§ 7. Имена философов в поэтическом тексте
Отдельную группу философских лексем, фигурирующих в поэтическом тексте, можно обозначить как «имена философов» (ср.: Я загажен именами // знаменитейших особ // и скажу тебе меж нами // формалистами в особь (Д.
Хармс)). Традиционно поэзия осваивает избранные имена философов. Интересно, что имена Гегеля, Шеллинга и др. редко становятся предметом внимания поэтического текста, так же как имена большинства русских философов - Соловьева, Лосева, Франка, Шпета и др.[94] Формальное отсутствие антропонима в поэтическом тексте отнюдь не подразумевает то, что данный философ не влияет на поэтическую систему того или иного автора. Частотность определенных имен философов в поэтическом тексте связана как с параллельным введением авторских философских терминов, так и, еще в большей степени - с лингвокультурологическими факторами: популярности имени того или иного философа в культуре, в частности, благодаря фонетическому облику его имени (фамилии).В середине ХХ в. наиболее частотным именем является Э. Кант, также частотными - Платон, А. Бергсон, С. Кьеркегор, Г. Лейбниц[95]. В 19902000-е гг. это Ж. Деррида, М. Хайдеггер, А. Бергсон, С. Кьеркегор, Р Барт, в меньшей степени - Ф. Ницше (Кафка, Ницше, продрогшие в реке мертвецы // Будут сахарницу с жадностью выедать, // Киркегор старый датчанин в пепельном парике молоть небо за нас... (А. Романова)), при отсутствии не менее знаменитых имен современных философов - Ж. Делеза, А. Бадью и имен почти всех русских философов.
Русский философский текст, разрабатывающий онтологическую гносеологию, изобилует критическим размышлениями о Канте. Историки философии отмечают «синдром такого критического отношения к Канту, которое стоит на грани нелюбви, чуть ли не ненависти к великому немецкому мыслителю» [Мотрошилова 1998, 336]. Это отношение, однако, не исключает высокую популярность кантовской мысли и признание текста Канта как обязательного в культуре: где после хая и разборок царят хаос и раскардаш
сажусь пишу читаю канта
малинового...
(В. Кривулин),две ночи подряд // сны о Канте // что бы // это // могло // значить? (В. Леденев). Ненависть, нелюбовь, против как ключевые слова по отношению к Канту присутствуют в высказываниях как философов, так и поэтов: «Весь русский мифический алогизм проникнут ненавистью к Канту» [Трубецкой 1994, 173]. Запись Хармса «Против Канта»1: хотя «Я.С. Друскин позже утверждал, что Хармс Канта не читал» [Кобринский 2008, 401]. Именно Канту противопоставляет Введенский свой поэтический текст, когда говорит, что он провел поэтическую «критику разума, более основательную, чем та, отвлеченная («Критика чистого разума» Канта)» [Друскин 2000, 334].
С Кантом философский текст связывает темы «страшного суда», «адского огня», «черта» и т.д.: «Канту у Шпета так же не повезло, как вообще у большинства русских философов... Кант для Н. Федорова лжесудья на страшном суде. Для Флоренского Кант - “Столп злобы Богопротивныя”» [Бибихин 2008, 361-362], «Кант - черт!.. не более, не менее. Таков русский Кант. искуситель, враг, высвеченный в своей сущности отсветами адского огня» [Мотрошилова 2006, 197], «София и черт (Кант перед лицом русской религиозной метафизики)» [Ахутин 2005, 449], что обуславливает эмоционально-оценочный пафос упоминаний имени Канта в русском философском тексте. Эмоциональная оценка в поэтическом тексте достигается также при помощи рифмы, так, показательны примеры появления одной и той же рифмы, меняющей название профессии философа на музыканта при помощи иронического обыгрывания антропонима у разных поэтов: окончательный закон // встал над вами как балкон // говорил философ Кант: //я хотя не музыкант... (А. Введенский), и далее: (хотел музыкант переделаться в Канта//но тут же его попросили обратно) // ... //Реальность сквозит папиросной бумагой (Г. Сапгир).
Имя Шестова упоминается, прямо или косвенно, поэтическим текстом достаточно регулярно: вспоминаю ангела смерти // о котором давным-давно читал у шестова // этот ангел тоже весь покрыт глазами (А. Сен-Сеньков); можно привести пример иронического окказионального слова Аронзона шестота, производного от антропонима: за чустотою чустота...
