Параграф второй. Христианство в созидании правового мира славян

Из трех основных созидательных сил — христианства, народного правотворчества, светского законодательства, которые определяли развитие славянского права, главной, несомненно, было христианство.

Христианство во многом определяло содержание светского права, упорядочивало те отношения, которые не подпадали под действие мирской власти, укрепляло нравственные устои общества, прокладывая путь к новой жизни, основанной на христианских ценностях свободы, равенства, милосердия и любви.

Практически все памятники славянского раннехристианского права подчеркивали его значение. Так, первые же строки древнейшего христианского закона — болгарского Закона судного людям[665] — призывали: «Прежде всякой правды достойно есть о Божьей правде говорить»[666].

В первой статье Польской Правды, или Эльблонгской книги[667], отмечалось: «Желающие знать польское право должны помнить, что со времени принятия христианства поляки были подчинены римскому папскому престолу, а не императору. Римский престол взял их под свою защиту с тем, чтобы они охотнее были христианами. В знак этого они ежегодно платят указанному престолу деньги, так называемый пфенниг святого Петра».

Славянские законодатели не ограничивались упоминанием о верховенстве христианских ценностей, но и пытались воплотить их в нормах права.

Так, сербский Законник Стефана Душана (1349 г.) инкорпорировал нормы, развивавшие библейские ценности правосудия:

«Все судьи пусть судят по Законнику, справедливо, как написано в Законнике, и да не судят по страху моего царского величества» (ст. 174).

«Судьи да ходят по землям, где у кого свой округ, и да надзирают и защищают убогих и нищих» (ст. 181)[668].

Созвучные нормы были и в Полном своде статутов польского короля Казимира Великого: «В судебных делах у справедливых судей нельзя ничего добиться обманом, взять верх лицеприятием, опрокинуть правосудие за плату, поэтому судья, держа весы в руке, взвешивая равными чашами, должен выносить справедливый приговор, имея перед глазами при его обдумывании и составлении самого Бога, и чтобы он не смел как расточитель своей чести и гонитель ее что-либо учинить в ущерб другой стороне против своей совести и справедливости, из лицеприятия или за подарки» (ст.

Однако влияние христианства на светское право в целом было ограниченным. Отчасти это было вызвано неверием в возможность светских законов. Более того, в общественном сознании господствовало представление о том, что они не нужны, поскольку их заменят христианские ценности.

В поэме «Слово о Законе и Благодати» митрополита Илариона[670] эта идея отражена следующими словами:

«Закон отошел,

а Благодать и истина всю землю исполнили»[671].

По утверждению Илариона, прежний закон Моисея «как вечерняя заря погас», уступив место христианской благодати.

«Как отошел свет луны, когда солнце воссияло,

Так и Закон — пред Благодатью явившейся.

И стужа ночная побеждена, солнечная теплота землю согрела.

И уже не теснится человечество в Законе, а в Благодати свободно ходит.

Ибо иудеи при свече Закона себя утверждали, христиане же при благодетельном солнце свое спасение зиждут»[672]. Неверие в силу светского права отражено во многих писаниях отцов и православной, и католической церкви.

Оно проявилось также в таком явлении, как отказ от использования слова «закон» применительно к актам светского законодательства. С введением христианства слово «закон» в славянских языках приобрело сакральное значение. Так стал обозначаться только Закон Божий. Эта линия в «Повести временных лет» прослежена очень последовательно. По убеждению летописца Нестора, так как Бог один, поэтому и закон может быть только один. Обосновывая эту мысль, он приводил в пример кривичей и других язычников, «не знающих закона Божьего, но сами себе устанавливающих закон»[673].

Вторая причина относительно слабого влияния христианства на светское право заключалась в том, что законы, исходившие от государства, изначально воспринимались как угроза народной воле. Об этом свидетельствуют многие летописи. Приведем только один рассказ «Чешской хроники» Козьмы Пражского.

К провидице и судье Либуше, как в библейской повести о воцарении Саула, обратился народ с требованием призвать для него князя.

Мощное противодействие светскому праву стало одним из ключевых факторов стремительного развития церковного права в двух направлениях: православном и католическом.

