§ 7. Фоносемантика философского текста

В данной главе конвергенция в области фоносемантики рассматривается только на философском тексте (в направлении от поэтического к философскому тексту)[148]; звукопись и другие фоносемантические явления в философском тексте рассматриваются на уровне текста и в связи с ритмической организацией философского текста.

звукопись (в частности, аллитерацию, ассонанс, изосиллабизм, паронимию) можно считать выразительным средством ритмизации не только поэтического, но и современного суггестивного философского текста: «Живое движение невозможно» [Подорога 2006, 98]. Неправомерно было бы ограничивать синкретичными текстами влияние поэтического текста на философский в области фоносемантики; в классических русских философских текстах фоносемантика как ритмическое средство также играет исключительно важную роль. С. Булгаков при помощи ассонанса на «а» (в поэзии часто репрезентирующего идею пространства) совмещает высказывание о ритме и звучании вселенной и фоносемантическую репрезентацию этого высказывания[149]: «Итак, слова-идеи суть голоса мира, звучание вселенной, ее идеация» [Булгаков 1999, 36]. Таким образом, рассматривая звукопись как поэтико-ритмическую составляющую философского текста, необходимо иметь в виду, что, хотя «чем регулярнее повтор, тем больше вероятность его осознания как семантически значимого» [Лукин 2005, 29], эта семантика, скорее всего, не является лексической, а связана с попыткой отразить в ритме семантику целого текста.

В русском тексте перевода ритмической апофатики переводчик стремится поддерживать максимальную ритмическую связность слов; в тексте перевода Ареопагита ритм создается, например, регулярными повторяющимися с / св в начале каждого слова, причем используется и графическое ритмическое чередование прописных и строчных букв: «Сущностью, Светом или Словом сверхсущественную Сокровенность» [Ареопагит 2008, 152, пер.

В философском тексте, как правило, ритм основан на комбинации нескольких звуковых комплексов: так, Г. Шпету удается на основе рит- мико-звуковых повторов одновременно сблизить и развести семантику конкретного и абстрактного: «В своем значении понятие - конкретно, когда речь идет о конкретном, абстрактно, когда - об абстрактном, обще, общно, частно, единично, - все в зависимости от того, о чем идет речь» [Шлет 1994, 303-304]. В приведенном примере консонантная звукопись (относительная паронимия) совмещается с ритмическим ассонансом, характерным для Шпета.

Ассонанс, таким образом, как ритмическое средство прозы может быть характеристикой идиостиля философа. Ассонанс способен также успешно структурировать философский текст (или, вернее, его сегмент), как и поэтический: у Шпета «им теперь и только им постигнутая истина выразима ли?» [Там же, 169] из девяти слов подряд - семь содержат «и», и пять из них ударные. Таким образом, семантика возможности в форме выразима[150] в итоге ритмического развития текста совмещается с переосмыслением семантики субъектно-объектных отношений («истина - им»)[151]. Ритмическая особенность идиостиля Шпета характерна и для его переводов. Шпет, обладая развитым чувством ритма и рифмы, особенно ассонансной, иногда достраивая при помощи квадратных скобок гегелевский термин, сосредотачивается на ритмически параллельной структуре. Например: «будто познавание может довольствоваться этим-в-себе[-бытием]» [Гегель 2006, 10, пер. Г. Шпета]. Сам термин, данный в этой форме «этим-в-себе[-бытием]», представляет собой строчку трехстопного дактиля с внутренней рифмой этим-бытием, таким образом, что в-себе попадает в центр ритмически организованной строчки, между двумя рифмами и как бы выталкивается наружу, что на письме подчеркивается еще и курсивом; падеж не является настолько значимым, и внутри такой строчки в-себе воспринимается как термин. Шпет преодолевает собственные уточняющие квадратные скобки. В результате конфликта между метрической организацией высказывания и единством вводимого термина в-себе возникает эффект колеблющегося среднего, являющегося одновременно частью ритмической структуры и разрушающим ее элементом (этим-в-себе-бытием тождественно в- себе).

В синкретичном философско-поэтическом тексте отдельные короткие строчки могут быть целиком построены на ассонансе. Все слова следующей строчки поэмы Л. Карсавина содержат ударное э (э-э-э-э): «Смерть легче Твоей вечности» [Карсавин 1991, 18]. Ассонанс или паронимия могут также образовывать ритмическую основу структуры заглавия философского текста: «Испытание и искушение» [Друскин 2004, 329].

