Рассмотрим подробнее и проанализируем обе концепции.
Первая из них применительно к англосаксонскому праву была впервые теоретически сформулирована Оливером У. Холмсом-мл. и получила наиболее полное отражение в его книге «Общее право», опубликованной в 1881 г.
Соображения, которые привели его к выдвижению положения об ограничении ответственности в древнем праве лишь случаями намеренного причинения вреда (т. е., в конечном счёте, о наличии в последнем такой правовой идеи, которая в будущем оформится в теорию mens rea), можно суммировать следующим образом:«Общеизвестно, что древние формы правового процесса основывались на мести. ... Кровная месть склоняла к соглашению о перемирии, сначала необязательному, а затем принудительному, посредством которого она выкупалась. ... Но так как компенсация, взыскивавшаяся на основании обращения к суду, была альтернативой мести, то мы вполне ожидаемо можем обнаружить, что её сфера ограничивалась кругом ситуаций, связанных с местью. Месть привносит чувство порицания, а также убеждение, хотя и искажённое душевным порывом, что совершено правонарушение. Месть едва ли может слишком далеко отойти от случаев намеренного причинения ущерба. ... По этой ли причине или по другой, но древнеанглийские обращения к суду в связи с насилием над личностью, как представляется, были ограничены намеренными правонарушениями. ... Может показаться, что такая последовательность развития не совсем согласуется с существующим мнением о том, что характеристика древнего права заключалась в отсутствии проникновения за границы исключительно видимого факта: damnum corpore corpori datum (вред, причинённый телу телом. — Г.Е.). Было высказано, что исследование внутреннего мира человека, его виновности или невиновности подразумевает изысканную юридическую концепцию, равно чуждую и Древнему Риму до Аквилиева закона, и Англии, когда иск о нарушении права принимал своё очертание. Я же не знаю какого-либо достаточно удовлетворительного доказательства, которое подтвердило бы обычность признания человека ответ- ственным ...
в Англии за случайные последствия даже его собст- венного действия (курсив мой. — Г.Е.). ... Каким бы ни могло быть Древнее право, высказанное выше мнение обозначает отправную точку системы права, с которой мы имеем дело. Наша система ча- стной ответственности за последствия собственных действий человека (т. е. за нарушения им чьих-либо прав) произошла из понятия реального намерения и подлинной личной виновности (курсив мой. — Г.Е.)у>.[51]Концепция Оливера У. Холмса-мл. была одобрительно воспринята многими специалистами. Так, в середине XX в. в её поддержку высказался видный американский правовед Джером Холл, по мнению которого «теория, заключающаяся в том, что англосаксонское право проявляло полное безразличие к тому, было ли правонарушение совершенно намеренно, по небрежности или случайно,
70
является громадным упрощением».
На первый взгляд, приведённые теоретические соображения находят своё подтверждение в правовых источниках. И Оливером У. Холмсом-мл., и Джеромом Холлом, и другими учёными,[52] воспринимающими данную точку зрения, в обоснование приводятся отрывки из различных англосаксонских правд, причём многочисленность таких цитат могла бы послужить лишним веским доводом в её поддержку.
Обращаясь с целью решить, насколько она приемлема, непосредственно к указанным первоисточникам, нельзя не отметить того обстоятельства, что они, на первый взгляд, действительно подтверждают её. Во всяком случае, нормы, содержащие упоминание о психической составляющей поступка и придающие ей юридическую значимость, неоднократно встречаются во многих законодательных установлениях поздней англосаксонской эпохи, охватывающих период с конца IX по середину XI вв.[53]
Первым примечательным памятником права в предлагаемом анализе является Правда Альфреда, короля Уэссекса (871-899 гг.), составленная не позднее 889-893 гг. В различных частях этого документа помещены нормы, специально выделяющие случаи ненамеренного убийства человека. Так, согласно гл.
13, ненамеренное (utigewealdes) причинение смерти другому человеку падением дерева при рубке леса влечёт за собой так называемую «ноксальную» выдачу предмета, причинившего смерть, клану погибшего (.Alfred,/і)-[54]
Более интересна глава 36, строго разграничивающая, на первый взгляд, случаи намеренного и случайного нанесения увечья:
«36. Далее постановляется: если человек носит копьё выше своего плеча, и вследствие этого кто-либо пронзается им, первый должен уплатить виру (wer) без вита (wite).
§ 1. ... И если он обвинён в намерении (gewealdes) в деянии, он должен очистить себя клятвой, равной виту, и тем самым уничтожить притязание на вит ...» {Alfred, 36).