Между ними было много общего, потому что это были два русла одной христианской реки. Вместе с тем между ними были существенные различия. Главным образом они были обусловлены тем, что православие сохраняло большую свободу церковной жизни.

Начиная с ХП в. практически повсеместно в землях южных и восточных славян появляются сборники канонов, основная цель которых — укоренение заповедей христианской жизни. В основном они создавались на основе византийских писаний.

Первые церковные сборники на славянских языках появились сразу же после обращения болгар и моравов в христианство. Это были различные редакции Номоканона — Кормчей книги, вобравшей в себя многие нормы византийского права, а позже дополненной положениями из некоторых славянских правовых источников. Так, одна из русских редакций Кормчей книги включала Закон судный людям[675].

Наибольшую известность приобрела Кормчая книга, составленная, согласно преданию, примерно в 1225 г. сербским первосвященником святым Саввой. Этот юридический памятник действовал не только в Сербии, но и в Болгарии, откуда в 1262 г. ее текст был направлен киевскому митрополиту Кириллу II. В дальнейшем ее рукописные копии были посланы во многие русские церкви «на уведение разуму и на послушание верным и послушающим»[676].

Кормчие книги послужили основой для создания еще одного сборника канонических норм — Мерила праведного, о котором рассказано выше — в разделе, посвященном влиянию христианства на развитие государства и права.

Следует подчеркнуть, что кормчие книги и мерила праведные касались не только вопросов церковной жизни. Они включали многие нормы светского византийского законодательства, в основном в его кратких изложениях — Эклоге и Прохироне. Так, Эклога, составленная при императорах Льве и Константине, регулировала отношения, связанные с заключением брака, дарением, наследованием по завещанию и без завещания, опекой и попечительством, об обязательствах, о свидетелях, о сделках и разделе военной добычи[677].

Как отмечал Н.С. Суворов, эти источники «в глазах наших предков имели значение обязательных норм, независимо от утверждения их русскими князьями, и притом норм исключительных, существованием которых исключалась необходимость установления каких-либо норм русскими князьями и национальными соборами»[678].

Такое качество они сохраняли в течение многих веков, о чем свидетельствуют официальные издания Кормчей книги святого Саввы, которая публиковалась на Руси в ее рязанской «фамилии», или редакции, с благословения патриарха и по повелению царя в 1650, 1653, 1787 и 1816 гг.

Иным образом развивалось церковное право в славянских католических землях. Еще в 880 г. папа Иоанн VIII издал Буллу с одобрением перевода церковных книг на славянский, «чтобы на этом языке возглашалась слава деяний Христа Господа нашего». И ничто, утверждала Булла, «ни в вере, ни в учении не препятствует на том же славянском языке ни петь мессы, ни читать святое Евангелие или божественные чтения из Старого и Нового Завета, хорошо переведенные и истол- кованные»[679].

Таким же образом утверждалось христианство в Хорватии — Королевстве святого народа, о чем повествует Хорватская летопись XII в.

Но папская Булла 880 г. действовала недолго. Уже через пять лет (в 885 г.) новый папа Стефан V запретил совершать церковные обряды и читать тексты Писания на славянском языке. Было разрешено лишь разъяснять их в проповедях. В Моравии отказ учеников Мефодия от исполнения новой папской Буллы вызвал волну репрессий.

Начиная с XIII в. в Польше, Чехии, Хорватии распространяются различные своды католического законодательства (в частности, Декрет Грациана), вошедшие через три века в Полный свод (корпус) канонического права, изданный по постановлению Тридентского собора (1545—1563).

Римский папа пытался утвердить свое верховенство не только в церковной, но и в светской жизни. Еще в 880 г. он был провозглашен патроном-покровителем Моравии.

В Польше его верховенство было закреплено актом 991 г., согласно которому король Лешко I вместе с женой и двумя младшими сыновьями передал свое государство папе римскому и получил его обратно, но уже на правах лена[681]. Впрочем, ошибочно полагать, что римский папа играл какую-либо существенную роль в политической жизни Польши. Его роль была в основном символической. А акт прямого подчинения первосвященнику Рима подчеркивал не более чем духовную связь Польши с католической церковью. Впрочем, как показали дальнейшие события, он не оградил ее от притязаний Тевтонского ордена и правителей прилегавших к ней немецких земель.

