Эротический мотив в “Слове о полку Игореве”
Посвящается профессору Б. А. Успенскому
В
настоящей работе мне хотелось бы вернуться к вопросу об интерпретации следующих трех строк из “Слова о полку Игореве”[258]:
- Уже снесеся хула на хвалу.
- Уже тресну нужда на волю.
- Уже връжеса Дивь на землю.
Работа посвящена доказательству того, что данный отрывок, и в особенности его третья строка: “Уже връжеся Дивь на землю”, содержит то, что ранее было предложено называть “индоевропейским образом сексуальной агрессии” (Ворт 1985b, 527).
В первой части работы мы пытаемся определить значение отрывка, не обращаясь к внешним по отношению к тексту данным; во второй части приводится сводка содержащихся в научной литературе сведений о все еще загадочной фигуре Дива; в третьей части, опираясь на данные первых двух, мы выдвинем предположение о том, что рассматриваемый отрывок восходит к мифу, намного более древнему, чем Киевская Русь XII века.- Приведенный выше фрагмент отличается от остального текста “Слова” более высоким уровнем поэтической организации; кроме того, он обнаруживает необычную близость к народному поэтическому творчеству, в особенности — к погребальной причети. В реконструкции Романа Якобсона (La Geste 1948, 164), к которой мы добавили гипотетическую частицу ся в 107 строке, он записывается следующим образом:
- Уже сънесе ся хула на хвалу.
- Уже трЪсну [ся] нужя на волю.
- Уже вьрже ся Дивъ на землю.
Нигде в тексте “Слова” мы не можем найти столь высокой степени морфосинтаксического, фонетического и семантического параллелизма: во всех трех строках порядок слов одинаков (сказуемое — подлежащее — дополнение); каждая строка начинается частицей уже, за которой следует глагольное сказуемое, представленное третьим лицом единственного числа аориста, причем по крайней мере в двух случаях — возвратной формой; все подлежащие — существительные в единственном
числе, в двух случаях из трех а-основы женского рода; в
позиции прямого дополнения находим формы винительного падежа единственного числа -a-основ женского рода с предлогом на.
Морфосинтаксические параллели усиливаются фонетической симметрией, как горизонтальной: Уже ... нуж (107), Уже ... вьрже (108), хула ... хвалу (106; здесь можно предположить и этимологическое родство: см. Фасмер, Трубачев IV, 228, 283), так и вертикальной: сънесе ... трЪсну (106—107), хула ... нужя (106—107), хвалу .. волю, хвалу ... волю ... землю (106— 108; отметим почти точную рифму в предпоследнем примере). Можно заметить, кроме того, что длина каждой строки составляет от 9 до 11 слогов и, к тому же, вторые полустишия у всех трех строк силлабически (но не тонически) идентичны: хула на хвалу, нужя на волю, Дивъ на землю. Морфосинтаксический, фонологический и силлабический параллелизм создает исключительно высокий уровень поэтической организации, не характерный для остальной части “Слова”. Можно предположить, что формальная организация трехстишия характерна для текстов намного более древних, чем “Слово о полку Игореве”[259]. Главной функцией столь яркого параллелизма, как это видно из приведенного фрагмента, является принудительный контраст далеких по значению лексем в структурно параллельных конструкциях: из-за того, что многие морфемы в смежных строках одинаковы, нетождественные морфемы оказываются семантически выделенными. В структурном отношении такая конструкция представляет собой зеркальное отражение структуры литературного стиха, где не рифмующиеся элементы строк различаются как лексически, так и грамматически, а повторяющиеся элементы (рифмы или аллитерации) используются для усиления семантического контраста[260].Перейдем теперь к более подробному рассмотрению содержащихся в отрывке семантических противопоставлений. Грамматическая структура всех трех строк может быть записана следующим образом:
- уже V/3 Sg Aor [-ся] N1/Nom. Sg на N2/A Sg }
- уже V/3 Sg Aor [-ся] N1/Nom. Sg на N2/A Sg }
- уже V/3 Sg Aor [-ся] N1/Nom. Sg на N2/A Sg }
Единственными элементами текста, меняющимися от строки к строке, являются корневые морфемы глагольного сказуемого, подлежащего и прямого дополнения.