Заслуживают внимания положения законодательства англосаксонских королей последующего времени.
В главе 52 Шестой Правды Этельреда, короля Англии (978- 1013, 1014-1016 гг.), изданной около 1008 г., наряду с неоднократным ударением на необходимость выносить решение в соответствии с характером злодеяния,[55] содержится следующее обширное установление:
«§ 1. Если случится так, что человек совершит злодеяние, непроизвольно или ненамеренно (unwilles орре ungewealdes certig ping misdeo), то случай отличается от ситуации, в которой некто совершает правонарушение по своей собственной свободной воле, добровольно и намеренно (miles amp; gewealdes sylfwilles misded) (курсив мой. — ЕЕ.): и подобным же образом тот, кто непроизвольно действует в своих злодеяниях, должен всегда иметь право на милосердие и более лучшие условия вследствие того факта, что он дейстч вовал непроизвольно» (VI Ailhelred. 52. § 1).
Положение, аналогичное только что приведённому, встречаете^ в §§ 2-3 главы 68 Второй Правды Канута (II Canute, 68, §§ 2-3), дат ского короля Англии (1016-1035 гг.), изданной, вероятно, мех 1029 и 1034 гг.:
«§ 2. Подобным образом, во многих случаях причинения вреда,! когда человек действует непроизвольно, он вправе более рассчитьн вать на милосердие, поскольку он действовал так, как будто он дей*| ствовал под принуждением.
§ 3. И если кто-либо совершает что-нибудь ненамеренно (ungewealdes), случай всецело отличается от случая с тем, кто дей4 ствует намеренно (gewealdes) (курсив мой. — ГЕ.)» (II Canute, 68j\ §§2-3).
Бесспорно, эти нормы действительно можно было бы рассмат ривать как prima facie подтверждение того, что будущая категорг mens rea зародилась уже в англосаксонском уголовном праве.
Вторая из упомянутых ранее точек зрения, отстаивающая юри! дическую иррелевантность психического состояния деятеля для на^ ступления ответственности по англосаксонскому уголовному праву (говоря иначе, концепция строгой или, что более точно, абсолютной ответственности), была обоснована Фредериком У. Мэйтландо* следующим образом:
«Стоило признать, что смерть человека была причинена деяЩ нием другого, и этот другой нёс ответственность независимо on того, каковы могли быть его намерения или его мотивы (курен мой. — Г.Е.). К этому принципу наши доказательства склонян нас ... На своей ранней стадии развития право рассматривало наме5 ренное убийство как не более худшее по сравнению с ненамеренным. ... Оно не могло выйти за пределы видимого факта. Ущерб| есть ущерб и за него должно уплатить. С другой стороны, если нё причинён ущерб, не совершено и преступление».[56]
Итак согласно данной концепции, для англосаксонского уголовно права не имел юридического значения тот морально упречный Н°сихический настрой ума деятеля, с которым впоследствии будет Пвязано понятие mens rea. Независимо от того, была ли смерть че- овеку или же вред его здоровью либо ущерб его имуществу причинены намеренно, по небрежности или случайно, деятель должен был нести ответственность. Именно она представляется в своих общих чертах верной в приложении к англосаксонскому уголовному праву.
Для обоснования отстаиваемой точки зрения необходимо прежде всего согласовать её с процитированными ранее отрывками из англосаксонских правд. Здесь можно привести несколько соображений, которые, как представляется, являются правильным истолкованием приведённых положений англосаксонского уголовного права.
Во-первых, навряд ли непрофессионализированная система отправления правосудия в англосаксонскую эпоху могла удовлетворительно проводить различие между намеренным и случайным. Это, как отмечает Фредерик У. Мэйтланд, «является, вероятно, наилучшим объяснением норм такого рода».[57] Кроме того, можно указать и на идею справедливости, воплощённую, согласно бытовавшим тогда воззрениям, в Божьем суде, изначально защищающем и, что более важно, не могущем не защитить невиновного и покарать злодея. При этом вопрос о виновности или невиновности ответчика, выходившего на битву с обвинителем, зависел, как справедливо отмена Францис Б. Сэйр, не от «утончённых вопросов о намерениях, но. скорее, от способности обвиняемого сражаться».[58]
Интересно то, как сторонники противоположной точки зрені объясняют этот момент в приложении к своим взглядам. Так, Перс X. Уинфилд, признавая отсутствие в англосаксонском праве развц того механизма для установления психического состояния челове всё же отстаивает оспариваемую концепцию на том основании, * «ни одно вменяемое человеческое существо, из древности либо современности, не нуждается» в дополнительном образовании того, чтобы рассмотреть и разрешить вопрос о состоянии ума обви няемого.[59] Здесь, как представляется, имеет место смешение способ ности (возможности) установления психического состояния юридического значения последнего: бесспорно, в англосаксонск эпоху люди могли рассмотреть и оценить настрой ума деятеля, н они не стремились придать ему универсального правового значения Его же ссылка на то, что англосаксонское право на «подсознател: ном» уровне придавало юридическое значение состоянию ума чел; века,[60] вызывает лишь недоумение.
