментальном падеже существительного (изголовьем) и страдательном причастии настоящего времени (сдвигаемые). Подобная омонимия создает изосиллабический ритм1:

В даль-зыблющимся изголовьем Сдвигаемые, как венцом,

где причастие на -ющ - любимейшее из ее длиннейших образований соседствует с менее частотной формой на -ем - сдвигаемым.

Говоря о частотности форм на -ем/-им в поэзии Айги и во многих других поэтических текстах конца XX - начала XXI в., необходимо отметить, что важным источником этих форм является русский философский текст.

4.2. Изменение характера субъектно-объектных оппозиций.

Понятие «субъективности»

По отношению к функционированию и семантике причастий на -ем/-им можно условно обозначить разные типы текста: первый тип текста, условно «философско-позитивистский, понимающий философию как позитивное знание или как науку» и стремящийся сблизить язык философии с языком науки, второй тип - условно «антипозитивистский»: русские религиозно-философские тексты и поэтические тексты, тесно связанные с этим типом философского дискурса, тексты экзистенциальной философии и реалистической онтологии, в том числе переводные.

Семантика причастий в текстах первого типа близка к аналогичным формам в любом научном тексте и в основном развивает прямые субъектно-объектные оппозиции или в атрибутивной функции - значение

1 Ср. далее Г Айги: шелком ли ветром сбиваемым // тянешься так.

«возможности / невозможности»[42]. Такой тип философского текста не представляет особых загадок в сфере форм на -ем/-им.

В языке русской религиозной философии идет активный пересмотр субъектно-объектных оппозиций и утверждение философии, не сориентированной на прямую субъектно-объектную оппозицию[43], то есть самими формами на -ем/-им (или парными конструкциями -ущ/-ем) опровергается однозначность трактовки отношений субъекта и объекта, принятой в позитивистских философских текстах: «Что сознание коррелятивно сознаваемому, это мы признали, но при чем же здесь субъект? и что такое объект?» [Шпет 1994, 73]; «Хлеб дает нам ощущения зрительные, осязательные... но - вопреки Беркли - не есть эти ощущения... дающий не может совпадать с даваемым» [Франк 1990, 223]. Параллельно в поэзии:

а слушающий = плачущий?

следы дождя направляющее как в летнее утро по щекам и по шее

и по себе по оплакиваемому (Г. Айги).

Текст Айги представляет собой следствие уже развитого предыдущей философской традицией неоднозначного сдвига субъектно-объектной оппозиции, в данном случае плачущий-оплакиваемый, где, несмотря на экспликацию пары -ущ/-ем, оплакиваемый оплакиваем не обязательно исключительно плачущим, а плачущий - это плачущий не только по оплакиваемому.

С конца XIX - начала ХХ в. в языке философии и поэзии имеет место активное переосмысление функциональной семантики оппозиций в парных конструкциях действительного и страдательного причастия. «Все есть чистая мысль, то есть мысль без мыслящего и без мыслимого, акт без действующего и без предмета действия» [Соловьев 1990, Т.2, 189]. В приведенном примере у Соловьева изменение субъектно-объектных отношений связано с неким протестом против прямой оппозиции -ющ/-ем.

Шпет, настаивая на том, что философия - это научное знание, использует оппозицию на -ющ/-ем как однозначно субъектно-объектную, однако только в тех случаях, когда он говорит о чужом тексте: «Наторп также делает попытку обозначить отношение “сознающего” и “сознаваемого” именно как отношение “сознаваемости”» [Шпет 1994, 71]. Следующая классическая субъектно-объектная оппозиция действительного и страдательного причастия познающий - познаваемое у Шпета играет роль интертекста и выполняет функцию философской критики: «с самого начала Наторпу безразлично “субъект или сознание”, как безразлична и коррелятивность субъекта, как сознания, объекту, или субъекта, как гносеологического, познающего субъекта - «познаваемому и допускаемому» объекту» [Шпет 1994, 69].

Аналогично критике Шпетом философии П. Наторпа за прямое про- тивополагание субъекта объекту, Франк использует сходный прием критики прямыми субъектно-объектными причастными оппозициями по образцу научного текста: «мы имеем право признать его в принципе познаваемым и постигаемым, т.е. сводимым на элементы либо уже знакомые и понятные, либо могущие стать нам знакомыми и понятными. Таков прозаический, рассудочный, обмирщенный образ мира» [Франк 1990, 189].

У самого Шпета часто встречаются формы на -ем вне субъектнообъектной оппозиции: «Но теорию познания мы оставим, - тут особая подделка под самое философию, - а будем держаться только анализа сознания. Что сознание коррелятивно сознаваемому, это - бесспорно» [Шпет 1994, 69].

Лосев использует классическую оппозицию -ющ/-ем уже не в смысле прямого противопоставления субъекта объекту: «в этом блаженном созерцании душа оказывается и созерцающей и созерцаемой, единым светом, освещающим и освещаемым» [Лосев 1999, 832].

Текст Подороги инвертирует залоговую оппозицию: активным называется действие, атрибутом которого является страдательное причастие на -ем (управляемым), а пассивным - действие, характеризующееся действительным причастием на -ющ (созерцающий): «Взгляд - это осмысленное (волевое) действие зрения; он может быть активным и пассивным: активным, т.е. управляемым, точно направленным; или пассивным, когда взгляд сводится к созерцанию, этот “невидящий”, в себя погруженный, отстраненный взор мудреца, или опрокинутый эк- статика... взгляд, который не видит то, что видит, и есть созерцающий, пассивно отражающий мир видимого» [Подорога 2006, 94]. Характерно и сочетание в конце высказывания причастия созерцающий и видимое, фактически равнополагающее (снимающее залоговую оппозицию) действительное и страдательное причастие.

Особый акцент в трансформацию субъектно-объектных отношений вносит функционирование форм с -ем в специфических конструкциях с употреблением концептуализированного местоимения Ты1, привносящего семантику взаимности: «Как Ты-отношение человека к Богу, которое обусловливает безусловный и ничем не отклоняемый поворот к Нему» [Бубер 1995, 90-91, пер. В. Рынкевича].

С переосмыслением субъектно-объектной оппозиции в языке поэзии и философии связано и некоторое изменение роли творительного падежа. Уже в поэзии Цветаевой можно найти яркие примеры стремления расшатать субъектно-объектную оппозицию -ущ/-ем, хотя, возможно, и не такие радикальные, как в поэзии второй половины XX в.:

Когда я гляжу на летящие листья,

Слетающие на булыжный торец,

Сметаемые - как художника кистью...

Пара -ющ/-ем в стихотворении Цветаевой поддержана структурной и слоговой близостью двух форм от разных глаголов с формантом -та- в паре слетающие - сметаемые, однако, как и в философском тексте второго типа, здесь идет отход от прямой субъектно-объектной оппозиции. Этот отход подчеркивается встраиванием творительного в сравнительный оборот как художника кистью, что приводит фактически к трансформации субъекта в сторону его непрямого расширения.

