208. КОГДА ЖЕ ВОЗРОДИТСЯ ВЕЛИКАЯ РУССКАЯ ПОЭЗИЯ?
II
Великая русская поэзия возродится тогда, когда в русской душе запоет ее последняя священная глубина, которая укажет поэтам новые, глубокие темы и дарует этим темам свою форму, свой ритм, свой размер и свои верные, точные слова.
Эта священная глубина уже дана русскому человеку и обновлена в русской душе — и притом именно трагическим опытом последних сорока лет; но она еще не принята русскими людьми, русским созерцающим сердцем и поэтому еще не запела в русской поэзии. Однако это время близится...Первое и основное в искусстве это Предмет и его содержание: что именно ты чувствуешь? что ты видишь? о чем ты хочешь сказать? Все русские великие поэты сосредоточивали свой чувствующий опыт на том, что есть главное, важнейшее или прямо священное в жизни мира и человека. Они созерцали Божье; и взволнованное, умиленное сердце их начинало петь. Это поющее сердце приносит их поэзии все остальное, без чего стихотворение не есть стихотворение, и потому у них нередко делалось такое чувство, что и слова, и размер строки, и ритм, и рифма приходят к ним «сами».
Надо постигнуть это и убедиться в этом раз навсегда: поэзию творит сердце. Выдуманное стихотворение на манер Василия Тредьяковского170 или Валерия Брюсова не может петь; оно будет прозаично, сухо, мертво: оно не создаст поэзии; оно даст только рифмованные строчки. А размеренным и рифмованным строчкам далеко еще до поэзии. Поэзия требует совсем иного, гораздо большего: она требует поющего сердца. Поэтому и тому поэту, который попытается жить одним воображением, на манер Бенедиктова171, не вкладывая в свой опыт сердечного вдохновения, удастся в лучшем случае создать верное и подробное описание природы или людей; но это описание не увидит и не покажет сокровенную глубину описываемого и не пойдет дальше хорошего протокола. Подобно этому и волевой опыт (Гумилев172) не заменит опыта поющего сердца: сколь бы велика ни была напряженная решимость воли, она вызовет у читателя в ответ (в лучшем случае) волевое напряжение и будет восприниматься, как рифмованная проповедь, как властное поучение, но не как поэзия.
Это не означает, что подлинная поэзия не нуждается ни в чем, кроме поющего сердца. Наоборот — она требует всего человека: она вовлекает в жизнь чувства (сердца) — и волю, и мысль, ибо поэзии свойственно желать до воспламенения и мыслить до самой глубины. Но важнейшее и главное есть поющее сердце, и все иные силы и способности должны подчиниться ему и проникнуться его живоносною струею, его пением, его мелодией.
Так было в русской классической поэзии и восемнадцатого и девятнадцатого века. И это было тогда же осознано и выговорено Гоголем (гл. XXXI «Переписки с друзьями». «В чем же, наконец, существо русской поэзии и в чем ее особенность»). Ом пишет, между прочим: «Огонь излетел вдруг из народа. Огонь этот был восторг» и «восторг этот отразился в нашей поэзии, или лучше — он создал ее». Уже Ломоносов творил как «восторженный юноша»: «всякое прикосновение к любезной сердцу его России, на которую глядит он под углом ее сияющей будущности, исполняет его силы чудотворной»... Державин творил великое только в состоянии «одушевления», «напряженного силою вдохновения»... Даже у Капниста173 проявился «аромат истинно душевного чувства»... А вот «благоговейная задумчивость Жуковского», «исполняет все его картины» особого «греющего, теплого света»... А Пушкин был сам «точно сброшенный с неба поэтический огонь, от которого, как свечки, зажглись другие самоцветные поэты»...
Итак, великая русская поэзия была порождением истинного чувства, восторга, одушевления, вдохновения, света и огня,— именно того, что мы называем сердцем и от чего душа человека начинает петь (Веневитинов, Языков, Баратынский, Лермонтов, Тютчев, Хомяков, граф А.К. Толстой и другие). К сожалению, этот огонь сердца начал меркнуть во второй половине XIX века. Еще дают незабвенное Майков и Апухтин174. Но уже холодным, словесным гарцеванием веет от Бенедиктова: уже мыслью, волею и политическим напором слагает свои стихи Некрасов, а чувство Фета блекнет и все более принимает чувственно-эротическую окраску.
