МИРОВАЯ ВОЛЯ А. ШОПЕНГАУЭРА — МЕТАФИЗИЧЕСКАЯ ПЕРВОПРИЧИНА ПРЕСТУПЛЕНИЙ
Характерна метафизика преступления Артура Шопенгауэра. Для него миропорядок лишен разумного содержания, а жизнь, как таковая, не имеет ни смысла, ни цели. Миром правит не благой и мудрый сверхразум, как у Гегеля, а неразумная, иррациональная
воля.
Будучи слепой и злой, Мировая Воля выступает как источник бед, страданий, несчастий, катастроф, выпадающих на долю человека и человечества.Шопенгауэр утверждал, что в мире отсутствует справедливость, а существование людей переполнено злом сверх всякой меры. И во всем этом виновна Мировая Воля, подталкивающая людей к активным действиям, которые легко оборачиваются преступлениями. Наделенные жаждой жизни и эгоистическими инстинктами, люди чаще причиняют страдания друг другу и самим себе, чем достигают благоденствия и истинного счастья. Жизнь большинства из них похожа на сущий ад. Когда Данте Алигьери, замечает Шопенгауэр, сочиняя «Божественную комедию», брал материал для своего «Ада» из реальной жизни, то в результате у него получился «весьма порядочный ад».
Человеку приходится мириться как с неустранимой онтологической данностью с тем, что из-за всевластия Мировой Воли человеческая история предстает хаотичной, переполненной социальными конфликтами, преступлениями и войнами. Шопенгауэр предлагает принимать неустроенный миропорядок с отсутствием в нем закона, права, блага и добродетели, таким, каков он есть. Аналогичным образом следует принимать и несовершенного, склонного к порокам и преступлениям человека.
Шопенгауэр категорически не согласен с Руссо, утверждавшим, что человек от природы добр, а во всех его изъянах виновна цивилизация. Для немецкого философа человек в его преступных проявлениях — это страшное подобие дикого животного, которое не смогли укротить цивилизация и культура. В периоды социальных потрясений, Когда ослабевает законопорядок, истинная природа человека, предопределенная диктатом Мировой Воли, прорывается, и тогда обнаруживается, что своей свирепостью люди не уступают тиграм и гиенам, а человеческий мозг являет собой орудие, несравнимо более страшное, чем когти кровожадных зверей.
Лишь охранительная функция государства и права позволяет им предотвращать значительную часть столкновений между гражданами и препятствовать тому, чтобы они относились друг к другу по принципу «человек человеку волк».А. КАМЮ О ПРЕСТУПЛЕНИИ КАК МЕТАФИЗИЧЕСКОМ БУНТЕ Для Камю способность к преступлению следует из метафизической предрасположенности личности к бунту, то есть из ее готовности сказать твердое «нет» той реальности, которую она не приемлет. Бунтующий человек — это тот, кто преисполнен энергией и жаждой деятельности, кто, руководствуясь сознанием своей высшей правоты, готов «взломать бытие» и через самоубийство или преступление вырваться за его пределы.
XX век многих заставил по-новому взглянуть на старую как мир проблему преступления. Камю счел, что лучше всего это сделать сквозь призму категории абсурда. В понимании французского философа, абсурд — это состояние, когда ни в чем не просматривается высший смысл, когда все смешалось и исчезла разница между «за» и «против», добродетелью и преступлением. В результате исчезновения норм, границ, иерархий стало все допустимо и дозволено. В ситуации абсурда стирается черта между милосердием и убийством и потому убийцу невозможно ни оправдать, ни осудить. Преступление становится ценностно-индифферентным актом человеческой деятельности, и к нему неприло-жимы ни этические, ни юридические оценки. Не случайно в современном мире скопилось так много доказательств, оправдывающих убийства. Это свидетельствует о непомерно выросшем безразличии к ценности человеческой жизни.
История знает разные виды убийств — от человекоубийства до цареубийств и даже богоубийств. Это и революционные человекоубийства — бунты рабов и простолюдинов, руководствовавшихся принципом талиона. Здесь же и нигилистические убийства, посредством которых убийцы жаждали утоления своей гордыни, стремились к абсолютной свободе и присваивали себе право уничтожать то, что и так уже обречено на смерть.
Цареубийство Камю рассматривал в качестве одного из основных видов исторического преступления.
Хотя традиционно и считалось, что через царей и королей государствами правит Бог, тем не менее европейские буржуазные революции пошли по пути отвержения принципов божественного права монархов на верховную власть. Так, Сен-Жюст доказал на судебном процессе над королем, что особа монарха не является неприкосновенной, что божественное право — это всего лишь мифическая легализация королевского произвола, что монархия в своей основе преступна, а король является узурпатором, достойным казни.Столь же радикальными явились доводы, посягавшие на авторитет Бога. Новое время ознаменовалось чередой постоянных нападок человеческого разума на церковь, религию и Творца, а заодно и на нравственные заповеди, данные свыше. Встав на стезю метафизического бунта, бросив вызов Миродержцу, человек уподобился рабу, пожелавшему низложить и казнить господина. Но итог этого акта метафизического своеволия оказался неожиданным и страшным: опустевшее мироздание обессмыслилось и сама человеческая жизнь утратила высший смысл. Безмерная гордыня обернулась ощущением никчемности и абсурдности бытия. Истоки «живой жизни» начали быстро иссякать. Разномасштабные злодейства, от мелких преступлений до государственного терроризма и мировых войн, стали обыденностью. Появилось множество людей с опустошенными душами, для которых все равно,
оправдать ли виновного, казнить ли невинного. Именно таким Камю изображает героя своей повести «Посторонний» по имени Мерсо, который многие годы жил бездуховно-механической жизнью ритмично функционировавшего организма-полуавтомата. Существуя как в полусне, не веря в Бога и никакой потребности в вере не испытывая, Мерсо с тем же равнодушием и безразличием убивает человека. В тюрьме он довольно быстро приспосабливается к новой для него обстановке и приходит к выводу, что смог бы жить где угодно, даже в стволе высохшего дерева. Слепота его души, пустота его внутреннего мира последний раз обнаружились на суде, когда прокурор потребовал смертной казни. Реакцией Мерсо на смертный приговор было одно лишь удивление. В камере смертника он говорил себе: «Я в первый раз открыл свою душу ласковому равнодушию мира. Я постиг, как он подобен мне, братски подобен, понял, что я был счастлив и все еще могу назвать себя счастливым. Для полного завершения моей судьбы, для того, чтобы я почувствовал себя менее одиноким, мне остается пожелать только одного: пусть в день моей казни соберется много зрителей и пусть они встретят меня криками ненависти».