Вассальные отношения могли сложиться между папским престолом и Хорватией. Однако во время веча, на котором обсуждалось письмо папы римского, король Звонимир был убит, что послужило поводом для вторжения в Хорватию венгров. Тогда, как сказано в Хорватской летописи XII в., «хорваты пришли из воли в неволю, из свободных обратились в рабов. И случилось, как Писание говорит: «Злое дело ждет злая мзда»».

Следует, однако, отметить, что в славянских землях и православная, и католическая церкви не стремились, за редкими случаями, к политическому господству. Свою основную роль они видели в другом — в просвещении народа и в организации народной жизни на принципах христианства.

В Болгарии изгнанные из Моравии ученики Кирилла (Константина) и Мефодия основали на рубеже IX—X вв. множество училищ, которые не только готовили из местного населения священников, способных совершать богослужение и проповедовать на славянском языке, но и обучали грамоте простых жителей, в том числе ремесленников и крестьян.

Эта традиция была перенесена в Русскую землю. Начиная с XI в. в ее княжествах и вольных городах создается множество училищ для просвещения народа. Сказанное объясняет, почему в древнем Новгороде столь многие владели письменным языком, о чем свидетельствуют берестяные грамоты того времени.

Такую же просветительскую миссию осуществляли многие католические священники. Так, Польская церковь, руководимая архиепископом Якубом Свинкой, на синодах в Ленчице в 1285 и 1287 гг. приняла решение об обязанности приходских священников знать польский язык и объяснять истины веры по-польски.

Многие, в основном православные, монастыри были центрами распространения славянской культуры. Так, в Чехии наибольшую известность приобрел Сазавский монастырь, основанный в 1033 г. на реке Сазаве (к северо-востоку от Праги). Но он просуществовал менее века. В 1097 г. использование славянской письменности в Са- завском монастыре было запрещено, а православные священники изгнаны.

Духовными центрами православия в Болгарии был Рыльский монастырь, в Сербии — монастыри Студеница и Высокие Дечаны, в Македонии — Лесновский, на Украине — Киево-Печерский, в Беларуси — Свято-Троицкий Марков, в России — Троице-Сергиев монастыри. Каждый из них заслуживает отдельного повествования. Но мы остановимся только на одной истории, поскольку в ней, как в водной глади, отражена история всех православных монастырей.

Русь полнощная лежала растерзанной, опустошенной в результате набегов татар и постоянных междоусобных войн. У нее не было сил. И, казалось, не было будущего. Но именно в это время в сломленном 218 общественном сознании появилась сперва робкая надежда, а потом убеждение в возрождении Руси.

Эту перемену вызвало движение печальников земли Русской. Они уходили в глухие леса — пустыни, чтобы там, в отречении от всего мирского, в трудах и молитвах очистить свои души и вымолить прощение для всех. Так формировались пустынные монастыри, в которых Русь в течение нескольких столетий будет черпать силы и которые в конечном счете ее воскресят.

Великий русский историк В.О. Ключевский этот процесс описывал так: «Пустынный монастырь воспитывал в своем братстве, по крайней мере в наиболее восприимчивых его членах, особое настроение: складывался особый взгляд на задачи иночества. Основатель его некогда ушел в лес, чтобы спастись в безмолвном уединении, убежденный, что в миру, среди «людской молвы», то невозможно. К нему собирались такие же искатели безмолвия и устрояли пустынку. Строгость жизни, слава подвигов привлекали сюда издалека не только богомольцев и вкладчиков, но и крестьян, которые селились вокруг богатевшей обители как религиозной и хозяйственной своей опоры, рубили окрестный лес, ставили починки и деревни, расчищали нивы и «искажали пустыню», по выражению жития преподобного Сергия Радонежского. Здесь монастырская колонизация встречалась с крестьянской и служила ей невольной путеводительницей. Так на месте одинокой хижины отшельника вырастал многолюдный, богатый и шумный монастырь. Но среди братии нередко оказывался ученик основателя, тяготившийся этим неиноческим шумом и богатством; верный духу и преданию своего учителя, он с его же благословения уходил от него в нетронутую пустыню, и там тем же порядком возникала новая лесная обитель. Иногда это делал, даже не раз, и сам основатель, бросая свой монастырь, чтобы в новом лесу повторить свой прежний опыт. Так из одиночных, разобщенных местных явлений складывалось широкое колонизационное движение, которое, исходя из нескольких центров, в продолжение четырех столетий проникало в самые неприступные медвежьи углы и усеивало монастырями обширные лесные дебри Средней и Северной России. Пустынный монастырь признавался совершеннейшей формой общежития, основание такого монастыря — высшим подвигом инока»[682].

