199. О ГОСУДАРЕ
Когда прислушиваешься к современным политическим мнениям и толкам, то незаметно приходишь к выводу, что наши радикальные современники внушают сами себе и Друг Другу, будто эпоха монархии безвозвратно «минула» и наступила «окончательно» эпоха республики и будто монархист есть тем самым реакционер, а республиканец есть друг всего «высокого и прекрасного», всякого света, свободы и просвещения.
Воззрение это прививается и распространяется искусственно, из-за кулисы и притом в расчете на политическую наивность и слепоту массового «гражданина».Не подлежит никакому сомнению, что в нашу эпоху (на протяжении XIX и XX веков) чувство зависти вырвалось в политике из подполья и люди не стесняясь предаются ему во всевозможных формах и видах, начиная от беспредметного свободолюбия и кончая последним воплем моды, начиная от модернизма в искусстве и кончая похищением детей у богатых сограждан, начиная от плоской и злобной доктрины равенства и кончая политической интригой или коммунистическим заговором. Особенно надо отметить, что естественное и драгоценное чувство собственного духовного достоинства, к сожалению, отжило и возвратилось в ложное учение о мнимом «равенстве» всех людей, ослепляющее в делах хозяйства и политики. Именно этим прежде всего и объясняется отзывчивость массового «гражданина» на агитацию республиканцев. С тем вместе меркнет чувство ранга, столь существенное во всех делах духовной культуры и особенно в религии. «Просвещенное» безбожие стало обозначать «свободу» и «равенство»; чувство зависти распространилось и на потусторонний мир, и образ «демона-дьявола» оказался соблазнительнейшим из всех соблазнов. Замечательно, что это эгалитарное республиканство, внушаемое наивной массе и принимаемое ею, таит в самом себе свою опасность и свое наказание. А именно: заговорщическое и революционное свержение монархического строя быстро приводит совсем не к республиканским свободам и «радостям», а к персональной тирании очередного авантюриста или к партийной диктатуре.
Всюду, где необходима и спасительна сильная власть, — в революционный период смуты и разложения она особенно необходима повсюду, — слагается не многоголовая и многоголосая республика, в централизованный диктаториальный строй, или персонально-деспотического, или партийно-тоталитарного характера, в котором не только отсутствуют столь вожделенные «республиканские радости», но в коих произвол заменяет собою право и возникает новое неравенство, открывающее двери всем сомнительным или худшим элементам страны. И вот лягушки, добивавшиеся республики, «от дел своих казнятся» (Крылов) и медленно, туго, с неискренними оговорками начинают все же постигать назначение и благо монархического строя.В этой связи становится понятным целый ряд особенностей нашего смутного времени. Люди отворачиваются от монархии потому, что утрачивают верное понимание ее. Просыпаясь к политической сознательности, они смотрят на государственную власть жадно-завистливым глазом снизу, и чувство собственной малости, подчиненности, приниженности гложет их обидою. Что же видит такой глаз в монархе?
Высочайшую «превознесенность», которую нельзя ни «принять», ни «простить». Он «велик», а я мал. Но чем же он так особенно «велик»? И почему же я так, безусловно, мал, до беззащитной покорности? Ведь справедливость требует равенства... А здесь строй торжествующего неравенства! Ему принадлежит «вся полнота власти», а я — «ничто», обязанное слепо повиноваться. Он один из самых богатых людей в стране, а я еле живу и кое-как перемогаюсь. Он может делать все, что захочет, и не подлежит никакой ответственности; во всей стране есть один-единственный «свободный» человек, это он, а мы, остальные,— не больше, чем его «подданные». Он может сделать со мною все, что захочет, вплоть до отнятия имущества и казни; а я обязан все терпеть. Вся жизнь его — сплошное развлечение и наслаждение... Какие роскошные дворцы, какая обстановка, какие наряды, коллекции, драгоценные камни, посуда, прислуга, лошади, автомобили... Какие пиры, какие женщины, какой почет! И никто его не выбирал.
И ни в чьем одобрении он не нуждается. Уверяют даже, что он не связан никакими законами и что каждое его желание — для всех закон. Словом, в монархии все устроено так, чтобы возмущать всякого «порядочного» человека и накапливать «общественное негодование». А наследственность этого звания имеет только тот смысл, что она увековечивает этот «возмутительный» строй и порядок.Так смотрит и видит Государя завистливый и жадный взгляд снизу. Этот взгляд свойствен нашей эпохе особенно, и притом потому, что современное «просвещение» вот уже более полутораста лет насаждает в душах материалистическую установку, приучающую видеть внешнее, чувственное, общедоступное, поверхностное и отучающую видеть в жизни и делах — внутреннее, нечувственное, сокровенное, глубокое. Духовные и религиозные предметы, — ради постижения и осуществления коих только и стоит жить на земле, — все меньше говорят современному человеку, так что, в конце концов, он вообще перестает с ними считаться и объявляет их несуществующими, реакционной выдумкой. Множатся люди духовно слепые, и притом в высшей степени довольные своей слепотой. «Все, чего им не взвесить, не смерити, — Все, кричат они, надо похерити! — Только то, говорят, и действительно, — Что для нашего тела чувствительно»159... (А.К. Толстой).
