Глава 4. Россия и славянский мир

Трудно сказать, каков был путь Н. Я. Данилевского к новым идеям, изложенным им в его книге «Россия и Европа». Он мог на основе своих обширных познаний мировой и русской историософской литературы придти сначала к построению новой системы исторического процесса и затем уже в числе выделенных им культурно-исторических типов рядом с угасавшим романо-германским типом увидеть ростки нарождающегося – славянского.

Да это и не так существенно. Важно подчеркнуть, что оба комплекса идей в его книге находятся в тесной и тоже «органической» связи. Но для изложения результатов исследования Данилевский решил идти путем от общего к частному, от общих основ своей теории к ее частному проявлению. Именно так и построил свою книгу Данилевский: сначала изложил свой взгляд на исторический процесс, раскрыл и обосновал закономерности развития культурно-исторических типов, а затем показал, как его историософская доктрина проецируется на политологическую проблему «Россия и Европа», а точнее, на две ее составные части – «Европа и славянский мир» и «Россия и славянский мир».

Выяснив для себя и для читателей, что стабильная, вековечная доминанта враждебности Европы к России и ко всему славянскому миру основывается на органической несовместимости двух культурно-исторических типов из-за их сущностных и возрастных различий, Данилевский перешел к более подробной характеристике складывающегося славянского культурно-исторического типа, перспектив его развития, роли в его судьбе России и остальных славянских племен (так принято тогда было называть национальные ветви славянского мира), а главным образом – роли взаимоотношений между Россией и остальными славянскими народами в судьбе этого нового культурно-исторического типа.

Некоторые из наиболее агрессивно настроенных к Данилевскому исследователей усиленно подчеркивают в его характеристике славянского культурно-исторического типа проявление некоего своеобразного славянского шовинизма. Как известно, Данилевский посчитал, что этот культурно-исторический тип складывался или обещал быть четырехосновным, то есть мог бы сочетать в себе четыре вида человеческой деятельности: религиозную, культурную (в узком смысле этого слова), политическую и общественно-экономическую. Это была бы, по Данилевскому, наибольшая многосторонность из известных к тому времени граней человеческой деятельности.

Данилевский здесь как бы признает существование в некоторой степени общечеловеческого прогресса. Первые человеческие культуры – Египетская, Китайская, Вавилонская, Индийская и Иранская, по его мнению, были автохтонными: «Они не проявились в особенности ни одной из только что перечисленных нами сторон человеческой деятельности, а были, так сказать, культурами подготовительными, имеющими своею задачею выработать те условия, при которых вообще становится возможною жизнь в организованном обществе». Все в них находилось еще в смешении, говорит Данилевский, – и религия, и политика, и культура, и общественно-экономическая организация «еще не выделились в особые категории деятельности» (С. 401).

Затем в истории культурно-исторических типов начался процесс дифференциации человеческой деятельности. Сначала это выражалось в преимущественном развитии одной из ее сторон, т. е. появились одноосновные цивилизации: еврейская, развившая религиозную сторону, греческая – собственно культурную, римская – политическую. «Дальнейший исторический прогресс, – отмечает Данилевский, – мог и должен был преимущественно заключаться как в развитии четвертой стороны культурной деятельности – общественно-экономической, – так и в достижении большей многосторонности, посредством соединения в одном и том же культурном типе нескольких сторон культурной деятельности, проявлявшихся доселе раздельно» (С.

Именно на эту более сложную ступень развития, по мнению Данилевского, и вступил европейский, а точнее – романо-германский культурно-исторический тип. В полной мере синтезировать все три стороны предшествующих цивилизаций и вырастить в себе четвертую – общественно-экономическую – романо-германскому культурно-историческому типу не удалось, считает Данилевский. С его точки зрения, этому помешала его насильственность «и павшее на благоприятную почву сильное влияние римского властолюбия и римского государственного строя». Но успехи его в других областях человеческой деятельности несомненны, отмечает Данилевский. Если религиозная и общественно-экономическая деятельность романо-германского типа не может считаться успешной, то, по его убеждению, «с политической и собственно так называемой культурной стороны результаты исторической жизни Европы – громадны». Тот факт, что Данилевский отметил достижения европейской цивилизации в политической области, меньше всего характеризует его как однозначно реакционного, тоталитарного мыслителя, а именно так его дружно квалифицировали большевистские идеологи и некоторые иностранные антибольшевистские идеологи. Никто из них никогда не цитировал, например, те места книги «Россия и Европа», где говорится о «громадных» завоеваниях европейской цивилизации. Данилевский здесь пишет: «Народы Европы не только основали могущественные государства, распространившие власть свою на все части света, но и установили отвлеченно-правомерные отношения как граждан между собою, так и граждан к государству. Другими словами, они успели соединить политическое могущество государства с его внутреннею свободою, т. е. решили в весьма удовлетворительной степени обе стороны политической задачи» (С. 406). Подобное наблюдение, сделанное на основе обобщения опыта европейской истории и современной для Данилевского политической жизни Европы, вряд ли можно было встретить даже в западнической русской политологической мысли того времени. Данилевский и здесь был, безусловно, самостоятелен и оригинален.

Еще более обильными он видит плоды европейской цивилизации в области культуры в широком смысле, в которую он включал и науку, и технику. Он разъясняет: «Методы и результаты европейской науки находятся вне всякого сравнения с совершенным всеми остальными культурными типами, не исключая даже греческого. Таковы же плоды и промышленной, технической деятельности. Со стороны искусства, хотя народы Европы и должны уступить пальму первенства грекам по степени совершенства достигнутых результатов, они, однако же, значительно расширили его область и проложили в ней новые пути» (С. 407).

Естественно, вслед за этим Данилевский ставит вопрос, «в чем может заключаться славянская цивилизация, если она пойдет по пути самобытного развития», т. е. в какой степени она сможет проявить себя в области религии, культуры, политики и общественно-экономического строя. И понятно, что свой анализ он проводит в основном на базе России – как единственной представительницы славянского мира, обладавшей к этому времени государственной независимостью и наиболее многочисленным славянским населением.

Большое достоинство в религиозном отношении он тут видит в исповедании православия как полноты христианской веры. «Со стороны объективной, фактической, русскому и большинству прочих славянских народов, – подчеркивает он, – достался исторический жребий быть вместе с греками главными христианами живого предания религиозной истины – православия и, таким образом, быть продолжателями великого дела, выпавшего на долю Израиля и Византии, – быть народами богоизбранными» (там же). Отмечая, что русским и всем славянам свойственна жажда религиозной истины, Данилевский не считает недостатком тот факт, что духовные искания русского народа носят в основном охранительно-консервативный характер. И его логика, с точки зрения верующего человека, неотразима. «Но религиозная деятельность, – возражает он возможным оппонентам (постоянный авторский прием в книге. – Б. Б.), – есть охранительная по самому существу своему, как это вытекает из самого значения религии, которая – или действительное Откровение, или, по крайней мере, почитается таковым верующими...

Что касается развития в славянском мире культуры в широком и узком, «тесном» по выражению Данилевского, смысле этого слова, то тут в книге «Россия и Европа» содержится, прежде всего, признание, что по сравнению с греческим и романо-германским миром достижения его еще «весьма незначительны». Однако автор обращает внимание на весьма трудные условия для развития наук и искусств даже в независимом славянском государстве – России. И дело не только в том, что Россия вступает на путь своего цивилизационного развития на 500 лет позже Европы, но и в том, что вследствие своего географического положения она вынуждена тратить огромные средства на отражение своих внешних врагов как с Востока, так и с Запада. Такую протяженность опасных границ не имеет в мире ни одно государство, поэтому Россия вынуждена для безопасности своего существования содержать всегда самую большую армию.

Особенно неправомерным ему кажется сравнение уровня развития науки и техники в Америке и в России. Америка, окруженная с двух сторон океанами, не имела потребности тратить столько денег на создание централизованного государства и огромной армии, как это вынуждена была делать Россия. «Если взять в соображение лишь то, что должна была потратить Россия на свое вооружение со времени европейского замирения Венским конгрессом, то одно это составит уже миллиарды, которые Россия, подобно Америке, могла бы употребить на свою сеть железных дорог, на торговый флот и всякого рода технические усовершенствования промышленности и земледелия», – разъясняет Данилевский (С.

И все же и в развитии наук и искусств Данилевский видит в славянском мире большие задатки, отчасти уже раскрывшиеся. Он называет уже состоявшиеся славянские «громкие имена в разных отраслях науки»: поляка Николая Коперника, чехов – профессора медицины Карла Рокитанского, физиолога Яна Эвенгелиста Пуркинье, филолога и историка Павла Шафарика, русских профессоров медицины М. В. Острогорского и Н. И. Пирогова. В художественной литературе он по силе таланта Гоголя ставит рядом с Сервантесом, «Бориса Годунова» Пушкина рядом с хрониками Шекспира. А по поводу «Войны и мира» Толстого, как уже отмечалось, восклицает: «Пусть укажут нам на подобное произведение в любой европейской литературе!» (С. 426). «Первоклассного поэта» он видит в поляке А. Мицкевиче. В области живописи Данилевский выделил как выдающееся произведение картину русского художника А. А. Иванова «Явление Христа народу». В результате глубокого, оригинального анализа религиозно-философского смысла картины, особенно образа в ней Иоанна Крестителя, Данилевский пришел к выводу: «Если Рафаэлем создан тип Святой Девы, то за Ивановым останется слава создания типа Предтечи» (С. 427). В музыке Данилевский отмечает как выдающиеся произведения М. И. Глинки.

В 60-е годы Данилевский не рискнул, да и, наверное, еще не мог назвать другие имена, достойные уровня греческой или европейской классики. Но и представленный им перечень имен имел большое значение для того, чтобы вселить в славян веру в свои творческие силы, для разрушения того комплекса неполноценности, который насаждался в славянском мире апологетами единой европейской цивилизации. Показанные им задатки славянского племени в культуре, по его мнению, давали возможность заключить о его способности достигнуть и в этом отношении значительной степени развития, и «только относительная молодость племени, устремление всех сил его на другие, более насущные, стороны деятельности, которые их поглощали, – не дали славянам возможности приобрести до сих пор культурного значения в тесном смысле этого слова» (С. 429).

Характеристику славян в политическом отношении Данилевский также начинает с полемики с «недоброжелателями славянства». Он категорически не согласен с выводом о «политической несостоятельности» славян, сделанным якобы из их истории. Здесь Данилевский в качестве опровержения ссылается, прежде всего, на тысячелетнее существование российского государства, в котором живет две трети славян. Но не считает он справедливым этот приговор и относительно всех других славян. Данилевский напоминает, что в этнографический период своего существования западные славяне «находились под непрестанным, враждебным политическим воздействием ранее их сложившихся народов германо-романского культурного типа». Это создавало неимоверные трудности для образования славянскими племенами своей государственности. «Несмотря на это, – отмечает Данилевский, – образовалось уже в IX столетии могущественное моравское государство, получившее было и зародыши самобытной культуры – в православии и славянской письменности, но которые после были в нем вырваны враждебным немецко-католическим влиянием» (С. 410). А впоследствии, как показывает Данилевский в своей книге, эти славянские народы оказались полностью порабощенными своими агрессивными соседями – европейскими цивилизаторами.

Касаясь вопроса о способности славян, в частности русского народа, к государственному строительству, Данилевский ссылается также на благополучно проведенные реформы 60-х годов XIX века, на спокойную реакцию на них в обществе и в народе, без «противообщественных стихий и страстей». В связи с этим он задает риторический вопрос: «Не вправе ли мы после этого утверждать, что русский народ и русское общество во всех слоях своих способно принять и выдержать всякую дозу свободы, – что советовать ограничить ее можно только в видах отстранения самосозданных больным воображением опасностей или (что еще хуже) под влиянием каких-нибудь затаенных, недобросовестных побуждений и враждебных России стремлений?» (С. 416). Ответ, содержащийся в самом вопросе, еще раз отмежевывает Данилевского от «идеологов реакции», в когорту которых его безапелляционно заносили недобросовестные критики, и в то же время делает понятными замечания К. Н. Леонтьева о нотах либерализма у Данилевского.

Для общественно-экономической деятельности в России и в славянском мире Данилевский видит более благоприятную почву, нежели в мире романо-германском. Аргументы в этом отношении у него почти те же, что и у народников. Он, как и народники, считает, что русская община дает полную гарантию от происходящего на Западе, по его мнению, губительного процесса обезземеливания массы крестьянства, который может привести к революции. Крестьянский надел и общинное землевладение, полагает Данилевский, обеспечивают социальную стабильность. Однако он заявляет, что он против восприятия общины как ячейки социализма. Он специально предупреждает: «Этимологическое сходство слов "община" и "общинный" в переводе на французский язык со словом "коммунизм" дало повод злонамеренной недобросовестности смешивать эти понятия, дабы набрасывать неблаговидную тень на нашу общину, а кстати уже и вообще на всю деятельность людей, заботящихся о благосостоянии крестьян...» (С. 417). Данилевский далее разъясняет, что община в России есть «историческое право», т. е. она выросла и существовала, создала нормы и обычаи в историческом прошлом, вовсе не коммунистическом, что это «такая же священная и неприкосновенная форма собственности, как и всякая другая, как сама частная собственность».

Последующее краткое резюме наводит на мысль, что Данилевский, как уже отмечалось, не вполне отрешился от своих фурьеристских мечтаний об ассоциациях и артелях, по-прежнему, как и Фурье, не признает лишь революционного пути к формам фурьеристской организации труда. Во-первых, он отрицает в этом месте книги не социализм вообще, а «европейский социализм». И именно за то, что, поскольку в Европе производитель уже обезземелен, европейский социализм требует «полного переустройства землевладения и всего общественно-экономического строя», т. е. революционного переворота. Весьма недвусмысленно звучит начало фразы: «Если бы он (европейский социализм. – Б. Б.) ограничивался приглашением мелких землевладельцев соединить свою собственность в общинное владение так же точно, как он приглашает фабричных работников соединить свои силы и капиталы посредством ассоциаций, то в этом не было бы еще ровно ничего преступного или зловредного...» (С. 417). Получается, что если бы процесс социализации шел мирно, как и рисовал его Фурье, то этот вариант был бы вполне приемлемым.

Но дальше – больше. Данилевский пишет: «Беда не в социалистических теориях, которые имеют претензию быть лекарствами для излечения коренной болезни европейского общества... Планов для перестройки здания много, но нет материала, из которого его можно бы было возвести, не разрушив предварительно давно законченного и завершенного здания. У нас, напротив того, материал в изобилии и сам собою, органически складывается под влиянием внутренних, зиждительных начал, не нуждаясь ни в каких придуманных планах постройки» (С. 417–418; подчеркнуто мной. – Б. Б.). Как видим, здесь ни слова осуждения нет цели перестройки здания; говорится лишь о непригодности плана, связанного с революционной ломкой. И в то же время фиксируется изобилие материала для перестройки в России, который автору видится в ее «зиждительных началах», т. е. все в тех же общинных отношениях. Окончательный же вывод автора скорее однозначен, чем двусмыслен: «Эта-то здравость общественно-экономического строя России и составляет причину, по которой мы можем надеяться на высокое общественно-экономическое значение славянского культурно-исторического типа, имеющего еще в первый раз установить правильный, нормальный характер той отрасли человеческой деятельности, которая обнимает отношения людей между собою не только как нравственных и политических личностей, но и по воздействию их на внешнюю природу как источник человеческих нужд и потребностей, – установить не отвлеченную только правомерность в отношениях граждан, но реальную и конкретную» (С. 418).

Как видим, в области общественно-экономического строя Данилевский выявляет задатки не просто развития славянского мира, но развития, дающего ему возможность стать первопроходцем в создании новых общественно-экономических отношений, поднять значение своего культурно-исторического типа на более высокий уровень. И не только потому, что это может быть первый четырехосновный тип, но и потому, что его общественно-экономическая деятельность будет качественно более высокой с точки зрения удовлетворения «человеческих нужд и потребностей». Теперь более понятным становится, почему насильственность Данилевский назвал главной причиной, по которой общественно-экономическая деятельность европейской цивилизации выразилась не в полной мере. Речь шла скорее всего о насильственности в социальных отношениях, о чем прямо сказать в подцензурной печати было нельзя.

Можно ли на основе размышлений Данилевского о славянском культурно-историческом типе заключать, как это делают некоторые его недоброжелатели, что он превозносил этот тип как самый совершенный и как бы обрекал человечество на его чуть ли не окончательное торжество. При добросовестном чтении книги «Россия и Европа» ничего подобного в ней мы не найдем. Во-первых, славянский культурно-исторический тип Данилевский рассматривает в системе своей теории, согласно которой он так же «смертен», как и все предшествовавшие ему в истории. Он у него всего лишь первый четырехосновный культурно-исторический тип (С. 430). И нет ни слова, что после него наступит конец света, что не появятся другие четырехосновные культурно-исторические типы, еще более совершенные. Во-вторых, он пишет лишь о задатках развития этого культурно-исторического типа и превращения его в самобытную цивилизацию. И, в-третьих, он прямо говорит, что для того, чтобы это произошло, чтобы этот культурно-исторический тип состоялся, необходимы определенные исторические условия и усилия самого славянского мира.

Но прежде чем говорить об этих условиях, необходимо выяснить, что представлял собою этот славянский мир к моменту написания Н. Я. Данилевским его книги.

К моменту появления книги «Россия и Европа» в журнальном варианте (1869) ни одно из многочисленных славянских племен за пределами России не имело своей государственности. Все они находились в зависимом положении. Значительная их часть входила в состав Османской империи: с середины XIV в. под игом турок находились болгары, с конца XIV в. – македонцы, с середины XV в. – сербы и боснийцы, с конца XV в. – герцеговинцы и черногорцы. И хотя в результате неоднократных народных восстаний в XVIII – начале XIX веков деспотический оккупационный турецкий режим в некоторых славянских землях был ослаблен зачатками автономии (Черногория, Сербия), политическая и данническая их зависимость от Османской империи продолжалась.