Одним из таких иноков земли Русской был Сергий Радонежский (в миру — Варфоломей). Он родился в семье обедневшего ростовского боярина, который был вынужден переселиться в небольшой городок Радонеж. После смерти родителей Сергий и его брат Стефан ушли в лесную пустынь, где своими руками построили маленькую церковь во имя Святой Троицы. Было это в 1337 г.[683] Так началась история Трои- це-Сергиева монастыря.

Вскоре весть о новом подвижнике разнеслась по окрестным селам и городам. К нему все чаще приходили странники с просьбой оставить их жить в обители. Сперва Сергий отказывал, полагая, что многие из них не смогут выдержать испытаний отшельнической жизни. Но потом согласился, решив последовать заветам Иисуса Христа: «Приходящего ко Мне не изгоню вон»[684]; «Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них»[685].

Согласно Житию преподобного Сергия долгое время в его обители было двенадцать человек. В ней все были равны. А сам Сергий управлял ею «только посредством своего примера»: строил кельи для своих

собратьев, готовил для всех пищу, шил им одежду, а ночи проводил

4

в непрестанных молитвах.

Но он был непреклонен, отстаивая правила, введенные им для обители. Так, он запрещал собратьям ходить по деревням и селам и просить подаяния. Какими бы ни были голод или иная нужда, нужно было всего добиваться своим трудом.

Нередко строгость монастырской жизни вызывала ропот среди собратьев. Некоторые угрожали, что уйдут из обители[686]. Но он с неизменным терпением и любовью объяснял им значение их искупительной жертвы. И, главное, он сам постоянно жертвовал собой.

По словам В.О. Ключевского, это была практическая школа благонравия, «в которой сверх религиозного воспитания главными житейскими науками были умение отдавать всего себя на общее дело, навык к усиленному труду и привычка к строгому порядку в занятиях, помыслах и чувствах. Наставник вел ежедневную дробную терпеливую работу над каждым отдельным братом, над отдельными особенностями каждого брата, приспособляя их к целям всего братства, Под его воспитательным руководством лица не обезличивались, личные свойства не стирались, каждый оставался сам собой и, становясь на свое место, входил в состав сложного и стройного целого, как в мозаичной иконе различные по величине и цвету камешки укладываются под рукой мастера в гармоническое выразительное изображение,».

Секрет такого строительства был прост и вместе с тем невероятно труден: «наблюдение и любовь к людям дали умение тихо и кротко настраивать душу человека и извлекать из нее, как из хорошего инструмента, лучшие ее чувства»[687].

Обитель преподобного Сергия стремительно разрасталась. К ней шли, чтобы начать новую жизнь, найти спасение в ее стенах либо увидеть своими глазами иной мир, основанный на заповедях Христа.

Слава об обители Сергия разнеслась не только по Русской земле, но и далеко за ее пределами. Примерно в 1372 г. к нему прибыли посланцы патриарха Константинопольского Филофея с советом и благословением установить в обители общежительный устав по образцу первых православных монастырей.

Но, устанавливая общежительный устав, преподобный Сергий дополнил его многими новыми правилами. Одно из таких правил — странно- приимство. Как пишет один из его сподвижников, «никто из приходивших в обитель бедняков не уходил из нее с пустыми руками. Блаженный никогда не оставлял благотворительности, он заповедовал насельникам обители давать приют нищим и странникам и не отказывать просящим. Он говорил: «Если вы сохраните мою заповедь без роптания, то получите награду от Господа и по моему отшествию от этой жизни обитель процветет и нерушимо простоит многие годы благодатью Христовою»»[688].