С другой стороны, у Хармса прямое указание на субъект в классическом Творительном (нами или разумом) подчеркивает рациональность аналитического разложения на субъект и предикат, против чего и направлена ирония Хармса, а стихотворение называется «I Разрушение»: Неделя - в буквах неделима так неделимая неделя

Видишь новая неделя стала разумом делима

Неделя - стала нами делима.

Стихотворение Аронзона представляет собой пример стихотворного текста, построенного по типу традиционного теологического трактата, где причастие доказуем выступает в роли, сходной с научным текстом

1

См. § 3 данной главы.

(доказуем чем!), однако парадоксальный Творительный (верой) снимает прямую объектную семантику (Ты с большой буквы в сакральном тексте не может быть объектом, а я - субъектом):

Не доказать Тебя примером: перед Тобой и миром щит.

Ты доказуем только верой: кто верит тот тебя узрит.

Интереснейший пример конвергенции философских и поэтических текстов в решении параллельных задач находим у Шпета. Критику скептицизма и так называемого «тонкого» субъективизма философ решает чисто поэтическим приемом (используя в том числе формы на -им): «Скептик может посмеяться над “грубым” субъективизмом, но от более “тонкого” он не откажется: им теперь и только им постигнутая истина выразима ли?» [Шлет 1994, 169]. Философ подчеркивает при помощи ритмического повтора Творительный субъекта (им теперь и только им), а затем иронически выделяет формант -им в форме выразима ли. Таким образом, семантика возможности в форме выразима оказывается связанной с расшатыванием прямых субъектно-объектных отношений «истина - им» и отрицаемым философом произволом субъекта: никакие «тонкие» манипуляции не могут привести к тому, что он (в форме им) станет субъектом, а истина - объектом.

В философских текстах присутствует лингвистическая рефлексия (эксплицированная или имплицированная) над трансформацией субъектно-объектных отношений в причастии. В положительном плане сам философский и поэтический текст стремится подчеркивать и иногда эксплицировать трансформацию субъектно-объектных отношений в причастии, то есть - ненаправленно-предметный, необъектный характер конструкции: «Но как можно обладать истиной, если не в ней самой? Нельзя ею обладать и в том случае, если прежде будет обладатель, а потом обладаемое» [Кузанский 1979, 283, пер. В. Бибихина]; «мы под ним разумеем идеальное “обладание” чем-то, что в качестве “обладаемого” отличается от самого обладания» [Франк 1990, 324].

Не только у Франка, но в большой части русских философских текстов XX в. синонимом конструкции с обладаемым является не я обладаю, а мне дается обладание; особенно это относится к семантике знания, познания и познаваемого. Философский текст стремится сказать не «я познаю познаваемое», а «познаваемое - идеально мне-познаваемое», то есть «данное мне в удел познание»1, что имеет прямые параллели

1

«Чистое “ego”, как оно мыслится в декартовском «cogito ergo sum», не имеет ничего общего с живой

в поэтическом тексте: Нам непонятное приятно, // необъяснимое нам друг (А. Введенский); у Кедрова дательный им фактически рифмуется с неотвратимое, имплицируя конструкцию им неотвратимое (ср. мне познаваемое, нам необъяснимое):

даже из-под невозможного цвета «все же» выше им

таково ожидание

дабы приснилось неотвратимое.

Или актуализация сходной семантики без форм на -ем/-им лексическими средствами - сочетание мне и атрибута причастное: Красною причастной теплотой //Целый мир мне был горячий твой (М. Цветаева).

В поэзии и философии идея понимания как обладания, подразумевающая субъектно-объектные отношения, переосмысляется как приобщенность или причастность: «Следовательно, к простоте нельзя приобщиться в какой-то ее части - ибо она простота, - но способом, которым приобщаема простота, а именно целиком» [Кузанский 1979, 215, пер. З. Тажуризиной]; «В Боге познание человека, утрачивая свою отвлеченность, становится его жизнедеятельностью и, отождествляя его с познаваемым, делает его вместе с познаваемым истинно свободным причастником Божьего творческого акта» [Карсавин 1990, 250]. Но и само понимание трактуется как целостное знание, а не как обладание, то есть понимание, исключающее овладение объектом или объяснение.

В узусе, если причастие употребляется в атрибутивной функции, то творительный падеж может иметь квазисубъектное значение, т.е. это может быть источник признака, происхождение признака, уточнение [Ющина 1986]. Хотя подобные примеры нередки: «разум, возбуждаемый опытом»; «утверждение, требуемое будто бы высшими интересами веры» [Соловьев 1990, Т1, 98, 100] - однако философский текст не испытывает особого интереса к таким оборотам и отдает предпочтение семантической модификации собственно субъекта: «Смех усиливается, если все попытки совершить управляемое движение, оказываются тщетными» [Подорога 2006, 39]. «Слова, идущие из глубины бытия, говоримые в нас самими вещами, обладают всей полнотой космической силы» [Булгаков 1999, 191; аналогично в поэзии: о Дерево - ты Божий сон приемлемый глазами (Г Айги)

человеческой личностью... Если внимательно фиксировать процесс познавания в составе живого личного бытия, то ему будет адекватен только грамматический оборот вроде “мне дается в удел познание”, “мне открывается нечто” (как мы говорим: “мне думается”), а никак не фраза: “я познаю”» [Франк 1990, 323324].

С другой стороны, творительный падеж в ряде случаев только условно можно трактовать как совмещение инструментального, пространственного и временного значения: мимо пролетали в скорлупках корпускул //обтекаемых светом машинах (В. Аристов); приоритет пространственного значения подчеркивается и следующим контекстом поэта: машины обтекаемые внизу спотыкаясь и ковыляя // и этот город и медленный вагон (В. Аристов). Однако сочетание обтекаемые светом, особенно учитывая семантику слова свет, правильнее было бы трактовать как выражение семантики причастности {приобщенности).

Таким образом, причастия в текстах с подчеркнуто онтологической семантикой вместо традиционного субъекта относятся к тому, что можно условно назвать «носителем субъективности», а в философских терминах «субъективностью». Подобная субъективность не уничтожает субъект, но и не относится к безличному или обобщенному субъекту, а относится к любому субъекту в диалектике его единичности и общности, включая я, то есть стремится реализовать диалектику единичности и общности, включающую я на правах тождества части и целого: «имело бы некоторый смысл говорить, что существует только ощущаемое вообще, принципиально ощущаемое, то, что кем-то и когда-то вообще, не только мною и сейчас, ощущается» [Лосев 1999, 425]; сияния его // и дрожи: // непрекращаемой: виска (Г. Айги); «Или, если говорить более простым языком, именно в этом заключается духовность души, постоянно пробуждаемая от состояния души» [Левинас 2006, 205, пер. Н. Крыловой, Е. Бахтиной].