Следуя далее, можно указать и на пережитки кровной мести, в ещё сохранявшиеся в ту эпоху,[61] которые исходно предопределял острую вражду между двумя сторонами, встретившимися на суде так что позволить одной из них остаться безнаказанной в силу весь ма умозрительного довода о случайности с неизбежностью означал бы вместо восстановления мира в общине, бывшего основной целы права и судебных процедур в то время,[62] провоцирование новог
ого конфликта.
Естественно, что меньшим из двух зол в такой КР ,ации виделось взыскание денежной компенсации с лица, прибившего смерть другому или нанёсшего ему увечье, независимо 4 того намеренным, небрежным либо же случайным было деяние. - этом существовавшая и широко распространённая практика своеобразной «солидарности» (условно говоря) рода потерпевшего и обвиняемого в деле, соответственно, получения и уплаты вы- 'па (либо, в исключительных ситуациях, осуществления и претерпевания кровной мести)[63] очевидно не способствовала индивидуализации обидчика и неотъемлемо связанному с этим привнесением идеи о субъективной составляющей деликта.[64]Оспаривая этот момент, Оливер У. Холмс-мл. указывает следующее: «Месть привносит чувство порицания, а также убеждение, хотя и искажённое душевным порывом, что совершено правонарушение. Месть едва ли может слишком далеко отойти от случаев намеренного причинения ущерба ... (курсив мой. — Г.Е.)»М Всё же более обоснованной — и научно, и подсознательно — представляется противоположная позиция: «Лицо мстящее не способно произвести хладнокровного расследования в своём деле. Оно бессильно, в сущности, констатировать, виновно ли в нашем современном смысле лицо, причинившее ему обиду».[65]
Примечательно то, что следы именно такой «безотчётной реакции»[66] сохранялись в английском уголовном праве достаточно долго, вплоть до середины XIX в. продолжая своё во многом первобытно-примитивное существование в институте так называемого «део- данда» (deodand)sl Последний, представляя собой орудие совершения убийства, подлежал безусловной конфискации в пользу короны независимо от того, принадлежал ли он лицу, причинившему смерть, либо же нет и, что более интересно, независимо от того, признавалось ли содеянное в конкретном случае фелонией убийства либо же извинительным лишением жизни (т. е. случайным, per infortunium, причинением смерти при совершении правомерного деяния либо убийством в состоянии самообороны, se defendendo). Классическая максима, восходящая к началу XIV в., гласит следующее: «Когда человеку причиняется смерть повозкой или падением дома, или каким-нибудь другим подобным образом, то вещь, которая движется, является причиной смерти и должна быть деодандом».[67] Согласно более поздней формулировке сути этого института, данной Эдуардом Коуком, «когда любая двигающаяся вещь, неодушевлённая или живое существо, движется или причиняет безвременно смерть любому разумному существу вследствие случайности ... без воли, правонарушения или вины (fault) его самого либо какого- нибудь человека», тогда она является деодандом, подлежащим «конфискации в пользу Господа Бога, т. е. короля как представителя Господа Бога на земле, для посвящения благотворительности в целях смягчения ярости Божией».[68] Прецеденты признания предметов деодандом, накопившиеся за столетия, многочисленны и разнообразны: мальчик упал в наполненный молоком таз и утонул — таз является деодандом;[69] человек случайно гибнет, упав с дерева или утонув в источнике, — дерево надлежит продать, а источник закрыть; смерть причиняется мечом, принадлежащим другому, — меч всё равно изымается как деоданд, хотя собственник и не связан никоим образом с происшедшим; лошадь лягает человека и впоследствии продаётся, а после этого человек умирает — лошадь должна быть конфискована.[70] Ничем иным, кроме как характерным пережитком эпохи абсолютной ответственности с её слепой, восходящей ешё к библейским источникам,[71] акцентированностью на деянии per
93
se. на учинившем его орудии «как проклятой вещи», но не на совершившем его in personam, назвать институт деоданда нельзя.