Перемены в уставе скромной обители Сергия произвели огромное впечатление на современников. Как отмечал Павел Флоренский, «об- щежительство знаменует всегда духовный подъем». Так было при рождении христианства, при создании Киевской Руси и при появлении Московской Руси, которая ввела общежитие по «совету и с благословения умирающей Византии».

По словам П. Флоренского, «идея общежития как совместного жития в полной любви, единомыслии и экономическом единстве, — назовется ли она по-гречески киновией или по-латыни — communia», была всегда близка русской душе и сияла в ней «как вожделеннейшая заповедь жизни»[689].

Отметим также другое обстоятельство. Обитель отца Сергия за полвека ее существования посетили многие тысячи людей. Они «вместе с водой из его источника черпали в его пустыне утешение и ободрение и, воротясь в свой круг, по каплям делились с другими». Это, по словам В.О. Ключевского, вызывало «живительное брожение». Продолжая, он писал:

«Нравственное влияние действует не механически, а органически. На это указал Сам Христос, сказав: «Царство Божие подобно закваске». Украдкой западая в массы, это влияние вызывало брожение и незаметно изменяло направление умов, перестраивало весь нравственный строй души русского человека XIV в. От вековых бедствий этот человек так оскудел нравственно, что не мог не замечать в своей жизни недостатка этих первых основ христианского общежития, но еще не настолько очерствел от этой скудости, чтобы не чувствовать потребности в них»[690].

Русь не только проснулась от полуторавекового тяжелого сна. Она ощутила в себе огромные нерастраченные нравственные и материальные силы. Отныне ей было подвластно все.

Когда пришло известие о том, что хан Мамай ведет новую орду на Русь, она не затаилась, как прежде, а вышла навстречу ему. О том, каким был ее духовный подъем, можно судить по одному всем знакомому факту: Куликовскую битву начал инок обители Сергия Александр Пересвет, на котором не было ни шлема, ни доспехов, а только схимы с изображением креста. Символическое значение этого поступка было предельно ясным. Русь уповала на собственные силы. Броня ей больше не была нужна. Ее поддерживала вера.

Значение отца Сергия для судеб русского народа трудно переоценить. Отец Сергий и сейчас хранит его, так же как русский народ хранит память о нем. Его роль в истории Руси лучше всех раскрыл В.О. Ключевский:

«Преподобный Сергий своей жизнью, самой возможностью такой жизни дал почувствовать заскорбевшему народу, что в нем еще не все доброе погасло и замерло; своим появлением среди соотечественников, сидевших во тьме и тени смертной, он открыл им глаза на самих себя, помог им заглянуть в свой собственный внутренний мрак и разглядеть там еще тлевшие искры того же огня, которым горел озаривший их светоч. Русские люди XIV в. признавали это действие чудом, потому что оживить и привести в движение нравственное чувство народа, поднять его дух выше привычного уровня — такое проявление духовного влияния всегда признавалось чудесным, творческим актом; таково оно и есть по своему существу и происхождению, потому что его источник — вера. Человек, раз вдохнувший в общество такую веру, давший ему живо ощутить в себе присутствие нравственных сил, которых оно в себе не чаяло, становится для него носителем чудодейственной искры, способной зажечь и вызвать к действию эти силы всегда, когда они понадобятся, когда окажутся недостаточными наличные обиходные средства народной жизни.»[691]

Такое же духовное брожение начинается и в наши дни на изломе двух тысячелетий. Провозвестниками его вновь стали печальники земли Русской, которые уходят в пустыни, чтобы там, в трудах и молитвах, очистить себя и вымолить прощение для всех.

В убранстве их церквей и часовен нет роскоши. Они не произносят громких слов, предпочитая молчание. Но именно эти труды и это молчание предвещают России иное, великое будущее — возрождение прежней Триединой Руси.

О ней один из печальников земли Русской иеромонах Роман (Матюшин) сказал так:

«Дорогие мои! Что же мы натворили, наделали?

Опорочила все, растерзала Отечество гнусь!

Триединая Русь! Русь Великая, Малая, Белая,

Кто тебя разделил, неделимая Русь?

Отстрадали отцы, отошли во обители лучшие

Нам бы Веру и Мужество их в искупительный час!

А братаясь вовсю с палачами безвинно замученных,

Попираем отцов-матерей, убиенных за нас.

Триединая Русь! Ты земное подобие Троицы.

