Вторичное рассмотрение Мултанского дела в Сенате

22 декабря 1896 года уголовный кассационный департамент Сената рассмотрел кассационную жалобу, поддержанную адвокатом Карабчевским. В своем выступлении он отметил многочисленные факты нарушения Устава уголовного судопроизводства и пришел к выводу, что Мултанское дело представляет явную судебную фальсификацию, прикрывающую все недозволенные методы дознания и предварительного следствия.

Общий доклад по всем изложенным в жалобе обстоятельствам сделал сенатор А. А. Арцимович. И. о. обер-прокурора Кони в своем заключении подчеркнул особый характер Мултанского дела, ибо авторитетным словом суда должен быть дан однозначный ответ на вопрос о существовании «ужасного кровавого обычая», в связи с чем «невольно выдвигается вопрос о том, были ли приняты достаточные и целесообразные меры для выполнения Россией, в течении нескольких столетий владеющей Вотским краем, своей христианской, культурной и просветительской миссии». В такого рода делах, по мнению Кони, «суд обязан с особою точностью и строгостью выполнить все предписания закона, направленные на получение правильного решения», а «признание по этому делу подсудимых виновными должно быть совершено с соблюдением в полной точности всех форм и обрядов судопроизводства». Несмотря на указания Сената, при первой отмене приговора и при вторичном рассмотрении этого дела Сара- пульский окружной суд допустил ряд существенных нарушений уголовного судопроизводства (незаконный состав суда в распорядительных заседаниях 19 августа и 19 сентября 1895 года, необоснованный отказ суда в вызове тех или иных свидетелей, нарушение прав защиты, свидетельствующие об игнорировании принципов состязательности и равноправия сторон).

Жесткую отповедь Кони дал председательствующему на елабуж- ском суде Ивановскому, который «доверительно» обращался к Сенату, полагая, что ворон ворону глаз не выклюет, с утверждением, «что кассационное обжалование есть затея не обвиняемых, людей темных, готовых покориться своей участи, а их защитника и нескольких газетных корреспондентов и что если они добьются новой отмены приговора, то они впоследствии добьются и оправдания подсудимых, вырвут оправдательный приговор у присяжных заседателей»[42].

В.              Г. Короленко по поводу этого факта язвительно и справедливо замечает: «Если так говорят члены суда, обращаясь в высшую инстанцию, если даже в этом случае «опытные юристы», привыкшие к порядкам данной окраины, доходят до такого забвения основных начал своей деятельности,— то как они рассуждают, разговаривают, действуют у себя, «дома», имея дело действительно лишь с «темными людьми», не знающими, где искать защиты, не имеющими опоры ни в «интригах защитника», ни в гласности?»[43].

Сенат отменил решение присяжных заседателей и приговор окружного суда по тем же основаниям, что и в первый раз, то есть в силу нарушения прав подсудимых и защиты и по причине того, что фактические обстоятельства дела не установлены объективно и полно. Сенат передал дело на новое рассмотрение Казанскому окружному суду. Реакция на вторичную отмену обвинительного приговора по Мултанскому делу была различной.

В Министерстве юстиции, в Министерстве внутренних дел и в Святейшем Правительствующем Синоде без энтузиазма встретили решение Сената. «Вторичная отмена обвинительного приговора по делу вотяков,— писал Кони,— возбудила в петербургских официальных сферах значительное неудовлетворение. При первом служебном свидании со мной министр юстиции Муравьев выразил мне свое недоумение по поводу слишком строгого отношения Сената к допущенным судом нарушениям и сказал о том затруднительном положении, в которое он будет поставлен, если государь обратит внимание на то, что один и тот же суд по одному и тому же делу постановил приговор, подлежащий отмене. А что такой вопрос может быть ему предложен, Муравьев заключил из того, что Победоносцев, далеко не утративший тогда своего влияния, никак не может примириться ни с решением Сената вообще, ни в особенности с тем местом моего заключения, где я говорил, что признание подсудимых виновными в человеческом жертвоприношении языческим богам должно быть совершено с соблюдением в полной точности всех форм и обрядов судопроизводства, так как таким решением утверждается авторитетным словом суда не только существование ужасного и кровавого обычая, но и неизбежно выдвигается вопрос, были ли приняты достаточные и целесообразные меры для выполнения Россией, в течении нескольких столетий владеющей Вотским краем, своей христианской, культурной и просветительской миссии...»[44] (Курсив наш.

Демократическая печать приветствовала отмену обвинительного приговора как новое доказательство утверждения тех принципов судопроизводства, которые были провозглашены судебными уставами 1864 года.

