§ 1. Военизация судебно-карательной системы царизма в 1878—1879 гг.

Уже в 1872 г. политические дела по русскому законодатель­ству в значительной степени были изъяты из общего порядка судопроизводства. Ho, поскольку ни жандармские дознания, ни судебные процессы в ОППС не удовлетворяли правитель­ство в его борьбе с крамолой, царизм продолжал исправлять судебные уставы 1864 г.

19 июля 1878 г. Александр II распорядился создать при Министерстве юстиции Комиссию «для тщательного обсужде­ния обнаруженных в законах 19 мая 1871 г. и 7 июня 1872 г. неудобств»[876]. Комиссия занялась было изысканием мер к еще большей оперативности и бесцеремонности жандармских до­знаний («без выяснения подробностей»), но прежде чем она успела выработать соответствующий законопроект, царизм ре­шился на самое радикальное дополнение к уставам 1864 г. Bce еще рассчитывая одолеть крамолу одними репрессиями, он придумал военизировать свою карательную систему. 9 авгу­ста 1878 г. в ответ на убийство шефа жандармов H. В. Мезен­цова был принят закон «О временном подчинении дел о госу­дарственных преступлениях и о некоторых преступлениях про­тив должностных лиц ведению военного суда, установленного для военного времени» [877].

Такая мера на взгляд тех, против кого она была направ­лена, выглядела просто лишней, ибо Сенат в руках царизма, казалось бы, не оставлял желать ничего лучшего для судебной расправы с революционерами. «Вот и впрямь невозможно най­ти разумную причину изъятия политических дел из ведения гражданского суда, — резонно заключал характеристику Осо­бого присутствия Сената С. М. Кравчинский. — Очевидно, на­деялись, что нигилисты будут устрашены грозным зрелищем военных судов, но эта надежда могла бы исполниться только в том случае, если бы нигилисты питали хоть малейшее доверие к прежнему суду.

Расчет на устрашение здесь, конечно, был. Ho не только он побудил царизм передать дела о государственных преступле­ниях в ведение военных судов. Во-первых, по мере того как разгоралась борьба между революционерами и правительст­вом, возникло столько политических дел, что сосредоточить их все в ОППС не было возможности, а другая, и, по сущест­ву, последняя инстанция, ведавшая политическими делами, — судебные палаты — не представлялась достаточно авторитет­ной и надежной[879]. Во-вторых, даже Сенат, как показали про­цессы «50-ти» и «193-х», мог спасовать перед подсудимыми и тем самым повредить авторитету правительства. Правда, пос­ле скандала вокруг неожиданно мягкого приговора по делу «193-х» суд сенаторов никогда более не подводил царизм. Ho недостаток санкций против «50-ти» и «193-х» лег пятном на ре­путации Сената. Военные же суды в том, как они обращались с подсудимыми и какие выносили им приговоры, всегда были безупречны перед правительством. С. М. Кравчинский имел все основания заявить, что эти суды «являются лишь узако­ненными поставщиками палача; их обязанности строго огра­ничены обеопечением жертв для эшафота и каторги»[880].

Часть царских министров пыталась передать дела револю- ционеров-террористов в военные суды тотчас после процесса

В. И. Засулич. Уже 3 апреля 1878 г., через два дня после оп­равдательного приговора по делу Засулич, на заседании пра­вительства под председательством царя министр юстиции К. И. Пален «по предварительному соглашению с некоторы­ми другими министрами» предложил «взвалить дела подобно­го рода на военные суды» (правда, с изъятием из этого прави­ла женщин), но после долгих (двухдневных) и бурных пре­ний, хотя царь «не находя исхода, вспылил, упрекнув всех сво­их министров гуртом в нежелании или неумении принять ка- кие-либо решительные меры», все-таки положено было пока «отказаться от предположения графа Палена»[881].

После убийства Мезенцова министр внутренних дел JI. С. Маков и временно исправлявший должность шефа жандармов H.

Закон 9 августа 1878 г. передавал в ведение военных су­дов не все дела о государственных преступлениях, а лишь те из них, которые были сопряжены с «вооруженным сопротивле­нием властям»[883]. Прочие же дела оставались подведомствен­ными судебным палатам, если не объявлялось высочайшее повеление о разбирательстве того или иного из них в ОППС. Ho в обстановке, когда борьба народников все сильнее разго­ралась и нацеливалась против самодержавия (2 апреля 1879 г. А. К. Соловьев стрелял в царя), царизм цеплялся за чрезвычайные меры и продолжал военизировать судопроиз­водство. Высочайший указ от 5 апреля 1879 г. дал право вре­менным генерал-губернаторам предавать военному суду, «ког­да они признают это необходимым», обвиняемых в любом го­сударственном преступлении[884]. Теперь военные суды стали решать даже такие дела, в которых не было и намека на наси­лие (например, о распространении или даже «имении у себя» запрещенных изданий).

Судили революционеров по указу от 5 апреля 1879 г. воен­ные суды двух категорий: военно-окружные (в каждом воен­ном округе) и временные военные (для срочного решения дел в местах, отдаленных от того города, где функционировал военно-окружной суд). Как военно-окружной, так и временный военный суд ікомплектовались из кадровых офицеров по на­значению командующего войсками округа (для военно-окруж­ного суда) и начальника дивизии (для суда временного).