Все бледнее становятся создания Полонского, Плещеева, Надсона; и место этой поэтической бледности уже торопятся занять последние предреволюционные эротически-декадентствующие поэты. Сердца поэтов все реже отзываются на величие, на божественный состав мира, на узрение его таинственного естества, на молитву, на трагическое; они все менее парят, исповедуют, дивуются и благодарят; наоборот, они все более предаются сентиментальности, жалобе, «гуманности», «социальности», протесту, скрытой политике, «народничеству», революционности... В них все меньше огня и пения, все больше утилитаризма, тепловатости, прозы, злобы дня, утомления и отвращения. Слагается поэтический тупик, из которого ищут прорыва предреволюционные декаденты.Замечательно, что вместе с изживанием великого сердечного созерцания мельчают и самые содержания поэзии: «сентиментальность» роняет слезу на быт повседневности и не преображает, и не раскрывает его; «гуманность» сосредоточивается на человеке и не парит над миром и не возносится к Богу; социальный протест получает свои задания не свыше, а от политической партии; народничество уводит поэта в одностороннее преувеличение и в отвержение, а революционность — к злобе и мести. Поэты теряют доступ к Божественному; остается одно человеческое; а из человеческого они начинают все более склоняться к чувственному эротизму.
Поэзия последнего предреволюционного периода почти уже не поет: она выдумывает вместе с Брюсовым и мечтает и декламирует в стихах Бальмонта, безвкусно лепечет или лопочет вместе с Андреем Белым, беспредметно и туманно фантазирует вместе с Александром Блоком, несет эротическую «тредьяковщину» вместе с Вячеславом Ивановым, пытается утвердиться на «железной воле» вместе с Гумилевым и Кречетовым и безвольно предается личным страстям вместе с Ахматовой и Городецким. А под конец она впадает в безграмотно-развратную манеру Игоря Северянина, в продажный и бесстыдный бред Маяковского, в шепелявое неистовство Волошина и в хулиганское озорство Есенина.
И только один имел еще доступ к Предмету и нередко получал от него и содержание и форму — это Федор Сологуб (Тетерников).Все или почти все остальные не творили поэзию, а предавались стихослагательству (талантливые импровизировали подобно Бальмонту, бездарные — высиживали, подобно Брюсову). Они выдумывали «изыски», изобретали небывалое, старались, по меткому слову Ходасевича, «идти как можно быстрей и как можно дальше», считая, что поэту все позволено; и потому предавали поэзию насилию и поруганию. И почти все не умели различать добро и зло; и почти все готовы были поклоняться дьяволу. И действительно, это была уже не поэзия, это было «виршеплетение», подчас — беззастенчивая лаборатория словесных фокусов. Последыши всего этого течения, оставшиеся под советским ярмом, были сначала куплены и разыграны, а потом раздавлены большевиками... Русская поэзия последних десятилетий выдыхалась, вырождалась, гасла и исчезала.
Мельчали ее темы и содержания. Они мельчали потому, что пустому рассудку, разнузданному воображению и холодной воле великие предметы никогда не давались и не дадутся. Это все неверные «органы», не поющие «акты», безнадежные попытки создать «новое» и «великое» из собственной скудости или из бессмысленного праха вещей. Если «поэту» все позволено, то он становится безответственным болтуном. Безразличный к великому и божественному, он неизбежно делается наслажденцем и кокетливым хвастуном: он начинает рассказывать про свою личную чувственную эротику, и притом в формах все возрастающего бесстыдства. А если ему удается найти себе властного покупателя, то у него остается одна забота — угождать своему «хозяину».
Поэтому первая задача настоящего поэта углублять и оживлять свое сердце; вторая — растить, очищать и облагораживать свой духовный опыт. Это и есть путь к великой поэзии. Конечно, выше лба уши не растут и далеко не всякому дано иметь великий опыт для великой поэзии. Но надо помнить, что из скудости и праха повседневной жизни, из безответственности и тщеславия декадентства — вырастает только дурная поэзия.
Невольно вспоминаются развязные строчки Анны Ахматовой: «Когда б вы знали, из какого сора — Растут стихи, не ведая стыда»175. Конечно, бывает и так; но только это будет сорная и бесстыдная поэзия. Возможно, что именно такая поэзия и «нравится» кому-нибудь. Нашлась же именно в эмигрантском журнальчике «Грани» какая-то Тарасова176, которая написала революционную (!) апологию (защиту, прославление) безобразнейшему из хулиганов-рифмачей нашего времени Маяковскому, которого мы все знали в России, как бесстыдного орангутанга, задолго до революции и гнусные строчки которого вызывали в нас стыд и отвращение. Советский «вкус» — извращенный вкус; люди этого «вкуса» и не подозревают, что кроме чекистских, революционных критериев есть в поэзии еще и иной, высший, художественный критерий и что этот критерий решает не по тому, что кому «нравится», а по степени объективного совершенства. Когда-то Блок провозгласил двенадцать пьяных и развратных матросов-грабителей — «апостолами Христа» — и пожизненно стыдился своего мерзкого кощунства. Ныне Маяковский сам посмертно провозглашается «тринадцатым апостолом». И пока русские люди не научатся стыдиться таких кощунств — великой поэзии им не видать. Пока им нравится болтовня Есенина, кощунственно написавшего на стене Страстного Монастыря слова «бог, отелися!», до тех пор русская поэзия не сумеет оторваться от грязи и пошлости.Великая поэзия ищет благоговейным сердцем Божественного — во всем; и находит; и из него поет. Лучи этого Божественного можно и должно находить во всем; и найдя, надо в них пребывать и из них «говорить». Один из талантливейших европейских поэтов Иозеф фон Эйхендорф высказал это так: «В каждой вещи песня дремлет,— Мир исполнен тайных снов,— Твоим зовам вещим внемлет — И запеть всегда готов»177... Но зов должен быть именно «вещим», властным зовом сердца; при его звуке с вещей слетает прах и пошлость — и они начинают раскрывать свою священную сущность. Как бы перекликаясь с Эйхендорфом, русский незабвенный поэт граф А.К.
