106. ОСАЖДАЮЩАЯ КРЕПОСТЬ
История войн знает бесчисленное множество примеров — осажденной крепости. История знает все разновидности от “шперфорта”163 до бесконечной китайской стены; от “засеки” до укрепленного лагеря; от береговой батареи до новопрусского фронта и “линии Мажино”.
Но все это укрепления, служащие обороне, даже и тогда, когда они приспособлены для активной обороны или когда входят в качестве “опорных пунктов” в систему завоевания. Все это крепости, готовые к осаде и сопротивлению. Ныне история подарила нам невиданный образец — осаждающей крепости. Таково советское коммунистическое государство.Само собою разумеется, что это “крепость” особого рода. Статистические сводки исчисляли длину русско-национальной границы (до обеих мировых войн!) приблизительно в 70 000 километров (50 000 км морской границы и 20000 км сухопутной). С тех пор граница Советии растянулась весьма значительно — и в Европе и особенно в Азии; так что помышлять об ее фортификационном укреплении невозможно и нелепо. И тем не менее это есть особое “стратегическое тело”, изолированное отовсюду и всецело посвященное военным целям. Но задача его не оборонительная, а завоевательная. Линия, изолирующая его, имеет не фортификационный характер, а политически-террористический (“железный занавес”); и держаться она может только при двух условиях: свирепо-полицейского насыщения границы и постоянного военного насыщения ее тыла, т. е. самой страны.
Руководители коммунистической революции с самого начала понимали, что советская страна естъ революционная крепость, стратегически весьма трудно-оборонимая; что серьезная интервенция буржуазных государств может смести эту революционную крепость целиком; что коммунисты смогут продержаться только при неутомимом, революционном активизме, ослабляющем врагов и заражающем их тою же революционною болезнью (так и говорили вслух, и писали о “бактериях революции”, явно вспоминая знаменитый пример снятия осады вследствие заражения осаждающего войска чумою).
Однако, “революционную крепость” решительно никто не мог и не думал осаждать: для этого не было ни политической, ни стратегической конъюнктуры, и панические вопли от времени до времени, издававшиеся коммунистами, свидетельствовали только о том, что они сами боятся и стараются запугать свою партию. Преступление и страх перед наказанием всегда служили им заговорщическою спайкою.У того, кто провел годы под советским террором и кто изучал стенограммы и резолюции коммунистических съездов (Коминтерна, Партии и Советов), не может быть никаких сомнений в том, что коммунистическая верхушка действительно боялась интервенционной войны. Это были не пустые слова: волна террора в стране поднималась каждый раз, как только возникали трения с одной из великих держав и начиналась паника на верхах. Засевшие в революционной крепости боялись “осады” потому, что сами изо всех сил готовились к разложению и завоеванию “буржуазного мира”. Они не скрывали своих планов и мер; напротив, излагали их подробно и публиковали на всех языках. Объявляли во всеуслышание от Коминтерна — и потому сами боялись; объявляли от лица “ком-центра” — и категорически отрицали от лица Советской власти. Для международных масс — надо было объявлять и провозглашать; в разговорах с наивно-корректными иностранными дипломатами — можно было развязно отрицать все, да еще с “негодованием”. Расчет был такой: никто не поверит грабителю, объявляющему, по какой лестнице и в какое окно он полезет; настоящий фальшиво-монетчик не рассказывает вслух, где у него лаборатория и печатный станок; а кто сам рассказывает, к тому серьезно не относятся... даже и не слушают его...
А вдруг прислушаются? Примут всерьез? Затревожатся? Сговорятся? Решат ликвидировать? — На этот случай пропаганда принимала все меры к тому, чтобы парализовать мобилизацию у врагов, разложить их армию и начать гражданскую войну в мобилизующейся стране. В резолюциях Коминтерна все это подробно рассказано. Но во что большевики никогда не верили, это в то, что буржуазный мир будет так “глуп” или так “труслив”, что даже и не попытается организовать серьезную интервенцию и ликвидировать их зловещее гнездо.