Продолжая обоснование отстаиваемой точки зрения, можно указать и на то, что обстоятельства, при которых совершалась в англосаксонском обществе основная масса преступлений (да и совершается доныне в любом обществе), и их характер, связанный с очевидной направленностью на причинение вреда личности и имуществу, неразрывно были сопряжены в подавляющем большинстве случаев с намеренным совершением деликта, заслуживающим как таковым моральной порицаемости.[72] Как следствие, предположительно сталкиваясь, допустим, в девяноста девяти случаях из ста с намеренным злодеянием, люди считали таковым и сотое, которое, вполне возможно, носило неосторожный или небрежный характер.
Подтверждением концепции абсолютной ответственности слу. жат также источники ряда приведённых положений англосаксонских правд. Их происхождение явно прослеживается к ведущим свою историю с VI в. так называемым Canones Pcenitentiales («Покаянным канонам»), составлявшимся в монастырях и служившим сводом церковных наказаний за грехи.[73] Один из них, приписываемый Св. Беде Достопочтенному (672/673-735 гг.), теологу, историку и хроникёру англосаксонской эпохи, указывает, помимо прочего, на то, что при рассмотрении человеческих грехов «следует делать различие между характерами грехов и людей; воздержанный ли человек или невоздержанный, намеренно или случайно (курсив мой. — Г.Е.)-, [совершён ли грех] при всех или тайно; с какой степенью угрызения [виновник] исправляет свою вину, по необходимости или по желанию; место и время [проступков]».[74] Нетрудно увидеть в приведённом отрывке прообраз норм, содержащихся в главе 52 Шестой Правды Этельреда (VI vEthelred, 52) и повторяющихся впоследствии в главе 68 Второй Правды Канута {11 Canute, 68, §§ 2-3).
Более того, нельзя не отметить и того обстоятельства, что, в частности, Шестая Правда Этельреда {VI /Ethelred) имеет преимущественно церковную направленность.[75] При этом практически полное текстуальное совпадение цитировавшихся фрагментов Шестой Правды Этельреда {VI Auhelred) и Второй Правды Канута {IICanute) следует рассматривать исключительно как повторение привычной церковной идеи и не более того, но отнюдь не как формулирование норм права, безразлично, записанных ли как уже существующих либо же вводимых в практику впервые.
Таким образом, можно сказать, что положения, которыми, казалось бы, в общих терминах придаётся юридическое значение психической составляющей преступления, являются в англосаксонских правдах не более чем христианским нравоучительным «призывом», который было едва ли возможно применить на практике, руководствовавшейся скорее не христианскими идеями о грехе, а более привычным общинным мировоззрением. Способствовало последне-
и положение церкви: хотя и интегрированная в лице своих служителей в мирские суды, она занимала в рассматриваемое время «в отношенИИ общественных институтов ..., по существу, пассивную ОЗИПИЮ»98 И не стремилась Привнести идею субъективной ВИНОВНОСТИ в понимание учинённого деликта. Направленное на восстановление мира в общине и предотвращение кровной мести, англосаксонское уголовное право ориентировалось лишь на характер и сте- пень серьёзности проступка, элиминируя малодоступный для установления и сомнительный с точки зрения его правовой ценности для достижения указанный целей психический элемент.
Приведённые положения англосаксонских правд, как представляется, следует толковать именно в предложенном понимании, т. е. не как придающие юридическую значимость психической составляющей проступка, а как попытку отразить в праве христианские воззрения на должное покаяние, не идущую далее своего простого формулирования и предназначенную для того, чтобы лишь отразить реколіендуемьіе канонические положения, а не сформулировать обязательную норму права.
Осталось лишь сказать ещё несколько слов об интерпретации приведённых ранее двух отрывков из Правды Альфреда, которым сторонники оспариваемой концепции придают достаточно большое значение.
Согласно главе 13 этого памятника, «если, во время их совместной работы, один человек ненамеренно (ungewealdes) причинит смерть другому, допустив падение дерева на него, пусть дерево будет выдано членам клана погибшего и пусть они в течение тридцати дней держат его за пределами местности. Или пусть оно будет взято тем, кто владеет лесом» {Alfred, 13). Видимо, речь здесь идёт не о причинении смерти падением дерева, вызванном человеком, а о причинении смерти падением дерева, вызванном какими-либо другими факторами (например, падением дерева, обусловленном его рубкой самим потерпевшим). Во всяком случае, составитель Leges Henrici относящихся к норманнской эпохе и отстоящих от Правды льфреда более чем на два столетия, отражая это положение, толку- ^ его именно в таком плане, добавляя оговорки о том, что случив-
8 Берман Г.Дж. Указ. соч. С. 84-85.
