5 «ПОСЕВ», Германия. 16-го января 1955 г. № 3 (454). ПАМЯТИ И. А. ИЛЬИНА
В минуты откровенности он сам себя называл неистовым[*]. Он и был таким. Он был одержим страстью к истине, которую можно только увидеть, которую нельзя ни сконструировать, ни придумать.
Ни у кого больше не приходилось мне встречать такой веры в способность человека видеть истину. Недаром одним из его любимых слов было философское понятие видения. Все, что казалось ему придуманным, становилось предметом его насмешки, а все, кого он подозревал в придумывании, воспринимались им, как личные враги.Его философский путь был труден. Его жизненный путь, вероятно, еще труднее. И мне кажется, что верной своей спутнице Наталии Николаевне Ильиной на горький вопрос «долго ли еще нам маяться?» он мог ответить как неистовый Аввакум: «до самые смерти, матушка!»
Я помню его семинар в Берлине. Тот самый, в котором он намечал свои «Аксиомы религиозного опыта». Это была его главная тема. Над ней он работал всю жизнь, в ней его стремление к очевидности выразилось с предельной яркостью. Его книга на эту тему вышла в двух томах в Париже, в 1953 году, за год до его смерти. Ее нужно либо принять, либо не читать вовсе. Все основанное в ней действительно аксиоматично. Основные ее утверждения — лишь описание и исследование очевидного. От первой главы «О субъективности религиозного опыта» и до последней «Трагические проблемы религиозности» в ней рассматривается только то, что каждый из нас может (если захочет, конечно) пересмотреть и проверить в собственной душевной лаборатории, как любой современный химик может, если сочтет это нужным, проверить эксперимент своего коллеги. Ее задача не прокладывание новых путей и открытие новых истин. Ее тема — не время, а вечность. И там, где исследование, казалось бы, вступает в противоречие с современной наукой, как, например, в вопросе о «коллективном бессознательном» (стр. 20—21), противоречие это лишь кажущееся, ибо никакие открытия современного психоанализа, а тем более разделяемое нами персоналистическое миросозерцание ни в какой степени не снимают того неизбывного одиночества, в котором всегда пребывала и будет пребывать каждая человеческая душа перед лицом Бога.
«Моя молитва есть моя и больше ничья; в этом ничего не изменилось бы даже и тогда, если бы все люди молились вместе со мною о том же самом. Тот, кто молится за другого, не заменяет и не замещает его в молитве» («Аксиомы» 1, стр. 21).Милая любознательность обывателя по отношению к философии: «ну, что вы там новенького придумали?», воспринималась Иваном Александровичем как оскорби-тельнейшая из насмешек. Не новенькое и не придумал! И в беседе, и в речи, и в написанных им работах он никогда не придумывал новенького. Его диссертация о Гегеле, его книги «О сопротивлении злу силой», «Религиозный смысл философии», «Основы художества», «Путь духовного обновления» как бы подготовительные ступени к «Аксиомам религиозного опыта». Весь его философский путь есть путь к вечности, путь к доведению до очевидности того, что для каждого духовно зрячего человека всегда было, есть и будет: «Земная трагедия зовет нас к сверхземному обновлению; ее смысл в том, чтобы мы в посюстороннем мире учились потусторонней жизни» («Аксиомы» 2, стр. 206).
Его влияние на человека могло быть или никаким, или огромным. Вокруг только одной, случайно попавшейся в руки его брошюры «Путь национального обновления» в одном из северных городов России образовалась целая группа молодежи, примкнувшей потом к НТС. Издаваемый им в конце двадцатых годов «Русский Колокол» был основным идейным источником для становления НСНП, впоследствии — НТС.
И тем не менее он никогда не был особенно близок с союзом. Для практической политики он был слишком неистовым и слишком самовластным человеком. О, конечно, он имел политические убеждения: он был монархистом и тем, что называется «правым». Он любил Россию сознательно и страстно. Он ненавидел большевизм и хорошо понимал его природу. Также безошибочно он усмотрел и природу гитлеризма, едва тот начал входить в силу. Никогда не забуду вечера у него в кабинете в 1936 году и его совершенно точного описания грядущего похода Гитлера в Россию.
В Берлине, где он обосновался с 1922 года, ему было запрещено говорить, и уже в 1938 году он переехал в Цюрих, откуда мог только с ужасом наблюдать, как исполнялись его предсказания.
Он был профессором только Московского университета и вот, увы, не дождался возвращения в него. Мечте (не могу себе представить, чтобы он никогда не мечтал об этом) читать свои «Аксиомы» перед большой русской аудиторией не суждено было осуществиться. Но круг долгой предметно-направленной жизни оказался все же оконченным. Всего, что он мог бы дать людям, Иван Александрович, конечно, не дал, как не дадим и все мы, ныне живущие. Но самое главное было им сделано: призыв к духовному обновлению и очищению, требование к каждому человеку снова и снова возвращаться к истокам, к очевидности, к аксиомам своего собственного духовного опыта выражены им полнозвучно и полноценно.
И если, кончая свою книгу, он и писал, что «ни по одному вопросу, затронутому в моем исследовании, у меня нет чувства, что я высказал ВСЕ, что я испытываю и созерцаю в Предмете» («Аксиомы» 2, стр. 214), то главное, основное, решающее было им высказано. А если где-либо и не было, то ведь и он был только человеком, для которого по его любимой латинской пословице: In magnis et voluisse sat est!
_________