Собственно южнославянские явления
Как уже говорилось, южнославянскими мы считаем лишь те инновации, появление которых можно убедительно объяснить подражанием языковым и графическим приемам, появившимся в южнославянских текстах в период, непосредственно предшествующий эпохе “второго южнославянского влияния”.
Этимологически южнославянские явления (напр., *tj gt; sc и т. п.), ставшие частью жанровой системы русского литературного языка задолго до начала “второго южнославянского влияния”, рассматриваются здесь как чисто русские архаизмы. Судя по всему, именно так воспринимал ситуацию русский писец в XV веке, намного лучше знакомый с важнейшими текстами киевского периода (“Слово о законе и благодати” Иллариона, житие Феодосия Печерского, “Чтение о житии и по- гублении Бориса и Глеба” и др.), чем с литературной продукцией тырновских книжников времен Евфимия. Иначе говоря, ко второму южнославянскому влиянию можно отнести лишь те явления, которые, по выражению Аванесова (1973), были южнославянскими не только исторически, но и функционально. Всего установлено 26 таких признаков.(Ю-48) Вместо Ъ на конце слова появляется Ь. Использование одной буквы (Ъ или Ь в зависимости от орфографической школы) вместо двух было обычным для болгарских памятников (Карский 1928, 203); в средневековых сербских текстах, как известно, в таких случаях преобладает Ь. Тенденция писать Ь на конце слова вступает в конфликт с архаическим, исторически южнославянским употреблением -тъ на месте русского -ть в окончаниях третьего лица глаголов (исключения: есть, нЪсть, см. Исаченко 1980, 216), а также с наметившимся в это время отвердением конечных согласных в творительном падеже единственного числа мужского и среднего рода (Соболевский 1894, 5; Щепкин 1967, 130; Тихомиров, Муравьев 1966, 32).
(Ю-49) Напротив, Ъ сменяет Ь (или, в некоторых случаях, Є lt; ь) внутри слов (Соболевский 1894, 5) и в особенности на границе приставок, где он дожил до наших дней (Исаченко 1980, 216).
Карский (1928, 317—318) объясняет такое распределение (Ь в ауслауте, Ъ в инлауте) влиянием реформ Евфи- мия.(Ю-50) Буква еры начинает писаться как Ы (вместо Z), явно под влиянием замены Ъ на Ь в сербской орфографии. Ларин называет это явление “лишенным всякого оправдания” (1975, 239), в отличие от Щепкина, который считал его полезной инновацией (1967, 131). Вопрос о его происхождении довольно запутан: с одной стороны, написание Z хорошо известно по южнославянским текстам, в особенности до XIV в. (Карский 1928, 203—205); с другой стороны, Ы встречается в древнерусских рукописях XII—XIII вв., включая “Изборник” 1076 г. (Соболевский 1908, 52; Карский, ibid.); таким образом, переход Z gt; Ы мог быть в той или иной степени мотивирован как чисто русской архаизирующей тенденцией, так и изменениями в южнославянской орфографии. Все же решающим фактором, как кажется, следует считать сербское влияние (Соболевский 1894, 4; Карский 1928, 172; Тихомиров, Муравьев 1966, 31).
(Ю-51) Фонетически неожиданное прояснение слабого ь в е в суффиксах -*ьск- и -*ьств-, засвидетельствованное начиная с XIII в., в XV в. становится обычным для наиболее славянской части словаря (человЪческии, существо и др.). Исаченко (1980, 219—220) считает это проявлением того, что он называет “Rebulgarisierung der Hochsprache”, но не приводит серьезных аргументов в пользу собственно южнославянского, а не церковнославянского происхождения этого явления.
(Ю-52) Йотированное Я исчезает, на его месте появляется Л или А. Собственно говоря, здесь следует различать два явления: во-первых (Ю-52а), графическую замену Я на А по крайней мере внутри слова (Карский 1928, 206); и, во-вторых (Ю-52Ь), фонетическую дейотацию /aja/ gt; /aa/, возникшую под влиянием болгарских диалектов (Щепкин 1967, 130) и проявляющуюся в таких написаниях, как своа, долгаа и т. п. (Соболевский 1894, 5; Тихомиров, Муравьев 1966, 32; Талев 1973, 60—61; Исаченко 1980, 215). Нейотированные написания распространились на формы типа всеа, которые в болгарском языке никогда не писались с Я или А, ср.