Очень интересный пример из Друскина, демонстрирующий тождество объекта, субъекта и предиката при сохранении носителя субъективности. Что есть вера - в философии Друскина определяется именно формой на -ем: «Опять два логически несовместных, онтологически тожественных предложения. Реальное отожествление их мною, именно мною самим, есть вера - дар, даром даваемый»1 [Друскин 2004, 323]. Более формализованной представляется тавтологическая конструкция, демонстрирующая тождество формального субъекта и формального объекта: Так ураган объемлемый ураганом // напоминает нам // что все люди братья (К. Кедров).

Необходимо оговориться, что во многих постмодернистских текстах страдательные причастия настоящего времени все-таки являются частным средством устранения субъекта: Отвратительная акустика. // Шорох // просматриваемых украдкой газет (А. Скидан). Прежде всего, [44] этот прием используется для устранения Я лирического героя, при этом традиционная субъектно-объектная оппозиция сохраняется: газеты просматриваются субъектом, но этот субъект не важен. В подобных текстах частотен и классический общеязыковой переход причастия в атрибутивной функции в прилагательное со значением невозможности: неосязаемая фантомность живого //присвоение ирреальности (А. Скидан).

4.3. Взаимодействие форм на -ем/-им с личными формами глаголов

1-го лица множественного числа.

Особый интерес в языке поэзии и философии представляет следующая трансформация субъектно-объектных отношений. Независимо от исторического аспекта развития форм на -ем/-им можно говорить об омонимии грамматических форм первого лица множественного числа глагола (чувствуем) и страдательного причастия настоящего времени (чувствуемый). В этом смысле именно язык философии и поэзии убедительно реализует эту омонимию, то есть формы на -ем/-им подразумевают не какой-то опущенный или неуказанный обобщенный субъект, как привычнее думать, а вполне реальное мы, причем не как субститут первого лица единственного числа, как в научном тексте1, а обладающее полновесной семантикой мы[45] [46].

Любопытно, что в учебнике под редакцией В.А. Белошапковой, Е.А.Брызгуновой и Е.А. Земской образование страдательного причастия настоящего времени парадоксальным образом объясняется как добавление «к форме 1-го лица множественного числа окончания -ый. Если форма производящего глагола оканчивается на -ём, то ё заменяется на о: ведём - ведомый, читаем - читаемый; ср.: храним - хранимый» [Белошапкова 1989, 511]. Хотя такое объяснение, безусловно, не соответствует действительным историческим отношениям между формами и, очевидно, имеет методический характер, ориентированный на преподавание русского языка как иностранного, однако оно очень показательно, так как подтверждает наличие в сознании современных носителей языка устойчивой связи между этими омонимическими формами.

Очевидно, эта омонимия отражает те потенции в развитии субъектно-объектных отношений, которые реально существуют в русском языке и концентрированно актуализируются в языке философии и поэзии.

А.В. Бондарко пишет о том, что «отношение к лицу может быть либо относительно самостоятельной характеристикой высказывания, или некоторого его элемента, либо характеристикой, сопряженной с какой-то иной семантической категорией, например, посессивной (мой дом). В некоторых языках возможно сопряжение категории лица и с иными семантическими категориями» [Бондарко 2002, 544].

Возможно усмотреть в русском философском и поэтическом текстах наличие регулярного сопряжения категории лица с категорией залога в неличной форме на -ем/-им под влиянием или в ситуации непосредственной близости с личной формой первого лица множественного числа глагола, что ведет к имплицированию категории лица (персональности) в форме на -ем/-им. С другой стороны, в причастии важно и взаимодействие с пространственной локализованностью[47].

С исторической точки зрения в форме первого лица множественного числа на -м (личное окончание) формант -м явно заимствован из мы. А.Вайян говорит, что многие формы, которые сейчас утрачены в языке, также обладали этим -м: например, форма условного наклонения «бим’» (условное наклонение от быть); далее эта форма исчезла [Вайян 1952, 248]. В этой форме интересно, что, как и в причастии в современном языке, модальность возможности связывается с первым лицом множественного числа (мы).

В причастии на -ем/-им, хоть и нет прямой характеристики лица, однако имеется регулярная сопряженность с персональностью (прежде всего, в связи с взаимодействием с первым лицом множ. ч.), что делает возможным развитие этими формами такой семантики пространственных (или пространственно-посессивных) отношений, как предстояние, приобщение наряду с семантикой возможности и с семантикой непрямого воздействия.

Примеры актуализации (прямой или косвенной) омонимии по модели «чувствуем - чувствуемый» изобилуют как в философских, так и в поэтических текстах. Так, у обэриутов поиск в поэтическом и философском языке параллелен: «Мое видимо, а то, что видим, - за видимым, придумано мною» [Друскин 2004, 522];

воспоминанье мним как дерзость,

за то мы и палимы. (А. Введенский).

Очень показателен перевод Ю.С. Терентьева текста Бубера, в котором соседствует причастие непредсказуемый с формой взаимности на -ем - «приключаемся друг к другу», причем имеется металингвистический комментарий философа, оценивающий форму приключаемся как «корявую», но необходимую для семантической точности выражения отношения взаимности. Можно утверждать, что соседство это неслучайно и что форма непредсказуемый не ограничивается семантикой возможности-невозможности, но развивает семантику взаимности по отношению к сакральному: «Настоящий диалог (т.е. не обусловленный заранее во всех своих частях, но... где каждый обращается непосредственно к своему партнеру и вызывает его на непредсказуемый ответ). Со мной приключилось нечто - вот обстоятельство, которое может быть без остатка распределено между “внешним” событием и “внутренним” впечатлением. Но когда я и кто-то другой, если употребить корявое, но не имеющее эквивалента выражение, “приключаемся” друг к другу, расчет не удается: там, где заканчивается душа, но еще не начался мир, получается остаток, а в нем-то и заключена самая суть»; «Мы живем в потоке всеохватывающей взаимности, неисследимо в него вовлеченные»1 [Бубер 1995, 231, пер. Ю. Терентьева, 24, пер. В. Рынкевича].

У Франка даже в субстантивированном причастии ясно реализуется мы, здесь особенно рельефна категория «причастности нас», а не мы как субъект: «То, что мы при этом высказываем, есть все же нечто иное, чем то, что мы имеем в виду и к чему относится высказываемое» [Франк 1990, 230]. У Сапгира:

Не то что не видим тебя — отрицаем Стеклянный наш мир для тебя проницаем,

- ты как неопределенность, но все-таки это и Ты в традициях обращения к Богу в сакральном тексте. Форма на -ем проницаем развивает здесь даже ощущение взаимности: «мир проницаем », но потенциально и Ты «проницаем» для нас, хотя мы это и отрицаем. Семантика [48] взаимности и причастности может актуализироваться в причастии на -ем/-им не только присутствием в тексте глагольной формы 1-го лица множ. числа или местоимений мы, наш. Так, стихотворение Сапгира «Куб» написано подчеркнуто хрестоматийным цветаевским ритмом (Вот опять окно, //Где опять не спят...), призванным, в том числе при помощи рифм (тут - куб - двух - дух), имплицировать интертекстуальную семантику взаимности (цветаевское двое): в зимний день он тут // во дворе твоем - // не отсюда куб - // голубой объем //между белых двух // корпусов зажат // ощутим как дух - // на просвет - закат. Но у Сапгира причастие ощутим отражает, прежде всего, отношения «я и Ты», где закат - эманация ипостаси Бога.

