Заимствованіе представляло всегда и вездѣ одинъ изъ самыхъ могущественныхъ факторовъ прогресса.

Развитіе цивилизаціи не из­мѣняетъ ничего въ этомъ процессѣ. Это вѣрно не только по отно­шенію къ народамъ, бравшимъ другъ отъ друга традиціи, пгры, ис­кусства, науку, изобрѣтенія, но и во взаимномъ отношеніи отдѣль­ныхъ наукъ другъ къ другу.

ственныхъ источниковъ, несомнѣнно станетъ со временемъ въ аван­гардѣ прогресса (см, Brιnton, op. c., 6о). Юристы, въ частности, не должны замыкаться въ своей спеціальности, а быть всегда готовыми къ допущенію новаго знанія; не только пассивно, но п активно дол­жны они искать его у другихъ (въ частности, и у лингвистовъ). Толь­ко такимъ образомъ можетъ быстро и успѣшно прогрессировать юри­спруденція, илп, по крайней мѣрѣ, разрѣшить затрудняющіе се и слу­жащіе яблокомъ раздора вопросы.

Общія слова илп термины (terms) измѣнчивы въ своемъ значе­ніи не только отъ языка къ языку, отъ одного времени къ другому, отъ образованнаго класса общества къ необразованному, отъ языка взрослаго человѣка къ языку ребенка, но и отъ одного контекста къ другому въ языкѣ одного и того же лица. „Левъ^и на моемъ языкѣ не означаетъ того же, что на языкѣ ребенка, видѣвшаго лишь двѣ- три картинки со львомъ. „Золото^αна моемъ языкѣ не вмѣщаетъ все­го того, что оно вмѣщаетъ на языкѣ человѣка съ хорошей, подго­товкой въ естественныхъ наукахъ. „Законъ" на языкѣ всякаго юриста не можетъ означать всегда одною и того же; и мы не всегда можемъ обвинять его при этомъ въ непостоянствѣ или неопредѣленности его тер­минологіи.

Несравненно большія колебанія въ значеніи происходятъ при употребленіи слова „право^u. Я имѣю при этомъ въ виду правильное

употребленіе слова „правой Правильнымъ же будетъ такое употре­бленіе, которое санкціонировано языкомъ всего народа. Личный про­изволъ въ употребленіи этого слова, пли произволъ какого-нпбу іъ класса общества (хотя бы, наир., юристовъ со спеціальнымъ школь­нымъ образованіемъ), этимъ исключаются. А юристы могутъ и дѣй­ствительно дозволяютъ себѣ произволъ въ употребленіи словъ языка потому именно, что думаютъ, что имъ нѣтъ въ сущности никакого дѣла до законовъ какого-либо языка, созданнаго-де профанами, ни­когда будто бы не задумывавшимися надъ столь высокими матеріями, какъ тѣ основныя понятія, которыми всегда жило, живетъ и будетъ жить человѣчество.—А на дѣлѣ выходитъ не такъ: и не юристы, профаны, изъ профановъ въ юриспруденціи, не перестаютъ поэтому только быть разумными, общественными п политическими существами^ „Всякая наука коренится въ наблюденіяхъ п мысляхъ, свойственныхъ обыденной жизни“ (Потебня, Мысль и языкъ, 49), а юриспруденція въ большей мѣрѣ, вѣроятно, чѣмъ всѣ другія.

И такъ какъ это существо умѣло создать и сохранить государ­ство, необходимо, чтобы самые существенные вопросы, отъ которыхъ зависитъ жизнь и сохраненіе государства, рѣшались имъ правильно,— въ его коллективной массѣ. А, значитъ, а priori можно и должно сказать, что самые существенные вопросы, отъ которыхъ зависитъ жизнь государства и поддержаніе правильныхъ отношеній между нимъ и индивидомъ, должны были найти себѣ правильное рѣшеніе и вы-

раженіе свое въ языкѣ тойже массы. И не убѣдившись въ против­номъ, мы, какъ на ото указываетъ п Потебня, не имѣемъ нрава из­мѣнять общепринятое значеніе слова, вносить въ него то, чего не вноситъ народъ, его творецъ ті хозяинъ [***][†††]).