Большая часть славянских земель также с давних времен входила сначала в состав Австрии и Венгрии, а затем в состав объединенной (1867) Австро-Венгрии. Под властью Габсбургов находились хорваты, словенцы, часть сербов, чехи и словаки, часть поляков. Как уже отмечалось, коренное население в этой «лоскутной империи» – австрийцы – находилось в явном меньшинстве, составляя не более 25 процентов. Это соотношение не менялось до полного краха Австро-Венгерской империи. Так, по переписи 1910 года австрийцы составляли 23,5%, венгры – 19,1%, румыны – 6,5%, а славяне – чехи, словаки, сербы, хорваты, поляки, словенцы, украинцы – в общей сложности 47,5% (и прочие – 3,4%). Значительная часть земель западной Польши после ее разделов продолжала входить в состав Пруссии. В составе Пруссии и Саксонии находились также земли лужицких славян.

Под властью европейских цивилизаторов славянские народы иногда даже в более острой форме ощущали свое подневольное положение (особенно в моральном плане), чем под турецким игом. Они чаще подвергались унижениям как представители «низшей расы», испытывали разного рода дискриминацию, особенно в области культуры и языка, подвергались насильственному онемечиванию и окатоличиванию. И, может быть, именно поэтому процесс духовного, культурного возрождения в славянском мире, рост славянского самосознания в 20–30–40-х годах XIX столетия начался именно со славянских земель, порабощенных Австро-Венгерской империей, – среди чехов, словаков, сербов и хорватов: здесь сильнее было выражено сопротивление инородной культуре.

В работах славяноведов указываются разные причины, вызвавшие волну славянского возрождения и рост славянского самосознания. Среди этих причин можно выделить следующие.

Во-первых, обе империи – и Османская, и Габсбургская – начали входить в полосу кризиса своих государственных систем под давлением все более обострявшихся национальных и социальных противоречий. На Балканах нарастало национально-освободительное движение против турецкого господства в Сербии и Греции, которое по Адрианопольскому мирному договору 1829 года увенчалось предоставлением Сербии и Греции автономии, а последняя в 1830 году была признана независимым королевством. Попытка Габсбургов удержать от распада свою «лоскутную империю» с помощью Священного Союза (1815) результатов не дала. Империя была потрясена революцией 1848–1849 годов, – по соглашению с венгерской аристократией австрийская монархия превратилась в дуалистическое государство, состоящее из двух частей – Цислейтании и Транслейтании. Это подтолкнуло славян к наращиванию борьбы за свои права.

Во-вторых, несмотря на усиленные, массированные попытки растворить славян в европейской культуре, онемечить и окатоличитьихили подвергнуть исламизации, они в целом стойко сопротивлялись чужеземному влиянию и сохранили основы своей самобытности. В славянских народах постепенно вырабатывался своеобразный фильтр, позволявший брать от властителей только то, что приносило пользу развитию своего народа. Историк Н. П. Барсов в своей работе «Славянский вопрос и его отношение к России», вышедшей на два года раньше книги Данилевского, подчеркивал: «Все, что взяли они с Западной Европы, все, вместе с своими силами, они обратили на восстановление утраченной самобытности. С сорок восьмого года на берегах Эльбы, Влтавы, Моравы и Тиссы с каждым часом больше и больше высится и ширится почти забытый до того времени светом славянский мир, сбрасывая с себя шелуху чужеземщины и вбирая в себя из западноевропейской культуры только те соки, которые могут помочь его укреплению и возрастанию». Быстроту процесса возрождения славянских народов автор объясняет тем, что процесс этот долго искусственно задерживался, – как бы прорвало плотину на пути развития народа, «щедро одаренного от природы высокими духовными способностями» [I].

В-третьих, важную роль в сохранении славянами веры в свои творческие силы, в свое возрождение, в подъеме славянского самосознания сыграл фактор России. Даже просто своим существованием Россия как могучее независимое славянское государство вселяла надежду на то, что и они, все другие славянские племена, поднимутся с колен, обретут самостоятельную государственность. Этот факт – существование мощного Российского государства – помогал противостоять внушаемому им западными цивилизаторами комплексу неполноценности, ущербным мыслям о неспособности славян к государственному строительству. Начиная с Петра I на российском престоле эта вера крепла год от года. Этому особенно способствовали многократные победы русской армии над турками, а также победы русских войск под руководством Суворова и Кутузова над лучшими европейскими армиями. Глубоко изучавший славянский мир А. Н. Пыпин отмечал: «...шумная и блестящая роль России в событиях 1812–1814 годов наполняла славянство гордостью за единоплеменный народ, и мысль о том, что славянству еще предстоит широкая историческая судьба, все больше укрепляется с тех пор в умах славянских племен, соединяясь с надеждами на Россию как на предводителя в этом историческом будущем» [2].

Первая половина XIX века была отмечена значительными достижениями в развитии национальных славянских культур. В чешских и словацких землях появились выдающиеся деятели славянского возрождения, «будители», лидеры борьбы против проводимой австрийскими властями политики германизации славян. Они много сделали для становления и развития своих национальных языков и литератур, чешской и словацкой науки, общественной мысли и журналистики. Разносторонней и ценной была просветительная деятельность чеха Йосефа Добровского (1753–1829), начатая им с конца XVIII века. Большим вкладом в чешскую культуру и в славянское языкознание была написанная им и дважды изданная (1809 и 1819) «Подробная грамматика чешского языка», а также фундаментальный труд «Основы старославянского языка» (1822). Важным вкладом в науку были и его труды по древнеславянской и чешской истории, например «Кирилл и Мефодий, славянские Апостолы» (1823), научные сборники по славистике «Slavin» (1806–1807) и «Slovanka» (1814–1815). В 1792 году он посетил Россию. Выступал за укрепление межславянских и особенно чешско-русских культурных связей. В 1820 году был избран членом Российской Академии Наук.

Позднее на ниве чешского возрождения прославился Франтишек Палацкий (1798–1876), историк, философ и филолог, автор «Обзорной истории эстетики» (1823) и многотомного труда «История чешского народа в Чехии и Моравии» (на немецком языке: 1836–1867, на чешском: 1848–1876). Вел активную культурно-просветительную деятельность, сделав центром ее Чешский национальный музей и создав при нем в 1831г. «Чешскую матицу» (матицами назывались в славянских землях культурно-просветительные общества; первое было создано в Сербии в 1826 году). Выдающимся деятелем одновременно и чешского, и словацкого просвещении в этот период был Павел Шафарик (1795–1861), историк-славист, филолог, поэт и публицист, хорошо знавший почти все славянские языки. В борьбе за возрождение национальной культуры большое значение имел их совместный с Палацким труд «Начала чешской поэзии» (1818). Перу Шафарика принадлежали также такие крупные работы, как «История славянского языка и литературы всех наречий» (1826), «Славянские древности» (1837, русский пер. – 1837–1848), «Славянское народописание» (М., 1843), «Славянская этнография» (русский пер. – 1843). Он редактировал журналы на чешском языке «Svetozor» (1834–1835) и «Саsopis ceskego» (1838–1843). Важную роль в чешском возрождении сыграли филолог и историк культуры Йосеф Юнгман (1773–1847), доктор права Франтишек Ригер (1818–1903), предпринявший вместе с Ф. Палацким издание первой чешской энциклопедии и некоторые другие его деятели.

Среди словаков также были видные представители славянского возрождения первой половины XIX века. Прежде всего, это Ян Коллар (1793–1852), сын крестьянина, ставший выдающимся словацким поэтом и ученым, профессором кафедры славянских древностей в Венском университете. Всю свою жизнь Коллар посвятил идее единения славян, их борьбе за свободу. Его работа «О литературной взаимности между племенами и наречиями славянскими» (1836) была переведена на русский язык и опубликована в журнале «Отечественные записки» (1840. Т. 8). Идее единства славян и развитию славянского самосознания он посвятил свою известную во всем славянском мире поэму «Дочь Славы» (1824). Собранные им 2500 словацких песен и опубликованные под названием «Народные или светские песни словаков в Венгрии, как всего народа, так и высших сословий» (1834–1835) являлись существенным вкладом в изучение славянского фольклора. С большой симпатией Коллар относился к России.

И, конечно, нельзя не отметить выдающихся заслуг в славянском возрождении одного из идеологов и активных участников словацкого национально-освободительного движения Людовита Штура (1815–1856) – философа, филолога, публициста и поэта. В соавторстве с Й. Гурбаном и М. Годжей он разработал на основе народного наречия нормы словацкого литературного языка, его грамматику. Публикация данных работ в 1846 году положила начало самостоятельному развитию словацкого языка и литературы. Он внес свой вклад и в изучение славянского фольклора, опубликовав в 1853 году работу «О народных песнях и повестях славянских племен». Но особенно большое значение для славянского возрождения, для развития славянского самосознания имел его историко-социологический трактат «Славянство и мир будущего», написанный автором по-немецки в 1850–1855 годах (но изданный впервые в России на русском языке в 1867 г. и переизданный в 1909 г.). Л. Штур в совершенстве владел венгерским, немецким, хорошо знал русский и многие славянские языки.

Среди хорватов, давших в XVII веке выдающегося славянского и русского патриота Юрия Крижанича (1618–1683), выделялся также своей активной деятельностью в пользу славянского возрождения Йосип Штроссмайер (1815–1905). Он выступал за культурное и политическое сближение славянских народов, за югославянскую федерацию в составе хорватов, словенцев и сербов. Он много сделал для организации науки в югославянских землях, являлся одним из основателей Югославянской академии наук и искусств (1867) и Загребского университета (1874).

Выдающимся деятелем сербского национального возрождения был Вук Караджич (1787–1864), так же как и Коллар, выходец из крестьянской семьи, ученый-самоучка, за свои научные труды избранный членом-корреспондентом Венской (1848), Берлинской (1850) и Петербургской академий наук. Вклад его в сербское просвещение, в сербскую науку и в славяноведение поистине уникален. Он известен как реформатор сербохорватского литературного языка, его алфавита и правописания, издатель первой грамматики сербского языка (1814), первого сербского словаря (1818), собиратель и издатель сербского фольклора, автор работ по истории Сербии, Боснии, Черногории и т.д.

В ходе культурного возрождения в славянском мире все отчетливее и настойчивее звучала мысль о необходимости славянского единения, или, как принято было говорить, – «славянской взаимности». Причем речь шла не только о желании обмениваться культурными и научными достижениями, но и взаимодействовать в борьбе за обретение политической независимости. И нередко при этом большие надежды связывались с поддержкой России.

Все или почти все исследователи славянства, в том числе и западные, вынуждены признать, что идея панславизма зародилась вне России, что первыми ее пропагандистами были чехи и словаки. Наиболее откровенно и ярко выразил эту идею Л. Штур в своем трактате «Славянство и мир будущего».

Подобно автору «Слова о полку Игореве» он обратился ко всем славянам с горячим призывом к единению, исполненным одновременно высокой поэтичностью и публицистическим накалом: «Пора, братья, сговориться нам... Выслушайте эти речи; цель их – взаимное соглашение между нами, братья... Внемлите словам моим во всех землях и во всех округах, где только раздается славянская речь...» Глубокой скорбью проникнуты его мысли о судьбе в Европе многочисленного славянского народа, разделенного, разорванного и порабощенного турками, немцами, австрийцами, итальянцами, мадьярами. Угрозу окончательной утраты славянскими племенами их национальной сущности он считает вполне реальной и спасение для них видит только в «соединении всех славян с Россией». Это для него единственно «имеющий будущность путь». Убеждая соплеменников в необходимости этого шага, он взывает к их памяти: «Отвечайте же, положа руку на сердце, братья, не Россия ли, подобно маяку, светила нам в наше печальное прошедшее, в глубокую ночь нашей жизни? Не Россия ли оживляла наши упования, ободряла наш упавший дух, подняла нашу почти угасшую жизненную энергию?... Не Россия ли своим могущественным, повелительным положением заставляет еще наших врагов несколько щадить нашу жизнь?» [З].

Не мудрено, что идея славянского единения нашла отклик и в России. Поборниками ее стали прежде всего славянофилы первого призыва – Аксаков К. С., Киреевский И. В., Киреевский П. В., Самарин Ю. Ф., Хомяков А. С. В нашей дореволюционной и в советской литературе немало работ посвящено их религиозно-философским и общественно-политическим взглядам. В монографиях Е. А. Дудзинской «Славянофилы в общественной борьбе» (М., 1983) и «Славянофилы в пореформенной России» (М., 1994) проанализировано и их участие в общественной деятельности. В обстоятельном труде Н. И. Цимбаева «Славянофильство» (М., 1986) освещен вопрос и об истоках общественно-политических взглядов славянофилов, об их социальной природе. В этой и других работах справедливо отмечается, что в общественном сознании славянофильские идеи об особом характере русского исторического процесса возникли прежде всего под влиянием отрицательных сторон европеизации России, осуществленной Петром I. Убежденность в способности России развиваться самостоятельным путем резко возросла под воздействием победы над Наполеоном в 1812–1813 годах. Называются и другие факторы, оказавшие влияние. Но вопрос о взаимодействии двух процессов – славянского возрождения и зарождения славянофильства в России – остается в тени.

Правда, нельзя не отметить, что по своему содержанию эти два процесса на первоначальном этапе во многом не совпадали. В славянских землях акцент в общественном сознании был смещен в сторону славянской солидарности, объединения сил всех славян вокруг России, т. е. в сторону славянского самосознания. В России же было ярко выражено стремление повысить уровень русского самосознания, поскольку на первом плане было желание оградить Россию от чрезмерного подражания Западу. Кроме того, больше говорилось о православно-христианском мессианстве России в мире вообще, нежели о ее панславистской роли. Гораздо отчетливее, чем у названных первоучителей славянофильства, панславистская идея просматривается у любимого поэта Л. Штура – Пушкина в его знаменитом стихотворении 1831 года «Клеветникам России» с его сакраментальным риторическим вопросом – не сольются ли славянские ручьи в русском море.

Но все же оба процесса – возрождение в славянских землях и развитие русского славянофильства, – несомненно, стимулировали друг друга. Их взаимодействие и взаимовлияние осуществлялось через личные контакты представителей славянофильства посредством переписки и взаимных путешествий в славянские земли и Россию. Например, один из выдающихся теоретиков раннего славянофильства Алексей Степанович Хомяков (1804–1860) неоднократно посещал славянские земли (1826, 1828–1829, 1847).

Для ознакомления российской общественности со славянским миром много сделали представители быстрыми темпами развивавшегося с середины XIX века русского славяноведения. Российское славяноведение, первые ростки которого отмечаются в научных трудах М. В. Ломоносова, В. Н. Татищева, И. Н. Болтина, именно в этот период принялось за фронтальное изучение славянских древностей: истории происхождения славян, их общих корней, древнеславянского языка и отпочковавшихся от него славянских наречий, истории каждого из славянских племен, их географии, их переселений, их этнических особенностей, культуры и быта, взаимных связей и взаимовлияний, письменных памятников и фольклора и т.д. Появилась целая плеяда выдающихся ученых, которые считаются основоположниками и классиками российского славяноведения.

Прежде всего, это А. Х. Востоков (1781–1864), который своим трудом «Рассуждение о славянском языке» (1820) заложил фундамент для сравнительного славянского языкознания. Огромное научное значение имело составление им «Словаря церковнославянского языка» с разработанной в нем грамматикой (Т. 1–2. СПб., 1858–1861). Важным вкладом в славяноведение явились подготовленные и изданные им «Описание русских и славянских рукописей Румянцевского музея» (1842), «Акты исторические, относящиеся к России, извлеченные из иностранных архивов... А. И. Тургеневым» (Т. 1–2. СПб., 1841–1842), «Остромирово Евангелие» (с лингвистическими комментариями и словарем; 1843).

Украинец из Закарпатья, принадлежавшего тогда Австрии, Ю. И. Венелин, (настоящая фамилия – Хуца; 1802–1839), переселившись в 1823 году в Россию, обогатил российское славяноведение фундаментальным трудом «Древние и нынешние болгары в политическом, народописном, историческом и религиозном их отношении к россиянам» (Т. 1. 1829; Т. 2. Словене. М., 1841). После поездки в 1830 году в болгарские земли написал вышедшее уже после его смерти исследование «Влахо-болгарские или дако-славянские грамоты» (СПб., 1840). Существенным вкладом в изучение славянского фольклора явилась его работа «О характере народных песен у славян задунайских» (Т. 1. М., 1835). Несмотря на свою короткую жизнь, Ю. И. Венелин создал по славяноведению свыше 50 научных работ.

Значительным был вклад в русскую славистику историка М. П. Погодина (1800–1875), который проявил интерес к общеславянской истории еще на студенческой скамье. Переведенная им на русский язык книга Й. Добровского «Кирилл и Мефодий, славянские первоучители» в 1824 году была издана в Москве на русском языке. После поездки в Прагу в 1835 г. он установил личный контакт и вел затем переписку с П. Шафариком и Ф. Палацким. В своей публицистике он отстаивал концепцию самобытности исторического пути славянского мира, выражая сочувствие освободительному движению славян, и был сторонником панславистских идей.

Но особенно выдающую роль в разработке основ славяноведения в России как науки сыграл И. И. Срезневский (1812–1880). Выпускник Харьковского университета (1829), он оказался среди тех, кто был командирован в славянские земли для подготовки к преподаванию на кафедрах славяноведения, создаваемых по университетскому уставу 1835 года [4].