В стихотворении Давыдова имплицируется контаминация двух омонимичных форм; восстановление фонической формы причастия не мыслимы основано на повторении -ем/-им в форме 1-го лица множ. числа глагола: как не было смотрим но снова // не мыслим не мыслим не мы.

В причастной конструкции мы имеем дело с весьма классическим мы как указанием на класс лиц, «возглавляемый соответственным базисным лицом» [Бондарко 2002, 549], в роли которого в поэтическом тексте выступает лирический герой, а в философском - философ. Отнесенность к мы в причастной конструкции наряду с отсутствием выраженного субъекта в предложении перекликается со следующим классическим высказыванием Виноградова: «категория лица как структурный элемент предложения является потенциальной» [Виноградов 1975, 266]. С другой стороны, имплицированное или эксплицированное мы в причастной конструкции можно иногда трактовать и как соборно-конкретное мы, но в любом случае, это не авторско-ораторское мы, заменяющее я: пусть - так поются! это наше счастье // что так их можем представлять! //но есть - не только представляемое (Г. Айги); Стали зримыми миры // те, что раньше были скрыты. // Мы стоим, разинув рты... // что мы, полные любви, // вопрошаем: взял откуда? (Л.Аронзон); вещи нужные в хозяйстве //нелюбимые - но терпим // ... // все вокруг меня как лазарь // возвращаемый насильно // ... // вышел вон из тьмы родильной // в безначальный плеоназм //тих, белес, неузнаваем //ни к чему не применим //словом, то что называем // воскресением своим (В. Кривулин); мы знаем // давно //уже давно //тот //март // не //о // битаем (Е.Мнацаканова).

В стихотворении Аристова настойчиво подчеркиваемая прямая отнесенность формы на -ем (неузнаваемы - глядимся мы друг в друга) и -им (незрим - закрыт от нас) к мы приводит к тому, что даже прилагательное незнакомые частично отражает присутствующую в непосредственно близком контексте отнесенность к мы (незнакомые - как «те, которые нами не знаемы»): Рим незрим, // он закрыт от нас // потому что глядимся сейчас мы друг в друга // и потому неузнаваемы незнакомые лица. Ср. в сонете Карсавина: Незнаем Ты без них и без меня. //Один, Ты нам безумная стихия. И далее в тексте Аристова закономерно уже появляется соборно-конкретное мы в варианте мы... со всеми, а вслед за ним форма на -ем, вбирающая все предыдущие значения, развивающая семантику пространственно-временной приобщенности (причастности): но поем мы, не узнавая, со всеми.

И неузнаваем, но светел мир в пасхальную ночь.

Регулярность имплицитной отнесенности формы к такому субъекту, как мы, приводит к тому, что мы (например, в причастии чувствуемый) мыслится как нулевая (нейтральная) форма, а в случае отнесенности причастия именно к я местоимение в роли субъекта требует экспликации в творительном падеже и часто приобретает экспрессивное эмфатическое значение («0» как мы противопоставлено я). В следующем примере, если бы мы сказали «линия воображения воображаемая», то это, скорее всего, по умолчанию относилось бы к такому субъекту, как мы: К пустоте // За коей линия // воображенья //Воображаемая // Только мной (К. Кедров).

Но нулем в подобной конструкции при причастии может быть не только мы, но и Бог, или отношения мы - Бог. Подобную эмфатику я и настаивание на я как на субъекте при форме на -ем находим у Мнацакановой: в оппозиции моё - наше языковое чутье поэта подсказывает конечное наша:

«Утолимоя» именуемая

утолимая

именуемая

умоли

умолимая

умоли моя печали утоли моя именуемая умоли моя утоляемая умоли моя умоляемая

неопалимоя печали неутолимая печали моя мая печали

наша.

4.4.Развитие глагольности и семантики продолженного настоящего в формах на -ем/-им. Семантика покоящегося движения и семантика бесконечного

Одной из особенностей функционирования форм на -ем/-им в философском и поэтическом тексте является то, что адъективированные причастия и прилагательные стремятся (тяготеют) к восстановлению и актуализации глагольности. Необходимо отметить, что еще Виноградов отмечал, что причастия на -мый меньше поддаются качественным изменениям, чем страдательные причастия прошедшего времени. В этой связи очень продуктивным кажется дефисный термин Виноградова действие-состояние: «причастия на -мый представляют собой такой морфологический тип, в котором действия-состояния явно преобладают над оттенками качественной оценки и даже качественного состояния» [Виноградов 1986, 233].

Некоторую роль в актуализации глагольности играют видовые оппозиции. Несмотря на то, что формы на -ем/-им образуются в основном от глаголов несовершенного вида, в философском и поэтическом текстах может иметь место актуализация видовой оппозиции -ем/-им: «Все основные состояния хаоса передаются в литературе Гоголя тремя доминирующими видами куч: одни исчислимые, другие неисчислимые и третий вид - исчисляемые... Этот вид кучи дается в динамике ее становления, ритмически, а не в гармонизации избранного ряда качеств» [Подорога 2006, 74]. В стихотворении Кривулина вид актуализируется заменой в ФЕ «ничем не защищенный» адъективированного страдательного причастия прошедшего времени формой на -ем: и глубже и темней //ничем не защищаемых ветвей.

Видовая актуализация с целью восстановления глагольности может осуществляться при помощи риторического построения: «алогическое- логическое, невыразимое-выражаемое, из недр бытия рождаемое слово» [Булгаков 1999, 9].

Видовая актуализация в философском тексте затрагивает не только непосредственно причастия, но и отпричастные существительные: «Следует говорить не о рожденности от Бога, а о рождаемости и о рождении» [Карсавин 1990, 254]. Лосев использует как термин ощутимость вещи, так и термин ощущаемость вещи. С точки зрения семантики возможности-невозможности ощущаемость даже теряет семантику возможности в пользу восстановления «причастности» подчеркнутой несовершенным видом: «это не значит, что вещность есть ощущаемость. Итак, ощутимость вещи есть один из ее способов данности в

окружающем ее инобытии» [Лосев 1999, 426].

В следующем примере отпричастное существительное ненаблюдаемость имеет значение не столько «невозможность наблюдения» (т.е. агностицизм), а развивает семантику отсутствия наблюдения как деятельности или как процесса: «Взгляд обращен на невидимое, отсюда вся случайность видимого, его “ненаблюдаемость”, ведь видимое появляется неизвестно откуда и как» [Подорога 2006, 152].