ст.-сл. вьсе", позднейшее болг. вьсеь, въсеу, вьсею и вост.-сл. вьсеЪ (Щепкин, ibid.), гибридная форма всеа не имеет отношения ни к южнославянской, ни к восточнославянской орфографии. Ларин называет такие написания “совершенно чужды[ми] русскому произношению” (Ларин 1975, 240), что может показаться некоторым преувеличением, если вспомнить о хорошо известных из северных диалектов стяженных формах типа [dobra zona].(Ю-53a) Возвращение юса большого (Й), особенно в юго-восточных и западных рукописях, а также — реже и ненадолго — в рукописях московского происхождения (Соболевский 1908, 55; Щепкин 1967, 131), очевидно, объясняется влиянием болгарской орфографии; его нельзя считать восточнославянским архаизмом, поскольку Й и ?, изредка встречавшиеся в текстах XI — начала XII вв. (Соболевский 1908, 52), практически вышли из употребления к XIII в. (Ларин 1975, 239). Юс большой получил повсеместное распространение в среднеболгарских текстах, отчасти из-за совпадения рефлексов *о и *\ (Соболевский 1894, 6), а затем начал употребляться внутри корня и на конце слова, независимо от этимологии (богородицу, но также и сыну, ему), по выражению одного писца, “красоты ради, а не истины” (Щепкин 1967, 130; Ларин, ibid.). Графическая сторона этого изменения (Ю-53Ь) менее понятна: в новом русском полууставе верхняя часть Й увеличивается, что не соответствует характерной для этого периода общей тенденции к “снижению центра тяжести” (см. Н-87—Н-92), однако графическая эволюция болгарской письменности, по-видимому, шла в противоположном направлении: верхняя часть юса уменьшалась или вовсе исчезала (Карский 1928, 208); Ю-53Ь следует, по-видимому, считать собственно русской инновацией, а не южнославянским заимствованием.
(Ю-54) Все более частое употребление юса малого вместо Я (см. признак Ю-52) было отчасти вызвано смешением А и
Й, распространенным в болгарских текстах предшествующего периода (Ю-52; Карский 1928, 206). С палеографической точки зрения здесь следует обратить внимание на сдвиг горизонтальной перекладины (старое Щ, новое "), отражающий упомянутое выше “снижение центра тяжести” (Ларин 1975, 239).
Относительно А в окончании 1 л. наст. вр. глаголов см. раздел Ю-64.(Ю-55) С двумя предыдущими разделами связано вызванное неразличением А и Й в среднеболгарском смешение Я (А) и Ю в русском языке того же времени (Соболевский 1894, 6).
(Ю-56) Начинает употребляться О (“о очное”) и его удвоенный вариант ОО, в особенности в иконических написаниях типа Око, ООчи. Графема О появилась первоначально в греческом языке и употреблялась в древних старославянских рукописях (Будилович 1871, цит. по Карский 1928, 196), ОО засвидетельствовано начиная с XIV в. Константин Костенеч- ский употреблял О в единственном числе слова ОкО, а ОО во множественном числе: ООчи, по аналогии с употреблением О и W: вода, но выды (Ягич 1896, 120; Ворт 1983a; см. также Карский 1928, 195—197; Талев 1973, 61; Исаченко 1980, 215).
(Ю-57) Этимологическое *ja записывается как } (инновация, пришедшая из болгарских диалектов: Соболевский 1894, 5—6).
