Выводы
Всего выше было рассмотрено 97 языковых признаков. Это число, разумеется, можно несколько увеличить или уменьшить, разбив некоторые группы на более мелкие или, наоборот, объединив их в более общие категории (например, “тенденция к округлому письму”, “тенденция к наклону” и т.
п.), что может повлиять на некоторые детали описания, но вряд ли изменит выводы о происхождении конкретных явлений. Разумеется, во многих случаях наши выводы о происхождении рассмотренных явлений остаются предположительными; принятие альтернативных гипотез может изменить детали, но не общую картину, обозначившуюся в результате нашего обзора.Распределение лингвистических признаков, относимых ко “второму южнославянскому влиянию”, можно суммировать следующей таблицей:
| Группа признаков, №№ | Количество | % от общ. числа |
| Эллинизмы (1—16) | 16 | 16,5 |
| Архаизмы (17—47) | 31 | 31,9 |
| Южнославянизмы (48—73) | 26 | 26,8 |
| Глаголические (74—80) | 7 | 7,2 |
| Русизмы (81—84) | 4 | 4,1 |
| Неясного происхождения (85—97) | 13 | 13,4 |
Итак, лишь немногим более четверти лингвистических характеристик, традиционно относимых ко “второму южнославянскому влиянию”, можно связать с событиями в Болгарии и Сербии XIII—XIV вв., то есть считать “южнославянскими” в прямом значении этого слова. (Разумеется, в более широком смысле почти всё в истории русской письменности можно возводить к “южнославянскому влиянию” кирилло-мефодиевского периода, но такой чисто генетический подход малопродуктивен в применении к конкретным событиям XV в.) Можно заключить, что “второе южнославянское влияние” нельзя считать рабским подражанием болгарским и сербским инновациям: это, скорее, чисто восточнославянское явление, а именно — реакция на вновь обретенную независимость от Орды и на возрастающее влияние Москвы (“третьего Рима”), вызванная стремлением найти собственное место в истории, типичная для государств, недавно обретших независимость.
В качестве образца Московское государство обращается в первую очередь к собственному прошлому, а не к иностранным образцам, следуя в первую очередь киевскому и византийскому (а не болгарскому и сербскому) прошлому. Молодое государство и его культурная элита пытаются заложить духовный фундамент нации, опираясь на сложную, часто искусственную концепцию обновления культуры, основанную главным образом на идее возврата к прошлому. Роль южнославянского мира в этом процессе оказывается второстепенной.Postscriptum. Выражаю признательность моим коллегам проф. Хенрику Бирнбауму и проф. Майклу Флаеру за обсуждение (иногда — весьма горячее) многих вопросов, поднятых в данной работе. Их внимание помогло автору устранить несколько явных ошибок, но не заставило отказаться от некоторых, подчас довольно рискованных гипотез.