Многоразличны значенія, связываемыя народомъ со словомъ „пра­во", но всѣ онп имѣютъ одну общую черту: въ слово никогда не вкладывается матеріальное содержаніе, оно есть лишь понятіе отно­шенія—формальное понятіе. Никогда народный русскііі языкъ не употреблялъ п не употребляетъ слова „право" въ значеніи единичной государственно-принудительной нормы, пли совокупности такпхъ нормъ. Подъ народнымъ языкомъ я разумѣю, конечно, не языкъ лишь про­сторѣчія, но и языкъ образованныхъ классовъ общества, пока онъ не извращенъ тѣми не-русскпми словосочетаніями хотя бы и русскихъ словъ, которыя (сочетанія) выдаются за русскую юридическую терми­нологію (въ родѣ обычнаго права, полицейскаго права, естественнаго права, и т. п.). Существующая терминологія—наносная, она возникла съ того времени, когда историческія судьбы поставили Россію въ бо­лѣе близкія отношенія къ Западу съ его рецепціей римскаго законо­дательства. Воздѣйствіе оказывали Польша съ ея позаимствованіями у римской цивилизаціи[‡‡‡]) и у нѣмцевъ, нѣмцы, нѣмецкіе императоры іі императрицы, нѣмецкіе ученые, вводившіе у насъ свою культуру въ качествѣ профессоровъ, ими писавшіе законы для Россіи. Въ пе­ріодъ, когда Россія жила болѣе обособленною жизнью, и ея языкъ сохранялъ сравнительно большую чистоту. Древнія лѣтописи говорятъ намъ о различныхъ маленькихъ государствахъ, жившихъ по собствен­нымъ „законамъ и обычаямъ",—вполнѣ русское выраженіе для при­нудительныхъ нормъ. Слово право совсѣмъ и не появляется въ на­шихъ сборникахъ законовъ, даже тѣхъ, которые составлялись подъ греческимъ вліяніемъ, такъ какъ греки, хотя и обладали тѣмп же за­конами, что и латинизированный западъ, умѣли переводить ихъ на соб­ственный языкъ, сохраняя въ общемъ его (своего языка) чистоту.

„Порча языка вызывается недостаткомъ истиннаго народнаго са­мо сознанія" (Гюнтеръ, Исторія культуры, стр.

Когда русскій человѣкъ, оставаясь вѣрнымъ духу своего языка, желалъ выразить идею государственно-принудительной нормы, пли со­вокупности таковыхъ, онъ выбиралъ и выбираетъ выраженія: законъ^ правило, постановленіе, приказъ, указъ, положеніе, уставъ, уложеніе, установленіе (пли иностранное „норма") съ тою или иной квалифи­каціей, ближайше опредѣляющей его мысль, или и безъ таковой, если по ходу рѣчи, или контексту, этого не было нужно. Идея совокуп­ности, въ частности, обыкновенно выражается множественнымъ чи­сломъ или словами—сборникъ, совокупность, уложеніе, судебникъ, уставъ (или иностраннымъ „система").

„Право" въ устахъ стомилліонной русской толпы, равно какъ и предшествующихъ поколѣній, насколько это можно судить по памят­никамъ письменности, а такъ же и по заключенію отъ настоящаго времени, употреблялось лишь для формальныхъ цѣлей: для выраженія отношенія къ закону, или вообще нормѣ поведенія, не только, правда, юридической, но и нравственной. Философскія свѣдѣнія той коллек­тивной личности, которая создала русскій языкъ, были и продолжа­ютъ быть невеликими, какъ и философскія свѣдѣнія всякаго иного народа. Познанія его въ этико-юридическихъ доктринахъ не могутъ быть развитыми.

О собственныхъ правахъ, ка^ъ и о правахъ окружающихъ лю­дей, онъ знаетъ мало; онъ не знаетъ конечныхъ цѣлей установлен­ныхъ обязанностей; онъ повинуется имъ болѣе инстинктивно, чѣмъ сознательно; онъ не знаетъ, каковы тѣ послѣднія основанія, на ко­торыхъ зиждется власть принужденія, и очень много другого.