Так у них обстоит во всем; и в политике. То, что их манит и удовлетворяет — есть формальная демократия, не требующая от гражданина силы суждения; это развязывающие человека «права», не связанные с правосознанием; это «самоопределение» и «самоуправление», не обеспеченные духовной самостоятельностью человека; это «глава государства», ничего не возглавляющий и никуда не ведущий; — иллюзия права и государства и реальность лукавого карьеризма и закулисной интриги. Естественно и неизбежно, что люди, живущие таким духовным актом, в котором нет ни духа, ни сердца, ни разума, ни совести, ни созерцающего ока, а есть только поверхностные сведения, расчет, рассудок, изворотливость и внешнее наблюдение, — не имеют внутреннего органа для восприятия Государя и для живого монархического служения.
Они теряют Царя и в сердце, и в голове; — не понимают монархии и произносят о Государе те поверхностные глупости и пошлости, которые мы только что охарактеризовали.Сравнительно недавно еще, в эмиграции, один поверхностный и сумбурный публицист, наивно считающий себя «историком», на мой прямой вопрос, — «монархист ли он», — ответил со злобою: «Я не холуй», как если бы только одни холуи могли быть монархистами... Но так уж они духовно ушиблены, эти болтуны.
Современный исторический опыт показал нам, что они готовят себе и своим народам. Мы же обязаны показать им, что есть истинная идея Государя, которую они утратили своим завистливым сердцем и формальным рассудком.
Но при этом мы не делаем себе иллюзий: они вряд ли увидят показываемое, вероятнее всего, не поймут того, что мы имеем в виду и, наверное, не примут его в смысле согласия. Что увидит человек с завязанными глазами? Что поймет тот, кто отрекся от разума во имя плоского рассудка? Как примет человек сердцем, если он исключил свое сердце из жизни и поставил себе свое бессердечие и пустосердечие в особую доблесть? Музыка не скажет ничего глухонемому. Радость чести и честности остаются недоступными тому, кто ищет жизненного и политического успеха во что бы то ни стало. Все это мы предвидим. Но это нисколько не меняет сущности вещей.
Чтобы верно увидеть идею Государя, надо понять, что принадлежащая ему в государстве верховная власть отнюдь не безгранична; а связующие его верховные обязанности возлагают на него такое бремя, с которым человек может справиться, только принося себя целиком в жертву, испрашивая благодатную помощь свыше и опираясь на всенародное верное служение в своей стране.
Это означает, что дело Государя есть самоотверженное служение и что служение это состоит в государственно-верховном властвовании. Такое единство властвования и служения имеет существенное, определяющее значение; оно не может и не должно расторгаться. Гражданин, видящий одно только властвование монарха, становится на путь протеста, легко переходящего в возмущение, в заговор, бунт и революцию.
Монарх, разумеющий свое дело, лишь как властное произволение, незаметно впадает в противогосударственный «абсолютизм», презирает право и закон, становится деспотом и тираном, начинает править террором и вырождает всю государственную жизнь. В действительности же властвование Государя должно быть осмысливаемо — и им самим, и гражданами, — как служение и притом в каждом совершаемом акте; а служение его состоит именно в том, что он возглавляет, а во многих случаях и воплощает начало власти в государстве.Государь властвует. Но не потому, что он «властолюбив», а потому, что он к этому призван и обязан: в этом его служение. И нет ничего более нелепого, как если ему начинают ставить в укор это властвование. Государь, не способный к власти, есть явление больное, опасное и, может быть, гибельное для всего народа. При безвластном монархе в государстве начинается смута и замешательство: источник строя, законности и дисциплины, источник организованной государственной воли — иссякает; все колеблется, волевая жизнь государства останавливается, престол окружается честолюбивыми и властолюбивыми интриганами, всюду появляются вспышки произвола и анархии, начинается быстрая смена министров, растрата и расхищение драгоценной власти и лояльности. Или же рядом с безвольным Государем появляется его незаконный волевой «двойник» — иногда в лице его супруги или родственника, иногда в лице «временщика», избранного самим Государем, или ловко выдвинувшегося интригана...
Власть есть функция воли, и Государю подобает быть волевым человеком. Безвольный или слабовольный Государь, вечно колеблющийся или меняющий свои решения, «пресекает» сам себя и оказывается своим опаснейшим врагом. Он мертвит и разлагает жизнь государства и готовит сам себе печальный конец. Ему лучше заранее отказаться от своего права и не вступать на престол. Ибо, к самой сущности монархии, относится решающее единоволение, противопоставляемое «многогласию», «разноволению» и необходимости бесконечных «дискуссий», голосований и многодушных, но не искренних соглашений. Монархия нуждается в единой воле, а не в колеблющемся безволии; в персональном и ответственном несении власти, а не в благодушном уклонении от решений и решительных мер.
Поэтому надо признать, что безвольный и безвластный монарх является только видимостью Государя: он есть, но так, что его как бы и нет. И все, что творится при нем, — приписывается монархии и монархическому строю без достаточного основания: ибо в стране начинается республиканский хаос; и этот республиканский хаос с его гибельным разложением, с его смутою совершенно неосновательно считается «монархическим режимом».
Государь призван к власти; он обязан властвовать и вести. А для этого ему необходима самостоятельная воля и повышенное, всеобъемлющее чувство ответственности.
lt;1-25 февраля 1954 г.gt;