Толстой поясняет: «Много в пространстве невидимых форм и неслышимых звуков, — Много чудесных в нем есть сочетаний и слова, и света, — Но передаст их лишь тот, кто умеет и видеть, и слышать, — Кто, уловив лишь рисунка черту, лишь созвучье, лишь слово, — Целое с ним вовлекает созданье в наш мир удивленный»178...— И вот опыт революции призван возродить такое духовное созерцание.В Евангелии повествуется о том, как Христос исцелил слепорожденного, возложив на его глаза некое «брение» и велев ему умыться в купальне Силоам179; и тот прозрел. Революция символически подобна сему брению: она возложена на наши глаза, чтобы мы прозрели. Но надо восхотеть этой духовной зрячести и молитвенно просить о ней: «чтобы отверзлись вещие зеницы, как у испуганной орлицы»... и чтобы нам подлинно увидеть тот смысл, что скрыт за этими тяжкими годами мучительства и позора...
Для этого русские люди должны прежде всего отрешиться от тех пошлостей, которые им натверживают коммунисты,— от революционных критериев, от классовых мерил, от безбожия, от «диамата», от фальшивого воззрения на родину, семью, науку и собственность. Все эти пошлости необходимо постигнуть, как мертвые и ничтожные, и вычислить их из души и из миросозерцания. Надо понять, что все это был соблазн, приведший к Гулагу и к Воркуте; что все это яд, впрыснутый нам врагами России; и что мы призваны, очистив от него душу, восхотеть в жизни Главного и Священного и открыть ему сердце. Тогда оно запоет, но не раньше.
Тогда мы спросим себя, вместе с Ломоносовым,— откуда в мироздании эта дивная мудрость? Вместе с Державиным — как нам постигнуть Бога и к чему Он призывает государственных правителей? Мы признаем вместе с Жуковским, что человеческое сердце есть сущий источник благожелательства и нежности. Мы увидим, как Пушкин «исторгает изо всего, как ничтожного, так и великого одну электрическую искру того поэтического огня, который присутствует во всяком творении Бога — его высшую сторону, знакомую только поэту»180 (слова Гоголя). Мы научимся восторгу у Языкова, мировой скорби у Лермонтова, ощущению бездны у Тютчева, патриотической любви у А.К. Толстого. И более того. Грядущие русские поэты сумеют вопросить историю о нынешнем крушении России, осветить нам как молнией исторические раны русского народного характера, показать своеобразие и величие русского духа и глубину Православной веры; и многое другое важнейшее и главнейшее в жизни человека. Все силы и все опасности, все дары и все соблазны русского духа ждут света и мудрости от великой русской поэзии. Ждут и дождутся.
Но что же это значит, неужели мы осуждаем и отвергаем всю современную русскую поэзию, столь обильно расцветающую во всех странах нашего рассеяния? — О, нет, нисколько? Наоборот! Мы видим в ней залог грядущего. Мы видим сквозь нее, как изголодалась русская певучая душа по свободной, ненавязанной и не контролируемой поэзии. Всюду, где слагаются у нас поэтические строки, — а кто теперь не пытается запеть в русских дивно-певучих и дивно-богатых словах? — мы видим тоску по родине, живое ощущение творческой национальной силы, мечту о новой России, потребность воскресить наше угасшее пение или хотя бы посильно возобновить его. У нас сейчас не все удачно, не все значительно, не все стихотворно на высоте; но зато (за редким исключением) здесь почти все идет из любящего и тоскующего сердца, все создает атмосферу для великой грядущей поэзии. Надо только освобождаться от обывательства и от подражания плохим поэтам, надо беречь огонь сердца, укреплять свое чувство ответственности и превышать требования, предъявляемые к самому себе.
lt;1—30 июня 1954 г.gt;