И прискорбна душа за напоенный ложью народ.

Возрождайся, ликуй перезвоном воссозданной звонницы,

Триединая Русь, Православный Оплот»[692].

В заключение отметим, что у каждого славянского народа были свои святые, которые, подобно Сергию Радонежскому, хранили его в самые тяжелые годы: в Чехии — святые Вацлав и Прокоп; в Польше — святой Станислав; в Болгарии — святые Климент Охридский и Иоанн Рыль- ский; в Сербии — святой Савва; в Хорватии — святой Влах.

Параграф третий. Самоуправление в славянском праве

Народное славянское право развивалось на нескольких уровнях.

Верхний пласт народного права — вечевые постановления. С древних времен вече (народные собрания) созывались в укрепленных центрах славянских племен — городищах, которые создавались по мере продвижения с Балкан на новые земли. По летописным свидетельствам прошлого, это были большие города. Обращаясь к этой теме, И.С. Державин писал, что остатки древних славянских городищ «нередко поражают наблюдателя огромностью своих размеров», поэтому народные предания связывают их постройку с исполинами древности. Таким является, например, славянский курган на о. Рюгене[693]. На территории одной только Чехии таких городищ (hradiste), колоссальных поселений далекого прошлого, обнесенных стенами из обожженной глины, было девять[694].

И в каждом из них действовало свое вече, которое, как сказано в одной из русских летописей, «творяху сами собе закон»[695]. В этой связи следует, впрочем, подчеркнуть, что вече было не единственным органом законодательной власти. В тех княжествах, где утвердилось единовластие, законы издавались князем, как правило, по совету с думой. Так была принята Русская Правда[696]. Но в вольных городах и в княжествах со слабой княжеской властью вече сохраняло функции главного законодательного органа.

Каким было вечевое законодательство, можно судить по Новгородской (1440 г.) и Псковской (1467 г.) судным грамотам. Так, в Новгородской судной грамоте сказано, что ее принимал «весь государь Великий Новгород на вече на Ярославом дворе»[697]. А Псковская грамота отмечала, что она одобрена «всем Псковом на вече»[698] и что любые дополнения и изменения могут быть внесены в ее текст только решением народного собрания.

Подробный анализ этих памятников вряд ли уместен. Вместе с тем отметим, что Новгородская судная грамота хранила многие древние установления, идущие из глубины веков. Не случайно она призывала «судить суд свой. по старине»[699].

В Псковской судной грамоте подобных ссылок нет. Однако она более подробно описывала общие начала судоустройства:

«А посадник при возведении на должность посадника должен крест целовать, присягая в том, что он будет судить справедливо, как обещал на крестном целовании, что он не будет пользоваться из корысти средствами города, что он не будет никому мстить на суде либо потакать на суде, что он не будет наказывать правого и не будет миловать виновного и что он не будет никого судить без разбора дела ни на суде, ни на вече» (ст. 3).

«А князь и посадник не должны на вече суд судить; судить же они должны у князя в палатах по правде согласно крестному целованию. А если они не будут судить по правде, то да будет им Бог судьею во время Второго пришествия Христа. А тайным посулам не должен внимать ни князь, ни посадник» (ст. 4)[700].

Устанавливая новые нормы и в отдельных случаях противопоставляя себя «старине» (ст. 19), Псковская судная грамота вместе с тем сохраняла многие древние нормы, которые действовали на протяжении многих веков: о судебных поединках, о составлении юридических документов на деревянных досках, о давности земельного владения и т.д.

На вече принимались акты не только общего, но и специального или локального действия. Так, Новгородское вече в 1459 г. одобрило Вечевую жалованную грамоту Соловецкому монастырю на право владения пустынными Соловецкими островами. Принимались вечевые грамоты о дарении («данные»), об отмене присяги на верность подвластных городов («отказные») и т.д.

Удивительным памятником вечевого законодательства является хорватский Полицкий статут, дошедший до наших дней в редакции 1440 г., но, несомненно, сохранивший многие древние установления.

