100. ВЕРНОСТЬ РОССИИ
Когда в 1917 году Государь потерял доверие к верности ему русских людей, поверил тем, которые внушали ему, будто его водительство составляет главное препятствие на пути к победе, и отрекся от престола, — он завещал русским людям блюсти верность России.
Но уже в течение первых месяцев “нового строя” выяснилось с очевидностью, что русским народом овладевает соблазн безволия и бесчестия и что блюсти верность России в революционно-республиканской форме он не сумеет: ясно было, что новое правительство растрачивает государственную власть, что армия разлагается, что верные и опытные люди увольняются и что влияние интернационалистов разливается по стране гибельным ядом; ясно было, что все будет оплевано, продано и предано.Тогда верное инициативное меньшинство стало под знамя, на котором было начертано: “верность России до конца”, и начало борьбу с массовым большевизмом и с коммунистическим интернационалом, засевшим в центре страны. Надо было отрезвить ослепшую массу сопротивлением ей и спасти Россию от предстоявших ей бесконечных казней, позора, муки и национального вымирания; надо было сделать все, чтобы не состоялось погубление России, длящееся ныне уже более тридцати лет.
Избавить нашу родину от всего этого не удалось, но события показали с несомненностью, что Белая Армия была права. И борьба ее будет впоследствии по справедливости оценена и русским народом и исторической наукой.
С тех пор прошли долгие годы, а знамя это не свернуто и доныне. Простые, но великие слова “верность России до конца” будут звучать призывом до тех пор, пока на них не отзовется весь русский народ; а когда он отзовется на них, наступит эпоха его освобождения и возрождения. Не ранее этого.
Мало того, этот призыв никогда и нигде не утратит своей силы и своего глубокого смысла для русского сердца. Где бы ни жил русский человек и сколь бы тягостны ни были условия его существования, он всегда отзовется на него; а если не отзовется, то это будет означать, что он перестает (или, может быть, уже перестал) быть русским.
Те, кто пошли с самого начала за этим зовом, никогда не сомневались в нем и всегда приветствовали всякого, кто откликался на него — где бы то ни было и в какой бы то ни было форме, прежде или после, в самой России или в эмиграции. Все, кто блюдут верность России, связаны друг с другом живым братством, соотечеством, национальной честью и личным достоинством,— независимо от того, принадлежат ли они ко второй или к третьей эмиграции, “беглецы ли они или военнопленные”, “Ди-пи”161 Уно162, или извергнутые сим “заведением” русские одиночки; — независимо от своей жизненной профессии и от своего прошлого жизненного опыта; проходили ли они через тюрьмы, через коллективизацию и концлагеря или не проходили, получили ли они советское образование, или прежнее российское, или иностранное; — независимо от своей расы, крови и национальности. Все, кто огнем своего сердца говорят “я — русский” и “я буду верен России до конца!”, все — дети нашей единой родины, все братья между собою. И мы вряд ли ошибемся, если признаем, что время работает на Россию: ибо от террора и унижения, от мук и лишений люди прозревают и образумливаются: инстинкт личного самосохранения углубляется в них до общенациональной и общегосударственной глубины; а без этого невозможно оздоровление и возрождение.
Верность России можно нарушить и утратить на разных путях и в различных формах.
И первая форма есть отчуждение и забвение.
Спросим себя и друг друга — верны ли России те, кто забывают ее язык? Нам приходилось встречать в зарубежье русских людей, которые кое-как “ломают” язык своей новой страны и оседлости, а по-русски или совсем не говорят (забыли! разучились!), или же произносят еле-еле несколько искаженных слов... Дьякона называют “дьякором”; вместо дьячок — говорят “дьячерт”; и даже свою домашнюю Жучку вспоминают под именем. “Жуковки”... А уж дети их — не произносят по-русски ни слова.
И еще спросим: верны ли России те, в ком угасает ее живой дух и ее культура? Нам приходилось встречать в эмиграции людей, которые помнят два-три петербургских вида, свой домик в Тамбове или Твери или вид с Жигулей на Волгу.
Но они не знают, кто был Владимир Мономах; что сделал для России Жуковский; в чем заслуга Сперанского и Столыпина; и в чем своеобразие русской песни, русской живописи и русской музыки... Они не читают по-русски и не берегут русскую книгу. Россия для них — прошлое, отжившее, полузабытый сон, перевернутая страница...Все это — еще не отречение и не измена, а только утрата, забвение и отчуждение. Это беда де-национализации.
Отречение приходит через интер-национализацию.
Спросим же себя, блюдем ли мы верность России, вступая в интернациональные организации и обязуясь подчиняться их указаниям? Могу ли я, вступая во Второй (Социалистический), или в Третий (Коммунистический), или же в Четвертый (Троцкистский) Интернационал, блюсти свое независимое русское служение? Принимая на себя “антропософские” или иностранно-фашистские обязательства, что оставляю я для своей родной страны? Нам приходилось встречать в эмиграции людей, которые, спасаясь от трудных условий жизни, становились анабаптистами или католиками и начинали нести о России и о Православии такую зазорную ложь, что русское сердце замирало от стыда и негодования... Это была уже не “беда забвения”, а дело сущего отречения. Это был уже прямой уход от России и переход к ее недругам.
Но есть и худшее — это прямая измена. Спросим только себя: добровольно и не за страх принимая на себя подданство враждебной державе, что сохраняю я для своего отечества? Верность? Подготовляя расчленение России и разделение ее территории между соседями, имею ли я право и основание считать себя русским? И если — нет, то кем же я становлюсь? Не иностранцем ли, извлекающим выгоду из своей былой русскости?
Допросим же сами себя — о себе — по всем этим пунктам; и предоставим будущим русским национальным правителям и историкам — решить этот вопрос применительно к другим.