Защите в феврале—мае 1896 года было дважды отказано в слушании дела в Казани, что могло существенно повлиять на состав присяжных заседателей. Слушание было назначено на май 1896 года в уездном городе Мамадыше Казанской губернии. Окончательный состав присяжных заседателей включал десять крестьян, мещанина и дворянина.

В. Г. Короленко все более был озабочен организацией защиты подсудимых мултанцев. Он принимает окончательное решение принять участие в процессе по этнографическим вопросам, ведет переписку с адвокатом Дрягиным и обсуждает с ним его позицию по делу, входит в контакты с людьми, которые могут прояснить определенные обстоятельства дела, проведения дознания и расследования. В. Г. Короленко приглашает приват-доцента этнографа С. К. Кузнецова из Томска выступить экспертом. Короленко заряжен энергией, он целеустремлен, несмотря на начавшуюся клеветническую кампанию против него. В ответ на инсинуации и клевету Короленко пишет статью «Мой ответ господину Крылову», направляет в «Новое время» письмо, озаглавленное «Приносятся ли вотяками человеческие жертвы?», готовит другие материалы. Писателя поддерживают в печати П. М. Богаевский (Москва), П. Н. Луппов (Петербург), Э. Ф. Беллин (Харьков), О. М. Жирнов (Сарапул) и другие.

Активную позицию занял защитник Дрягин, который обжалует действие Казанского окружного суда в Казанскую судебную палату, полагая, что суд выступает, по существу, в качестве противоположной стороны.

Суд трижды отказывал в вызове дополнительных свидетелей защиты, в допуске в качестве экспертов профессора судебной медицины Леонтьева из Казани, профессора Патенко из Харькова, Кузнецова из Томска. В то же время суд удовлетворил ходатайство стороны обвинения о вызове шести новых свидетелей, призванных рассказать якобы об известных им случаях человеческих жертвоприношений в Вятской губернии.

В ходе судебного следствия свидетели обвинения давали противоречивые показания, пристав Н. А. Шмелев признал незаконное психологическое воздействие на свидетелей («медвежья присяга»).

Малоубедительной была этнографическая экспертиза проф. Смирнова. По просьбе В. Г. Короленко эксперт не смог даже указать те места из своей книги «Вотяки», которые он использовал во время выступления. Не так ярко выступивший на втором судебном процессе в Елабуге эксперт-этнограф Верещагин, по словам Короленко, «по запискам своим дал такую блестящую экспертизу, что все вышли пораженные ясностью его доказательств»[45]. Эксперт-врач Минкевич отказался, как и ранее, от своего первичного заключения по судебно-медицинскому исследованию трупа Матюнина.

После шести дней судебного следствия прения обвинения и защиты длились два дня. Выступившие прокуроры Симонов и Раевский поддержали обвинение. Защитник Дрягин изложил фактические обстоятельства дела, Красников — медицинский аспект дела. Н.П. Карабчевский в многочасовой речи проанализировал все обстоятельства дела, свидетельские показания и другие доказательства, обратив внимание на их противоречивость, на некомпетентность экспертизы, резко критиковал непрофессиональный сыск местных урядников и приставов, сопровождаемый должностным злоупотреблением (превышение власти, угрозы, насилие, пытки, кощунственная присяга): «Большое горе и несчастье — преступление,— говорил он,— но преступные и безнравственные приемы расследования — еще большее горе и несчастье. Это аксиома, которой проникнут весь гуманный дух наших уставов»[46]. Речь Карабчевский закончил словами: «И не во имя только этих несчастных, но и во имя достоинства и чести русского правосудия я прошу у вас для них оправдательного приговора»[47].

После Карабчевского вторично выступил Короленко[48]. Писатель аргументированно доказал, что человеческие жертвоприношения были почти у всех народов. Подробно проанализировав мифологию, фольклор удмуртского народа, его обрядность, писатель выявляет эволюцию языческих религий и постепенное их очищение и возвышение, с одной стороны, с другой — отмечает суеверия и христианского населения.

Речь Короленко, как свидетельствуют присутствующие на процессе, лилась вдохновенно, выявляя его горячее убеждение, искренность, сразу приковала внимание всех. Корреспонденты, стенографистки отложили свои карандаши, забыв о записях, боясь пропустить хотя бы одно слово. Все были захвачены, потрясены[49].

О трагизме душевного состояния Короленко можно лишь догадываться, имея в виду, что он поехал на процесс, в то время как заболела его дочь, и во время процесса он получил известие о ее смерти. После этого он много лет страдал сильнейшей бессонницей.