вершенныя знанія. То же слѣдуетъ сказать п о правѣ. Независимо отъ его содержанія (ѣсть муравьевъ въ свободное отъ службы время, засѣдать въ сенатѣ, строить домъ на пріобрѣтенномъ участкѣ земли, ходить по улицѣ, или поужинать своимъ сыномъ: есть или были и такія, вѣдь, страшныя права), право, какъ отношеніе къ закону (какъ бы ни выражалось оно: можно, дозволено, не запрещено...), есть такое простое элементарное понятіе, что оно не способно ни къ ка­кому дальнѣйшему развитію. Что такое правый берегъ рѣки пли ручья, это можно легко объяснить ребенку. И знаніе, которое сообщимъ мы ему, не увеличится ни на Іоту во всю его жизнь, хотя бы онъ изъ­ѣздилъ полсвѣта и изучилъ всѣ его большія и малыя рѣки. Правый берегъ, какъ правый берегъ, независимо отъ рѣки, о которой можетъ идти рѣчь, есть такое же выраженіе отношенія, какъ и нарѣчія: ввер­ху, внизу; надъ, подъ; справа, слѣва. И право съ обязанностью вы­ражаютъ собою лишь отношеніе къ закону: то, что лежитъ по пра­вую и по лѣвую его сторону: возможность выбрать извѣстное дѣй­ствіе по собственному желанію и отсутствіе такого выбора, связан­ность воли.

Если данъ приказъ, не превышающій разумѣнія лица, къ кото­рому обращенъ онъ, оно выведетъ изъ него свои обязанности и свои права. Если приказано вставать въ 6 часовъ утра, значитъ: послѣ 6 часовъ лицо это обязано быть на ногахъ, но оно имѣетъ право (это не запрещено, дозволено, оно можетъ, или другія выраженія для это­го) вставать въ $ часовъ.

Для разумѣнія правъ и обязанностей нужно, слѣдовательно, лишь разумѣніе приказа, велѣнія, закона. Не всегда, конечно, это легко. Понять значеніе закона, ограничивающаго банковыя и бирже­выя операціи, урѣзывающаго свободу печати, поддерживающаго из­вѣстную форму правленія, охраняющаго какую-нибудь церковь, на­правленнаго противъ какой-либо (повидимому, невредной) секты, или направляющаго внутреннюю политику въ извѣстную сторону, не такъ просто. Уразумѣніе законовъ и есть задача юриспруденціи. Уразумѣвъ его, мы легко выведемъ вытекающія изъ него обязанности и права, какъ легко укажемъ правый и лѣвый берегъ рѣки, если замѣтимъ направленіе ея теченія.

Равнымъ образомъ, если я имѣю предъ собою дѣйствіе, уже со­вершенное, или такое, совершить которое кто-либо намѣренъ, и если я знаю относящійся къ этой категоріи дѣйствій законъ, я могу ска­зать, лежитъ ли это дѣйствіе внутри или за предѣлами дозволеннаго. Трудности проистекаютъ лишь оттого, что законъ, въ виду безпре­дѣльнаго числа возможныхъ дѣйствій,* вынужденъ говорить о нихъ въ общихъ выраженіяхъ, не всегда по своей общности ясныхъ. Кон-

κper∏oe дѣйствіе я могу понимать хорошо, но сказать, имѣю ли я на него ираво, я затрудняюсь, такъ какъ не знаю, обнимаетъ ли общее выраженіе относящагося сюда закона и данное дѣйствіе. Для рѣше­нія подобныхъ сомнѣній н существуетъ, между прочимъ, судъ.

Въ виду двойственности норма» человѣческаго поведенія: норма» этическихъ и нормъ юридическихъ (велѣній нравственныхъ и зако­новъ sensu stricto, какъ велѣній государственныхъ), и „право", явля­ясь лишь выраженіемъ отношенія къ нимъ, пріобрѣтаетъ то юриди­ческую, то этическую окраску. Само по себѣ, оно не выражаетъ ни этической, ни юридической нормы, п какъ понятіе формальное все­гда предполагаетъ наличность, explicιte или implicite, нормы поведе­нія, къ которой оно относится. Эта норма и составляетъ основное матеріальное понятіе юриспруденціи.