Командировка Срезневского длилась с 1839 по 1842 год. За это время он изучил культуру, быт, славянские языки и наречия в Чехии, Словакии, Польше, Лужицкой земле, Хорватии, Словении, Далмации, Черногории, Сербии, Галиции, слушал лекции по санскриту и сравнительной грамматике знаменитого Франца Боппа в Берлине, посетил Вену. Основательная подготовка обеспечила огромный успех его лекциям в Харьковском университете по курсу «Энциклопедическое введение в изучение славянства». После серии публикаций по языку, литературе и книгопечатанию славян в «Журнале Министерства народного просвещения» Срезневский осуществил фундаментальное исследование на тему: «Святилища и обряды языческого богослужения древних славян по свидетельствам современников и преданиям», за которое в 1846 году ему впервые в России была присуждена степень доктора славяно-русской филологии. С 1847 до 1880 года Срезневский – профессор Петербургского университета, с 1859 по 1880 – декан его историко-филологического факультета, а в 1861 году – ректор университета. Неизменным успехом пользовались его лекции в университете по курсам: «Введение в славянскую филологию», «Славянские древности», «История и литература славянских наречий», а также в Главном педагогическом институте по курсам: «Общее филологическое обозрение славян», «Древности славянских языков», «Новая история славянской литературы». Он подготовил и издал целый ряд неизвестных ранее, открытых им древнерусских и древнеславянских памятников – «Саввина книга», «Листки Ундольского», «Киевские глаголические отрывки» и т. д. Выдающимся результатом его многолетних трудов явились собранные им и изданные посмертно «Материалы для словаря древнерусского языка» (Т. 1–3. СПб., 1893–1912). И. И. Срезневский создал целую школу русского славяноведения, среди его учеников были такие видные русские ученые, как А. С. Будилович (1846–1908), В. И. Ламанский (1833–1914), А. Н. Пыпин (1833–1904), М. И. Сухомлинов (1828–1901), Н. С. Тихонравов (1832–1893), Р. Ф. Брандт (1853–1920).

До появления книги Данилевского, кроме названных, заявили о себе своими научными трудами и некоторые другие крупные русские славяноведы. Это – О. М. Бодянский (1802–1877), которому в 1837 году за диссертацию «О народной поэзии славянских племен» впервые было присвоено звание магистра славянских наречий. Его командировка в славянские земли от Московского университета продолжалась с 1837 по 1842 год. Он, так же как и Срезневский, пожил среди славян Чехии, Словакии, Сербии, Славонии, Хорватии, изучил их культуру и языки, собрал большой научный материал в библиотеках Праги, Вены, Будапешта, ряда монастырей, установил научный контакт с П. Шафариком, Й. Юнгманом, Я. Колларом, В. Ганкой, В. Караджичем, Е. Копитаром, Л. Гаем и другими известными славянскими учеными-славистами. В 1855 году он был также удостоен степени доктора славяно-русской филологии за труд «О времени происхождения славянских письмен». Бодянский опубликовал большое количество научных статей и ряд важных источников по славяноведению и подготовил в этой области также ряд известных впоследствии специалистов.

Учеником его был, например, А.Ф. Гильфердинг (1831–1872). Сделанное им в славяноведении за его короткую жизнь можно назвать научным подвигом. Он записал на Севере более 300 русских былин, которые были изданы после его смерти, в 1873 году, и затем многократно переиздавались. Его перу принадлежат такие интересные работы, как «Сравнение языков славянских с языком санскритским», «Об отношении славянских языков к языкам родственным» (1853), «История балтийских славян» (1855), «Западные славяне» (1858), «Босния, Герцеговина и Старая Сербия» (1859), «Борьба славян с немцами на Балтийском поморье в средние века», «Очерк истории Чехии» (1862), «История сербов и болгар», «Взгляд западных славян на Россию», «Польский вопрос», «История древнейших славян» (1868), «Гус. Его отношение к православной Церкви» (1871). Часть его работ была переведена на европейские языки. В своих трудах он проводил идею о несовместимости германского и славянского миров. Стремясь не только своими научными исследованиями, но и практическим делом содействовать славянскому единению, он разработал общую славянскую азбуку из 61 буквы, которая, однако, не была востребована. Обрусевший саксонский немец Александр Федорович Гильфердинг был горячим русским патриотом и когда был на дипломатической службе, и когда занимался научной деятельностью.

Из работ, появившихся в середине XIX века и оставивших заметный след в славяноведении, нельзя также не отметить труды Ф. И. Буслаева (1818–1897) и В. И. Григоровича (1815–1876). Работа последнего «Очерк ученого путешествия по Европейской Турции» (1848), написанная на основе длительного пребывания в землях балканских славян (1844 –1847), была переиздана в 1877 году, во время русско-турецкой войны.

Говоря о значении научных трудов по славяноведению, изданных в эти годы, А. Н. Пыпин подчеркивал прежде всего их роль в воспитании чувства «славянской взаимности» в русском читателе. «Новейшее изучение народностей, – писал он, – указало между славянскими письменами столько родственного, что племенное чувство невольно оживлялось; из ученых кругов это впечатление распространялось в обществе и, как мы видим в сербо-турецкой войне, способно было вызвать даже в нашем хаотическом обществе известные предприятия на помощь сербам. "Взаимность" делалась сознательной» [5].

Надо сказать, что в эти годы возможность публиковать научные труды по славяноведению, в отличие от славянофильской публицистики, часто противоречившей правительственной внешней политике, была более широкой. Во втором отделе «Журнала Министерства народного просвещения» (1834–1917) постоянно публиковались статьи по разным отраслям науки, в том числе и по славяноведению. Статьи на эти темы печатались также в «Записках отделения русской и славянской археологии Русского археологического общества» (1851–1918), в «Записках имп. Русского географического общества» (1861–1864), в «Известиях имп. Академии наук по отделению русского языка и словесности» (1852–1861), в «Известиях имп. Русского географического общества» (1865–1916), в «Русском архиве» (1863–1917), в «Чтениях в Обществе истории и древностей российских при имп. Московском университете» (1845–1848), «Временнике имп. Московского общества истории и древностей российских» (1849–1857).

Кроме того, научные, научно-популярные и научно-публицистические статьи на славянские темы публиковались в недолговечных славянофильских периодических изданиях, в газетах и журналах иных общественно-политических направлений. Все это, несомненно, способствовало пробуждению интереса к славянскому вопросу, повышению уровня славянского самосознания в русском обществе.

В этой атмосфере распространявшегося все шире настроения славянской солидарности в России произошло два важных события – в начале 1858 года появился в Москве Славянский благотворительный комитет, и здесь же девять лет спустя, в 1867 году, произошел Славянский съезд.

Инициаторами создания Комитета выступили члены так называемого «хомяковского кружка». Их поддержали многие русские ученые, видные журналисты, публицисты и издатели, некоторые государственные сановники. Среди подписавших прошение об учреждении Комитета на имя министра иностранных дел А. М. Горчакова были, кроме известных славянофилов – А. С. Хомякова, С. Т. и К. С. Аксаковых, Ю. Ф. Самарина, А. И. Кошелева, – историки М. П. Погодин, С. М. Соловьев, П. И. Бартенев, П. М. Леонтьев, слависты О. М. Бодянский, Ф. И. Буслаев, А. А. Майков, публицист и редактор М. Н. Катков, попечитель Московского учебного округа А. Н. Бахметев, археолог А. С. Уваров и другие. Как отмечает один из исследователей, уже с начала 60-х годов среди членов Комитета числились Н. Я. Данилевский и В.И. Ламанский [6].

Комитету разрешено было заниматься только благотворительной и просветительной деятельностью, оказывать помощь деньгами и литературой школам, библиотекам и православным храмам в славянских землях, материальную помощь учащимся в России студентам – посланцам славянских народов. Заявления о вступлении в члены Комитета стали поступать со всей России. Он постепенно расширял свою деятельность, и в 1868 году возникли его филиалы в Петербурге и Киеве. Особенно активизировалась деятельность славянских Комитетов в связи с обострением событий на Балканах с 1875 года и последующей русско-турецкой войной [7]. Тогда же, в 1877 году, Комитеты были преобразованы в «Славянские благотворительные общества» и был утвержден их новый устав. Правда, после «крамольной» речи И. С. Аксакова на заседании Московского общества 22 июня 1878 года в связи с решениями Берлинского конгресса деятельность его была приостановлена, и это на некоторое время парализовало работу всех славянских благотворительных обществ. Но постепенно их активность возобновилась. Как отмечал один из дореволюционных славяноведов, численность людей в России, желающих изучать славянство, завязывать связи со славянами, поддерживать славянство там, где оно борется за сохранение своей народности, за свою самобытность, расширять и углублять в нашем обществе славянское самосознание, неуклонно возрастала. И к 1909 году таких обществ уже было «девять, не считая ни ученых учреждений, ни отдельных кружков» [8].

В период написания Н. Я. Данилевским книги «Россия и Европа» деятельность Московского Славянского благотворительного комитета была на подъеме. Несмотря на ограниченность своего бюджета, который составлялся из добровольных пожертвований, он развернул активную благотворительную работу: отправлял на свои средства в славянские земли учебную и научную литературу, помогал стипендиями студентам-славянам, обучавшимся в России. «Одних молодых болгар, пользовавшихся помощью, было 16 человек...» [9]. Комитет начинал организовывать или принимать активное участие в общеславянских культурных мероприятиях. Например, в 1862 году с его участием было торжественно и на высоком научном уровне отмечено тысячелетие со времени изобретения славянской азбуки.

Но особенно большое значение и широкий резонанс не только в России и славянском мире, но и во всей Европе имел состоявшийся в России в мае 1867 года Славянский съезд. Он проходил «под вывеской» организованной в Москве Этнографической выставки с представленным на ней большим славянским отделом, экспонаты для которого были заранее собраны из всех славянских земель. Как свидетельствует источник, мысль о ее устройстве зародилась еще в 1862 году в Обществе любителей естествознания при Московском университете и принадлежала профессору этого университета А. П. Богданову [10].

Поначалу задумано было провести Этнографическую выставку на российском материале. Затем было решено, что без общеславянского этнографического материала выставка не будет обладать научной полнотой и, по предложению историка-слависта Московского университета Н. А. Попова, был учрежден славянский отдел выставки [11]. На первом заседании организационного комитета выставки 29 декабря 1864 года постановили провести ее весной 1867 года. Сбор экспонатов, основным добытчиком которых за границей стал протоиерей русской посольской церкви в Вене М. Ф. Раевский, решено было сосредоточить в Этнографическом музее В. А. Дашкова. Идея провести во время выставки Славянский съезд была высказана В. И. Ламанским в письме к Н.А. Попову [12]. Официально славяне приглашались принять участие именно в Этнографической выставке, но уже в то время в прессе, а впоследствии в научной литературе мероприятие это получило название Московского Славянского съезда.

Это был второй по счету Славянский съезд. Первый, разогнанный австрийскими властями, имел место в Праге в июне 1848 года. Однако на Пражском съезде не были представлены славяне России, точнее, они были представлены «случайным русским посетителем» [13] – М. А. Бакуниным, который делегатом съезда не считался. На Московском съезде были представлены все славянские народы, кроме поляков. Среди 80 посланцев славянских земель было немало известных ученых и общественных деятелей – Ф. Палацкий (председательствовавший на Пражском съезде), его зять Ф. Ригер, Я. Шафарик (племянник П. Шафарика), И. Богоров, М. Маяр, К. Эрбен, И. Субботич, М. Полит, Я. Ф. Головацкий, Л. Гай.

Хотя устав Славянского Комитета не позволял ему организовывать такого рода мероприятия (инициатива организации Этнографической выставки принадлежала Обществу любителей естествознания во главе с В. А. Дашковым при Московском университете), члены Комитета приняли активное неформальное участие в проведении съезда. С другой стороны, как отмечал советский славяновед С. А. Никитин, съезд привлек внимание к Комитету как к единственной в России славянской организации, повлиял на рост численности его рядов с 308 человек до 353 к январю 1872 года [14].

Нет никаких данных, свидетельствующих о том, что Н. Я. Данилевский присутствовал на этом съезде, тем более что сделать это было не просто – «по форме он и не был съездом, а большим и торжественным политическим турне» [15] по маршруту: Варшава – Петербург – Москва – Петербург. Но, разумеется, хотя Данилевский к этому времени, вероятно, уже заканчивал работу над рукописью книги «Россия и Европа», он не мог не следить за его работой по газетным и журнальным откликам. Слишком тесно были связаны вопросы в речах делегатов съезда с содержанием его труда. Есть и прямое подтверждение, что Данилевский внимательно следил за съездом, – упоминание о нем в конце пятнадцатой главы – «Всеславянский союз» (С. 366).

События вокруг съезда и на съезде, большинство мыслей, высказанных ораторами, настроения, возобладавшие на нем, были ярким подтверждением выводов, сделанных Данилевским в его книге. С другой стороны, некоторые суждения Данилевского имеют скрытую полемическую заостренность против отдельных оценок и предложений, высказанных на съезде. Это является косвенным подтверждением его осведомленности обо всем, что происходило на съезде.

Прежде всего, многое из того, что прозвучало на съезде, что происходило вокруг него, не могло не подействовать на Данилевского ободряюще и вдохновляюще, ибо полностью соответствовало его наблюдениям и мыслям по славянскому вопросу, а в некоторых случаях побудило, вероятно, к особым размышлениям и выводам на эту тему.

В частности, съезд явил собой яркую демонстрацию родства славянских душ, возросшее чувство братства славянских народов, славянского самосознания и в зарубежных, и в российских славянах. Многое происходило впервые. Впервые по территории России двигался поезд, который вез представителей почти всех славянских народов. Впервые с огромным энтузиазмом происходили массовые стихийные митинги россиян на всех больших стоянках этого поезда. На пути в Петербург такие митинги происходили в Гродно, Вильно, Пскове, Гатчине, Луге. В Петербурге встречать посланцев из славянских земель пришли представители всех слоев общества, в том числе «члены высшей администрации, ученые, духовенство, писатели, журналисты, художники, актеры и первостатейное купечество... да весьма значительная масса простого народа, привлеченная слухом о прибытии наших далеких родичей» [16]. Причем эта многотысячная масса людей, несмотря на ненастье, терпеливо ждала прибытия поезда, опоздавшего на два с половиной часа. Появление гостей из вагонов было встречено восторженными криками «ура!», «слава!», аплодисментами. Такой же энтузиазм среди петербуржцев и москвичей вызывало появление делегатов съезда во всех общественных местах. На состоявшуюся, например, прощальную встречу с гостями 21 мая в Москве в Сокольники пришло, по свидетельству современников, около 30 тысяч москвичей. Все они горячо выражали братские чувства к посланцам славянских народов. Очевидец пишет: «...на широком Ширяевом поле тысячи людей ждали своей очереди заявить заграничным братьям свое сочувствие. Нетерпение этих тысяч московского народа стало выражаться восклицаниями, которые как рев океана покрывали шум в павильоне» [17].

Поездка в Россию была сопряжена для славянских гостей с немалыми трудностями и даже риском для их дальнейшего благополучия, ибо сопровождалась открытыми угрозами в адрес отъезжающих со стороны официальных властей, злобными комментариями и улюлюканием почти всей европейской прессы. И это еще раз подтверждало тезис Н. Я. Данилевского об изначальной враждебности Западной Европы к славянскому миру, о ее патологическом неприятии даже разговоров о возможном единении славян. Министр иностранных дел Австро-Венгрии Ф. Бейст накануне съезда заявил, что славян следует «прижать к стенке». Канцлер новообразованного Северо-Германского союза О. Бисмарк посоветовал властям Австро-Венгрии каждого участника Московского славянского съезда обвинить в государственной измене и арестовать. Одна из французских газет заклеймила славянских профессоров, поехавших на Славянский съезд, невеждами и изменниками. А одна из берлинских газет цинично предостерегала Австрию, что панслависты, собирающиеся в Москве, ставят целью «отнять у Австрийской империи некоторые члены, составляющие необходимое условие ее политического существования» [18]. Под «некоторыми членами» империи подразумевались, естественно, славянские земли, обретение независимости которыми прекращало существование Австрии как империи.

В придворных кругах России и среди высших чиновников Министерства иностранных дел (А. Будберг, А. Унгерн, Э. Штакельберг, А. Жомини и др.) преобладали прозападная ориентация и скептическое отношение к славянам. Ставка делалась на союз то с одной, то с другой западноевропейской державой – Австро-Венгрией, Пруссией (затем – Северо-Германским союзом), Францией, Англией. А между тем каждая из этих стран имела свои нескрываемые империалистические интересы на Балканах. И соответственно каждая из них в отдельности и все вместе они не были заинтересованы в полной независимости славян, в поддержке Россией их освободительного движения и тем более – в создании в перспективе единого блока славянских независимых государств с Россией.

Царское правительство хорошо запомнило урок недавней Крымской войны, когда почти все ведущие европейские державы обрушили на Россию свою военную мощь ради своих интересов на Балканах и ради ослабления влияния России в славянском мире. Возможность нового выступления объединенных сил Европы против России в этот период, в связи с усилившейся антирусской пропагандой на Западе (особенно в Англии и Франции) после подавления польского восстания 1863–1864 годов, казалась вполне реальной. Как справедливо отмечала исследовательница, «мало заботясь о судьбе польского народа, западные правительства стремились воспользоваться восстанием для борьбы с Россией» [19]. В преддверии Славянского съезда Запад несколько раз продемонстрировал свою сплоченность в негативном отношении к России. В марте 1866 года на Конференции в Париже по случаю обострения обстановки в Молдавии и Валахии западные державы отклонили предложение России об отмене статьи Парижского договора 1856 года о нейтрализации Черного моря, запрещавшей России иметь там свой военный флот и военные арсеналы.