Особую ритмическую роль играет также изосиллабизм. Звуковая организация строчки «Поэмы о смерти» Карсавина основана не только на силлабическом повторе слога ми, что является прежде всего ритмическим средством, но и на паронимической аттракции, образующей общее семантическое поле слов мир и умирание: «Мучительно мне умирание милого мира, ибо это - умирание моей души» [Карсавин 1991, 14]. В поэме Э. Ильенкова изосиллабический ритм также сочетается с относительной паронимией плесень - планета и высший - всеобщий: «Ведь в этом случае мышление оказывается чем-то вроде плесени на остывающей планете, чем-то вроде старческой болезни материи, а вовсе не высшим цветом мироздания, не высшим продуктом всеобще-мирового развития» [Ильенков 1991, 431-432].

Строчка «В нетленном теле нет изменения» [Карсавин 1991, 14] основывается на смешанном анаграмматическом и силлабическом принципе, поддержанном ассонансом на «э»: варьируются сегменты тел, тле, нет, не, те, ен; благодаря фоносемантическим средствам связь слов в строчке настолько тесная, что позволяет воспринимать фразу как нерасчлененный фоносемантический комплекс.

Изосиллабизм «ша» (и его силлабический микропалиндром «аш») в тексте В. Бибихина «Внутренняя форма слова» позволяет не только ритмически имплицированно сблизить эксплицированные лексически понятия душа и шаг (или наш шаг и наша душа), но и на основе изосиллабического ритма передать постепенность движения: «В нашем шаге, движении искании нас, одушевленных - душа, но мы думаем, что шаг приведет нас к душе.

Важным видом звукописи на уровне текста для языка философии выступает анаграмма. Если анаграмматизм поэтических текстов не раз подвергался пристальному вниманию[152], то исследований анаграмматиз- ма философских текстов не проводилось.

Основным видом анаграммы в философском тексте нужно считать анафонию (или неполную анаграмму)1, которая отличается от классической анаграммы тем, что регулярно повторяющиеся созвучия с ключевым словом не образуют полного буквенного соответствия и допускают количественные и позиционные комбинаторные вариации. Термин аллитерация (или аллитерация + ассонанс) не покрывает термина анафо- ния, т.к. не предполагает наличия слова, которому подражает. С другой стороны, если рассматривать анаграмму в соссюровской традиции, то для философского текста оказывается актуальным фоносемантическое соответствие, образуемое трифоном, в том числе в варианте контактного дифона и дистантного монофона. В то же время основная роль анаграммы в языке философии - текстообразующая; о влиянии анаграммы на усиление цельности текста писал Вяч. Иванов: «Благодаря анаграмме в ключевом слове текста вычленяются составляющие его дискретные элементы - фонемы, к которым подбираются соответствующие части в других словах текста, благодаря чему весь данный текст стягивается в единое целое»2 [Иванов 2004, 123].

Необходимость рассматривать анаграмму как фоносемантическое средство на уровне текста для языка философии объясняется и тем, что анаграммируются, как правило, ключевые авторские философские термины, многократно повторяемые в тексте как таковые и проецируемые на другие слова текста. Подобный метод организации текстов реалистической онтологии позволяет представить основное понятие как изначально присутствующее в целом тексте: «Но оно уже присутствует в нем до своего произношения, как предмет в комнате выступает из темноты, бывшей в ней раньше до внесения света» [Булгаков 1999, 14].

Если анаграммы в собственно философских текстах очень близки поэтическим, то логично предположить, что и в тексте перевода могут возникать новые русские анаграммы, отсутствовавшие в тексте оригинала. Такие анаграммы будут связаны не только с проецированием языковой

1 См. также: [Пузырев 1995а,б].

2 Текстообразующая роль анаграммируемого ключевого понятия в философском тексте соотносится с такой проблемой языка художественной литературы, как «Проблема “слово и сюжет” (четко сформулированная в “Тезисах Пражского лингвистического кружка”, но мало изучавшаяся впоследствии)» [Гин 1996, 93].

3 См. § 2 главы II.

личности переводчика, но и с соотнесением переводчиком переводимого философского текста с предшествующей философской традицией: «откровенно маркированное в тексте французское слово deja (уже) - своего рода подпись Jacques Derrida, - которое так хочется перевести... на русский язык как даже»[153] [Лапицкий 2007, 103]. Переводя текст Ж. Деррида, В. Лапицкий ставит задачу соотнесения сложной системы лейтмотивов и «техники анаграмм (не забудем и подчас весьма изощренное явное и неявное цитирование названных и неназванных авторов)» [Там же, 35].