Глагольность в поэтическом и философском тексте актуализируется и при помощи градаций. Формы на -ем/-им активно сочетаются с такими показателями глагольности и нарастания действия, как более, менее, все более, все менее: (...а почему бы и нет?..) - и рука тишиной отягчалась // все более зримой (Г. Айги). Характерна также сочетаемость с операторами всегда, никогда, постоянно, постепенно, уже: «вещь всегда обращена к нам той или другой своей стороной, сознаваемой и понимаемой нами» [Лосев 1999, 457]; плещется плексус и пылится фикус //не поливаемый никогда (В. Кривулин); постоянно воспламеняем //Люблю (К.Кедров); «облекает их в тугоплавкую, постепенно опрозрачнивае- мую форму слова» [Булгаков 1999, 211]. Форма незримый, сочетаясь с уже, восстанавливает свою глагольность, но не теряет при этом статус поэтико-философского термина: и уступаете вы место // дальнейшему: // уже незримому (Г. Айги). Средством актуализации глагольности может быть сочетание формы на -ем/-им с другими инфинитными формами, подчеркивающими длительность и развертывание действия, например деепричастия: она проста такою Простотой // что больше говорим - кружа вокруг молчаньем //и иссякая дополняема (Г. Айги).

Градация как нарастание действия (или одновременно действия и состояния) может актуализироваться в графической репрезентации: как будто в костре окружаемом криками (Г. Айги).

Возрастание глагольности в формах на -ем/-им позволяет выявить взаимосвязь грамматической семантики с поисками философским и поэтическим текстами возможности выражения семантики бесконечности: «буквально это слово значит “незабываемое”, “незабвенное”, а следовательно, “вечное”» [Лосев 1990, 55].

Совмещение идеи длительности с идеей возможности в формах на -ем/-им приближается к выражению семантики бесконечности: все - в состояньи паденья с веток //незавершаемом! (Г. Айги). Таким образом, семантика длительности понимается одновременно и как потенциальная бесконечность: с одной стороны радость не длится, а завершается, с другой - завершение невозможно: мир // назывался // «долго» // и радость // «незавершаема» (Г. Айги).

Совмещение временных планов и сочетание в ближайшем контексте форм на -ем/-им с временной антитезой в действительных причастиях дает возможность подчеркнуть относительно вневременной характер страдательных причастий настоящего времени: нет спящего - а есть приснившееся! // ... // его - никем не ощущаемого - // до бездны - // меры не имеющей: //гореть вещам // незримых мест (Г. Айги).

В следующем примере семантика покоящегося движения дает возможность понять, что время в причастии настоящего времени нужно трактовать достаточно условно, и формы на -ем/-им нужны более для выражения идеи длительности и потенциальной бесконечности: «Соглашаясь с Бергсоном, с помощью понятия длительности подчеркнувшим динамизм душевной жизни, Франк возражает ему: динамизм душевной жизни “не тождествен временному течению”... Ее можно скорее уподобить волнуемому и все же неподвижному океану, чем безвозвратно протекающей реке» [Мотрошилова 1998, 397].

В грамматических терминах - это идея «продолженного настоящего», иными словами, можно утверждать следующее: при помощи форм на -ем/-им можно переосмыслить грамматическую идею «настоящего времени» не как момента речи, а как продолженной или иногда беспредельной длительности (но не вневременности). Эти формы незаменимы в своей возможности выразить феноменологическую редукцию, состояние человека или предмета, находящегося в центре продолженного настоящего: это - светило из боли: // вместо огня заполняемое // болью безбрежной и неиссякаемой - // центр-озарение жизни мое (Г. Айги); «имманентный разрыв в длимой форме сохраняющего верность процесса» [Бадью 2006, 69, пер. В. Лапицкого]. В ряду нескольких форм действительных причастий даже лексикализованные прилагательные (невесомые) могут заново обретать глагольность как продолженное настоящее: Миг зависания неописуем // ... // Им несомые // и невесомые // будем продолжены (К. Кедров). Но это не просто продолженное, а экзистенциальное настоящее: форма на -ем придает продолженному настоящему значение экзистенциального настоящего, то есть настоящего, которое соотнесено с субъективностью и с идеей здесь-и-сейчас: Открыт - ты - в - мясе - до - ума! - // такою - выворачиваемой точкою (Г. Айги); «Понятие здесь не “отрезок”, а живой орган. Понятие понимаемое живет и движется» [Шпет 1994, 304]; сюда не вставлена луна - // лишь Поливальная Машина // плывёт над городом, темна // и хорошо остановима (А. Поляков); и повторяемое // солнце сентября // из поперечных улиц ослепляло (В. Аристов).

Причастие, таким образом, «идеально» воплощает семантику покоящегося движения. В этой связи характерно сочетание форм на -ем/-им с существительными идея, цель, которые, в отличие от существительного понятие, даже в формально объектной позиции не могут реализовать прямые субъектно-объектные отношения, а неизбежно привносят пространственную и статальную семантику, понимающуюся как покоящееся движение (например, созерцание или умственное созерцание): «настоящей умосозерцаемой идеи в отличие от отвлеченного понятия, которому принадлежит только общность... цельная идея, открытая умственному созерцанию» [Соловьев 1990, Т.2, 205]; «Имея. уповаемою целью быть полным господином физических сил своей и общей природы» [Там же, Т.1, 142]; «“идея”, как только “мыслимое содержание”, здесь не может быть осмысленно отделена от реальности и взята отвлеченно» [Мотрошилова 1998, 272].

Более того, по отношению к продолженному настоящему (например, в приведенных примерах Айги, Аристова, Полякова) можно условно говорить о «покоящемся продолженном настоящем».

Таким образом, в философских и поэтических текстах ХХ в. как отдельные причастия, так и переосмысленные парадигматические отношения действительных и страдательных причастий могут выражать собственно философское значение беспредельной длительности и возможности, безразличной к прямым субъектно-объектным отношениям, то есть возможности, потенциальности как таковой.

Иными словами, русское страдательное причастие настоящего времени очень удобно для выражения в языке категории бесконечного (как крайне предельного).

4.5. Текстообразующая роль форм на -ем/-им

Понятийная нагруженность форм на -ем/-им обуславливает их текстообразующую роль в языке поэзии и философии. В философском тексте часто создаются своеобразные ритмические конструкции путем повтора форм на -ем/-им: «Имя во всей своей конкретности есть некоторая живая энергия, которая, как и все живое, ощутима внутренней интуицией и может быть лишь выявляема, рассказываема, чувствуема созерцающим» [Булгаков 1999, 250-251]; «она ясно ощутима, представима, мыслима и сообщима - притом сообщима именно как тайна же» [Лосев 1999, 460]. Окказиональное прилагательное Лосева воззритель- ное (также с сакральным значением) совмещает сущностное и зрительное, что соотносится с понятием «интеллектуальной интуиции», далее Лосев разворачивает ряд форм на -ем/-им, как градаций и ипостасей воз- зрительного: «предметы ума, смысловые, сущностные предметы, тоже наглядны, воззрительны, созерцаемы, видимы очами ума» [Лосев 1999, 631].