шееся должно произойти случайно и без вмешательства человеческого фактора."
Что же до главы 36 Правды Альфреда, то в ней, как видится, ответственность дифференцируется, в конечном счёте, в зависимости от объективных обстоятельств, не колебля общего принципа абсолютной ответственности. Именно в таком плане трактуется данн положение в Leges Henrici Ргіті.ш
Таким образом, оспариваемая теоретическая концепция, осн: вывающаяся преимущественно на англосаксонских правдах как ев-
101 Г
их первоисточниках, не может быть признана удовлетворительной. Как верно подмечает А.Ф. Кистяковский, она представляет собой «стремление отыскать в первобытной эпохе подтверждение явлений и понятий позднейшего времени».[76] Уголовное право англосаксонской эпохи, имея дело в основном с намеренными (в современном смысле этого слова) посягательствами, угрожавшими в то“ или иной мере жизни и здоровью человека, которые в силу сохранявшихся пережитков ещё более древних времён влекли кровную месть со стороны рода выжившего или погибшего, не рассматривало психическую составляющую преступления как необходимое основание для наступления ответственности, считая совершение деяния
необходимым и достаточным условием для назначения нака-
Рег ЮЗ
зания.
При этом необходимо оговориться о том, что, конечно же, лишь енебрежение идеей mens rea в памятниках права позволяет высказываться в пользу концепции абсолютной ответственности в англосаксонскую эпоху. Нельзя исключать того, что право в жизни отходило в той или иной мере от суровых установлений законодательства Не имея сколь-нибудь значимых материалов о реальном применении права в рассматриваемую эпоху, можно остановиться на том. что формально (или, если угодно, de iure, «догматически») англосаксонское уголовное право не знало категории mens rea. Остальное скрыто непроницаемой завесой прошедшего тысячелетия.
Если проследить дальнейший ход истории, то в нём найдётся лишь дополнительное подтверждение отстаиваемой концепции. Рассмотрим развитие уголовного права в эпоху, последовавшую непосредственно за норманнским завоеванием Англии в 1066 г.
Принципиальный момент здесь заключается в следующем. Несмотря на распространённость оценки норманнского завоевания как катастрофы, «которой предопределяется вся будущая история анг-
V 104
лииского права», ее следует рассматривать скорее как эмоциональную характеристику событий 1066 г.[77] Само по себе норман- некое завоевание мало что изменило в области уголовного права ц отправления правосудия по уголовным делам. Притязания норман, некого герцога Вильгельма на Англию основывались на пусть и сомнительном, но всё же формально наследственном праве, а не на праве завоевателя; как следствие, едва покорив Англию, он подтвер. дил действие всех старых законов и обычаев англосаксонских м„ нархов.[78] Изменения, привнесённые на первых порах в действовав шее англосаксонское право, были незначительны и никоим образо не могут рассматриваться как заложившие основу или, даже боле того, создавшие новую уголовно-правовую систему.
Наиболее сильным аргументом в пользу этой точки зрения явля ется изданный в правление Генриха I (1100-1135 гг.) между 1108 и 1118 гг. свод законов, известный как Leges Henrici Primi («Законы; Генриха I»), который зафиксировал действовавшее на тот момент право (в том числе и уголовное).[79] Как указывает Фредерик У/ Мэйтланд, «составитель Leges Henrici представляет уголовное право своего времени как являющееся по большей части старым правом,
у нас нет причин сомневаться в истинности того, что он говорі
108
нам».
Однако именно в L.H.P. впервые встречается правовое установление, которое невозможно обойти молчанием. Речь идёт о легальной максиме, содержащейся в § 28Ь главы 5 «Об особых свойст
nR» («De causarum proprietatibus »). и являющейся в настоя- „ах иск<4о \ ^
„.„„r rea в уголовном праве Англии ?jcmoKUjHypy —
R спегка видоизмененной форме «краеугольным камнем» ЩЄЄ Время - Т г .
нпо-американского уголовного права: «Reum non facit nisi mens а>> («Ничто не делает виновным, кроме как виновная мысль»).
Необходимо рассмотреть два аспекта данной максимы: во- первых её происхождение и, во-вторых, значение её появления в I H P Для теории mens rea.