Шли долгие годы, интервенция не начиналась, и коммунистические верхи по-прежнему считали себя революционной крепостью, стратегически угрожаемой и революционно-угрожающей. Первое — не соответствовало действительности: никто на них не нападал; на Польшу (1921) они напали сами; Германия была военно-бессильна под давлением Версаля; а другие державы и не думали о войне. Второе соответствовало действительности: революционная крепость вела неутомимую и разветвленную “осаду” всех остальных держав. Это была осада внутренняя, цепкая, “бактериологическая”; осада термитов, подготовлявшая осаду саранчи; осада соблазном, обманной иллюзией, моральным разложением, массовым гипнозом, конспиративной организацией, вызывающими вспышками. Но о военно-стратегической грозе со стороны большевиков долгое время не могло быть и речи. С одной стороны советская армия отнюдь не была на высоте. С другой стороны — с Востока и с Запада имелись две стратегически-опытные и грозные силы, с которыми невозможно было тягаться.
Советская армия отнюдь не была на высоте. Во-первых, потому, что коммунисты считали ее при всех условиях опасной носительницей национального чувства и национальной чести, и потому не доверяли ей: это было не “их” орудие, не “их” дух, не “их” традиция, не “их” способ борьбы. “Их” способ борьбы — тайный, не явный; их мотив — не честь, а бесчестие; их двигатель — не свободный всенародный подъем, а классово-полицейский зажим. Национальный полководец (даже Жуков, тем более Ватутин!) был бы им опасен. Поэтому они не верили в национальную армию, а работали над отбором коммунистических янычар. Но эти янычары отбирались с трудом; откормленные и развращенные, они нужны были для внутреннего террора; их не хватило бы на большую войну; да и откармливались они совсем не для “полей сражений”, а в качестве охранного корпуса; словом, надо было вводить в армию классового врага (крестьян!)... И потому мировая революция всегда считалась у коммунистов более верным и безопасным путем к победе, чем мировая война.
Вряд ли мы ошибемся, если скажем, что так обстоит и ныне.Во-вторых, советская армия не была на высоте потому, что психологически опасения коммунистов соответствовали действительности: военное дело имеет свои законы, свои формы и традиции, которые не уживаются с коммунистическими воззрениями и приемами. Дух армии — не революционный, а консервативный, не международный, а национально-патриотический; не трусливого доноса, а храброй прямоты; не партийного карьеризма, а качественного отбора; не закулисной “директивы”, а стратегической целесообразности; не бесчестной интриги, а честного ранга. Угашение этого военного духа в армии неминуемо снижает ее боеспособность. Отсюда неизбежное внутреннее расхождение между партией и ее полицией, с одной стороны — и здоровым духом армии, с другой. Отсюда вечные трения, “чистки”, пытки, массовые казни и неизбежное истребление лучших офицеров и солдат. Отсюда то отсутствие боевой воли в советской армии, которое весь мир наблюдал в финской войне (1939—1940) ив первые месяцы германской войны (1941).
В-третьих, красная армия не была на высоте вследствие советской бесхозяйственности (дороги, снабжение и т. п.), отсутствия настоящей военной промышленности и технического образования в стране.
В силу всех этих причин красная армия долгое время не была угрозой остальному миру.
С другой стороны, этот остальной мир имел в своем составе две крупные военные и воинственные державы — Германию и Японию, которые в самом существе своем были анти-коммунистичны, владели техникой организации, мобилизации и командования и являлись близкими соседями революционной крепости. Вечно “вычищаемая” и тем унижаемая и качественно снижаемая красная армия не была страшна миру, пока в середине Европы существовала германская армия, а на Дальнем Востоке процветала военная Япония. И вот, политическим фантазерам стало казаться, что обе эти державы должны “понять” свое стратегическое значение и мировое назначение, — не в смысле “интервенции”, а в смысле чумного кордона; эти фантазеры выдвигали даже идею “тройственного союза”—национальной Германии, национальной России и национальной Японии. Но история знает очень мало гениальных людей с мировым горизонтом, а в наше время “демократии”, когда люди выкарабкиваются всеми политическими неправдами на поверхность, надеяться на это не приходится: люди помышляют о личной карьере и “фигурировании”, думают мелко и плоско, живут с маленьким горизонтом (в пространстве и во времени), боятся ответственности и губят, за что ни возьмутся.