В языке философии образуется своеобразная продуктивная текстообразующая модель соседства «длинных слов» - действительных и страдательных причастий настоящего времени с -ющ и -ем: «Пусть снова будет воспринимаемое и воспринимающий. от воспринимаемого к воспринимающему - вот недлинный путь от сопровождаемого к сопровождающему» [Друскин 2004, 520]. Но и текст Айги сориентирован на удлинение слова и использует эту модель и просто единичные страдательные причастия на -ем по типу философского текста. У Айги: из места дорогого мне // и видного а больше — ощутимого // в тумане - там //и в боли - здесь...; ... и не-отводимым //такой напряженности холодом - Духу подобным...; это - светило из боли: вместо огня заполняемое // болью безбрежной и неиссякаемой.

Вообще, использование причастий в поэзии ритмически связано с идеей удлинения слова и удлинения строчки, а иногда и того, и другого, что, так или иначе, подразумевает приоритет статики над динамикой или идею покоящегося движения.

Текстообразующую роль причастия в суггестивном тексте выявляет корневой повтор. Продуктивной моделью здесь является «существительное + причастие от одного корня» (познание познаваемое): «все нами познаваемое как познаваемое, все известные нам свойства и отношения существующего, весь наш мир полагается нашим же познающим субъектом и вне его познания вовсе не существует; вне же его существующая самобытная действительность - Ding an sich - совершенно недоступна познанию, есть для нас чистое х» [Соловьев 1990, Т.2, 27]; «Анализ “сознаваемого сознания”, как коллективного предмета, показывает, что само я, имрек, есть “носитель” не только своего “личного” сознания, но и общного» [Шпет 1994, 115].

В конструировании собственных терминов (в основном потенциальных слов - отпричастных существительных на -ость) многие философы и поэты используют страдательное причастие как производящую основу: «Я называю, исключительно для краткости обозначения, первое содержанием, второе я, третье сознаваемостью (Bewusstheit)» [Там же, 70]. Характерно сопряжение в философском тексте производящей основы (основ) и результирующего понятия: «только тогда, когда мы знаем треугольник как не сводимую ни на что и ни в чем не выразимую абсолютную индивидуальность, только тогда, когда треугольник ровно ни из чего не состоит, ни из сторон и ни из углов, и вообще не содержит никаких признаков, никаких предикатов... абсолютной ни на что несводимости» [Лосев 1999, 454].

В стихотворении Аристова «Неверный свет костра» сочетание отпри- частного существительного неуловимость и формы на -им - непостижимую позволяет обособить формант -им и частично вернуть глагольность существительному на -ость: вернув непостижимую неуловимость верности. В поэзии Айги формы на -ость, образованные от причастий на -ем/-им динамизируют покоящееся движение: да: как души простота (детской) как вольно-прозрачная ее направляемость в покое своем.

С другой стороны, они призваны не просто воплотить идею покоящегося движения, но и показать восхождение от причастия к отпричастно- му существительному как стадийность возрастания покоя в движении: ты - в каждой точке этой зримости!.. - как будто красной сетью бабочек убитые

пока неотделимы (Г. Айги).

Но и сами формы на -ем/-им часто представляют собой окказиональные (или потенциальные) слова. Ряд других причастий на -ем/-им делает их появление в тексте закономерным: «Трансрациональная истина лежит именно в невыразимой середине. Она есть непостижимое. единство познаний, которые. остаются безусловно несогласимыми» [Франк 1990, 312]; «Бог, от которого неотмыслима форма бытия “ты еси”» [Там же, 487]; детскостью-мыслью //легко обласкаемых... (Г. Айги).

В стихотворении К. Щербино интереснейшее окказиональное дефисное образование медленно-недышим призвано отразить сложную семантику чистой причастности, нерасчлененной субъективности, устраняющей субъектно-объектные оппозиции, и покоящейся длительности: там где душа атже ляжет в стеклянный лифт //словно в ладью и вверх словно в ладью и вниз // сунется в воздух-сын ввяжется в воздух-дух // медленно-недышим пустит корабль-вздох.

Особенностью философских текстов является чрезвычайная частотность и понятийная нагруженность субстантивированных форм на -ем/-им: «Но притупить человеческую чуткость и держать его разум в границах постигаемого, как принято нынче выражаться, - такая задача может вдохновить только ограниченное существо» [Шестов 2001, 375], «это сомнение в нашем познании последовательно приходит к сомнению в самом бытии познаваемого» [Соловьев 1990, Т.1, 106], «вторая форма - “непостижимое само по себе” как “неисповедимое” или “неизъяснимое”» [Франк 1990, 198]; «Удовольствие от созерцания природно-возвышенного приходит от величины созерцаемого» [Подорога 2006, 59].

Философский и поэтический тексты стремятся подчеркнуть глагольность даже в субстантивированном причастии, что, возможно, более эксплицировано в переводном тексте: «Второе относится к переживаемому, под которым мистики понимали переживание единства и объединения души с сущим в себе Богом» [Бубер 1995, 392, пер. И. Маханькова]; «поставить упорствование того, что знаемо, на службу собственной длительности незнаемого» [Бадью 2006, 72, пер. В. Лапицкого].

Замечательна текстообразующая роль причастия в работе Франка «Непостижимое» - на протяжении всего текста субстантивированное причастие непостижимое как понятие разворачивается в разнообразных семантико-синтаксических отношениях: «носители жизни как будто исчезают в какой-то непостижимой дали или всплывают из непостижимой глубины... и это иное есть что-то непостижимое и таинственное... мы должны признавать, что это непостижимое и непонятное в нас. составляет, собственно говоря, наше подлинное существо. но и все вообще непостижимое и загадочное “во мне”», «откровение непостижимо страшных блаженных глубин бытия. подавить испытываемый при этом трепет блаженства или жути»; «под “непостижимым” мы во всяком случае не должны разуметь что-либо безусловно и абсолютно для нас недостижимое или непознаваемое» [Франк 1990, 191192, 195].

Причастие непостижимое самим философом связывается с идеей причастности или прямо с причастием (в теологическом смысле) если не эксплицитно, то непосредственным соседством в тексте слов причастие и причастность и форм на -ем/-им: «Сущность (оиоіа) Бога совершенно неименуема, так как и совершенно непостижима... Как неименуемая, она... пребывает выше причастности» [Булгаков 1994, 112].

Конструирование понятия, включающего предложную конструкцию с местоимением, характерно для философского текста ХХ в., а для Франка характерно и использование здесь причастий на -ем/-им. Кожев написал бы эту конструкцию как «непостижимое-для-нас». Интересно, что хотя Франк использует подобные конструкции, но не с причастиями, а с существительными: например, он может написать «я-с-Богом» и т.д., но очевидно, что причастие для Франка несет в себе такой заряд свернутой динамики / глагольности, что оно не может стать полноценным понятием и полностью субстантивироваться: «непостижимое для нас вместе с тем есть и “само по себе непостижимое”. Первая форма “непостижимого” - “непостижимое для нас” - с одной стороны, гораздо легче анализируема» [Франк 1990, 197].