// за шестотою шестота. Интересно, что этот пример обыгрывания имени Шестова - один из редких случаев исполь-1 Ср. нашумевшую статью В. Эрна: «”От Канта к Круппу” (“И как гром его угроза // Поражала кантиан”, - читаем мы в шуточной балладе про философа)» [Аверинцев 2001, 87].
зования имен русских философов для метаязыковых игр, хотя освоение терминов русской философии, безусловно, происходит. Именно имя Шестова наделяется Т Кибировым определением «наш»: уже Платон... и Кьеркегор... и наш //Шестов.... Освоение имен некоторых западных философов в контексте иной философской лексики чаще всего акцен- тированно интертекстуально и активно использует цитацию текстов Шестова, устанавливая прямые связи с его философским текстом. Так, текст Сапгира (Недаром понял мой отец - сапожник, Бёме // Вдруг понял я что этот мир - печаль) отсылает к формулировке Шестова «об этом рассказал через две тысячи лет... сапожник Яков Бёме» [Шестов 1993, Т.2, 48].
Образ Кьеркегора и его имя становится значимым в поэзии 1960-х гг.[96] Кьеркегор явно присутствует в петербуржской поэзии (И. Бродский, Л. Аронзон, В. Кривулин); о популярности имени свидетельствует то, что Кривулиным вводятся даже мнимые отыменные иронические топонимы, причем характерно определение родной по отношению к Кьеркегору (ср. «наш Шестов»): садись придурок на пригорок // пиши придурок пеизаж //родной деревни Кьеркегорок.
Айги читал Кьеркегора по-французски (и долгое слышу // «le dieu a ete»: // киркегорово.); цитация по-французски и русское отыменное прилагательное киркегорово создают своеобразный интертекст, отражающий лингвокультурную ситуацию в поэтическом андеграунде 60-70-х гг.
Таким образом, введение имен философов может играть и неироническую, роль, например название стихотворения Айги «Константин Леонтьев: утро в Оптиной пустыни». В более сложных контекстах присутствие иронии не исключает неиронической трактовки философского термина. Так, Хармс в стихотворении «Комментарий к философии А.И. Введенского» играет на полном совпадении имен поэта Александра Ивановича Введенского, которому посвящен сюжет стихотворения[97], и его дяди Александра Ивановича Введенского, известного русского философа, неокантианца, вследствие чего заглавие стихотворения может читаться как типичное философское высказывание.
Философская терминология обуславливает прочтение и следующей строчки § I. - Удивление как философского термина Платона (ср.: «Здесь осуществляется своеобразное удивление» [Ильин 2007, 58]); тем самым проводится параллель между дружеской «философской» попойкой обэриутов и диалогами Платона, что поддержано и появлением еще одного имени - философа- обэриута Липавского:КОММЕНТАРИЙ К ФИЛОСОФИИ А.И.ВВЕДЕНСКОГО § I. - Удивление
он в комнату бежит на четвериньках смотрит в комнате стол стоит ах он рад, он пришёл на вечеринку позабыв и молодость и стыд
Липавский пьёт легко и звучно (Д. Хармс).
Иронически-неироническое обыгрывание имени философа и терминов его философии или популярных образов становится традиционным приемом поэтического текста (Государство - по платону // время суток - по москве //время летне время оно (В. Кривулин)), причем регулярно используются фоносемантические средства: Беркли // масло // мыслимое (Б. Констриктор). Для Кедрова характерен анаграмматизм при введении имен философов, но необязательно связывающий имя философа с терминами его философии, а более или менее произвольный: Алмаз Спинозы; август блаженному Августину, Плотина Плотина беспредельна //как пар Парменида, вплоть до формальных палиндромов: Вес о Лосев // Логика аки гола // Иль символ лов мысли // Соло голос // Логос о гол // ... // Вея дребадан над о Бердяев //И икс не роль Флоренский.
Имена философов часто попадают в семантически значимую рифму, концептуализируя само имя философа и превращая его в философский термин. В частности, имя философа может рифмоваться с одним из основных его понятий: у Бродского Т. Гоббс рифмуется со словом «удобство» (Важно многим создать удобства. // (Это можно найти у Гоббса.)), т.е. имя философа рифмуется с ключевым словом его философии в представлении поэта.
У Хармса в «антибергсоновском» стихотворении про Петрова[98] имя Бергсона сначала рифмуется с ключевым словом его философии сон, а затем эта рифма становится основой сюжета, то есть реализацией концепции исчезновения и появления как связи и взаимопроникновения прошлого и настоящего: Ну и ну сказал Бергсон // Сон ли это? Нет, не сон //...