Что до изначального источника выражения reum non facit nisi mens rea. то. по мнению Фредерика У. Мэйтланда, им является Св. Августин Аврелий (354-430 гг.).109 В работе «Проповеди» («Sermones»). писавшейся в течение ряда лет начиная с 391 г., в анализе лжесвидетельства им рассматривается ситуация «обмана самого себя» в которой человек, уверовав в ложность чего-либо, в действительности являющегося правдой, говорит это другому, надеясь обмануть его:
«Fac alium, putat falsum esse, et iurat tamquam verum sit, et forte verum est. Verbi gratia, ut intellegatis: Pluit in illo loco? interrogas hominem; et putat non pluisse, et ad negotium ipsius competit, ut dicat: Pluit. Sed putat non pluisse. Dicitur ei: Vere pluit? Vere, et iurat; et tamen pluit ibi, sed ille nescit, et putat non pluisse; periurus est. Interest quemadmodum verbum procedat ex animo. Ream linguam non facit, nisi mens rea (курсив мой. — Г.Е.). Quis est autem qui non fallatur, etsi noluit fallcre? Quis est homo cui non subrepat fallacia? Et tamen iuratio ab ore non discedit, frequentatur; plura sunt plerumque iuramenta, quam verba. Si discutiat homo quoties iuret per totum diem, quoties se vulneret, quoties gladio lingua: se feriat et transfigat, quis in illo locus invenitur sanus9 Quia ergo grave peccatum est peierare, compendium tibi dedit Scriptura: Noli iurare».110
Pollock F„ Maitland F.W. Op. cit. Volume II. P. 476-477 n. 5.
О Св. Августине Аврелии см. подр.: Реале Дж.. Антисери Д. Западная философияі °т истоков до наших дней. Том 2: Средневековье. СПб.: ТОО ТК «Петрополис», 1У35. с. 49-74.
iurar Serm°neS- $егт° 180. «De verbis apostoli lacobi (5, 12): «Ante omnia nolite и e"' efc # («Положим другое: некто думает, что нечто ложно, и клянётся как будто мест™0 8СТЬ’ И слУчайно то истинно есть. Например, думаете, идёт ли дождь в том своей И спРашиваете ° том человека; и он думает, что не идёт дождь, но к выгоде ноли стРемится и говорит, что идёт. Но думает, что не идёт. Говорится ему: «Истин- знает ИД°Т дождь?)> Истинно, и в том клянётся; и всё-таки идёт дождь там, но то он не эом СлИ дУмает. что не идёт дождь; лжесвидетельствует он. Значимо то, каким обра- °во происходит из души. Язык не делает виновным, если не виновна мысль
При этом Фредерик У. Мэйтланд указывает, что составитель L.H.P., вероятно, позаимствовал фразу гейт non facit nisi mens rea ц3 манускриптов, последовавших в течение столетий с рубежа IV- V вв., в которых слово linguam (язык), содержавшееся в изначальном тексте Св. Августина Аврелия, было опущено, придав при этом максиме тот вид, который она имеет в тексте L.H.Pul К этом можно сделать одно существенное уточнение, сводящееся к тому что слово linguam из изначальной фразы исключил непосредственн составитель L.H.P., поскольку в труде, послужившем ему непосред ственным источником цитирования максимы (а им является VIH книга из трактата «Panormia» известного канониста Св. Иво Шарг ского (1040-1116 гг.)), мысль Св. Августина Аврелия приведена бед: искажений.[80]
Джером Холл, исследуя этот же вопрос, предлагает считать и< точником максимы «Нравственные письма к Луцилию» Луция Ан нея Сенеки (4 г. до н.э. — 65 г. н.э.). В параграфе 57 письма XCV Сенека, обсуждая вопрос о добродетелях человека, указывает на то что они предопределяются знанием самих себя и окружающих ве щей, порождающих правильное состояние души, ведущее к пра вильным поступкам:
«Actio recta non erit nisi recta fuerit voluntas (курсив мой. ГЕ.); ab hac enim est actio. Rursus voluntas non erit recta nisi habi animi rectus fuerit; ab hoc enim est voluntas».[81]
По мнению Джерома Холла, Св. Августин Аврелий, опусті важное слово actio (действие), просто переформулировал мысль Се-
mens rea в уголовном праве Англии 51
ffCfflOKl* "
в терминах неправомерности. Завершая свой анализ, Джером НСКИ указывает, что «Сенека мог бы предъявить более лучшее при- ^°ЛЛ ие на знаменитую формулу, хотя, несомненно, истинно и то, ТЯ Св Августин являлся наиболее вероятным источником в сред-
ЧТО
них веках».