(Ю-58) Буква Ю заменяет У в начальной позиции, что отражает южнославянский, а не восточнославянский рефлекс *ieu и подобных сочетаний. Это явление можно отчасти объяснить стремлением к архаизации языка, поскольку Ю и симметричное написание ™ нередко встречались в наиболее древних русских рукописях (Карский 1928, 205—206; со ссылкой на Срезневский 1885, 113). В палеографическом отношении эволюция ю от ГО XIII в. к Ю XIV в. отражает упоминавшуюся ранее тенденцию к “снижению центра тяжести”, хотя написание Ю можно объяснять и возвратом к архаическому стилю письма, поскольку приподнятая горизонтальная перекладина у ГО была нововведением в старом полууставе.
(Ю-59) Сочетание жд — южнославянский рефлекс *dj — начинает употребляться на месте восточнославянского ж, до этого принятого даже в чисто религиозных текстах. Неясно, однако, следует ли считать жд на месте *dj южнославянским, а не собственно русским явлением: с одной стороны, утрата редуцированных внутри слова привела к появлению сочетаний /zd/ в жьдати gt; ждати и тришьды gt; трижди, что, как принято считать, обусловило допустимость жд в русском языке; но, с другой стороны, даже в наиболее тщательно славянизированных текстах этого периода жд употребляется непоследовательно (например, у Епифания находим преже, рассужая, заблужаяся, во 2-й Софийской летописи — чюжимъ, чюжие и т.
д.; см. Ларин 1975, 242—243). По-настоящему распространенным жд становится лишь в XVI в., слишком поздно для того, чтобы это явление можно было приписывать южнославянскому влиянию, в отличие от архаизирующей тенденции, продолжавшейся еще в XVII в. (см. Ларин 1975, 240; Исаченко 1980, 223).(Ю-60) В косвенных падежах множественного числа u-основ появляется формант -ov-: сыновомъ, сыновЪхъ вместо сы- нъмъ, сынъхъ; эта инновация, болгарская по происхождению (Соболевский 1894, 6; Талев 1973, 63), была, по-видимому, усилена собственно русской тенденцией к аналогическому выравниванию структуры основ.
(Ю-61) У собственных имен мужского рода появляется болгарское окончание им. п. ед. ч. -ие, напр. Василие (Соболевский 1903, цит. по Талев 1973, 63).
(Ю-62) Числительные приобретают болгарское окончание -х в род. (= местн.) п. мн. ч., напр., триехъ, пятихъ вместо три(и), пятъ (Соболевский 1894, 6; Талев 1973, 63).
(Ю-63) Притяжательные местоимения-существительные его, того приобретают болгарский формант в: еговъ, тоговъ (Соболевский 1894, 6; Талев 1973, 63). Однако эта инновация могла быть отчасти вызвана чисто русской тенденцией к адъекти- визации посессивных слов, ср. просторечные формы типа ихний, егоный и т. п.
(Ю-64) В русской версии грамматического трактата Константина Костенечского формы 1 л. ед. ч. наст. вр. получают окончания -ь, -а вместо -ю, -у. Это, очевидно, объясняется смешением А и Й в среднеболгарском (см. пп. Ю-53—55), ср., напр., в так называемых “восьми частях речи”: творА, твориши, ... ЕЇасА, ЕЇешисА, ...; см. Ворт 1983а; пока не установлено, смогла ли эта странность проникнуть из грамматик в тексты.
(Ю-65) Аналогично, средневековые грамматические трактаты, восходящие к “восьми частям речи”, проводят различие между обычным, немаркированным будущим временем, образуемым с помощью вспомогательного глагола имамь и инфинитива, и особым, маркированным “близким” будущим (по малЪ бывающе), которое состоит из личной формы глагола хо- тЪти и инфинитива; однако неясно, проводилось ли это различие на практике (Ворт 1983a).
(Ю-66) Близко связано с предыдущими двумя признаками следующее различие, на которое указывает Талев (1973, 8): утвердительные формы будущего времени образуются с помощью глагола хотЪти, а отрицательные — с помощью не имЪ- ти. Можно заподозрить, что все три инновации (Ю-64—66) были грамматическими химерами, никак не сказавшимися на реальных текстах.