Приведу лишь несколько статей, сохранивших поэтическое звучание древнего права:

«По старому закону мельница состоит из пяти частей: первая — земля, на которой мельница ставится; вторая — вода, которая проводится к месту, где должна быть мельница; третья — здание («куча»): дом каменной кладки и лес (дерево) и все, что к лесу для мельницы полагается; четвертая — жернова и железо; пятая — мастер, который мельницу строит, держит, исправляет и за ней наблюдает. Тому, кому принадлежит участок на берегу реки или текучей воды, принадлежит и половина ширины реки, поскольку его участок прилегает к реке. Это старый закон.

На мельнице надо молоть по очереди. Кто прибыл на мельницу ранее и привез зерно, тот должен и молоть раньше. И никто ни у кого не может очереди взять без его доброй воли.

И это старый закон: кузнецу можно смолоть вне очереди, потому что в кузнице для железных частей мельницы тоже приходит очередь, как только они поступят» (ст. 80с, 81а — 81с)[701].

Приведу еще одну статью, унаследованную от древнего права: «Старый закон требует, чтобы всякий (убитый) зверь принадлежал тому охотнику, который его выследил, за исключением случая, когда охотник позвал кого-нибудь (в помощь себе), тогда должен дать часть ему (помощнику).

Как сказано, всякий зверь есть того, кто его выследил; и только медведь или лисица принадлежат тому, кто их убьет; а те, кто поспешил (на помощь), должны получить вознаграждение, которое называется «поточное».

Если кто-нибудь убьет зверя на чьей-либо земле, по закону (хозяину земли) надо дать четвертую часть.

«Поточное» должно быть различное, согласно участию в охоте: если бы кто из охотников проявил больший труд или больший риск, как, например, в воде или как-либо иначе, ему причитается и большая часть; если это «поточник» (тот, кто загонял), то получает больше» (ст. 111).

Полицкий статут постоянно дополнялся новыми нормами, которые принимались на вече. Так, 6 августа 1576 г. в его текст были внесены следующие положения:

«Так как появились между поличанами некие различные несогласия, и неспокойствия, и свары, Полица в день вышеуказанный, собравшись на общее собрание, единодушно и сообща учинила и узаконила так: пусть будет единодушие, и мир, и братство, и единение, как было раньше; твердо и нерушимо принято: там, где речь идет об общинном деле, пусть каждый стоит на почве закона открыто, пусть каждый ищет своего по закону, как полагается по обычаю и закону. Что же касается скандалов и различных волнений, то пусть каждый по праву и закону спокойно и мирно устраивает свои дела; и пусть никто из поличан не чинит смут или раздоров, не создает какие-либо объединения или партии, из-за чего могут в Полице произойти скандалы, волнения, смуты или непотребные клеветы, убийства или новшества. Этого не надо делать под страхом нарушения верности Господину и Полице и под угрозой потери всего своего имущества, которое в таком случае отойдет — движимое в общину, а племенщина — родственнику («ближнему»), а его дом будет сожжен, а сам он осужден на изгнание» (ст. 88).

Конечно, не все вопросы могли быть решены на вечевом собрании. Тогда оно формировало особые советы старейшин, которым поручалась разработка самых важных решений. Так, в другой хорватской земле — Винодоле — вече избирало людей, которые были сведущи в законах, чтобы они составляли проекты законов. В преамбуле Винодольского закона 1288 г. этот механизм описан так:

«Как скоро стали довольно часто замечать, что народ ошибается в своих старинных и искусных (испытанных) законах, один за другим все жители Винодола пожелали сохранить вполне те старые хорошие законы, которые их предки всегда сохраняли ненарушимо; и так, сойдясь все вместе, люди церковные и миряне после здравого совещания в собрании... избрали из каждого города винодольского по нескольку человек, не самых старших, но тех, про которых известно было, что они помнят законы своих отцов и то, что слыхали от своих дедов; им же они повелели и приказали точным образом дать записать все хорошие, старинные, испытанные законы Винодола, которые они, может быть, помнят сами или же слыхали про них у своих отцов и дедов, как вышеупомянуто, чтобы таким образом отныне впредь прекратились заблуждения по этому предмету и чтобы дети их на будущее время не имели сомнения в этих законах»[702].

Второй уровень славянского народного права — постановления волостного общинного самоуправления[703]. Наиболее глубоко на основе изучения большого массива документов его исследовал русский историк права Н.П. Павлов-Сильванский.