Далее, если многие тексты русской философской словесности, как и поэтические, анаграмматичны, то можно высказать следующую гипотезу: анаграммы предполагают не только диффузное отражение основных (ключевых) понятий философа, но и фоносемантически значимое соответствие его имени и / или фамилии ключевым, текстообразующим понятиям, авторским терминам[154]. Подобный прием в поэзии широко распространен; так, например, Хармс в 1937 г.

В этой связи, рассматривая ключевое понятие русской философии всеединство, нельзя не усмотреть связь с инициалами «В.С.»: «Всеединство - центральная категория и главный принцип философского учения В. Соловьева» [Мотрошилова 2006, 90]. Кроме того, чрезвычайная частотность включения местоимений весь, все и т.д. в состав философских терминов, как авторских соловьевских, так и терминов последующих философов[155], но и просто значимость этих местоимений в текстах Соловьева, может свидетельствовать об анаграммированности термина всеединство и инициалов «В.С.». Вообще, Владимир Соловьев - один из наиболее «анаграммированных» русских философов.

Анаграммируется далеко не обязательно авторский термин, но появление у философа в качестве частотного понятия непопулярного в других философских текстах слова заставляет рассмотреть и версию анаграммы. Таким понятием, например, в русской философии является мудрость: мудрость в русской языковой картине мира связана с чем-то сакральным или восточным. Отсюда, например, у Шпета крайне отрицательное отношение к мудрости, которую философ называет поучающей и противопоставляет точной науке. С другой стороны, философская мудрость может толковаться как нечто внешнее, привнесенное: «Христианам открывает бог Христовы тайны духом святым, а не внешней мудростью» [Успенский 1996, 12]. В свете этой непопулярности тексты М. Мамардашвили являются если не исключением, то крайне нетипичным явлением («мы и замираем, пораженные открывшейся вдруг мудростью бытия, мудростью устройства мира» [Мамардашвили 1992, 29] и многие другие контексты), что позволяет предположить неосознанное анаграммирование философом своей фамилии в этом понятии. Но и в восприятии М. Мамардашвили его учениками постоянно звучит слово «мудрец»: так характеризует личность философа В. Подорога[156] [157].

Еще несколько примеров: Н. Бердяев - идея. Слово идея частотно у Бердяева и, являясь ключевым термином, входит в состав заглавия его работы: «Русская идея». Сочетание имени и фамилии Вячеслав Иванов1 дает анафонию вечный, извечный, например, на одной странице текста встречаются «вечное чудо... вечный возврат вещей... вечного возрождения... каждое мгновение творит извечным. из вечных недр» [Иванов 1994, 33-34]; или, что тоже важно для Иванова, Вячеслав - число.

Характерная особенность (или, может быть, опечатка) отмечается в филологической статье Б. Борухова при цитировании Флоренского: термин формула начинает писаться с большой буквы после запятой. Действительно, слово формула, хотя не является прямо одним из ключевых слов Флоренского («Противоречия английских моделей и английских формул живо свидетельствуют о желании англичан не объяснять мир» [Флоренский 1990, Т.2, 119]), но выступает важной характеристикой его мышления. Будучи расположены контактно, слова Флоренский и Формула не могут не демонстрировать полной анаграммы: «Согласно Флоренскому, Формула эта не имеет “разума”, т.е. смысла» [Борухов 1993, 135].

На анаграмматизме имени основывают свое осмысление авторских философских понятий многие поэты: так, К. Кедров по-своему раскрывает тему Флоренского как математическую формулу через палиндром: И икс не роль Флоренский [Кедров 2007, 83]. Интересны также опыты поэта по палиндромическому (палиндром здесь выступает как вид анаграммы) раскрытию связи основных терминов философии А. Лосева и его фамилии. Такими текстообразующими терминами, фигурирующими в названиях его работ, являются логика, символ, логос:

Вес о Лосев Логика аки гола Иль символ лов мысли Соло голос

Логос о гол (К. Кедров).

Действительно, имя Лосева неоднократно анаграммируется философом в текстах как Лосев - Логос (логика): «Требование вышемыслимости самого самого в вещах носит исключительно логический, почти математический характер»; «Усвоивши себе это в величайшей степени важное различение, мы без труда поймем и различение свойства эйдетической и “логической” (от “логос”) логики» [Лосев 1999, 450, 658]. Анаграмматизм имеет сравнительно больший вес в выработке философом основных понятий, чем этимология имени, а тем более фамилии. Любопытно, что и мыслители, попадающие в сферу внимания того или иного философа, часто имеют фамилии, связанные с именем философа тем или иным типом звукового повтора (Лосев - Плотин, Шестов - Шекспир).