Как уже отмечалось, трения между западными державами отступали, как правило, на задний план, как только перед ними возникала необходимость препятствовать усилению России, ее влиянию в славянском мире, особенно на Балканах. В 1866 году в ответ на движение населения острова Крит за воссоединение с Грецией Турция высадила на Крите тридцатитысячное войско и начала кровавое подавление восстания, а также приступила к подавлению всколыхнувшегося повстанческого движения против турецкого ига сербов, черногорцев и болгар. Русская дипломатия пыталась оказать давление на Турцию, с тем чтобы требования населения Крита были удовлетворены. Однако Турция, заручившись поддержкой и Англии, и Франции, решительно отвергла эти попытки. Находившиеся временно в состоянии некоторых несогласий между собой западные державы проявили полное единодушие в антирусской политике на Балканах. Французский посол в Константинополе сумел к тому же с явно провокационной целью убедить турок, что восстание на Крите – дело рук России. Восстание было жестоко подавлено. Запад о правах человека на этот раз молчал. Россия приняла и приютила у себя большое число беженцев с острова.

В этой обстановке Александр II прислушался к тем, кто считал в его окружении, что не стоит рисковать обострением отношений с Западом из-за официальной поддержки Славянского съезда. Некоторым советникам царя казалось, что активной поддержкой славянства в этих условиях можно снова спровоцировать Запад на совместную агрессию против России. Но некоторые исследователи считают, что эта осторожность в то время была неоправданной и только подталкивала турок на дальнейшие акты возмездия сопротивляющимся их гнету балканским народам: «Политика невмешательства в условиях обострения европейского кризиса и роста влияния западных стран на Востоке оказалась для России несостоятельной. Пользуясь покровительством Франции и Англии, Турция начала наступление на Сербию и Черногорию, усилив свои контакты с Австрией» [20].

Выдерживая выработанную линию на дистанцирование от Славянского съезда, отвечая на угрозы австрийской и немецкой прессы, на жесткое заявление министра иностранных дел Австро-Венгрии Ф. Бёйста, А. М. Горчаков разъяснил в письме к последнему, что политика российского правительства не совпадает с панславистскими идеями славянофилов, так же как не имеет с ними ничего общего и «покровительствуемая двором Этнографическая выставка» [21].

В дальнейшем, под влиянием невиданного, фактически всенародного проявления в России чувства солидарности со славянами, позиция царя и правительства, несомненно, трансформировалась в сторону открытого проявления их интереса к съезду и его гостям. Это сказалось в том, что Александр II принял 14 мая в Царском селе группу из 22 человек – гостей съезда, представлявших разные славянские народы. В составе депутации были: Петроневич, Шафарик, Миличевич, Теодорович, Георгиевич, Богоров, Палацкий, Ригер, Гаммерник, Браунер, Эрбен, Данилов, Полит, Бесович, Кунич, Ковачевич, Смоляр, Дучман, Маткович, Милутинович, Есенский, Субботич. В коротком приветствии царя делегатам весьма многозначительно прозвучала фраза: «Приветствую вас, родные славянские братья, на родной славянской земле!» [22]. Царь явно присоединялся к охватившему всех настроению и без оглядки на реакцию Запада выразил его. Сам факт приема у царя и сказанные им слова имели большой общественный резонанс. Один из современников позже вспоминал: «Многим еще памятно, какое сильное впечатление произвели эти слова Государя Императора не только на представлявшихся ему славянских делегатов, но и на весь славянский мир: в первый раз с высоты русского царского престола был услышан ясный, твердый голос о славянском братстве» [23].

Высшие официальные лица также несколько скорректировали свою позицию по отношению к съезду. Они стали встречаться с гостями в неофициальной обстановке, принимать у себя группы делегатов, присутствовать и даже произносить речи на отдельных заседаниях и банкетах. При этом они каждый раз старались в противовес западной пропаганде подчеркнуть, что у России нет, и никогда не было никаких притязаний на славянские земли, что цель выставки и съезда только в укреплении уз братства, культурных связей со славянским миром. Выступая в Петербурге 11 мая, в день Кирилла и Мефодия, на обеде в Дворянском клубе после торжественного заседания депутатов съезда в Академии наук, Министр народного просвещения Д. А. Толстой отметил, что в данном случае речь идет не о приеме у каких-то официальных лиц, а просто о встрече славян северных и восточных со славянами западными и южными, что в сочувствии первых вторым «нет никаких политических расчетов», что взаимная связь славян – «в нашей десятивековой истории, в нашем языке, в общей славянской мысли, она в нашем сердце, в нашей крови». Он пожелал постоянно укреплять эту связь и стремиться к тому, чтобы наука все более содействовала этому [24]. Его речь была наполнена необычными для официального лица эмоциональными всплесками. «Вы слышите, как бьется славянское сердце! – обращался он к делегатам съезда. – Скажите, так ли бьется сердце иноземца? Нет, господа, никто не может дать себе родного брата; его дает Провидение». И не случайно речь Д. А. Толстого прерывалась «взрывом рукоплесканий, продолжавшихся несколько минут» [25].

Гости отдельными группами побывали также на приемах у великого князя Константина Николаевича, у А. М. Горчакова, у директора азиатского департамента МИДа П. Н. Стремухова. Н. Я. Данилевский, несомненно, был осведомлен о происшедшей трансформации в позиции верхов к Славянскому съезду. Это легко угадывалось по газетной информации о съезде. Но у него, конечно, были и другие источники информации – через знакомых среди высших чиновных лиц Петербурга, среди ученых и литераторов. Судя по содержанию его мыслей, высказанных в книге на тему «Россия и славянский мир», его позиция явно расходилась с позицией тех, кто ставил на первое место взаимоотношения с европейскими державами, а не вопрос о судьбе славян. Вряд ли он мог разделять и слишком умеренную, в чем-то взвешенную, но балансирующую между различными настроениями в придворных кругах позицию А. М. Горчакова. Уже тогда начала проявляться оппозиция прозападнической и умеренной группировке в вопросах внешней политики. В нее вошли весьма влиятельные представители либеральной бюрократии – посол в Константинополе Н. П. Игнатьев, председатель комитета министров князь П. П. Гагарин, военный министр Д. А. Милютин [26]. Они были склонны к более определенной, решительной и последовательной политике в пользу славянских народов. С Д. А. Милютиным, как отмечалось, в период крымского периода своей жизни Н. Я. Данилевский поддерживал дружеские отношения.

Более гармонировали с умонастроением Данилевского речи подавляющего большинства участников съезда – как русских, так и представителей других славянских народов. Это был тот эмоциональный заряд, о котором сразу после съезда И. С. Аксаков написал в своей газете «Москва»: «Они пробыли здесь только месяц, но этот месяц был сплошной праздник, непрерывный ряд торжеств и ликований, в которых лично и заочно приняла участие, можно сказать, вся Россия. Знаменательность этого события нашла себе полное истолкование и в произнесенных речах, и в стихах, и в газетных статьях, русских и славянских...» [27].

Вся обстановка на съезде и вокруг него, выступления его делегатов, которые приводились полностью, цитировались или пересказывались прессой, могли лишь утвердить Данилевского в правильности развиваемых им в книге взглядов, в чем-то усилить его аргументацию и, бесспорно, вдохновить его на завершение своего труда. На открытии выставки и в работе съезда участвовали такие выдающиеся русские историки, как К. Н. Бестужев-Рюмин, М. П. Погодин, С. М. Соловьев, В. И. Ламанский, Д. И. Иловайский. Высказанные ими мысли не только не противоречили теории Данилевского, но скорее подтверждали ее. Лейтмотив их выступлений, а также речей и выступлений других участников съезда, в том числе приехавших из славянских земель, был один и тот же: славяне – особый культурно-исторический мир, его судьба зависит от его единения. Причем гости прямо или завуалированно связывали успех этого процесса с ролью России.

Выступая в Петербурге на упомянутом обеде в Дворянском собрании 11 мая, депутат чешского сейма Браунер заявил: «Мысль о взаимности славянских народов – могу сказать это с гордостью – возникла у нас. Наша чешская литература первая стала развивать эту мысль. У нас на Западе она возникла из настоятельной необходимости спасти славянские народы от поглощения их чуждым элементом. Эту великую мысль духовной взаимности может осуществить только великий народ, являющийся полновластным господином в своей земле, и этот народ – русский, в земле которого не заходит никогда солнце» [28]. А выступивший от имени сербов М. Полит сказал: «У нас, сербов, любовь к русским братьям живет в сердце от самого нашего рождения. Наши матери говорят своим детям от самой колыбели о наших православных братьях, о святой Руси! В те черные дни, когда мы готовы были отчаиваться за самих себя, мы утешались мыслью, что мы не погибнем, доколе живет великая Россия». Член Загребской судебной палаты И. Субботич заявил от имени хорватов, что они приехали в Россию с верой, надеждой и любовью [29].

Полнее и ярче всех выразил чувства и мысли российских участников съезда впервые после длительной болезни появившийся на этом приеме Ф. И. Тютчев в своем стихотворении «Австрийским славянам», которое по нездоровью автора прочитал Б. М. Маркович. В строках стихотворения нашли выражение и чувство радости по поводу прибытия гостей со всех концов славянщины, и чувство кровного родства с гостями:

«Недаром вас звала Россия

На праздник мира и любви;

Но знайте, гости дорогие,

Вы здесь не гости.

Вы – свои!

Вы дома здесь, и больше дома,

Чем там, на родине своей, –

Здесь, где господство незнакомо

Иноязыческих властей,

Здесь, где у власти и подданства

Один язык, один для всех,

И не считается Славянство

За тяжкий первородный грех».

Тютчев напоминает, что хотя и были русский и славянский народы разлучены «враждебною судьбиной»,

«Но все же братья мы родные!

Вот, вот что ненавидят в нас!

Вам не прощается Россия.

России – не прощают вас».

Именно возможность единения славян, подчеркивает Тютчев, больше всего страшит Запад:

«Смущает их, и до испугу,

Что вся славянская семья

В лицо и недругу и другу

Впервые скажет – это я!

При неотступном вспоминанье

О длинной цепи злых обид

Славянское самосознанье,

Как Божья кара, их страшит!»

С горечью и гневом констатирует он двойственность стандартов, по которым Западная Европа живет сама и по которым строит свои отношения со славянами:

«Давно на почве европейской,

Где ложь так пышно разрослась,

Давно наукой фарисейской

Двойная правда создалась:

Для них – закон и равноправность,

Для нас – насилье и обман,

И закрепила стародавность

Их как наследие славян» [30].

Это стихотворение произвело столь сильное впечатление на славянских гостей, что на последней торжественной встрече делегатов в Москве, 21 мая, они попросили прочитать его дважды – первый раз это сделал С. М. Сухотин, второй раз – И. С. Аксаков. В эти же дни Ф. И. Тютчев посвятил славянским гостям еще одно стихотворение – «Славянин», в эпиграфе к которому цитировались слова министра иностранных дел Австро-Венгрии фон Бёйста: «Славян нужно прижать к стенке...». Автор говорил славянам, что если министр имеет в виду под стеной Россию, то они могут быть спокойны – она их не подведет:

«Не выдаст вас стена родная,

Не оттолкнет она своих» [31].

Мысль о необходимости единения славян как непременном условии сохранения их самобытности развивали на съезде в своих выступлениях многие представители российской стороны.

Неоднократно выступавший перед участниками съезда ректор Московского университета С. И. Баршев на торжественном заседании в университете 18 мая, обращаясь к славянским гостям, сказал: «Дети одной матери, мы уже и по одному кровному родству не можем не тяготеть друг к другу, и что как не славянская кровь могла вызвать столько живого и искреннего сочувствия, которое изъявлял вам простой народ на пути вашем сюда и здесь?» [32]. Историк С. М. Соловьев трижды выступал перед участниками съезда, устраивал 22 мая у себя дома прием для группы историков и археологов из славянских земель. Он говорил о значении исторической науки в сближении славянских народов, отметил выдающиеся достижения славянских историков и археологов. На торжественном заседании в Университете он горячо приветствовал их: «Слава вам, братья, за ваше доброе дело, которое не будет пропущено в летописях славянской земли; слава вам, братья, слава!» [33].

Кроме представителей разных наук, гуманитарных и естественных, на съезде выступил и представитель русского музыкального искусства Н. Г. Рубинштейн. Обращаясь к «братьям славянам», он горячо приветствовал их, представляющих «одну великую семью». Он подчеркнул особый самобытный характер славянской музыки, народных напевов, составляющих ее основу, и напомнил собравшимся: «Разделенные пространством, историческими событиями и частью – особенностями наречий, мы находим полное единение в мире музыки: там, где недостает слова, наше братское чувство договаривается в напеве, для всех памятном, для всех родном» [34].

После съезда некоторые петербургские газеты прозападнической ориентации («Весть», «St. Petersburger Zeitung»), а также враждебные славянству проправительственные органы печати в европейских странах открыли кампанию по его дискредитации, заявляя, что он был лишь одной говорильней и никаких практических политических результатов не дал. Организаторы и сторонники съезда отвечали, что проведенный как общественно-научное мероприятие на базе Этнографической выставки, без всякого патронажа со стороны правительств, он и не мог дать таких результатов. Его итогом стало укрепление чувства славянского братства, возросшее славянское самосознание, усиление научных, духовных и культурных контактов между славянскими народами. Так что речи, произнесенные на съезде, по выражению С. М. Соловьева, «уже вписались на страницы русской истории» [35].

Сам факт, что наконец состоялся форум, на котором впервые в истории славяне западные и южные в лице своих лучших представителей встретились со славянами восточными и северными, оценивался заинтересованными в съезде представителями России как чрезвычайно важное событие: «Тысячу лет мы не видались, а сошлись – не наговорились» [36]. Проблем было много в славянском мире, и обсудить их все сразу было невозможно. А тем более прийти по каждой из них к какому-то решению. Но один вопрос удалось прояснить – о важности единения славянского мира, о необходимости общими усилиями сохранить его самобытность и самоценность. Во многом согласны были комментаторы, – прежде всего в том, что съезд способствовал укреплению братских чувств в славянских народах. «В этом-то именно чувстве, – говорил И. С. Аксаков в своей речи перед закрытием съезда, – и лежит свидетельство, что есть для нас еще иная задача, кроме индивидуальной задачи каждого племени, есть нечто высшее, поглощающее личный племенной эгоизм, нечто, не замыкающееся в географических и политических границах. Независимо от форм политического бытия, в которых живет то или другое славянское племя, независимо и поверх их – есть славянский народ, славянский мир, славянское братство. И всякое славянское племя, которое по малодушию или по гордости изменяет этому завету, отвращается от братьев, отрицает братство, тем самым отрицает свою собственную жизненную основу и имеет погибнуть... Таков непременный закон славянской истории» [37].

В книге, вышедшей через два года после съезда, Н. Я. Данилевский в том же духе формулирует главную задачу, стоящую перед славянским миром, только более определенно и жестко. «Итак, для всякого славянина, – пишет он, – русского, чеха, серба, хорвата, словенца, болгара (желал бы прибавить, и поляка), – после Бога и Его святой Церкви идея Славянства должна быть высшею идеей, выше свободы, выше науки, выше просвещения, выше всякого земного блага, ибо ни одно из них для него недостижимо без ее осуществления, – без духовно-, народно- и политически-самобытного, независимого Славянства; а напротив того, все эти блага будут необходимыми последствиями этой независимости и самобытности» (С. 107).

Политические вопросы были обойдены на съезде российской стороной из-за дипломатических соображений и из-за возможных осложнений в отношениях с правительством (приостановка на время съезда газеты И. С. Аксакова «Москва» была достаточно выразительным предупреждением на этот счет). А со стороны делегатов из славянских земель они были обойдены прежде всего из-за грозившей им расправы со стороны официальных властей тех государств, из которых они приехали. Но имелась и еще одна причина: все-таки были разными политические идеалы среди делегатов даже одной какой-либо страны, в том числе и среди представителей из России. В каждой национальной группе были свои консерваторы и либералы. Полемика по этим вопросам была также во многом стеснена рамками дипломатии и цензуры, да и могла бы скорее разъединить, чем объединить.

Данилевский в книге как бы восполнил этот пробел и в полноймере осветил политические аспекты проблемы «Россия и славянский мир», как он себе их представлял. Причем сделал он это со свойственной ему прямотой и, как всегда, с необходимой степенью аргументации.

Самым главным вопросом, по которому на съезде, тем не менее, изъяснялись уклончиво, осторожно, недоговаривали или вообще умалчивали, – был вопрос о желательной форме единения славянского мира. Малейшее приближение к нему всегда вызывало волну антиславянской и особенно антирусской пропаганды во всех странах, где жили славяне, дискриминация их усиливалась. Правительства этих стран начинали открыто демонстрировать свою враждебность к России. Российское правительство выражало неудовольствие органам печати, – разумеется, прежде всего славянофильским, – даже за их сопереживание порабощенным славянам. Российские монархи предпочитали добрые отношения с австрийским царствующим домом Габсбургов проявлению солидарности с подвергающимися дискриминации и онемечиванию славянскими народами Австро-Венгрии. Как отмечал даже либеральный, прозападнически настроенный А. Н. Пыпин, всякая попытка помощи России славянам изображалась в Европе как «макиавеллистская», скрывавшая «завоевательные планы России». И это притом, изумлялся Пыпин, что Россия в войнах с Турцией, в итоге проявляя добродушие, приобретала всегда меньше, чем могла, и при этом «еще заявляла, что желает сохранения "целости и независимости" Турции, и действительно сохраняла». Русская дипломатия, отмечает Пыпин, «гораздо меньше думала о славянах Турции, чем о принципе законной власти его величества султана над славянами» [38].