Уклонившись отъ требованій языка, юристы, безъ всякаго осно­ванія, создали изъ „права* матеріальное понятіе, понятіе о какомъ-то несуществующемъ общественномъ пли культурномъ явленіи, и этимъ создали себѣ искусственныя затрудненія. Указанная двойственность окраски перешла и на это миоическое явленіе, являющееся то чѣмъ- то въ родѣ кодекса нравственности, то чѣмъ-то отличнымъ отъ него: не то совокупностью законовъ и другихъ принудительныхъ нормъ, не то и еще чѣмъ-то особымъ. Изъ области дѣйствительности, они пе­реселились въ фантастическую область образовъ самою измѣнчиваго и неопредѣленнаго характера.

Видоизмѣняя нѣсколько слова Эгжера въ эпиграфѣ, мы можемъ сказать, что, создавъ слово право для собственнаго пользованія, мысль должна бороться теперь за собственную жизнь противъ этого слова. И столь долго волнующій континентальныхъ юристовъ вопросъ о „правѣ" принадлежитъ собственно наукѣ о языкѣ.

Юристъ-теоретикъ, подобно всякому ученому, долженъ быть до извѣстной мѣры филологомъ. Какъ и всякій членъ общества, онъ долженъ и не можетъ не подчиняться законамъ языка даннаго об­щества, но онъ долженъ дѣлать это сознательно. Онъ долженъ быть знакомъ съ элементами науки о языкѣ въ несравненно большей сте­пени, чѣмъ, напр., спеціалистъ по естественнымъ или вообще такъ называемымъ точнымъ наукамъ. Основныя понятія, съ которыми юристъ имѣетъ дѣло, отличаются широтою, абстрактностью, измѣнчивостью въ зависимости отъ условій мѣста, времени и обстоятельствъ жизни общества, и затрагиваютъ, далѣе, самые существенные практическіе интересы людей, а потому и особенно подлежатъ вліянію страстей. Точность мысли особенно нужна п особенно трудна при такихъ усло­віяхъ. Языкознаніе, какъ наука и отрасль воспитанія, способна дать столь полезную и цѣнную для насъ опредѣленность мысли по пред-

мотамъ, которыми занимается юриспруденція. Изучающій химію, фи­зику или другую точную науку имѣетъ то преимущество передъ юри­стомъ, что техническіе термины его созданы по большей части ис­кусственно, опредѣлены соглашеніемъ, а не взяты изъ общей сокро­вищницы народнаго языка, а потому они обладаютъ болѣе точнымъ значеніемъ, чѣмъ другіе термины. И если и въ этой сферѣ, наприм., Лавуазье[§§§]), начавъ со словъ, кончилъ перестройкой всего зданія хи­міи, то сколъ большее значеніе пониманіе роли языка играетъ для человѣка, которому высшія философскія понятія должны войти въ плоть и кровь, кто долженъ научиться мыслить при помощи самого точнаго языка, и не можетъ сдѣлать безъ этого ни одного шагу.

Это самый короткій путъ къ разрѣшенію всѣхъ споровъ объ основныхъ понятіяхъ юриспруденціи. Нѣтъ здѣсь ни королевской, ни популярной дороги. Нетерпѣливому человѣку такой методъ подхож­денія къ рѣшенію основныхъ вопросовъ юриспруденціи можетъ пока­заться сложнымъ, скучнымъ и обременительнымъ, а, можетъ быть, даже и ненужнымъ, но, кто создастъ свою терминологію и научный языкъ съ помощью болѣе точнаго изученія законовъ и роли языка въ мышленіи, т. е, при содѣйствіи сравнительнаго языковѣдѣнія, ло­гики и психологіи, достигнетъ средства выражать, что онъ думаетъ, и даже мыслить болѣе точно.

И, какъ увидимъ мы ниже, самая глубокая ученость и точная передача нашихъ мыслей вполнѣ совмѣстимы съ тѣмъ самымъ язы­комъ, которымъ говоритъ весь русскій народъ:

То speak as the common man speaks, To think as the learned man thinks[****]).