«Древняя волость-община, — писал он, — это союз мелких поселков, по большей части от одного до трех дворов, разбросанных на очень большой территории, в пределах которой долгое время остается много земель, пригодных для пашни и свободных только потому, что недостает рук для ее обработки»[704].

Таким был волостной мир, который согласно «древнему обычному порядку», подтвержденному княжескими грамотами, был наделен многими правами и обязанностями. Выборные представители волостных общин участвовали в отправлении правосудия в княжеских судах, производили следствие по уголовным делам, совершенным на территории волости, распределяли повинности между ее жителями и, что важно отметить, они определяли порядок совместного владения сельскохозяйственными, лесными и водными угодиями, принадлежавшими волости. Соответствующие решения принимались перед церковью на сходе, как сказано в одной из грамот 1598 г., волостным старостой и «всем миром»[705]. Решения скреплялись крестным целованием и подтверждались, при необходимости, участниками схода. За пользование общинными землями либо за предоставление пустующих земель взималась плата в пользу волостного мира, о чем свидетельствуют многие грамоты и иные юридические документы, сохранившиеся с XV—XVI вв.

Следующий уровень, на котором существовало славянское народное право, — самоуправление общин (сотен), которые возглавлялись старейшинами или сотскими (сотниками) и «добрыми людьми», следившими за порядком в сельских и городских общинах.

О городских старейшинах («градских старших») Киева есть летописные сведения, относящиеся к 983 и 987 гг.[706] Судя по всему, они представляли не только территориальные единицы (например, в древнем Новгороде так называемые концы), но и профессиональные сообщества (кузнечных, кожевенных, ткацких и других мастеров).

И наконец, последний уровень самоуправления — задруга или большая семья, сохранявшаяся у южных славян до начала ХХ в.[707] Обычно она состояла из 20—50 человек, объединенных родственными связями и общностью хозяйства.

Во главе задруги стоял домохозяин (домачин, господарь и др.), руководивший всей жизнью семьи. Он распределял обязанности между ее членами, контролировал их исполнение, поддерживал в ней порядок и представлял ее интересы перед властями.

Вместе с тем его власть не была безграничной. Власть домохозяина не распространялась на функции хозяйки (domacica), ведавшей женской половиной задруги. Домохозяин должен был руководить задругой в соответствии с родовыми обычаями. В частности, они требовали, чтобы он хранил и приумножал наследие предков (diedovina). Поэтому любые крупные сделки могли совершаться только с согласия совета, состоявшего из всех совершеннолетних членов семьи.

Домохозяин мог быть смещен с должности по решению совета в случае нарушения родовых обычаев либо неспособности исполнять обязанности. В этом случае его замещал новый домохозяин, который избирался на совете задруги, как правило, из числа женатых мужчин.

Такие же институты были и в других славянских землях — в Польше, Чехии, Словакии (до XVII в.) и в России (до середины ХК в.).

Самоуправление было одной из ключевых характеристик древнего славянского права. Органы самоуправления не только хранили, но и созидали мир на земле, находившейся под их властью. И в этом качестве они вершили подлинное право. Обращаясь к этой теме, известный исследователь русской старины Н.В. Калачов писал: «С древнейших, незапамятных времен, народный суд и исполнители его — народные выборные, были настоящие народные деятели, направлявшие народную жизнь, регулировавшие ее проявления и, вместе с тем, действительно отвечавшие перед правительством за проступки подвластных им членов общин»[708].

Изменить этот строй верховная власть не могла. «Мы знаем, — отмечал в этой связи Н.П. Павлов-Сильванский, — как мало истинно нового творит государственная власть даже в новой истории, когда эта власть несоизмеримо сильней власти королей и князей IX и X вв., как часто веления реформаторов бессильны изменить главные устои социального строя и государственного порядка»[709].

Этот строй не был сломлен и в тяжелые годы владычества татаро-монголов в восточных, турков — в южных, немцев — в западных землях славян. Об этом повествуют многие летописные своды, свидетельства современников, юридические документы, дошедшие до наших дней. Более того, народное самоуправление, наряду с христианством, было той главной силой, которая позволила славянам устоять, сохранив себя в тяжелые годы иноземного порабощения.