Лидеры славянофилов, как, впрочем, и их оппонент А. И. Герцен, склонны были считать, что холодность российского самодержавия к славянскому миру объяснялась тем, что это было «немецкое самодержавие» [39]. Общение гостей на съезде с М. П. Погодиным, И. С. Аксаковым, В. И. Ламанским, особенно в неофициальной кулуарной обстановке, когда можно было говорить более откровенно на разные темы – без оглядки на цензуру и на «невидимое око», могло привести некоторых из них к подобным же заключениям. Во всяком случае, по возвращении домой М. Полит, ничуть не отказываясь от своей любви к русскому народу, тем не менее, заявил в печати, что «Россией владеют немцы и что сербы всё не могут понять, что русские и дома не хозяева» [40].

Но не только угрозы собственных властей по их адресу и не только сдержанность официальных верхов России по отношению к славянскому миру удерживали славянских делегатов от конкретных радикальных предложений по объединению славян в единое государственное образование вместе с Россией. Такие предложения были, но их было явное меньшинство и они выражались завуалированно. Большинство рассчитывало на первом этапе на укрепление славянской солидарности и взаимоподдержки в решении главной задачи – обретения славянскими народами независимости и, в основном, рассчитывало на поддержку могущественной России в их борьбе за достижение этой цели. Но были и такие, которые и в перспективе не видели славян в рамках единого государственного образования, так как были убежденными сторонниками конституционного строя, тогда как российские делегаты заявляли себя приверженцами монархического, правда оговариваясь, что эта форма выработана своеобразием исторического пути развития России.

«Если нам невозможно соединиться материально, то соединимся же, по крайней мере, "союзом духовным"», – заявил в одном из первых своих выступлений доктор права чех Ф. Ригер [41]. Еще никто не говорил о возможностях «соединиться» более тесно, но чешский представитель в деликатной форме уже дал понять, что, с его точки зрения, это вряд ли возможно. Выступая в Московском университете, Ригер говорил лишь о необходимости «искать друг у друга взаимной опоры» как цели славян. В его представлении образцом для подражания в достижении этой цели должны послужить древние греки, которые, несмотря на разность диалектов, «сходились на олимпийские игры, на которых показывали... все, что сделали, учились друг у друга, удивлялись друг другу». Т. е. путь к единению Ригер видел в организации регулярного обмена между славянскими народами культурными, научными, спортивными и иными достижениями, в соревновании на ниве труда и творчества. Одобрялась такая форма единства, которая не привела бы к утрате своеобразия каждого из славянских народов. Намекая на нецелесообразность создания унитарного славянского государства, Ригер сказал: «Если бы вы слили все колокола Москвы в один громадный колокол – несравненно более громадный, чем большой колокол Ивана Великого, то далеко раздавался бы оглушительный гул его, но он все же не производил бы того приятного впечатления, как дружный трезвон всех колоколов Москвы, возвещающий нам "воскресение"» [42].

Другие делегаты из славянских земель горячо поддерживали идею единения, но старались обходить вопрос о вариантах ее конкретного воплощения. Российские представители вслед за выступлением Д. А. Толстого старались убедить славянскую аудиторию в том, что у России действительно никаких политических расчетов нет. Ректор Московского университета С. И. Баршев уточнил: «Грандиозна, конечно, мысль о слиянии стомиллионной славянской семьи в одно грандиозное целое, но мы этою мыслью не увлекаемся и не должны увлекаться. Желать должно того, что возможно и совместимо с действительными условиями и интересами. Для нас возможно только духовное единение, в сфере же политической желательно не единство, а то сочувствие, на котором основываются прочные союзы» [43].

Еще более конкретизировала и разъяснила позицию российских делегатов на съезде в ходе его работы газета М. Н. Каткова «Московские ведомости». Она заявляла в своих передовых статьях, что русский народ ничего не выиграл бы, если бы «какими-нибудь судьбами» славяне со своими территориями вошли в состав России. Такое приращение ее без того громадной территории, писала газета, лишь ослабило бы Россию: «она утратила бы всякую меру и стала бы в тягость себе». Не нуждалась также Россия, по мнению Каткова, и в приращении населения, «которое и без того растет с пугающей всех быстротой» [44]. Эти мысли почти полностью повторил М. П. Погодин в последний день пребывания гостей в Москве: «Мы ничего не хотим, ничего нам не надо: ни земли, ни людей. Земли – мы можем поместить у себя хоть две Европы, людей – нас уже больше 70 миллионов, к которым всякий год прибавляется по миллиону. Нам ничего не нужно от вас, кроме любви» [45].

Данилевский в книге «Россия и Европа» изложил свое видение проблемы, свою конкретную программу ее решения. Прежде всего, он выразил решительное несогласие с теми, кто привносил в понятие «панславизм» исключительно негативный смысл и кто старался ограничить «славянскую взаимность» рамками культурного и научного общения.

Данилевскому и его сторонникам казалось, что в истолковании термина «панславизм» с особой наглядностью проявлялся двойной стандарт западноевропейских держав при оценке политики России, поведения славянских народов и своей собственной политики. Пангерманизм, от которого и возникла панславистская идея в славянских землях, так же как и интеграционные процессы в Италии и в других западных странах, например в Испании, не встречали ни столь единодушного осуждения, ни тем более такой жгучей ненависти всех западноевропейских держав, как панславизм. В Западной Европе, по прозорливому наблюдению Данилевского, уже тогда проявлялись признаки ее будущей интеграции в единый надгосударственный организм. Но даже заикнуться об объединении в любой форме родственных славянских народов, включая Россию, значило подвергнуться нападкам не только европейской прессы, но и дипломатов, некоторых общественных деятелей, ученых ведущих стран Западной Европы. Под влиянием европейского «общественного мнения» и всегда разделявшей его российской прозападной либеральной прессы обвинение в панславизме стало равносильным обличению в тяжком грехе.

Данилевский решительно воспротивился зарождающейся боязни быть обвиненным в панславизме: «как будто честный русский человек, понимающий смысл и значение слов, им произносимых, может не быть панславистом, т. е. может не стремиться всеми силами души своей к свержению всякого ига с его славянских братий, к соединениюихв одно целое, руководимое одними славянскими интересами...» (С. 249). Здесь действовала та же логика, которой пользовались славянофилы, защищая свою позицию. Славянин, не любящий славянство (т. е. не славянофил), так же противоестественен, как немец, не любящий немцев (т. е. не германофил), англичанин, не любящий англичан (т. е. не англофил), француз, не любящий французов (т. е. не французофил). Между немцами, англичанами, французами такие люди воспринимаются как уродливые исключения. У нас – наоборот: славяне, любящие славян, подвергаются обструкции и со стороны правительственных верхов, и со стороны либеральной и радикально-демократической прессы.

Всем содержанием своей книги Данилевский показал, что панславизм в России никогда не был системой правительственной политики, скорее всего наоборот – она была антипанславистской. По крайней мере – на протяжении всей жизни Данилевского. Действительно, хорошо известно резко отрицательное отношение Николая I к панславизму [46]. О весьма сдержанном отношении к нему и дистанцировании от него во внешней политике Александра II говорилось выше. Что касается Александра III, то его отношение ко всем странам вообще выражалось с достаточной определенностью в его знаменитой формуле: у России есть только два верных союзника – ее армия и ее флот. Будучи наследником, он выражал неудовлетворенность Берлинским трактатом 1878 года, но в то же время не солидаризировался по традиции «немецкого самодержавия» Романовых со всеславянским движением за единство. А. А. Киреев в своем дневнике записал 22 февраля 1879 года, что цесаревич «не особенно сочувственно относится к Славянскому комитету», что «все это называет славянщиной» [47].

Многие дореволюционные исследователи объясняли дистанцирование российского самодержавия от панславизма, т. е. от идей единения славянского мира, включая Россию, все той же причиной – его немецкими родственными связями, которые не позволяли ему из-за славян портить отношения не только с Австрией, Пруссией (позже – с Германией), но и с ведущими европейскими державами. Причем на эту причину указывали в переписке или намекали в российской прессе не только единомышленники Данилевского, но и его антиподы, например тот же А. Н. Пыпин – сторонник приобщения России к европейской цивилизации. В упоминаемом труде он отмечал, что в отличие от Петра I, который налаживал контакты с западными славянами, открывал «связи с Черной Горой» и задумывал «широкие планы будущего», его преемники отступили от его панславистских идей [48]. В другом месте, вспоминая, что во второй четверти XIX века чехи считали российскую политику «не славянской» и даже «немецкой», Пыпин соглашается: «Внутренняя политика этого периода не была благоприятна для панславистических идей, проявлявшихся в России: это уже совершенно известно» [49].

В то время, когда Данилевский работал над своей книгой, зерна панславизма, посеянные на российской почве западными и южными славянами, только начали давать свои первые всходы. И разумеется, вовсе не под покровительством правительства, а скорее испытывая все тяготы оппозиционности к его внешнеполитическому курсу. Причем в осознанной форме панславизм проявлялся лишь в небольших по численности группах образованных слоев российского общества. Временами, правда, его идеями, а скорее – настроениями, стихийно воспламенялись массы простого народа, как это было в дни Славянского съезда или в преддверии и в период русско-турецкой войны 1877–1878 годов. Но в тех и других случаях он проявлялся лишь на уровне осознания родственности славянских народов, общности их интересов, необходимости тесных связей. В России «панславизм» заявлял о себе также благотворительной и просветительной деятельностью Славянских комитетов.

Но именно после того, как идеи панславизма стали распространяться в России, Запад начал против него массированную пропагандистскую кампанию, запугивая западных и южных славян угрозой поглощения их могучим восточным «варваром». И это в то время как эти славяне на самом деле поглощались немцами, австрийцами, итальянцами, мадьярами. И уже тогда не только Н. Я. Данилевский, В. И. Ламанский, И. С. Аксаков понимали, что запугивание славянских и неславянских народов жупелом панславизма – это всего лишь прием, помогающий Западу разделять славян и Россию, продлевать свое господство в славянских землях. Тот же А. Н. Пыпин констатировал в своей работе, что «опасности панславизма», о которых трубят в Европе, – это «только политическая уловка, за которой скрывается просто вражда к России», что с помощью этого запугивания «балканское славянство осуждалось и осуждается на рабство», что вопреки «народным желаниям и всякой справедливости» Босния и Герцеговина отданы Австрии [50].

Исходя из этих обстоятельств Данилевский посчитал, что в российском обществе, да и среди других славян, уровень осознания опасности, исходящей от Западной Европы, для славянского мира, для его судьбы слишком низок. Во всяком случае, высказанные делегатами Славянского съезда благие пожелания о «славянской взаимности», о налаживании ради нее научных и культурных контактов, как ему казалось, не избавляли славянский мир от угрозы окончательной утраты самостоятельного развития как особого культурно-исторического типа. Он решительно предложил избавиться от ложного стыда в употреблении термина «панславизм» и провозгласил, что «бороться с соединенной Европой может только соединенное Славянство» (С. 360).

И надо сказать, что после появления книги Данилевского в русской публицистике и тем более в славяноведении бранный оттенок при употреблении термина «панславизм» почти исчез. Даже либерал А. Н. Пыпин употребляет его в своей книге без иронии и кавычек, как термин, обозначающий явление, вполне закономерное. Более того, он пришел к выводу, что для славян «панславизм – в той или иной форме международной солидарности – есть единственное обеспечение их сохранения и будущего развития» [51].

То, что не смогли сделать делегаты Славянского съезда, лишенные возможности говорить конкретно о политических формах «славянской взаимности», сделал Н. Я. Данилевский в своей книге «Россия и Европа». Через два года после съезда он, таким образом, представил конкретный план действий, согласно которому будущее славянское единение приобретало реальные очертания славянской федерации. Сама по себе идея славянской федерации была не нова. Она вынашивалась и в славянских землях, и в России. Но это была только идея. Планы ее реализации были неопределенными, туманными и часто утопичными. В России эта идея выражалась главным образом леворадикальной общественной мыслью в нелегальном ее обитании. Декабристское «Общество соединенных славян» (1823–1825) ставило своей задачей создание республиканско-демократической федерации славянских народов. В той или иной степени панславистским идеям построения в будущем славянской федерации, но на демократических и социалистических началах, не был чужд А. И. Герцен. Идеи анархистско-республиканской федерации всех славянских земель вынашивал М. А. Бакунин. Идея демократической федерации славянских народов развивалась в «Кирилло-Мефодиевском обществе» (1846–1847).

Панславизм Данилевского был, разумеется, иным. В «легальном» русском панславизме середины XIX века полного единодушия не было. Одни в большей степени придерживались государственно-монархической ориентации (М. П. Погодин, М. Н. Катков), другие следовали в значительной степени православно-мессианскому принципу (А. С. Хомяков, Ю. Ф. Самарин), третьи развивали свои панславистские взгляды под флагом умеренного политического либерализма (А. Н. Пыпин). В панславизме Н. Я. Данилевского можно обнаружить и первое, и второе, и третье, но отнюдь не в равной степени. Православно-мессианский компонент был выражен слабо и почти незаметен. Модель славянской федерации Н. Я. Данилевский строил с позиций консерватора-государственника, склонного, по безусловно верному наблюдению К. Н. Леонтьева, к колебаниям в сторону либерализма. При этом, исходя из своей теории культурно-исторических типов, он был озабочен лишь одной мыслью: предложить такой оптимальный вариант объединения славянского мира, который помог бы ему устоять в противоборстве с агрессивным Западом и превратиться в самостоятельный культурно-исторический тип со своей особой цивилизацией.

И такой вариант Данилевский увидел в федерации, которая, в зависимости от степени внешней опасности, могла бы принимать «форму союзного государства, союза государств или просто политической системы» (С. 191). Дело в том, что Данилевский с самого начала обоснования своей теории исходил из предпосылки, что культурно-исторический тип тем богаче в результатах своего развития, чем разнообразнее родственные этнические группы, входящие в его состав, и, естественно, чем бережнее сохраняется это разнообразие в культурно-историческом единстве (С. 326). Для Данилевского это условие кажется настолько принципиально важным, что он позволяет себе выразить несогласие с боготворимым им Пушкиным – со строчками его стихотворения «Клеветникам России», которые часто цитировали славянофилы. Он пишет, что «для величия и культурного значения семьи славянских народов нужно, чтобы образ Славянского мира представлялся не в виде слияния славянских ручьев с русским морем, по выражению Пушкина, а в виде обширного океана с самобытными, хотя и соединенными и соподчиненными, частями, т. е. морями и глубокими заливами» (С. 329). По убеждению Данилевского, только федерация дает возможность сохранить и развить самобытность каждого из славянских народов в случае их объединения.

Данилевский категорически против какого-либо насилия в процессе создания славянской федерации. Он подчеркивает, что включенные насильно в состав федерации народы лишь ослабили бы ее, подорвали бы ее способность защищаться от внешней угрозы. Так, включенный в федерацию польский и мадьярский элемент путем принуждения, по расчетам Данилевского, резко ослабил бы обороноспособность России. Он оперирует для убедительности даже цифрами: «Ежели бы Россия, нарушением внутренней самостоятельности государств и народов союза, успела привести их в свое подданство, – в какой бы то ни было форме, – она приобрела бы сорок миллионов враждебных подданных, что, по принятому наспех расчету, уменьшило бы ее свободные активные силы до тридцати миллионов. При огромности ее азиатских границ, требующих сильного охранения, на Кавказе, в Средней Азии и на прочих окраинах едва ли бы оставалось ей более двадцати миллионов населения для противопоставления Европе» (С. 348).

Данилевский проявил тут не только свои либеральные наклонности или свой прагматизм, но и явное стремление дистанцироваться от методов Бисмарка при объединении Германии. Его позиция по этому вопросу вполне могла вдохновить Ф. М. Тютчева на написание осенью 1870 года известного стихотворения «Два единства», в котором поэт заявил:

«Единство, возвестил оракул наших дней,

Быть может спаяно железом лишь и кровью...

Но мы попробуем спаять его любовью, –

А там увидим, что прочней...» [52].

При всем том, для данного исторического этапа Данилевский считает наиболее подходящим «гегемонистский тип» славянской федерации (С. 363), и в роли гегемона видит только Россию. В этом он усматривает гарантию, во-первых, внешней безопасности славянского мира, а во-вторых, внутреннего политического равновесия в нем (С. 353). Право на гегемонию, по мнению Данилевского, России дает то, что «только одна она между славянскими государствами сумела, при самых неблагоприятных обстоятельствах, не только сохранить свою самостоятельность, но объединить почти весь русский народ и образовать могущественнейшее в мире государство» (С. 327). У этого государства вместе с народами Bсеславянского союза, подчеркивает Данилевский, хватило бы сил на то, «чтобы и волос не смел упасть с главы славянской» (С. 309).

Данилевский хорошо знал реальности славянского мира, не закрывал глаза на то, что «распри разделяют его» (С. 367), что в нем идет борьба мелких этнических честолюбий. Но он был убежден, что «не только специально-чешское или специально-сербское честолюбие, но даже и специально-русское честолюбие должно при тесной федерации славянских народов поглотиться одним – всеславянским честолюбием» (С. 329). В роли гегемона Россия будет стабилизировать политическое равновесие в федерации, но при одном важном условии: «...нужно только, чтобы второстепенные члены союза были достаточно сильны, чтобы охранять свою внутреннюю самостоятельность, чтобы не расплываться в ничтожестве крайнего раздробления, чтобы иметь сознание своего деятельного влияния в общем ходе союзных дел» (С. 329). Данилевский высказывает пожелание, чтобы во всеславянскую федерацию славянские народы вошли не мелкими дробными этническими государственными образованиями, а крупными государствами, состоящими из особенно близких этнически народов. По тогдашним реалиям это могли быть, по его мнению, два королевства: Чехо-Мораво-Словацкое и Сербо-Хорвато-Словенское (С. 330).