Кроме того. Джером Холл также отмечает значительное влияние библейских постулатов на средневековую правовую мысль.[82] Дей- ствитетьно, вполне разумно и обоснованно предположить, что ряд сентенций из Библии мог оказать и реально оказал влияние на мысль Св Августина Аврелия, тем более что схожие с августинианской максимой выражения нередко встречаются в тексте как Старого, так и Нового Завета. В частности, внимание на себя обращает следующий отрывок из Евангелия от Марка:
«Dicebat autem: “Quod de homine exit, illud coinquinat hominem; ab intus enim de corde homimtm cogitationes malee procedunt (курсив мой — Г.Е.), fomicationes, finta, homicidia, adulteria, avaritias, neq- uitiae, dolus, impudicitia, oculus malus, blasphemia, superbia, stultitia: omnia Иагс mala ab intus procedunt et coinquinant hominem”...».[83]
Подводя итог изложенному, можно сказать, что источник максимы в L.H.P. установить с абсолютной точностью не пред став ляет- ся возможным. Communis opinio doctorum наиболее вероятным считает всё же мысль Св. Августина Аврелия,[84] с чем и следует согласиться.
Переходя к анализу содержательного значения рассматриваемой максимы в тексте L.H.P., необходимо отметить следующее. Значение, приданное фразе гейт non facit nisi mens rea в последующие века, могло бы навести на мысль, что во время появления L.H.P. психический настрой человека, связанный с совершением преступления, либо, как и прежде, имел, либо уже приобрёл юридическое значение.[85] Этот вывод представляется неверным: несмотря на текстуальное появление в законодательстве термина mens rea, в начале XII в. уголовное право всё ещё не рассматривало психическое состояние человека как обязательный элемент в структуре преступления, оставаясь на позициях, заложенных в более раннюю эпоху. В доказательство данного тезиса можно привести ряд соображений.
Во-первых, окружающий максиму гейт non facit nisi mens rea контекст свидетельствует о том, что её появление в тексте L.H.P. следует рассматривать скорее всего как «кусковое» заимствование из канонических источников, не имеющее своей целью сформулировать основополагающий принцип, или, по крайней мере, как установление нормы, относящейся исключительно к лжесвидетельству. В пользу той точки зрения, согласно которой данный фрагмент является лишь заимствованием из канонических текстов, говорят и окружающие его иные положения, в равной мере взятые из церковных трактатов и посвящённые различным каноническим вопросам, таким как ответственность священников, грехи самоубийства, лжесвидетельства и тому подобное.[86] Следовательно, вряд ли максима гейт non facit nisi mens rea несла в себе обобщённую светскую смысловую нагрузку. Как считает Фредерик У. Мэйтланд, самое большее, с чем она может быть связана, так это лжесвидетельство, да и то в плане изложения канонических воззрений на этот грех.[87] Как бы это абсурдно ни звучало, но представляется, что если бы составитель L.H.P. сохранил слово linguam, цитируя Св. Августина Аврелия и Св. Иво Шартрского, он бы избавил последующих исследователей от возникающей при трактовке анализируемого отрывка неясности и двусмысленности.
Более весомые доводы в поддержку отстаиваемой позиции можно привести, изучив иные части L.H.P., в которых неоднократно подчёркивается нерелевантностъ для целей уголовного наказания психической составляюіцей преступления. Так, примечательны следующие положения L.H.P.:
«Равно как намеренно (sponte) или же ненамеренно {non sponte) содеяно что, всё же оно поправляется. Ибо совершая грех по незнанию {per inscientiam peccamus), по трудолюбию мы исправляем его. Всё же дружба и снисхождение более близки или более отдалённы будут в зависимости от того, заслуженно ли тем, кто убит, последнее, и как оно произошло.
... Убийство совершается множеством способов, различие между которыми заключается в причине и в лицах. ... Убийство также совершается случайно {casu) или намеренно {consilio) (курсив мой. — Г.Е.).
... Если кто в ходе игровой стрельбы из лука или иным каким- либо занятием копьём или чем-нибудь подобным случайно {casu) убьёт другого, содеянное возмещается. Ибо закон гласит, что совершая грех по незнанию, со знанием исправляем его {Legis enim est, qui inscienter peccat, scienter emendet) (курсив мой. — Г.Е.). Всё же милосердие и любовь от родичей погибшего подходящи постольку, поскольку мы понимаем, что человеческий род обречён покорно и со слезами сносить жестокости сурового жребия.