// И Бергсон туда полез. // Лез и лез и вдруг исчез. // Удивляется Петров: // «Я, должно быть, нездоров. //Видел я: исчез Бергсон. // Сон ли это? Нет, не сон». Такая концептуализация фоносемантических средств и выстраивание на этой основе сюжета носит иронически-неи- ронический характер, что становится традицией петербургской поэзии. Так, Аронзон обыгрывает в стихотворении «Бабочка» с характерным подзаголовком «трактат», восходящим к философским трактатам обэ- риутов, чрезвычайно популярный сюжет «сон о бабочке» Чжуан-цзы[99], причем связь понятия с именем философа устанавливается фоносемантическими средствами: в ключевом понятии «чужой сон», разворачивающемся в сюжет, анаграммируется имя Чжуан-цзы: А я становился то тем, то этим, то тем, то этим // чтобы меня заметили, // но кто увидит чужой сон?М. Котов выстраивает сложные структурные связи: время - из сахарного песка; в каждом эспрессо - бергсон. Взаимоотношения имени философа, терминов философии и их поэтической трактовки осуществляется при помощи установления связей имени-рифмы (песка - бергсон) и косвенно метонимически: термин-имя (время (песок) - бергсон; время (эспрессо) - бергсон).
В поэзии второй половины ХХ в., в частности в текстах постмодерна, значительно возрастает частотность появления имен философов. Это явление свидетельствует о том, что в конце ХХ - начале XXI в. определенные философские тексты стали восприниматься как обязательные тексты культуры, а имена философов ставятся в один ряд с именами политиков и др.: Бесчеловечным будешь, прозрачным, интактным // На выбор что-то оставишь, допустим, имя. // Например: Еремея, Барт, Кеннеди, Блейер (А. Афанасьева). Имена философов появляются в окружении варваризмов (background) и нарочито сниженной лексики (не понаделали б вреда): боюсь я: барт и деррида // не понаделали б вреда // они совсем не в то играют // что мне диктует мой background (В. Кривулин). Любопытно, что петербургский поэт приписывает увлечение именами философов и терминами французской философии московскому интеллигентскому социолекту: что ж получается в итоге // что весь новомосковский стеб // не гвоздь в иноязычный гроб (В.
Кривулин).Знаменательно, что сам поэтический текст осмысляет интерес современной поэзии к философским текстам определенных философов как типичную черту современного поэтического текста:
предлагаю читателю пять тем которые интересны поэту которые актуальны для него
тема пятая - философия
возможный ракурс: полемика с аристотелем, гегелем, кантом, деррида и эко
(И. Котюх).
Примечательно, что наряду с именами классической философии в качестве наиболее обязательного имени современного философа называется Деррида; определяющую роль в этом выборе играет звуковой облик имени и его несклоняемость. Подобное отношение к имени предопределяет появление радикальных приемов оперирования с этой группой философской лексики. Так, имя Деррида десемантизируется поэтами, и поэтический текст превращает имя в некую фонетическую единицу, образующую всевозможные оценочные окказиональные слова (одерри- деть (С. Круглов)), рефренные сочетания: Деррида деррида, ой, дери да ой //дерри да, ой да-да (С. Бирюков) - вплоть до откровенно песенных: эту песенку мою // потихоньку заведу // и забуду про беду // пой дерри- дерридерриду //пой дерридерридеррида (П. Короленко).
К группе имен философов как единиц философской лексики в поэтическом тексте примыкает конкретная лексика, репрезентирующая культурно-философские (культурно-исторические) мифологемы, связываемые в культуре с именами отдельных философов. Например, в качестве популярного культурного концепта, связанного с определенным именем философа, выступает мифологема «ванна»: стихотворение Хармса называется «Ванна Архимеда». В тексте стихотворения лексема ванна, сама по себе, безусловно, не относящаяся к философской лексике, является тем шифтером, который, тем не менее, переключает высказывание в философский регистр: В смешную ванну падал друг // Стена кружи- лася вокруг // ... // Чирикал шапочкой и выл // Уже мой друг не в ванне был (Д. Хармс). Сходной философской мифологемой, выраженной конкретной лексикой и репрезентирующей имя определенного философа (Сократа), является слово цикута и его генерализирующий вариант яд: яд - сократу мед - платону // нам бы солнышка да пчелку // или кошку на окне! (В. Кривулин). Лексема цикута настолько однозначно соотносится с именем Сократа, что позволяет опустить само имя философа и приравнять (в том числе на основе паронимической аттракции) цикуту к цитате: бьют и будут бить покуда //мир не потеряет цвета // став прозрачным как цитата //но и горьким как цикута (В. Кривулин).