Гегемонистскую роль России в славянской федерации Данилевский видел в основном лишь в обеспечении ее внешней безопасности и полной независимости. Что касается внутренних дел, то, по его представлению, гегемонистская роль России должна быть минимальной и проявляться весьма деликатно. Во всяком случае, должно быть гарантировано «невмешательство во внутренние дела своих союзников и беспристрастное примирительное влияние на взаимные отношения их между собой в их спорах, притязаниях и честолюбивых поползновениях» (С. 347). Он предполагал также, что члены федерации будут обладать такой же высокой степенью автономности, как Финляндия: у них будет отдельное войско, отдельная денежная, торговая и финансовая система, отдельная почта, своя конституция и парламент (С. 346).

Данилевский считал, что, если после некоторого, даже короткого времени, положение Славянской федерации укрепится, а враждебность Европы к ней прекратится, вполне возможно будет превращение тесного славянского федеративного союза «в политическую систему государств одного культурного типа» (С. 364). Это еще раз подтверждает тот факт, что основное назначение федерации Данилевский видел в выполнении ею внешнеполитической, оборонной функции, в создании условий для сохранения культурно-исторической самобытности славянского мира. «Владея только тем, что по праву ему принадлежит, – пишет Данилевский о всеславянском союзе, – никому не угрожая и не боясь никаких угроз, он мог бы противостоять всем бурям и невзгодам и спокойно идти путем самобытного развития, в полноте своих народных сил и при самом счастливом взаимодействии разнообразных родственных стихий, его составляющих, образуя соответственно своему этнографическому составу, религиозному просвещению и историческому воспитанию особый культурно-исторический тип, укрепленный долголетнею борьбою против враждебных внешних сил, держащих в настоящее время народы его в разъединении, борьбою, без которой он не может установиться» (С. 330–331).

В связи с вопросом о Славянской федерации как оптимальной форме единения славян Данилевский выдвинул проблему Константинополя и уделил ей довольно значительное место в книге. На наш взгляд, это еще одна из двух проблем (первая – отношение к США) в книге, постановка которых была продиктована происшедшими при жизни Данилевского важнейшими политическими событиями. Несколько гиперболизированный разговор о Константинополе – это его реакция на потрясшее Россию до основания поражение в Крымской войне. Данилевский понимает, что Россия потерпела поражение не только потому, что она вынуждена была отражать агрессию объединенных сил почти всей Европы. Он упоминает в ряду причин поражения и техническую отсталость России – отсутствие у нее пароходного военного флота, сети железных дорог. Но владей Россия Константинополем, а значит, контролем над проливами, военное положение всего юга страны было бы совершенно другим. Мало того, особенно усилилась бы безопасность всех южных славян Балканского полуострова. Поэтому, считает он, было бы справедливо, если бы Константинополь перешел к России по праву, принадлежащему ей как наследнице византийского православия. Но не для того, чтобы переместить в него столицу Российской Империи, а чтобы создать там духовный центр славянского мира.

Обычно леворадикальные критики в России и некоторые зарубежные исследователи творчества Данилевского усматривают в рассуждениях его о «Царьграде» доказательство его империалистических наклонностей. Но при этом, как правило, замалчивается та система аргументов, которой обосновывал свои соображения по этому вопросу Данилевский и которой, собственно, руководствовалась русская дипломатия на протяжении многих веков, начиная с княжеских времен и кончая эпохой Милюкова – «Дарданельского». Замалчивается и тот факт, что концепцию Данилевского некоторые деятели и мыслители в России оспаривали как слишком либеральную. И среди них был не кто иной, как Ф. М. Достоевский, – выходит, еще больший «империалист». Разногласия между ними предопределялись различиями в истолковании сути Восточного вопроса. Для Данилевского истоки этого вопроса коренятся в противостоянии Германо-Романского и Греко-славянского миров, в результате которого славяне оставались в подневольном положении в течение нескольких веков. Поэтому решение Восточного вопроса, по выражению Данилевского, «может быть выражено весьма краткою формулою: независимость и единство славянства» [53]. Для Достоевского суть Восточного вопроса предопределяется православно-мессианской идеей. «Ибо что такое Восточный вопрос? – спрашивает он и тут же сам отвечает: – Восточный вопрос есть в сущности своей разрешение судеб православия. Судьбы православия слиты с назначением России» [54].

Осенью 1877 года Н. Я. Данилевский выступил в газете «Русский мир» с серией статей о начавшейся русско-турецкой войне: «О настоящей войне» (№ 207), «Европа и русско-турецкая война» (№ 279), «Проливы» (№№ 289, 290), «Константинополь» (№№ 308, 309). В них он провидчески предостерегал от эйфорических надежд, выражаемых в русской прессе, на то, что война полностью разрешит Восточный вопрос. «Разрешит его целый период борьбы не против Турции только, и борьбы не одним только военным оружием» [55]. Что касается Константинополя, то он продолжал отстаивать ту же точку зрения, которая была выражена им в книге «Россия и Европа»: «...Константинополь не должен быть столицею России, не должен сосредоточивать в себе ее народной и государственной жизни и, следовательно, не должен и входить в непосредственный состав Русского государства» (С. 326). Константинополь-Царьград должен быть столицею не России, а всего славянства и управляться ими совместно, на представительных началах – таково было резюме Данилевского.

Достоевский, с восторгом встретивший журнальную публикацию книги Данилевского, немного спустя, 9 октября 1870 г., в письме к А. Н. Майкову с сожалением отмечал, что в размышлениях Данилевского о России нет ничего «об исключительно-православном назначении ее для человечества» [56]. Теперь, семь лет спустя, Данилевский дал Достоевскому повод высказать свое несогласие по этому пункту публично. И он высказал его в своем «Дневнике писателя», сначала не называя имени Данилевского (июнь 1876, март 1877), а затем в открытой полемике с его мнением по указанному вопросу. Правда, полемикой это назвать можно лишь условно. Это всего лишь несогласие, высказанное в весьма деликатной форме с существенными комплиментарными оговорками. «Николай Яковлевич Данилевский, написавший восемь лет тому назад превосходную книгу "Россия и Европа", в которой есть лишь одна неясная и нетвердая глава, именно о будущей судьбе Константинополя, напечатал недавно в газете "Русский мир" ряд статей о том же самом предмете», – так в высшей степени уважительно к Данилевскому начинает Достоевский свое объяснение с читателями по данному вопросу. Исходная позиция Достоевского в этом споре такова: Россия – единственная покровительница православия и народов, его исповедующих; ее назначение в том, чтобы взамен «упадшего», извращенного на Западе христианства воскресить там «утраченный образ Христа», который «сохранился во всем свете чистоты своей в православии»; «вот назначение Востока, вот в чем для России заключается Восточный вопрос»; именно это и дает России право на древний Царьград; Константинополь «должен быть наш, завоеван нами, русскими, у турок и остаться нашим навеки» [57].

При федеративном управлении Константинополем он послужит лишь камнем раздора между славянами, считает Достоевский. Он допускает участие славян, но по выбору России, а не на федеративной основе. План будущего устройства Константинополя, предлагавшийся Данилевским, вызывает у Достоевского даже подозрение: «Кажется, Н. Я. Данилевский считает, что для самой России будет искусительно и, так сказать, развратительно единоличное владение Константинополем, возбудит в ней дурные завоевательные инстинкты и проч., но, кажется, пора бы наконец уверовать в Россию, особенно после подвига теперешней войны». Совершенно не согласен Достоевский с предложением Данилевского оставить пока (в случае победоносного для России исхода войны) Константинополь за Турцией. Данилевский считал, что, во-первых, Турция будет настолько ослаблена, что овладение ею этим городом уже не будет опасным для России, а во-вторых, заменить ее на берегах Босфора и Дарданелл живым и здоровым организмом пока невозможно. Тут Достоевский даже возмутился: «Это Россия-то не здоровый и даже не живой еще организм, которым нельзя даже сметь заменить в столице православия гнилье турок?»

Данилевский проявил в очередной раз политическую дальновидность, заявив, что занятие Константинополя русскими «встретит самое решительное сопротивление со стороны большинства европейских держав» [58]. Достоевский и тут не согласился с Данилевским, предсказывая другой вариант поведения европейских держав. Но прав оказался в этом случае все-таки Данилевский. Многие пророчества Достоевского со временем сбывались, политические же предсказания и расчеты на близкие временные расстояния – далеко не всегда.

Вопрос о роли и месте России в будущей славянской федерации был одним из самых сложных. Данилевский мог лишь пунктиром наметить один из вариантов его решения. Все его расчеты были связаны с надеждой, что центростремительные процессы к объединению вокруг России в славянском мире со временем возобладают. Поскольку он допускал только добровольный характер процесса воссоединения славян в федерацию, Россия как ядро этого новообразования должна была обладать необходимой притягательной силой. Данилевский хорошо понимает это и для обозначения этой притягательной силы он употребляет в своей книге слово «магнит» (С. 297). Он показывает в разных местах книги и составные части этого «магнита». Кроме чувства племенного родства, это прежде всего – экономическое и военное могущество России. Это также уровень благосостояния ее граждан. Царящий в ней гражданский мир. Достижения России в области науки и искусства. Это, наконец, могучий потенциал экономических, природных, интеллектуальных ресурсов ее будущего развития. Т. е. в той или иной степени этот «магнит», как считал Данилевский и его единомышленники, в лице России уже существует для славянского мира.

Но так не думали панслависты-либералы. Их взгляды по этому вопросу, насколько позволяли цензурные условия, нашли выражение в упомянутой книге А. Н. Пыпина «Панславизм в прошлом и настоящем». Как уже отмечалось, Пыпин был решительным сторонником панславистской идеи и даже указывал на опасность промедления в ее осуществлении: «Славянство может опоздать с союзом, и он останется в виде membra disjecta (разорванных частей. – Б. Б.) с сомнительной способностью противодействовать организованным чужим влияниям и вмешательствам» [59]. Вместе с тем, он указывал и на ряд объективных трудностей на пути к союзу, в том числе и на те, которые ослабляли притягательную силу российского «магнита». Подавляющее большинство их отмечалось панславистами всех оттенков и направлений, но на одной акцентировали внимание лишь либералы. Имея в виду Россию и славян Австро-Венгрии, Пыпин указывает, что плохо совместимы, с одной стороны, «неуклонная абсолютная монархия», а с другой – «привычка к (худой или хорошей) конституционной жизни». Пыпин предсказывает полную проясненность и успех панславистских взглядов лишь тогда, «когда наши общественные силы будут иметь прочное развитие, дозволяющее на них опереться. Только тогда мы будем в состоянии говорить с правом о нашем значении для панславянского союза и единства» [60]. Автор почти открыто выражает пожелание, чтобы выравнивание в общественно-политическом устройстве славян шло в сторону конституционализма, которым в урезанном виде пользовались чехи и словаки, сербы и хорваты и даже – на территории Российской Империи– финны и поляки, но не русский народ.

Уступки Данилевского либералам по этому вопросу проявлялись лишь в одном: выступая сторонником монархизма как предопределенного в России ее историческим путем строя, он доказывал, что различия в государственном устройстве славянских народов не могут быть помехой их дружбе и союзу в виде федерации. В пример он приводил статус Финляндии и Польши, дружеские и даже союзнические в 60-е годы отношения России с Соединенными Штатами Америки.

Но особенно болезненной, мешавшей полному доверию западных славян к России, была проблема русско-польских отношений. Она резко обострилась как раз в период работы Данилевского над своей книгой – после восстания 1863–1864 годов. Данилевский занял по этому вопросу позицию, близкую к официальной, которую, кстати, разделяли в то время не только официальные лица, проправительственные органы печати и представители консервативно-охранительной общественной мысли, но и многие умеренные либералы. Те, кто был не согласен с этой позицией, вынуждены были по цензурным соображениям протестовать умолчанием, и лишь А. И. Герцен в своем «Колоколе» возвысил свой голос в защиту восставших поляков.

Вышедший в год начала восстания фундаментальный труд С. М. Соловьева «История падения Польши», до сих пор считающийся уникальным по насыщенности фактическим материалом, создал как бы научное обеспечение общераспространенной в то время интерпретации истоков и предыстории польского вопроса. Тезисно эта интерпретация заключалась в следующем. Польша – форпост католицизма на востоке Европы в его самой мрачной догматической форме, внедренной иезуитами. Она является главной базой и орудием разрушения православия в славянском мире, насаждения католического вероучения, или, как нередко выражалась русская печать, – латинства. Подрывная деятельность поляков против русской православной Церкви в самой Польше и в исконно русских землях Австро-Венгрии, агрессивная конфронтация Польши с Россией, ее постоянное посягательство на украинские и белорусские земли всячески поддерживаются державами Западной Европы, ибо это помогает им ослаблять Россию и разобщать славянский мир. Запад (особенно Франция и Англия) холит и лелеет всякое антирусское движение в Польше, основанное на клерикальной или революционно-социалистической платформе. Запад лицемерно обвиняет в разделах Польши Россию, тогда как их инициатором была в значительной мере Пруссия. Польша забывает, что благодаря частичному вхождению в состав России в виде Королевства Польского она спаслась от полного онемечивания. В разжигании вражды к России, в нагнетании русофобии в Польше повинны прежде всего оторванная от народа шляхта и служители католической Церкви – ксендзы.

Прибывшие на упоминавшийся Славянский съезд делегаты из славянских земель были знакомы с содержанием массированной антироссийской пропаганды, развернутой на Западе в связи с подавлением польского восстания. Им были доступны и антироссийские издания польской революционной эмиграции, базировавшейся в основном во Франции и частично в Англии. На отдельных представителей славянства эта пропаганда, конечно, не могла не оказывать влияния. Под ее воздействие попали, в частности, некоторые представители чешского национального возрождения. Один из его лидеров, Ф. Палацкий, еще в 1848–1849 годах выступил с идеей австропанславизма, пытаясь создать федерацию внутри Австрии из славянских автономий, – о каком-либо всеславянском Союзе с Россией во главе речи не было. Этот замысел приближался к плану Запада создать с центром в Польше западнославянскую федерацию, враждебную России. Замысел Палацкого, основательно раскритикованный в книге Данилевского, вскоре перечеркнула сама жизнь. Тем не менее известно, что из-за двойственности отношения к русско-польскому конфликту Ф. Палацкий и Ф. Ригер перед появлением на съезде совершили поездку в Париж, где вели переговоры с польскими эмигрантскими кругами. А на съезде Ф. Ригер в одной из речей пытался убедить его российских участников в необходимости более компромиссной политики по польскому вопросу. Отвечая ему, В. А. Черкасский заявил, что Польша сама виновата в том, что растеряла свободы, дарованные ей Александром I. Он привел также ряд статистических данных, свидетельствовавших, что Россия заботилась о развитии образования в Польше больше, чем в российских губерниях, что податей в привислинских губерниях взималось только по 4 руб. с жителя, а в России по 6 руб., что крестьяне при проведении реформы в Польше получили землю на более льготных условиях, чем в России. Поэтому, подчеркнул Черкасский, если поляки осознают все это и придут к нам со смиренным раскаянием, им будут «широко раскрыты наши братские объятия». В отчете о съезде после этих слов сказано: «Невозможно описать то впечатление, которое произвела речь высокоуважаемого оратора. Толпы кинулись обнимать его; со всех сторон кричали: спасибо, благодарим, благодарим» [61]. Энтузиазм скорее всего был вызван примирительной концовкой речи.

Данилевский под свежим впечатлением от событий, связанных с польским восстанием, и от реакции на польский вопрос на Славянском съезде тоже не обошел его вниманием в своей книге. Его позиция, как всегда, сформулирована достаточно определенно. Подробно осветив историю всех трех разделов Польши, Данилевский показывает, что Россия в результате их только вернула себе принадлежащие ей по праву западнорусские земли, в то время как инициаторы разделов – Австрия и Пруссия – завладели исконно польскими землями. И вот, несмотря на это, отмечает Данилевский, затем последовали два парадокса. Парадокс первый: «Несмотря на все это, негодование Европы обрушилось, однако же, всею своею тяжестью не на действительно виновных – Пруссию и Австрию, а на Россию» (С. 27). Парадокс второй – чтобы задобрить Европу, Польша отказывается от своего «кровного достояния... доставшегося Австрии и Пруссии, лишь бы ей было возвращено то, что она некогда отняла у России; чужое ей милее своего» (С. 28).

Виновником упорной враждебности Польши к России Данилевский также считает не польский народ, а польскую европейничающую интеллигенцию, ее претенциозную, самовлюбленную, антинародную аристократию – шляхту и ксендзов. В них он видит искажение славянского культурно-исторического типа. Он поясняет: «Оно – не в польском народе, не в специально польских качествах ума, чувства и воли, в которых мы найдем много драгоценного, много сочувственного; укажем, в этом отношении, на трех поляков – представителей этих трех сторон человеческого духа: Коперника, Мицкевича и Костюшко. Искажение это заключается в так называемой польской интеллигенции, и именно в трех сторонах ее: католическо-ксендзовской, аристократическо-шляхетской и демократически-революционной» (С. 333).

Важно отметить, что речь у Данилевского идет не обо всей польской интеллигенции, а именно о «так называемой», под которой он разумеет интеллигенцию, лишенную поистине национально-польского, а следовательно – славянского самосознания, интеллигенцию европейничающую. При этом он делает чрезвычайно важное пояснение. Европейские явления, которым бездумно подражает интеллигенция, не бывают дурны сами по себе, но, пересаженные на чужую почву, они превращаются в уродство. Так в результате неумного подражательства мечтающий стать «настоящим европейцем» поляк становится «искаженным и обезображенным славянином» (С. 335). Только это одно, подчеркивает Данилевский, должно быть нам ненавистно в поляке. И тут же напоминает об этом ненавистном ему явлении и в русской интеллигенции.