... Существует также множество несчастий, которые происходят скорее случайно {casu), нежели чем по намерению {consilio), и скорее милосердию, чем судебному решению, должны они вверяться.
Ибо закон гласит, что совершая грех по незнанию (qui inscienter рес- cat), со знанием исправляем его (scienter emendet) ...».1 л
Тем самым анализ текста выявляет, что составитель L.H.P., выделяя такие понятия, как намерение и намеренно (consilium, sponte), со знанием (scienter) и случайно (casu), не считал их релевантными для целей уголовного права. Что же касается указаний на необходимость проявлять милосердие в зависимости от меры упречности проступка, то это следует рассматривать как не более чем эхо церковных «Покаянных канонов», повлиявших на англосаксонское законодательство, ставшее, в свою очередь, основной базой положений L.H.P. Нелишне отметить, кроме того, что, исходя из текста L.H.P., положения о милосердии сами по себе не колеблют общего принципа наступления уголовной ответственности и за случайное причинение вреда.
Перси X. Уинфилд, отстаивая противоположную концепцию, отмечает, что приведённым нормам придаётся слишком большое значение. По его мнению, в их истолковании не исключена возможность ошибки, сводящейся к наполнению термина inscienter и подобных ему современным содержанием, заключённым в понятиях намерения и небрежности; причём такая возможность, которая многократно увеличивается некорректными примерами, приводимыми в разграничение используемых составителем L.H.P. терминов.[88] Кроме того, он полагает невозможным примирить максиму le gis enim est, qui inscienter peccat, scienter emendet с максимой reum non facit nisi mens rea. Как следствие, он предлагает не обращать на них внимания как на взаимоисключающие и в силу этого бесполезные, поскольку «иначе mens rea в одной говорит нам не больше, чем inscienter в другой».[89] И, напротив, особое внимание им обращается на положения о снисхождении, следующие сразу же за формулированием норм абсолютной ответственности. Как итоговый вывод Перси X. Уинфилд считает, что в англосаксонском праве «теоретически была тенденция считать человека ответственным за некоторый (но не весь) чисто случайный ущерб; что на практике эта суровая норма претворялась в жизнь судейской вариацией наказаний (т. е. через применение положений о милосердии человек освобождался от ответственности за некоторый случайно причинённый ущерб. — Г.Е.); п что имело место грубоватое понимание различия между намерением. небрежностью и неизбежной случайностью».125
В опровержение этих доводов можно привести следующие соображения. Так, если уж отбрасывать две максимы, то первую из них нужно отбрасывать вместе с её продолжением, т. е. вместе с положениями о необходимости применять милосердие, тем более что их происхождение, прослеживаемое исключительно к церковнонравственным положениям, вызывает подозрение в том, что они были включены в текст L.H.P. (как и в текст ранее появившихся англосаксонских правд) лишь постольку, поскольку составитель L.H.P. в те времена не мог обойтись без учений отцов церкви и христианской доктрины милосердия. Далее, что касается реального применения на практике указанных положений, то, во-первых, конкретных примеров в подтверждение этого из рассматриваемой эпохи ни Перси X. Уинфилдом, ни иными сторонниками его точки зрения не приводится;126 и, во-вторых, будь это так, приведённые нормы скорее всего потеряли бы свой церковно-нравоучительный характер, приняв вид строгой правовой нормы, такой, как, например, legis enim est, qui inscienter peccat, scienter emendet. Что же до грубоватого, по словам Перси X. Уинфилда, понимания различия между намерением, небрежностью и неизбежной случайностью, то оно, вполне возможно, имело место, однако юридического значения, как представляется, ему не придавалось. Таким образом, соображения, высказанные Перси X. Уинфилдом, вызывают весьма и весьма сильные сомнения в их обоснованности.
На L.H.P. можно окончить анализ англосаксонского уголовного права и уголовного права первых десятилетий норманнского господства. Как итог исследования, проведённого в настоящем параграфе, можно сделать вывод о том, что уголовное право в его формальном бытии в рассмотренную эпоху не знало понятия mens rea как обязательного элемента в структуре преступления, считая соде-
125 Ibid. Р. 42.
128 Необходимо признать, что за недостаточностью источников из той эпохи данный аргумент не совсем корректен, но всё же необходим.
янное per se необходимым и достаточным основанием для применения уголовно-правовых санкций.