(Ю-67) Учащается употребление причастных оборотов, которые с этого времени становятся одним из двух наиболее распространенных способов образования конструкций со вставными предложениями. Причастные обороты характерны для “плетения словес”, пришедшего с Юга и скорее всего зародившегося в Тырнове евфимиевских времен. В немалой степени, однако, риторические приемы эпохи “второго южнославянского влияния”, в том числе и употребление причастных конструкций, можно рассматривать как продолжение риторических традиций Киевской Руси; остается по-прежнему неясным, в какой степени возрастающая сложность утонченных синтаксических конструкций в текстах XV—XVI в. отражает болгарское и сербское влияние (Иванов 1958, passim; Ларин 1975, 248).
(Ю-68) Второй важнейший способ образования вставных конструкций — придаточные предложения, вводимые славянским союзом иже, увеличение частотности которых отметил Исаченко (1980, 221). Это и предыдущее (Ю-67) явления могут отчасти свидетельствовать о возврате к (русской) церковнославянской риторике киевского периода. Однако другая разновидность таких конструкций (Ю-68a), где сочетание союза иже и действительного причастия настоящего времени образует своего рода финитную подчинительную конструкцию: кый тъ есть младеньць, иже гласомъ проверещавый (Исаченко 1980, 221), ублажають тЪхъ, иже тогда умръшихъ (Первая
Софийская летопись, см. Ларин 1975, 243), напоминает скорее кальку с греческого, чем южнославянскую конструкцию.
(Ю-69) Другая синтаксическая характеристика периода “второго южнославянского влияния”, приводимую А. В. Исаченко (1980, 21) в качестве примера “реболгаризации”, — номинализация единственного числа причастий, напр. трепещу, не вЪдущи бываемого (ibid.), однако Исаченко при этом не дает никаких указаний на южнославянский прототип.
(Ю-70) Замена инфинитивных конструкций личными формами, вводимыми частицей да, по-видимому, была мотивирована процессами балканского происхождения, возможно, усиленными архаизирующими реминисценциями аналогичных конструкций в старославянском.
(Ю-71) Из лексических явлений этого времени южнославянскому “пристрастию к сложным словам” (Ларин 1975, 247; ср. Исаченко 1980, 221—222) приписывается значительное увеличение их числа в русских памятниках, но и это явление могло быть вызвано возвратом к переводческим приемам киевского времени (см., например, В. М. Истрин 1922).
(Ю-72) Болгарское прЪзъ начинает употребляться вместо русского церковнославянского чрезъ, чрЪзъ (Соболевский 1894, 6; Талев 1973, 63).
(Ю-73) Аналогично, болгарская форма 1 л. ед. ч. цъфту заменяет русское цвьту (Соболевский 1894, 6; Талев 1973, 63), но это явление, как и предыдущее (Ю-72), — не слишком важная инновация.
Из 26 признаков, которые обязаны или могли быть обязаны своим происхождением южнославянскому влиянию, многие оказываются маргинальными. Лишь 10 из них оказали продолжительное воздействие на развитие русского литературного языка, а именно: ы на границе приставок (Ю-49), Z gt; Ы (Ю-51), стилистические дублеты, возникшие в результате различного отражения слабого редуцированного в суффиксах -ьвК, -ьвtv- (дурацкий vs. гносеологический и т. п); более частое употребление А, от которого впоследствии произошло нынешнее Я (Ю-54); начальное ю в словах юноша, юг и под.; стилистические дублеты, возникшие из-за различной рефлексации *dj в южно- и восточнославянских языках: возбудить — возбуждённый, но перебудить — перебуженный (Ю-59); формант -ov- в формах сыновья, кумовья и т. п. (если это не чисто русское выравнивание; ср. рус. диал. дядевья) (Ю-60); конечное х в формах двух, трех и т. п. (Ю-62); причастные конструкции как важный синтаксический прием, особенно заметный в языке научной литературы (Ю-67); сложные слова, все более частые в научно-техническом словаре. Из перечисленных выше десяти признаков лишь два последних (причастные обороты [Ю-67] и сложные слова [Ю-71]) оказали важное и продолжительное влияние на развитие русского литературного языка, но их происхождение нельзя безоговорочно считать южнославянским.