Все подсудимые удмурты были оправданы присяжными заседателями. Многолюдная толпа, не попавшая в зал судебного заседания, восторженно приветствовала оправданных и их защитников. Такой же отклик нашел оправдательный приговор у широкой демократической общественности и в прогрессивной печати. Представители российской интеллигенции, простые люди в многочисленных сообщениях, отчетах, телеграммах, письмах приветствовали Короленко, отмечая его исключительную роль в Мултанском деле.

Обвинение удмуртов было обвинением в адрес всей русской культуры, неспособной вековым влиянием соседа хотя бы освободить удмуртов от якобы имеющего место каннибализма. Выиграв дело мултанских удмуртов, Короленко выиграл дело русской культуры[50].

Проведенное следствие подтвердило незаконные действия пристава Н. А. Шмелева, урядников В. Я. Соковикова, Ф. Я. Иванова, М. Я. Рогозина. В силу амнистии 1894 года дело в отношении полицейских чинов в апреле 1896 года было прекращено. Министр юстиции Муравьев от 6 сентября 1896 года относительно действий следователя И.

По мнению Короленко, «Мултанское дело прибавляет лишь новое доказательство благотворности и жизненности суда присяжных». Не суд присяжных и не судебные уставы повинны в ошибках. Их причина в системе предварительного следствия, в собирании доказательств без «соблюдения всех законных гарантий, обеспечивающих достоверность судебного материала»[51].

Судебный процесс по Мултанскому делу выявил также низкую степень общественно-правовой культуры судей, следователей, прокуроров, особенно в отдаленных местах, в провинции.

Уже через несколько месяцев после вынесения оправдательного приговора в печати началась публикация материалов, авторами которых были проф. Смирнов, публицисты И. Дьяконов, Н. Кибардин, В. Дедлов, целью которых было стремление подорвать объективность и справедливость оправдательного приговора. В них содержались и выпады против Короленко.

Следует особо отметить выступления и книгу священника, литератора и просветителя Н. Н. Блинова, который продолжал, состоя в переписке с Короленко, допускать возможность убийства человека удмуртами в качестве жертвоприношения, живучести ритуальных языческих предрассудков. Мотивы своих взглядов Блинов объяснял стремлением обратить внимание общества на «вотское племя» и убедить правительственные круги в необходимости «просвещения» удмуртов.

В. Г. Короленко снова вынужден был отвечать своим оппонентам и клеветникам («Толки печати о Мултанском деле», 1898; «Живучесть предрассудков», 1898; «Из Вятского края («Ученый труд» о человеческих жертвоприношениях)», 1898). Выступления Короленко одобрялись и были поддержаны демократической печатью, общественностью, другими серьезными исследователями (Н. Н. Оглоблин, К. М. Леонтьев, В. М. Бехтерев и др.).

Впоследствии Короленко дважды возвращался к Мултанскому делу в связи с публикациями, авторы которых сомневались в объективности и искренности, в частности, позиции самого В. Г. Короленко («О суде, о защите и о печати», «Бейлис и мултанцы», 1913). Эти выступления еще раз дали возможность покритиковать инквизиционную систему следствия («полицейскую инквизицию»), отметить тревожную тенденцию, состоящую в том, что правосудие «ступило на опасный путь, на роковую наклонную плоскость, по которой оно с тех пор лишь спускается все ниже»[52]. В письме к А. Ф. Кони от 8 октября 1915 года Короленко пишет «о темных искажениях начал правосудия» в ходе ритуальных процессов. И сегодня актуально звучат слова писателя, обращенные к Кони: «Желаю Вам увидеть новое возрождение русского права, в котором Россия нуждается более, чем когда бы то ни было»[53].

К сожалению, кривотолки, превратное толкование, инсинуации вокруг Мултанского дела живучи, сохраняются до сих пор, ибо рождены они в силу недостаточности знаний и информации и недобросовестности тех, кто их распространяет[54].

У Мултанского дела, как справедливо отмечает А. А. Шептании, нет и не может быть однозначной трактовки, потому что оно как своеобразный цивилизационный индикатор отразило сложность национальных, религиозных, социально-политических и иных противоречий, раздиравших Российскую империю в конце XIX — начале XX столетий. Указанный индикатор оказался правовым по своей форме в условиях действия прогрессивных принципов правосудия, установленных судебными уставами 1864 года, и вхождения инородцев в единое правовое поле Российского государства, отказа от признания их в качестве людей «второго сорта», хотя местные власти долго еще не могли признать этого. Результаты Мултанского дела можно оценить как победу российского права и российской науки над предрассудками, невежеством и полицейско-судебным произволом[55].