Идентичная в остальном структура строк создает своего рода лексическую парадигму, состоящую из набора глагольных и именных форм: съне- сти ся - трЪснути [ся] - вьргнути ся, хула - нужя - Дивъ и хвала — воля — земля. Таким образом, слушатель или читатель автоматически регистрирует следующие, например, семантические характеристики:- глаголы сънести ся, трЪснути [ся] и вьргнути ся имеют общее значения резкого движения вниз (нейтральное значение в случае сънести ся, усиление в случае вьргнути ся, метонимический перенос значения 'грохотать [о громе]’ в случае трЪснути [ся]).
- строки оканчиваются именами хвала, воля и земля (в данном контексте, очевидно, '[наша русьская] земля’), причем их значение имеет очевидную положительную оценку.
- Эти существительные противопоставлены именам, находящимся внутри строк: хула, нужя, Дивъ; первые два очевидно имеют отрицательное оценочное значение, третье — Дивъ — относится ко все еще загадочному персонажу, значение и функция которого требуют дополнительного изучения.
Поскольку имена хула и нужя внутри строк образуют антонимические пары с конечными хвала и воля, структурные соображения подсказывают, что слово Дивъ должно быть противоположным по смыслу слову земля, имеющему ярко положительное значение, т. е. Дивъ является чем-то неприятным, враждебным и, кроме того, высоко расположенным, что, кстати, подтверждается употреблением глагола вьржеся. Поэтическая организация отрывка образует нечто вроде семантического кроссворда, где по вертикали расположены частично синонимичные ряды: хула — нужя (с отрицательными семантическими коннотациями) и хвала — воля — земля (с положительным общим значением), а по горизонтали — пары антонимов: хула — хвала и нужя — воля, что позволяет приблизительно определить значение слова Дивъ как 'враждебное существо, бросающееся сверху на землю’.
Таким образом, поэтическая структура отрывка допускает по крайней мере частичную семантическую интерпретацию слова Дивъ, даже при полном отсутствии внешней информации об этой загадочной фигуре.
Более конкретная информация (отчасти, впрочем, гипотетическая) может быть найдена в целом ряде источников.- Предположения, основанные на анализе внутренней структуры отрывка, поддерживаются некоторыми внешними данными, которые широко обсуждаются в литературе. Так, связь Дива с высотой находит подтверждение в самом тексте “Слова о полку Игореве”:
- Дивъ кличеть вьрху древа ...
Другим подтверждением может служить запись, сделанная Барсовым в Олонецкой губернии более ста лет тому назад: “Дивъ ... [с]идит ... на сухом дереве и кличет” (1887, 370). Див связан с лесом не только в “Слове о полку Игореве”, но также и в западнославянской мифологии (Иванов, Топоров 1965, 173).
Многие исследователи, включая Веселовского, Потебню, Гудзия и Лихачева, полагали, что Див представляет собой некое зловещее существо. Другие, в их числе Срезневский, Барсов, Перетц и Рыбаков, определенно считают его птицей[261]. Если Див — действительно птица, то птица весьма необычная, во всяком случае, по мнению крестьян Олонецкой губернии, опрошенных Барсовым (1887, 370):
Див — птица-укальница, серая как баран, шерсть на ней как у кошки, ноги мохнатые, как у зверя; птица она вещая — села на шелом — ожидай беду ... свищет она по-змеиному; кричит она по-зве- риному; с носа искры падают; из ушей дым валит.
Некоторые элементы этого описания вторичны (свищет она по-змеиному и кричит она по-звериному — явные заимствования из былин[262]), но ассоциация Дива с дымом и искрами интересна в особенности из-за того, что в рассматриваемом отрывке присутствует глагол трЪснути 'греметь (о громе)’ (подробнее об этом см. в разделе 3).
Большинство авторов, включая Р. О. Якобсона (La Geste 1948, 356—359), принимают предложенную Мейе и Бенвени- стом этимологию *deiwos 'бог’ (ср. гр. dios, лат. deus и т. п.; Мейе 1921, I, 326 сл.; Бенвенист 1935, 59 сл., 166 сл.) и полагают вслед за Розвадовским (1914—1915, 95 сл.), что значение славянского корня div-, подобно авестийскому daeva-, пережило зороастрийскую трансформацию 'бог’ ^ 'демон’ [263].