4.6. Взаимосвязь пространственной и сакральной семантики. Идея

присутствия

Приобщенность или причастность1, актуализирующаяся в семантике причастия, понимается и в сакральном смысле: как личностное взаимодействие «я - Бог» с возможным отождествлением части и целого; подобную семантику можно выделить в целом ряде уже проанализированных контекстов.

Осмысление семантики названия самой грамматической формы2 всегда чрезвычайно важно для осмысления потенции развития формы. В этом смысле причастие устанавливает отношение к причастию. Ведь именно причастие и причастность создает то переосмысление субъектно-объектных отношений, которое реализуется и в грамматике - во всяком случае, об этом задумываются поэты и философы: «когда в молитве, покаянии или причастии мы чувствуем себя внезапно чудесно избавленными от мук совести. мы чуем непостижимое как некую реальность» [Франк 1990, 192]; или у Айги: не покоримая - никем! - незаметность // мерзлость достоинство и обособленность // да непричастность (о Боже! какая невообразимая - здесь - непричастность).

В семантике слова причастие, понимаемого в сакральном смысле, актуализируется заложенное взаимодействие части и целого, например у Шпета: «Всякое уразумение по существу своему есть не просто “участие”, а “соучастие”, “сопричастие” и “сопричастность”. Это само по

1 О причастности как термине см. также § 4 главы I.

2 О семантизации грамматических терминов в современной поэзии см. [Николина 2009].

себе уже есть новое сознаваемое в его единстве: сознаваемое единство сознания» [Шлет 1994, 113-114]. Здесь причастие наделяется, с одной стороны, семантикой причастности, и в то же время Шпет критикует Трубецкого за излишнее обобщение в термине соборность, хотя страдательное причастие отражает в том числе и семантику соборности.

У Мнацакановой причастие причастием звучит почти как декларация:

немыслимая рыба

моего причастия лети

над безучастием века

Можно семантизировать каждое слово грамматического термина: «страдательное» «причастие» «несовершенного» «вида» «настоящего» «времени»; при этом необходимо иметь в виду, что семантизация грамматического термина страдательное причастие настоящего времени в связи с причастностью в современной поэзии может не актуализировать прямую связь с сакральной семантикой причастности: поросла былью сказка, вернулся // ястреб - в свою перепелятню, забылся // девочке - до страдательности и причастности // излюбленный ею глагол - переставленный //отсюда - в прошедшее время... (О. Пащенко).

«Причащать, причастить... приобщить, присоединить, сделать соучастником чего» [Даль 1990] - эта семантика причастия актуализируется в поэтическом и философском текстах практически в церковном смысле: причастие - участие, прикосновенность, сродство, сочувствие, связь, зависимость (евхаристия, Тело Господне и т.д.). Родственность причастия как грамматического термина и Причастия в теологическом смысле может быть либо прямо декларирована в философском и поэтическом тексте, либо эксплицирована отнесенностью формы на -ем/-им, например, у Франка: «когда в молитве, покаянии или причастии мы чувствуем себя внезапно чудесно избавленными от мук совести... Во всех таких случаях нам кажется, что мы стоим перед чем-то непостижимым» [Франк 1990, 192].

Показательно, что переводчик Кузанского использует целый ряд причастий на -ем в главе, которая называется «О причастности»: «единство, несообщаемое, неразвертываемое самотождество, непостижимо, как оно есть. Поэтому точность круга, как он есть сам по себе, остается непередаваемой» [Кузанский 1979, 212, пер. З. Тажуризиной]. В следующем отрывке причастие несообщаемый связано с понятием причастности прямо в тексте: «Разумное приобщение к этому в высшей степени актуальному несообщаемому свету и есть их чтойность (quidditas). Значит, актуальность нашего разума состоит в причастности к божественному разуму... Таким образом, весь наш разум скорее всего существует в силу причастности к божественной актуальности в потенциальном многообразии» [Там же, 212-213].

Семантикой причастности объясняется и частотность отрицательных форм на -ем/-им, в том числе отрицательных субстантивированных причастий. Модель «не - -ем/-им» чрезвычайно продуктивна в философских и поэтических текстах: «И ты найдешь, что много богословов воспели ее не только как невидимую и необъемлемую» [Ареопагит 2008, 125, пер. Г. Прохорова]; Или надеется, знает (незнаемый!) все про любовь... и кровь?.. (В. Соснора); по Пред-Писанию, // неупреждаем (П. Целан, пер. В. Барского); Непостижимое, незримое, невидимое эксплицируется как всегда потенциальное: и ярче - до-незримости - чем раны //лицом вы будете висеть // на божьем: жарком и прозрачном // никем не видимом // ветру (Г. Айги). Отрицательное причастие в апофатическом тексте приобретает семантику одного из имен Бога: Устойчивость ясная Гласо-Возможности - той же // Стократностью Отчей! - Тень

- Чистота: в единящем //Безмолвии Незамутняемом (Г. Айги). В приведенном примере важна также глагольность: Безмолвие Незамутняемое

- это то что не замутняется, а не «то что нельзя замутнить»; таким образом, значение возможности не актуализируется, а глагольность присутствует, несмотря на прописную букву, сообщающую всему словосочетанию статус имени.

Отрицательное субстантивированное причастие с прописной буквы может восприниматься и как традиция философского текста (Недавнее, Невыразимое // (прекрасное как обед бедняков (Г. Айги)).

Сакральная семантика форм на -ем/-им подчеркивается в сочетаниях с такими словами как тайна, дар (соответственно, «принимать святые Тайны, Дары, Причастие.»), например у Лосева: «Тайна есть то, что по самому существу своему никогда не может быть раскрыто. Но она может являться. Явление тайны. есть только такое ее состояние, когда она ясно ощутима, представима, мыслима и сообщима» [Лосев 1999, 460]; «Даруемое всему сущему и сверхизливающее причастность всех благ» [Ареопагит 2008, 158, пер. Г. Прохорова]; и веруя пребуду я как хлеб // как пища - вся даруемо-раскрытая // для неба этого с его умом (Г. Айги). Вспомним также ранее приведенный пример из Друскина: «дар, даром даваемый».

С идеей тайны и сакрализированным статусом связано также использование форм на -ем/-им для выражения идеи молчания: «Но из глубины уныния, среди печального молчания, слышится неумолчный шепот, робкий и тихий, но вместе с тем уверенный и незаглушимый» [Булгаков 1994, 176]. Контексты молчания, тишины, темноты, невер- бальности становятся регулярными для причастия на -ем/-им в поэзии второй половины ХХ - начала XXI в.: я уже слов ее не понимаю // или не помню //одно лишь мычание немое//невытравляемый тихий мотив (В. Кривулин); боярышник - при пении молчащий // как бог молчащий - за звучащим Словом: // молчащий - личностью неприкасаемой: // лишь тронь - и будет Бога нет (Г. Айги); Вот стою над обрывом, над свиваемой в клуб //темнотой, //Это чистым все слышно, это чистым все видно, // И пути их прямы - кресты... (Е. Шварц); Маленькие кадры, вырываемые из темноты // Кроты: Рыть бы да рыть Раскрывать рты // Закрывать рты //В недрах присутствующей немоты (А. Афанасьева); до осязания созвучий //роняемых тобою из ничто (В. Тарасов); мир неязыкий //простерся к тебе //осязаемо (В. Лукичев); они всего-навсего далеки // от чего-то такого о чём и подумать не- //льзя не то что сказать или написать // ... // чьи качества как и оно само несказуемы суть (Д. Давыдов).