В результате размышлений по польскому вопросу Данилевский еще раз подчеркивает, что взаимоотношения России и Польши вполне могут измениться коренным образом и судьба Польши может стать счастливой: «Но эта счастливая судьба может открыться для Польши и поляков не иначе как при посредстве Всеславянской федерации» (С. 335).

Польский вопрос наводит на другую важную проблему, затруднявшую дело «славянской взаимности» вообще, а тем более создание славянской федерации. Речь идет о межрелигиозных отношениях в славянском мире, о его поликонфессиональности, о наличии в нем противостояния двух главных, наиболее влиятельных христианских религий – православия и католицизма. О критике католицизма Данилевским уже говорилось. Попытка В. С. Соловьева указать на преимущества католического вероисповедания и повенчать русское православие с католицизмом вызвала лишь обратный эффект. Критика католицизма лишь усилилась не только со стороны иерархов русской православной Церкви, профессоров богословия, но и со стороны деятелей русской культуры. Снова и снова напоминались вехи истории христианства: первичность православия, разделение Церквей в 1054 г., грех которого падал на католицизм, изменивший первоначальным христианским догматам и провозгласивший римских пап наместниками Бога на земле и их непогрешимость, приравнявший их суждения к Священному Писанию. Воскрешались кровавые страницы насильственного распространения папским престолом христианства огнем и мечом – походами рыцарских орденов, кострами инквизиторов, кинжалами и ядами иезуитов, истреблением конкистадорами целых народов. Указывалось на кощунственный характер отпущения грехов католикам продажей индульгенций, породившего легкомысленное отношение к разного рода прегрешениям, в том числе и тяжким.

Русская философско-богословская мысль уже тогда отмечала связь между католицизмом и насильственностью Запада в межгосударственных и в межличностных отношениях. Как бы ни расширять аллегорический смысл легенды о Великом инквизиторе Достоевского, все же нельзя не видеть, что в основе ее лежит изначально отрицательное отношение гениального художника к католицизму, которое неоднократно он и прямо высказывал в своей публицистике. В «Дневнике писателя за 1877 год» (ноябрь) он, в частности, писал: «Римское католичество, продавшее давно уже Христа за земное владение, заставившее отвернуться от себя человечество и бывшее, таким образом, главнейшей причиной материализма и атеизма Европы, это католичество естественно породило в Европе и социализм. Ибо социализм имеет задачей разрешение судеб человечества уже не по Христу, а вне Бога и вне Христа, и должен был зародиться в Европе естественно, взамен упадшего христианского в ней начала по мере извращения и утраты его в самой Церкви католической. Утраченный образ Христа сохранился во всем свете чистоты своей в православии» [62].

Такой подход к католицизму исповедовали почти все участники Славянского съезда с российской стороны. И некоторые из них, вероятно, испытали немалое смущение, узнав, что из 80 зарубежных славян, прибывших на съезд, лишь немногим более десятка являются православными. Более того, католиками оказались самые именитые гости – чехи Ф. Палацкий, Ф. Ригер, словенец М. Маяр, сербы М. Полит, И. Субботич. Католиками были и основоположники панславизма в славянских землях, имена которых не раз вспоминали на съезде, – чех Й. Добровский, словаки Я. Коллар и Л. Штур.

Это обстоятельство, однако, никак не могло смутить Н. Я. Данилевского, который, кстати, называет Я. Коллара и Л. Штура в ряду «знаменитых славянских имен», давно высказывавших мысль о необходимости объединения славян. Данилевский начисто исключил вероисповедный принцип из условий формирования будущей славянской федерации. Критикуя католическую Церковь за насильственный прозелитизм, он никогда ни одной строчкой не призывал понуждать католиков к переходу в православие на территории Российской Империи. Тем более не мог он этого предлагать для будущей славянской федерации.

Вопрос о трудностях в отношениях славян между собой, в их отношении к России из-за их разделенности на православных и католиков на Славянском съезде дипломатично был обойден молчанием, хотя Ф. Палацкий и напомнил о роковой роли религиозной розни в славянском мире [63]. Но в реальной жизни этот вопрос постоянно заявлял о себе и, несмотря на свою сложность, требовал разрешения со всей остротой и неотложностью, когда заходила речь об объединении славян в федерацию. Среди сторонников славянского единения в России было немало таких, суждения которых о католицизме, о славянах-католиках допускали возможность объединения в федерацию только с православными славянами, т. е. фактически только с болгарами и сербами. Добрая половина славян вне России, таким образом, оставалась бы за бортом этой федерации, и Запад мог бы без особого труда объединить их вокруг Польши в антирусскую коалицию, составить еще одну, но прозападную славянскую федерацию. Ничего подобного не предполагал план Данилевского, в котором предусматривалось место и для католической Польши. А единомышленник Данилевского Ф. И. Тютчев даже писал:

«Тогда лишь в полном торжестве

В славянской мировой громаде

Строй вожделенный водворится,

Как с Русью Польша помирится...» [64].

Зарубежные славяне нередко высказывали сторонникам панславизма в России свое удивление слишком большим их вниманием к вопросам религии, когда, как им казалось, речь идет о более важном – о выживании славян. Обычный при этом аргумент: в славянском мире распри в гораздо большей степени возникают на почве политических и территориальных притязаний, чем из-за религиозных разногласий, тем более – в обстановке все большей веротерпимости, нарастающей апатии к религии или даже атеизма.

По этому поводу даже возникла публичная полемика между анонимным представителем зарубежных славян, укрывшимся под псевдонимом «Заграничный славянин», и русским православным панславистом А. А. Киреевым (1833–1910), историком и публицистом, с 1877 по 1890 гг. – генерал-адъютантом Великого Князя Константина Николаевича, тоже сторонника панславизма [65]. Полемика эта помогает выявить характер и степень противоречий между русскими православными панславистами и западнославянскими неправославными панславистами. Поводом к ней послужила статья А. А. Киреева «Сближение славян», опубликованная в журнале «Известия Санкт-Петербургского Славянского благотворительного общества» в № 5–6 за 1885 год, в которой автор писал о пагубном влиянии на славянский мир насаждаемого в нем папскими миссионерами католицизма, а также идей западноевропейского парламентаризма. В ответ на нее «Заграничный славянин» прислал статью «Сближение славян», опубликованную с предисловием редакции в том же журнале в № 7–8 за 1886 г. (редактором журнала в это время был К. Н. Бестужев-Рюмин). В том же номере был напечатан «Ответ "Заграничному славянину"» А. А. Киреева. Оба автора оговаривались, что не могут в полной мере выразить свои взгляды по независящим от них обстоятельствам. «Заграничный славянин» сообщает, что публиковать корреспонденции из России в славянских газетах Австро-Венгрии и давать на них отклики не представляется возможным из-за надзора «прокурорской строгой цензуры» [66]. Киреев в свою очередь разъясняет, что «Известия» не могут выходить за рамки утвержденного правительством Устава Славянского благотворительного общества и поэтому авторы журнала находятся в несравненно менее выгодных условиях, нежели наши заграничные враги и конкуренты, беспрепятственно преследующие свои политические цели [67]. Однако на страницах «Известий», кажется, оба автора в достаточно полной мере высказали свои убеждения.

Прежде всего, что очень существенно, «Заграничный славянин» отделяет «программу Данилевского» по славянскому вопросу от взглядов Киреева и полностью одобряет ее. По его мнению, она могла бы устранить все споры между русскими и зарубежными славянами. Он особо подчеркивает свое полное согласие с утверждением Данилевского, что Европа ненавидит славян, ибо смотрит на них как на низшую расу, что она сочувствует самоедам больше, чем русским и славянам, что сближению славян препятствует вся Европа, что сами славяне помогают ей в этом своими распрями. Призывая, как и Данилевский, к терпению в решении вопроса о славянском единении, он напоминает, что Италии для объединения, о необходимости которого писал еще Данте, понадобилось 500 лет. «Заграничный славянин» сообщил также, что книга Данилевского «Россия и Европа» пользуется большим спросом в славянских землях, что ее читали бы здесь «с большим удовольствием», но ее нет в продаже. «Я знаю, – пишет он, – как один генерал-губернатор и некоторые писатели и политики за большие деньги желали иметь книгу Данилевского и как трудно было ее получить!» [68].

«Заграничный славянин» обвинил Россию, ее правительственные органы, благотворительные организации, ученых, журналистов, издателей в чрезвычайно низкой активности просветительной деятельности среди славян, в незнании их жизни, быта, культуры. И это в то время, как Запад не жалеет денег ни на просветительную, ни на религиозную миссионерскую работу среди славян, настраивая их одновременно в духе вражды к России. Ему кажется, что и Россия из своих 800 миллионов рублей годового дохода могла бы ежегодно выделять на помощь славянам 50–70 тысяч рублей. По его подсчетам, этой суммы вполне хватало бы, чтобы Россия могла открыть в Стамбуле колледж для южных славян, – пока они учатся в существующем там американском протестантском колледже. Из этой же суммы Россия могла бы выделять стипендии для славян, которые желают обучаться разным специальностям в России, хотя бы для 2-4 представителей каждой славянской национальности. «Заграничный славянин» предложил российским издательствам посылать новую научную литературу для славянских библиотек. Автор, в частности,оченьпросил прислать 100 экземпляров книги С. М. Соловьева «История падения Польши», т. к. среди славян по польскому вопросу распространялась только западная литература русофобского характера. А редакциям газет и журналов он предлагал присылать экземпляры своих периодических изданий. Он сожалеет, что русские ученые не участвуют в славянских конгрессах, скупщинах и праздниках, тогда как немцы и итальянцы участвуют регулярно; что русские газеты не имеют в славянских землях постоянных корреспондентов и не освещают жизнь славян, что в русских школьных учебниках по географии и истории (в том числе и у Д. И. Иловайского) ничего не говорится о славянах.

Но самое важное место в статье «Заграничного славянина» занял вопрос о роли религии, о соотношении ее с политикой в деле славянского единения. Ему кажется неоправданно гипертрофированным внимание, которое уделяют русские авторы религии при обсуждении славянского вопроса. Разрешать церковные, вероисповедные вопросы, считает он, это дело не публицистов, а Синода и церковных соборов. В Чехии, сообщает «Заграничный славянин» (автор, вероятно, и был чехом), такое внимание к религиозным вопросам наблюдалось только во времена Гуса, Лютера и 30-летней войны, а сейчас миряне «даже не читают церковных журналов, издаваемых на их языке». Среди зарубежных славян «господствует полная веротерпимость», отмечает автор, и религия выдвигается лишь как вспомогательная сила в борьбе за национальную независимость. В России, которая давно имеет независимость, это трудно понять, считает автор. Но для других славян это самая важная задача и самая первостепенная. Прежде надо обрести независимость, свою государственность, а потом решать вопросы религии, – эту мысль автор формулирует довольно образно: «Прежде надо иметь ребенка, а потом будем его крестить» [69]. Заметим, кстати, что даже в своих междоусобных распрях славяне, как свидетельствовали современники, в то время действительно выдвигали на первый план не межконфессиональные расхождения, а межнациональные претензии. В ноябре 1885 года будущий известный профессор славяноведения П. А. Кулаковский на основе своих визуальных наблюдений писал К. Н. Бестужеву-Рюмину: «Что касается католицизма, проводимого Австрией на юге славянского мира, то следует иметь в виду, что сами сербы, да и болгары, особенно мало-мальски образованные, даже духовенство их, замечательно индифферентны в отношении к православию. Весь вопрос сводится к национальности: таков, напр., характер борьбы между сербами и хорватами» [70].

Ответ А. А. Киреева «Заграничному славянину» был не очень убедительным, местами противоречивым и невразумительным и проблему, очень острую для славянского мира, так и не разрешил. Единственное, что прозвучало вполне отчетливо в его ответе – это бескомпромиссный тезис: «мы – во-первых, сыны православной Церкви, а затем уже русские и славяне».

Но «Заграничный славянин» ставил вопрос о том, что под флагом борьбы за православие, путем обличений католицизма и, вообще, выдвигая на первый план религиозный вопрос, славянскую федерацию не создашь. Вроде бы Киреев от этого вопроса не уходил. Более того, он даже процитировал и другие письма из славянских земель, авторы которых с возмущением отвергали его позицию. Они, например, писали: «Что вы за сторонник соединения славян, когда вы не хотите пожертвовать для этой высокой цели вашей узкой православностью! Время ли толковать о каком-нибудь filioque, когда австровенгр штурмует нашу народность и хочет ее уничтожить?!» А в другом письме, задав тот же вопрос: «Время ли?», – автор пояснял: «когда атеист-биржевик штурмует нашу Церковь и хочет ее уничтожить!» [71].

Но по аналогии со своей позицией: «сперва православный, а потом русский» – Киреев дает совет: всем «заграничным славянам» поставить на первое место каждому свою индивидуальную духовную свободу и независимость, а «освобождение от ига иноземца» всей нации – на второе. Подобное утешение в адрес «Заграничного славянина», высказанное Киреевым в конце его «Ответа», вряд ли могло удовлетворить кого-нибудь из зарубежных славян. Киреев вынужден был примирительно заключить: «Как бы ни устроились наши отношения к православной и славянской федерации, мы понимаем, что народам, вступающим (конечно, лишь добровольно) в такую федерацию, нисколько не нужно отказываться от своего прошлого, от своей многовековой истории...» [72]. Но за какую федерацию, в конце концов, Киреев: за православную славянскую (скорее всего!) или просто за славянскую, – осталось не проясненным. В глазах читателя в этом споре вероятней всего выиграл Данилевский, позицию которого подробно и с полным одобрением изложил «Заграничный славянин».

Были и другие проблемы, отдалявшие славян от России и Россию от славян. Это прежде всего прозападная ориентация российских властей, дипломатического ведомства, о чем частично уже говорилось. Сдача славянских позиций российской дипломатией вызывала среди славян недоумение, растерянность, а иногда просто шок. Именно шоковое состояние пережили сербы, когда по условиям Берлинского конгресса Босния и Герцеговина были переданы Австро-Венгрии, а некоторые русские либеральные прозападнические газеты стали их утешать тем, что австрийцы – не турки, принесут им благо европейской цивилизации. Один из деятелей сербского национального возрождения М. Деспотович писал в связи с этим А. А. Майкову, правильно оценивавшему случившееся и сочувствовавшему сербам: «К величайшему нашему несчастью, мы мало встречаем людей, управляющих судьбами славянства, которые бы смотрели на Боснию и Герцеговину такими глазами, как Вы смотрите. А напротив, часто меня самого уверяли, что это есть благодеяние для славян, что [когда] Австро-Венгрия займет Боснию и Герцеговину, она введет цивилизацию, даст возможность тому народу поправиться, построить дороги и прочее» [73].

С другой стороны, некоторые российские официальные лица, в томчисле и дипломаты, со своей стороны выражали сомнения в искренности проявляемых славянами чувств дружбы, подозревали их в политической игре, в политическом эгоизме и расчетах получить поддержку России лишь для обретения независимости. Эти настроения всячески подогревала пресса либералов-западников. Особенно они усилились, уже как бы и не без оснований, после того, как посаженный по решению Берлинского конгресса на престол «независимой» Болгарии князь Баттенберг превратил эту страну в опорную базу австро-германского влияния на Балканах. На многих сторонников славянского единства это событие произвело тогда удручающее впечатление. А их противники торжествовали и злорадствовали.

Однако был один человек, для которого этот поворот в событиях не был неожиданностью ни в малейшей степени. В разгар русско-турецкой войны в своем ноябрьском «Дневнике писателя за 1876 г.» Ф. М. Достоевский предстал перед читателями на этот раз действительно во всей силе своего необыкновенного пророческого дара. Размышляя на тему, что будет, если война для русской армии закончится победой и славяне получат желанное освобождение, он довольно категорично заявил: «...по внутреннему убеждению моему, самому полному и непреодолимому, – не будет у России, и никогда еще не было, таких ненавистников, завистников, клеветников и даже явных врагов, как все эти славянские племена, чуть только их Россия освободит, а Европа согласится признать их освобожденными». Достоевский сразу же отметает возможные обвинения в ненависти к славянам, заверяет, что он их любит, но такова, говорит он, человеческая природа: «такие вещи на свете иначе и происходить не могут». И далее он предлагает приготовиться к следующему сценарию: «Начнут же они, по освобождении, свою новую жизнь, повторяю, именно с того, что выпросят себе у Европы, у Англии и Германии, например, ручательство и покровительство их свободе, и хоть в концерте европейских держав будет и Россия, но они именно в защиту от России это и сделают. Начнут они непременно с того, что внутри себя, если не прямо вслух, объявят себе и убедят себя в том, что России они не обязаны ни малейшею благодарностью, напротив, что от властолюбия России они едва спаслись при заключении мира вмешательством европейского концерта, а не вмешайся Европа, так Россия, отняв их у турок, проглотила бы их тотчас же, "имея в виду расширение границ и основание великой Всеславянской империи на порабощении славян жадному, хитрому и варварскому великорусскому племени"». Последние слова в кавычках были взяты Достоевским из набора стандартных пропагандистских клише Запада, насаждаемых им в славянском мире.

Достоевский предупреждает по поводу поведения славян после их освобождения: «Они будут заискивать перед европейскими государствами, будут клеветать на Россию, сплетничать на нее и интриговать против нее... Особенно приятно будет для освобожденных славян высказывать и трубить на весь свет, что они племена образованные, способные к самой высшей европейской культуре, тогда как Россия – страна варварская, мрачный северный колосс, даже не чистой славянской крови, гонитель и ненавистник европейской цивилизации».