Иранские коннотации станут более очевидными, если принять гипотезу о том, что Див является функциональным наследником Симарг- ла, пятого бога восточнославянского пантеона, который, в свою очередь, восходит к иранскому божеству Simurg (Ворт 1978). Выдвинутое М. Гимбутас (1971, 164) предположение о том, что Симаргл был богом-воином в обличии орла, позволяет объяснить, почему в древнерусской литературе Див появляется исключительно в батальных текстах (“Слово о полку Игоре- ве”, “Задонщина”, “Сказание о Мамаевом побоище”).Итак, структурный анализ отрывка и данные других исследований указывают на то, что Див в “Слове о полку Игореве” является враждебной птицей-демоном, мифологическое происхождение которой восходит к божеству, обозначаемому индоевропейским корнем *deiwos. Следовательно, Дива — всемогущего бога-птицу — можно считать своего рода “gesunkenes Kulturgut”. Вернемся теперь к отрывку, с которого началось наше исследование:
- Уже сънесе ся хула на хвалу.
- Уже трЪсну [ся] нужя на волю.
- Уже вьрже ся Дивъ на землю.
- Перейдем к доказательству того, что этот текст, и в особенности его третья строка, Уже вьрже ся Дивъ на землю, представляют собой (разумеется, в искаженной временем форме и, по-видимому, неосознаваемо для современников “Слова”) исключительно древний фрагмент индоиранского мифа, повествующий о беременности женского божества (земли), которой насильственно овладевает мужское божество в образе птицы.
Как известно, боги часто оборачиваются птицами в Илиаде и Одиссее (Ричардсон 1974, 164). В скандинавской мифологии Один соблазняет девушку, а затем улетает, приняв обличье орла (де Врис, 1957, II, 66—67)[264]. В древнеирландском сказании о рождении Конэйра читаем:
Придя туда на следующее утро, она увидела Птицу, летящую к ней с неба, и он, оставив птичье оперение на полу дома, подошел к ней и схватил ее, и сказал: “Идут к тебе посланные от короля, чтобы разрушить твой дом и привести тебя к нему силой.
И ты зачнешь от меня, и родишь сына, и твой сын не должен убивать птиц” (Стокс 1901, 20).В другой кельтской легенде (по-видимому, послужившей основой Песни о Йонеке Мари де Франс) говорится:
Буде, сын Дерга и его сводный брат Луан, приняв птичий облик, поют Эстиу и ее хозяину, и усыпляют их; затем, в своем собственном обличье, они “делят ложе Эстиу” (Кросс 1910, 446).
Наиболее известный вариант мифа о боге-птице и женщине (благодаря его популярности в западноевропейском искусстве) — легенда о Леде и лебеде, которая, как известно, повествует о том, как Леда родила Елену и Полидевка от Зевса, обернувшегося лебедем[265]. Эхо этого же эпизода можно усмотреть в легенде о Деметре, где дочь Деметры Кору (Персефону) похищает Гадес. Наиболее явное соответствие, уже упоминавшееся в этой связи Якобсоном (La Geste 1948, 358), но без учета более широких индоевропейских коннотаций, — фригийская легенда о Семеле и Дионисе, приводимая Кретчмером (1890, 17 сл.; ср. Альтхайм 1931, 37), где, кстати, Семелу также поражает божественная молния (ср. ниже).
Предлагаемая интерпретация строки Уже вьрже ся Дивъ на землю как наследия индоевропейского мифа приводит к более широким обобщениям. Обращаясь ко всем трем тесно связанным строкам этого поэтического фрагмента, мы не можем не обратить внимания на глагол трЪснути (строка 107): нужда не просто упала на волю, а обрушилась на нее с грохотом. Это напоминает об упомянутом выше германском мифе, а также о балто-славянском боге-громовержце Перуне/Перку- насе. В русском плаче, записанном Барсовым (Барсов 1872, 245—252), крестьянин, не ходящий в церковь, поражен молнией, которую метнул Илья-пророк, получивший на это разрешение у Бога. Итак, и вторая, и третья строки отрывка обнаруживают связь с мифологическими сюжетами.
Опираясь на эти данные, можно задаться вопросом о том, не отражает ли весь рассматриваемый фрагмент некую древнюю мифологическую структуру? В строке 106: Уже сънесе ся хула на хвалу заключающееся в словах хвала и хула оценочное значение может относиться к суду, совершаемому божест- вом[266]; в строке 107: Уже трЪсну [ся] нужя на волю речь, возможно, идет о военной силе; строка 108: Уже вьрже ся Дивъ на землю, как мы уже видели, восходит к мифу об оплодотворении земли. Будет ли слишком большой смелостью предположение о том, что данный отрывок содержит в форме, искаженной и измененной временем, упоминание трех основных функций индоевропейской мифологии, столь убедительно выявленных Дюмезилем (1958): сил закона, военной мощи и продолжения рода?[267]