Мы не имѣемъ права вводить новый языкъ при изслѣдованіи такихъ предметовъ, которые по своей природѣ подлежатъ мышленію всѣхъ. „Выдумывать новыя слова, или изобрѣтать изъ извѣстныхъ словъ необычныя выраженія (полицейское, финансовое, п т. д., пра­во...), гдѣ языкъ не терпитъ недостатка въ выраженіяхъ для дан­ныхъ понятій, значитъ, какъ говоритъ Кантъ (pract. Ver., 20), дѣлать дѣтскія усплія отличиться отъ другихъ людей, если не новыми и пра­вильными идеями, то, по крайней мѣрѣ, новою тряпкою на старомъ платьѣ. Если есть болѣе простыя (популярныя) выраженія для тѣхъ понятій, съ которыми приходится имѣть дѣло въ юриспруденціи, то имъ и должно быть дано предпочтеніе. Главная задача, вѣдь, въ томъ, чтобы насъ понимало наибольшее количество людей.

Внѣ всякаго сомнѣнія, что мы, юристы, въ такой jκe мѣрѣ ну­ждаемся въ особомъ „тайномъ® языкѣ (Geheiin-sprache: λlauthner, op. c., I, 36), какъ и, напр., химики. Но, нужда въ этомъ наступаетъ только тогда, когда мы мыслимъ о вещахъ, о которыхъ никогда пли почти никогда не задумывается большая публика, т. е. въ вопросахъ болѣе детальнаго, а, слѣдовательно, и второстепеннаго характера. Въ элементарныхъ понятіяхъ, безъ которыхъ человѣкъ не былъ бы че­ловѣкомъ, т. е. существомъ нравственно-политическимъ, мы должны прислушиваться къ рѣчи цѣлаго общества, а не выдумывать спеці­альнаго, намъ однимъ понятнаго, языка.

Цѣль нашихъ стремленіи—научиться „по ученому" мыслить, а не якобы „по ученому^ говорить (полицейское право отвергаетъ, де, право курить на улицѣ въ деревнѣ, а уголовное право не признаетъ права мошенничества на биржѣ, а обычное право считаетъ неумѣ­стнымъ право чихать въ нѣкоторыхъ случаяхъ...). Истина вполнѣ со­вмѣстима съ простотою и не нуждается въ украшеніи[††††]).

Грамматика, претендующая научить людей „правильно говорить*⁴, не въ состояніи сдѣлать этого безъ языковѣдѣнія и логики[‡‡‡‡]). Къ сожалѣнію, большинство спеціалистовъ дальше грамматики не идетъ. Да и школьная грамматика не соотвѣтствуетъ уже уровню современ­ной науки о языкѣ. Она, какъ и лежащія въ ея основѣ лингвисти­ческія теоріи, возникла въ пору, когда познанія людей о языкахъ были крайне скудны, да и самое значеніе языка въ мышленіи почти не понималось. Большинство спеціальныхъ ѵченыхъ и не понимаетъ всей ветхости и несовершенства основъ своего мышленія, и, перели­вая изъ пустого въ порожнее, воображаетъ, что оно содѣйствуетъ прогрессу. А на дѣлѣ выходитъ, что Платонъ[§§§§]) и Аристотель всё еще стоятъ не позади, а впереди насъ. „Не нужно забывать (Frey, Anna- mites et Extr6me-Occidentaux, recherche sur Γorigine des langues, 1894, стр. 262), что пользующіяся въ настоящее время фаворомъ лингви-

стическія теоріи [*****]) возникли въ то время, когда никто въ Европѣ не зналъ, развѣ очень поверхностнымъ образомъ, языковъ Дальней Азіи, равно какъ п языковъ Центральной Африки; когда все, чѣмъ вла­дѣли люди изъ этихъ языковъ, сводилось въ дѣйствительности къ вокабулярію самаго рудиментарнаго и самаго несовершеннаго типа. Имѣя въ основаніи столь несовершенный матеріалъ (denombrcruent imρarfait), эти теоріи должны быть крайне узкими