Достоевский предсказывает, что дело не ограничится повторением злостных измышлений по адресу России. В славянском мире тут же с восторгом будут скопированы и все атрибуты западной демократии: «У них, конечно, явятся, с самого начала, конституционное управление, парламенты, ответственные министры, ораторы, речи. Их будет это чрезвычайно утешать и восхищать. Они будут в упоении, читая о себе в парижских и в лондонских газетах телеграммы, извещающие весь мир, что после долгой парламентской бури пало наконец министерство в Болгарии и составилось новое из либерального большинства и что какой-нибудь их Иван Чифтлик согласился наконец принять портфель президента совета министров».

Означало ли это, что Достоевский отказался от идеи всеславянского единства? Отнюдь нет. Но он предостерегал от каких-либо иллюзий о скором воплощении этой идеи. Он предупреждал, что дозревание славян до этой идеи будет происходить очень долго, путем долгих мучительных уроков истории – «может быть, целое столетие». Сначала появятся лишь отдельные лица, которые поймут «все величие и всю святость дела России и великой идеи»: «Но люди эти, особенно вначале, явятся в таком жалком меньшинстве, что будут подвергаться насмешкам, ненависти и даже политическому гонению». Саму же идею всеславянского единства он относит к тем «величайшим» идеям, «которыми жив человек и без которых человечество, если эти идеи перестанут жить в нем, – коченеет, калечится и умирает в язвах и бессилии».

Для того чтобы славяне дошли наконец до осознания жизнеспасительности этой идеи, по мысли Достоевского, от России требуется лишь одно – проявлять, как всегда, полное бескорыстие в своей политике по отношению к славянам. Чем неукоснительнее Россия будет проводить этот принцип в жизнь, «тем вернее достигнет объединения их около себя впоследствии, в веках, сто лет спустя». Только проводя такую политику, считает Достоевский, «Россия и победит, и привлечет, наконец, к себе славян; сначала в беде будут прибегать к ней, а потом, когда-нибудь, воротятся к ней и прильнут к ней все, уже с полной, с детской доверенностью. Все воротятся в родное гнездо» [74].

Одним из важных вопросов, который всегда занимал теоретиков всеславянского единства, был вопрос о языке их, как тогда говорили, «межплеменного» общения в случае объединения в союз. В некоторых случаях речь шла даже о едином литературном языке, на роль которого в славянских землях, а затем и в России выдвигался русский язык. Но в 60-е годы уже завершался процесс формирования собственных литературных языков на базе народных наречий даже в небольших этнических группах славян. На повестке дня сторонников единения остался лишь вопрос о языке межплеменного или дипломатического общения. Со всей остротой потребность в нем обнаружилась на Славянском съезде. Чтобы напомнить участникам съезда, что они вышли из одной колыбели и говорили когда-то на одном языке, на встрече в Москве журналист А. Гатцук прочел свою речь на древнеславянском языке [75]. Но выступавшие на съезде гости с трудом могли понимать друг друга – слишком отдалились за прошедшие века славянские наречия друг от друга.

Это произвело тягостное впечатление на некоторых русских участников съезда, увидевших в разноязыкости  славян слишком очевидное препятствие на пути панславистских идей. Ф. И. Тютчев, присутствовавший, как уже отмечалось, на первой торжественной встрече с гостями съезда в Петербурге, так описал свои чувства по этому поводу И. С. Аксакову (в Москву): «Вот что при первой встрече, при первом соприкосновении почувствовалось, – это отсутствие общего языка. Этот многовековой факт разразился каким-то неожиданным, сказочным, всех потрясающим открытием, всем как-то стало страшно неловко, – такую неловкость, кажется, чувствовали предки на другой день после столпотворения Вавилонского. Вот где ключ позиции, и им-то надо завладеть во что бы то ни стало. Надеюсь, что у вас в Москве все усилия будут устремлены именно на это» [76]. Овладение русским языком для славян было бы вторым даром слова, считал Тютчев. В противном случае для преодоления немоты в общении друг с другом им придется пользоваться языком немцев.

Попытки создать общеславянский язык искусственным путем, предпринятые в разное время хорватом Юрием Крижаничем, словенцами Я. Геркелем и Матия Маяром, поляком С. Б. Ланде, русским А. Ф. Гильфердингом, успехом не увенчались. Разочаровавшись в этих попытках, чех Й. Добровский написал словенскому коллеге Е. Копитару: вопрос об общем славянском языке скорее решит самодержавный царь, чем Академия наук [77]. Панслависты в славянских землях все чаще стали говорить о возможности превращения в общеславянский русского языка, как наиболее богатого, создавшего уже значительную художественную и научную литературу и используемого самым многочисленным славянским народом. Сторонниками этого варианта были не только известные славянские ученые Й. Юнгман, Л. Штур, Й. Гурбан, К. Кузмани, М. Полит, А. Орешкович, П. Сретькович, А. Добрянский и т.д., но и профессор Оксфордского университета Карл Абель.

На Славянском съезде также раздавались голоса за придание русскому языку статуса языка общеславянского общения или даже общеславянского литературного языка (болгарин Богоров и М. П. Погодин). Неожиданно большой резонанс получил этот вопрос в русской прессе, освещавшей съезд. М. Н. Катков выступил в газете «Московские ведомости» против объединения славян в какой-либо государственной форме, но за единый общеславянский литературный язык, и в его роли – русский. Катков полагал, что общение на едином языке будет невольно все сильнее и сильнее объединять славян. К предложениям превратить русский язык в общеславянский вполне благожелательно отнеслись и органы печати демократического направления («Отечественные записки») и либерального («Голос»). Газета «Голос» перечислила ряд преимуществ, которые получил бы славянский мир благодаря такому шагу: приумножатся его интеллектуальные силы; на нейтральной почве русского языка поутихнут раздоры между славянами; на всех общих форумах не будет проблем с переводами или необходимости общаться на европейских языках; откроется артерия, по которой будет совершаться кровообращение между самостоятельными славянскими государственными организациями; более внушительно будет представлен славянский мир на книжном рынке Европы; расширится кругозор ученых и писателей, они будут представлять собой не маленькие страны, а целый славянский мир.

Данилевский не остался в стороне от этих споров. Он выразил свой взгляд на проблемы буквально в одном предложении: «Затем, необходимым плодом политического объединения славянства явился бы общий язык, которым не может быть иной, кроме русского; он успел бы приобрести должное господство для того, чтобы между всеми членами славянской семьи мог происходить плодотворный обмен мыслей и взаимного культурного влияния» (С. 365). В отличие от Каткова он ставит на первое место долговременную задачу создания политического союза славян. В ходе выполнения этой задачи русский язык должен укрепить свое лидирующее положение и только после этого в созданном союзе станет средством взаимного общения и взаимного влияния среди славян.

Следует еще отметить, что взгляд Н. Я. Данилевского на славянский мир, на проблему «Россия и славянство» был почти полностью отвергнут К. Н. Леонтьевым, несмотря на то, что теорию культурно-исторических типов Данилевского он оценил как гениальное открытие. Причина расхождения коренится в разной политической ориентации обоих мыслителей, в непримиримости идеологии крайнего консерватизма и идеологии либерального консерватизма. Это хорошо прояснил сам Леонтьев в письме к А. А. Александрову от 12 мая 1888 г. С радостью сообщив, что «такой ученый, историк», как К. Н. Бестужев-Рюмин, одобрил теорию Н. Я. Данилевского, он отмечает, что этот историк в то же время не увидел тех слабых сторон в книге «Россия и Европа», которые связаны с решением славянского вопроса. Проистекают эти слабости, которые по Леонтьеву отмечаются у всех славянофильских мыслителей – «от Киреевского до Данилевского», оттого что все они «более или менее либералы, все более или менее против сословности в России, например». Для того чтобы подчеркнуть неприемлемость такой позиции, Леонтьев вполне искренно указывает на ее несоответствие воззрениям властей: «Но Пазухин, граф Дмитрий Андреевич Толстой и сам Государь за сословия, за новые формы привилегий и неравенства». Поэтому основную задачу, отвечающую требованию времени, он видит в том, чтобы «гораздо больше обособить Россию от бессословной Европы XIX века, чем даже Данилевский, который под влиянием духа сороковых, пятидесятых и шестидесятых годов говорит в своей книге, что в России "никто о сословности не думает"». Для Леонтьева наличие сословий в обществе означало его многообразие, а потому: «Сословия суть признак силы и необходимое условие культурного цветения».

Для Леонтьева соединение со славянским миром, уже, по его мнению, в значительной степени подчиненным влиянию Европы, означало бы усиление разрушительного влияния бессословной Европы и на Россию. Поэтому, понимая и сознавая родство со славянством и определенные обязательства перед ним, выполнение этих обязательств он оценивает как неприятную необходимость. Он поясняет: «Культура особая нужна, а славянство, пожалуй, только необходимое зло при этом. Без них (славян) нельзя, но надо морщиться, сознавая это, а не улыбаться» [78].

Эту позицию с той или иной степенью откровенности он излагает во многих своих статьях и книгах, а в одной из статей поясняет, как она сформировалась у него. Он пишет, что был и остается «учеником и ревностным последователем нашего столь замечательного и (увы!) до сих пор одиноко стоящего мыслителя Н. Я. Данилевского, который в своей книге "Россия и Европа" сделал такой великий шаг на пути русской науки и русского самосознания, обосновавши так твердо и ясно теорию смены культурных типов в истории человечества». Но, оговаривается Леонтьев, веру Данилевского в славян он не разделяет, хотя во время многолетней службы русским консулом в Константинополе, так же как и Данилевский, возлагал слишком большие надежды на их самобытность. «Позднее, и даже очень скоро, – разъясняет Леонтьев, – я понял, что все славяне, южные и западные, именно в этом столь дорогом для меня культурно-оригинальном смысле суть для нас, русских, не что иное, как неизбежное политическое зло, ибо народы эти до сих пор в лице "интеллигенции" своей ничего, кроме самой пошлой и обыкновенной современной буржуазии, миру не дают» [79]. Поэтому он решительно отвергает «доверчивое славянолюбие» Данилевского.

Отрицательные плоды европейской цивилизации в славянском мире Леонтьев считал уже очень значительными и слишком опасными для России в случае объединения ее с этим миром. По крайней мере, пишет он, «насколько теперь мы знаем славян, и австрийских и турецких, они все конституционалисты». А конституционные свободы Запада Леонтьев считает фальшивыми и лживыми, да и несовместимыми с той государственной формой, «в которую вылилась политическая жизнь русского племени» [80]. Он полностью разделяет мысль Д. С. Милля, что так называемое «общественное мнение», преподносимое на Западе как выражение воли большинства, на самом деле не что иное, как мнение «собирательной бездарности или пошлости» [81]. Под диктат Запада, по мнению Леонтьева, человечество «приближается к идеалу солидарной посредственности» [82], распространяется «космополитизм духа, вкусов, нравов и т.д., ничуть не исключающий при этом ни взаимной ненависти, ни всякого рода ожесточенной борьбы, ни даже кровавых схваток вроде недавней войны между сербами и болгарами...» [83]. Все эти язвы европейской цивилизации уже занесены в славянский мир, и объединение с ним опасно для России – такова основная мысль Леонтьева, отличающая его позицию от позиции Данилевского, который смотрел на славянский мир с большой надеждой.

Отвергая, как и Данилевский, возможность образования единого славянского государства (это «было бы началом падения царства русского»), он считает, что славянский союз должен представлять собой не более чем конфедерацию с общей оборонительной, торговой и таможенной политикой [84]. Данилевский же, как известно, больше говорил о федерации, хотя не исключал и других, менее тесных форм объединения – смотря по обстоятельствам.

Но в отличие от Данилевского «племенной» принцип объединения Леонтьев считает вообще ущербным и противопоставляет ему принцип «церковного домостроительства». Более прочной, по его мнению, была бы федерация, построенная на принципах восточно-христианской церковности, т. е. на традициях византизма. Наследниками византийских церковных начал он считает, наряду с Россией, Грецию. Греки, по его мнению, «создали гораздо раньше латинян новую мировую, ясную и сложную ортодоксию» [85]. Поэтому духовную связь с современной Грецией он ценит гораздо выше, чем союз с единоплеменным славянским миром. И если в эту Восточную федерацию войдут, кроме славянских государств, и Греция, и Румыния, и Венгрия, то, полагает Леонтьев, Россия больше сойдется с ними и будет их защищать от посягательств юго-западных славян.

Примесей «получужой», преимущественно восточной, крови у русских больше, чем у других славян, констатирует Леонтьев и называет это «счастливым сочетанием». И дальше он развивает программу, в аккордах которой уже довольно отчетливо слышится будущая евразийская мелодия. Он пишет: «Нужна вера в дальнейшее и новое развитие Византийского (Восточного) христианства (православия), в плодотворность туранской примеси в нашу русскую кровь; отчасти и православное intussusceptio (вливание. – Б. Б.) властной и твердой немецкой крови и т. д. Чем больше в нас, славянах, будет физиологической примеси и чем больше в то же время религиозного единства между собою и бытового обособления от Запада, тем лучше?» [86] И еще: «Всегдашняя опасность для России – на Западе, не естественно ли ей искать и готовить себе союзников на Востоке? Если этим союзником захочет быть мусульманство, тем лучше» [87].

Понятно, что со славянской программой Данилевского эти мысли не имели ничего общего. И естественно, в славянском мире положительных откликов идеи Леонтьева не получили, да и не могли получить. Упомянутый анонимный «Заграничный славянин» не без иронии отметил, что мысли Леонтьева о большем сходстве русских с турками и татарами, чем со славянами – не новы, их давно проповедовал за границей поляк Духинский. Он заметил также, что Леонтьев «сербов плохо знает, а хорватов и чехов вовсе не знает». Если бы Леонтьев со своим византизмом имел в России «много приверженцев или влиятельную партию, то сближение славян было бы невозможно», – заключил «Заграничный славянин» [88].

Несмотря на яростные атаки западных государственных лидеров, политиков, политологов, журналистов, ученых на панславизм вообще и на теорию единения славян Данилевского в частности, его идеи пустили глубокие корни и в России, и в славянском мире. Они продолжали жить, хотя неоднократно подвергались испытанию самой действительностью, периодически возникающими распрями между славянами – то между болгарами и сербами, то между сербами и хорватами, доходящими иногда до военных столкновений. Последовательные сторонники Данилевского в таких случаях без труда обнаруживали режиссерскую роль Запада в этих конфликтах и указывали на необходимость соотносить процесс становления славянского единства с масштабами исторического времени, в рамках которого только и мыслил этот процесс Данилевский. Действительно, даже К. Н. Леонтьев, не очень благожелательно относившийся к этому процессу, но не отрицавший его реальность, не забывал напомнить, что «жизнь человеческая считается годами, жизнь наций и государств веками», что славянское движение переживает только детство, что идея единения славян воплотится в жизнь не ранее, чем через 100-150 лет [89].

Один из последователей Данилевского в 1913 году по поводу очередного столкновения между сербами и болгарами писал: «Но не шла ли когда-то Москва на Тверь и Тверь на Москву, не боролся ли Новгород с москвичами и не нападали ли москвичи на развернутое широко знамя новгородской святой Софии? Однако и в самом пылу борьбы русский народне переставал быть единым, как не так давно еще не перестал им быть и народ немецкий, несмотря на войну немецкой Пруссии с немецкой же Австрией» [90].

В конце XIX – начале XX вв. постепенно, преодолевая многообразное, многоуровневое сопротивление, расширялись межславянские контакты, умножалось число сторонников славянского единения. Особенно заметно оживилась идея всеславянского единения в начале XX века, в связи с аннексией Австро-Венгрией Боснии и Герцеговины в октябре 1908 года и все нараставшим среди южных и западных славян ощущением опасности нового агрессивного броска Германии – «Drang nach Osten». Состоялось несколько славянских съездов – в Праге (1908), в Софии (1910), съезд российских славянских обществ в Петербурге (1909). В конце XIX – начале XX вв. состоялось несколько съездов славянских журналистов.

Значительно улучшились русско-польские отношения. С участием Польского коло в Думе велись поиски путей исторического примирения русского и польского народов. Смягчилась позиция некоторых крайне правых в рядах русских неославистов. Даже С. Ф. Шарапов выступал как полонофил, требовал для Польши автономии. Вспоминались слова А. Мицкевича о том, что поляк, когда забывает о ранах прошлого, ни с кем на свете не чувствует себя столь близким и родным, как с русским [91].

Первая мировая война разделила славян из-за подневольного положения их вне России на два воевавших друг против друга лагеря. Но в конечном итоге многие западные и южные славяне впервые за свою историю обрели независимость и государственность.

Однако идея единения славян снова вступила в полосу тяжелых испытаний. Россия перестала быть центром всеславянского движения, а стала центром марксистской мысли, враждебной идее славянского единения. Идея эта сохранилась лишь в некоторых славянских странах (Королевство сербов, хорватов и словенцев, Чехословакия, Болгария) и в русских эмигрантских кругах. Она оказалась под ударами с двух сторон – со стороны идеологии единой мировой (западной) цивилизации и идеологии пролетарского интернационализма, т. е. с Запада и с Востока. Лишь спасаясь от фашизма, обе враждующие идеологии на короткое время позволили выступить на мировую арену спасительной силе славянского единения. Многотысячные славянские митинги в СССР и США дали толчок к образованию Международного всеславянского комитета, который организовал практическое действие национальных славянских комитетов в условиях войны. Решающий вклад славянских народов – особенно русских, украинцев, белорусов, сербов, поляков – в разгром гитлеровского фашизма общеизвестен (более 3/4 погибших в годы мировой войны – славяне). Однако славянское движение после войны было заблокировано на долгие годы – оно было помехой и той и другой стороне.