Хотя, как известно, русское слово причастие - это калька с латинского Participium, однако семантика «части» в нем реализуется не только как участвующий или принимающий участие, но, благодаря присутствию русского при- - непосредственно как причастность (при-частность), и в значимом множестве текстов - как пространственная причастность (важна семантика не только части, но и при- как присутствия сакрального). Семантика существования всегда связана с пространством. Формы на -ем/-им от глаголов чувственного восприятия тоже реализуются как вид пространственных отношений: Я видел контур города больного // неизлечима была над ним голубизна (В. Аристов);

Хорошо гулять по небу, что за небо! что за ним?

Никогда я прежде не был

так красив и так маним! (Л. Аронзон).

В тексте Аронзона рифма за ним - маним включает форму на -им в явно пространственные отношения, но кроме того, та же рифма за ним - маним содержит косвенное указание на сакрального деятеля. Прямая декларация сакрального смысла в причастии как грамматической форме звучит в стихотворении Кедрова: Я гол он гол Бог гол // я несказуемое сказуемое - // гла-гол.

Развитие сакральной семантики форм на -ем/-им характерно для онтологического философского текста, в частности русского; эти формы актуализируют онтологизм и экзистенциальность как основные характеристики русского философского текста. Очень важно, что и грамматически, и теологически причастие включает идею реального существования - это своеобразная активная антивиртуальная форма: «чтобы быть сознаваемым, надо сначала просто быть» [Лосев 1999, 427]; «само- причаствуемые сначала сами причастны Бытию... будучи по причине причастности Бытию и сущими, и причаствуемыми» [Ареопагит 2008, 232-233, пер. Г. Прохорова].

Хотя это и не относится исключительно к формам на -ем/-им, а к причастию вообще, можно привести высказывание Кьеркегора, проливающее свет на экзистенциальность причастия в философских текстах: «Настоящее - это вечное, или, точнее, вечное - это настоящее. В этом смысле некий римлянин (Кьеркегор здесь имеет в виду Теренция) сказал о божестве, что оно praesens (praesentas dii)» [Кьеркегор 1993, 182, пер. Н. Исаевой, С. Исаева]. Формой действительного причастия «praesens (praesentas dii)» Кьеркегор говорит о настоящем как о «присутствующем божестве». Именно в причастии для философа более всего актуализируется идея присутствия, и, развивая эту семантику, формы на -ем/-им в конце ХХ - начале XXI в. включают человека в присутствие, но не как воспринимающего субъекта, а как «присутствуемого» в настоящем.

Формы на -ем/-им могут очень успешно развивать пространственную семантику нахождения, состояния «при чем-то», «при ком-то», то есть семантику присутствия. Поэт Милорава тонко чувствует пространственные отношения, и семантика причастия у него сочетает про- странственность и причастность: колеблем как состоящий при чем-то, причастный чему-то:

гул зари

веский прибой раззолоченный

осторожный

при стае

колеблем -

пройдя

приближеньем.

В стихотворении Айги «Константин Леонтьев: утро в Оптиной пустыни» (обратим внимание на заглавие) метафора включает нахождение при каком-то событии, причастность к какому-то событию или месту: «есть» - повторяешь - как будто в себя помещаешь // светящее место: //- о есть! - // ... // темью при комьях белеющих: //самообъяснимо - что есть.

И поэтический язык, и философский, испытывая потребность в выражении «присутствия святого», в ХХ в. уже не могут пользоваться теми же средствами, что в XIX в., то есть лексико-стилистическими средствами (архаизация речи, церковнославянизмы и т.д.) или формами, которые явно осознаются говорящими как неузуальные, устаревшие и т.д.

В этом смысле форма на -ем/-им уникальна тем, что, с одной стороны, она, как уже говорилось, стилистически маркирована в разговорной речи, а с другой стороны, она продолжала свое существование и активно использовалась в научном языке, а в качестве прилагательного - и в разговорной речи. Поэтому, будучи заимствованной поэзией через язык философии уже с обновленной семантикой и субъектно-объектной структурой, она осознается в поэтическом тексте как обладающая семантикой высокого, но при этом не маркируется заведомо стилистически (являясь почти нейтральной). Возможно, эта линия будет подхвачена многими поэтами и философами и частично - другими видами письменной и устной речи (например, личная молитва), как у Айги - причастие как форма обращения к Богу (на Ты):

за лицами Ты есть - основою оплакиваемой.

Можно допустить утверждение, что именно причастные формы на -ем/-им более всего приспособлены к потенциальному выражению в русском языке присутствия такого имплицированного субъекта, как Бог. Уместно привести еще несколько ярких примеров, иллюстрирующих семантику «причаститься к говорению о Боге» в философских и поэтических текстах: «С тех пор как весть об исполнившемся времени (кайрос) была провозглашена Иоанном Крестителем, “каждый” человек, а значит, всякий человек, совершающий требуемое возвращение, “усилием входит” в Царство (как об этом говорит Иисус: Лк 16:16; ср. Мф 11:12)» [Бубер 1995, 245, пер. И. Махонькова]; такие // острова темнеющие // другим для зрения // не указуемые (Г. Айги);

Вы сами уже посещаемы чем-то похожим на зарево:

или возможность опасного есть : в освещаемых лицах -

всюду - невидимо - всех озаряющее: оно окончательное

Слова-Огня: (Г. Айги).

Рассмотрение семантики и функционирования причастий на -ем/-им в философских и поэтических текстах демонстрирует, что эволюция этой формы определяется, с одной стороны, уже сложившейся семантикой, отличающейся от общеязыковой, а с другой - сферой потенциальности, то есть возможностью дальнейшего развития русским языком той грамматической и лексической семантики, которая уже сейчас очевидна в языке философии и поэзии.

Философский и поэтический текст демонстрируют концентрацию активных общеязыковых процессов именно в грамматике, т.е. зоны потенциальности выявляются, прежде всего, на грамматическом, а не на другом языковом уровне. Это обусловлено тем, что философские и поэтические тексты более всего чувствительны к категориальным изменениям в историческом, языковом сознании говорящего; в этом смысле словообразование отражает те же самые процессы, что и грамматика. На других уровнях конвергенция этих текстов, хотя и выявляет общеязыковые тенденции, но, прежде всего, позволяет говорить о внутрисистемных особенностях языков философского и поэтического текстов в их динамическом взаимодействии.