Порядок прохождения политических дел через военные суды обеих категорий был одинаков. Ero определял приказ военного министра от 8 апреля 1879 г., изданный в дополнение к военно-судебному уставу. Согласно этому приказу, любой генерал-губернатор «в тех случаях, когда преступление учине­но столь очевидно, что не представляется надобности в пред­варительном разъяснении», мог предавать обвиняемых суду без предварительного следствия, сразу после жандармского дознания; военный прокурор, получив дознание, обязан был представить дело генерал-губернатору с заключением о пере­даче в суд «не позже как в течение следующего дня»; обвини­тельный акт прокурор должен был изготовить и предложить суду «в течение суток» по получении дела от генерал-губерна­тора; суд, получив от іпрок^рора обвинительный акт, обязан был начать разбирательство дела «немедленно и не позже как на следующий день»; наконец, приговор полагалось объявить в течение 24 часов от начала суда [885].

Таким образом, главной чертой военно-судебного разбира­тельства оказывалась чисто воинская оперативность, неминуе­мо сопряженная в данном случае с крайней бесцеремон- ностыо.Показательным в этомсмысле былои предоставленное военным судам право не вызывать на судебные заседания свидетелей (rio отдаленности их местожительства), а исполь­зовать показания, вытребованные у них на дознании или пред­варительном следствии (если таковое было) [886].

Так выглядели судебные установления, где, начиная с 1879 г., проходила большая часть политических процессов (в 1879 г. 22 из 30, в 1880 г. 25 из 32). Из тех 28 процессов народ- ников-террористов 1878—1880 гг., которые исследуются в на­стоящей главе, 24 — разбирали военные суды[887]. КрЬме того, одно дело (А. К. Соловьева) решил Верховный уголовный суд, одно (В. И. Засулич) —петербургский окружной (в общеуго­ловном порядке) и два дела о побегах с каторги — губернские суды в Сибири.

Изымая из нормального законодательства и военизируя судопроизводство по делам о государственных преступлениях, царизм, конечно, еще больше прежнего стеснял гласность та­ких дел. Именно с 1879 г. он принял радикальные меры против гласности, которая до тех пор ограничивалась понемногу. 18 января т. г. секретный циркуляр министра внутренних дел Л. С. Макова по Главному управлению печати известил всех начальников губерний: «Государь император высочайше по­велеть соизволил воспретить на будущее время вообще печа­тание самостоятельных стенографических отчетов по делам о государственных преступлениях, с тем чтобы всякого рода из­дания, как повременные, так и не повременные, ограничива­лись по этим делам лишь перѳпечаткою того, что будет напе­чатано: о делах, подлежащих ведению Верховного уголовного суда и Особого присутствия Правительствующего Сената,— в «Правительственном вестнике», а о делах, подлежащих ве­дению судебных палат и военных судов, — в местных офи­циальных изданиях, т. e. в губернских или областных ведомо­стях». Далее следовало разъяснение, в котором осела, что на­зывается, самая соль циркуляра: «по омыслу вышеприведенно­го высочайшего повеления и по самому свойству дел о государственных преступлениях отчеты по этим делам должны в большинстве случаев ограничиваться, по возможно­сти, краткою фактическою передачею судебного разбира­тельства с устранением всяких неуместных подробностей, а тем более каких-либо тенденциозных выходок со стороны об­виняемого или его защиты»[888].

Печать, привыкшая за восемь лет (со времени процесса не­чаевцев) давать подробные отчеты о политических процессах, не сразу подчинилась циркуляру Макова, тем более что ого­ворка «,по возможности» лишала его должной категоричности. 17 октября 1879 г. Маков в специальном отношении к шефу жандармов А. Р. Дрентельну посетовал на то, что судебные отчеты печатаются все же «в полном объеме, за исключением лишь особо выдающихся резких и неудобных мест», и пред­ложил строго обязать губернские власти «ограничиваться пе­чатанием в полном объеме лишь обвинительного акта и приго­вора, судебное же следствие и речи прокурора и защиты опуб­ликовывать в самом сжатом виде» [889].

Наиболее реакционные силы из страха перед «красным террором» и озлобления не хотели мириться даже с той, весь­ма ограниченной, гласностью судебных дел террористов, кото­рая допускалась в официальных изданиях. Идеолог этих сил М. H. Катков, тогда еще не додумавшийся до мысли вообще отменить политические процессы (эта мысль обуяла его в го­ды «Народной воли»), предлагал замалчивать любые, хотя бы и выигрышные для властей подробности, если они могли обернуться на пользу террористам. Особенно удручала Кат­кова судебная экспертиза, которой царизм непрочь был ще­гольнуть на процессах террористов перед общественным мне­нием. B деле А. К. Соловьева, к примеру, эксперты констати­ровали, что Соловьев не мог попасть в царя, стреляя почти в упор, из-за высоты прицела своего дальнобойного револьвера, а в деле В. А. Осинского объяснили, что револьвер Софьи Ле- шерн отказал из-за элементарной неисправности, так как был куплен без предварительной пробы. Bce это вошло в прави­тельственные отчеты. «Таким образом, — язвил по этому пово­ду Катков, — благодаря гласности, данной ученым эксперти­зам суда по делам о государственных преступлениях, нигилисты целого мира должны узнать впредь, что из дально­бойного револьвера, дабы попасть в голову на близком pac- стоянии, надо целить в ноги, и что не следует покупать- револьвера без предварительного испытания» [891].

Замалчивать собственную экспертизу царизм не стал (по­мимо афиширования правосудием, здесь был расчет на изо­бличающую огласку «злодейств» террористов), зато «тенден­циозные выходки» подсудимых против правительства отныне что ни год, то ретивее старался не оглашать. Больше того. Bo> избежание тех же «тенденциозных выходок» 6 октября 1878 г. официально был отменен в России публичный обряд граждан­ской казни над осужденными в каторгу и ссылку[892]. Что же ка­сается допуска публики на судебные заседания, то военные суды могли «по усмотрению» своему закрывать двери для разбирательства всякого дела, подходящего под формулиров­ку «особенно важное нарушение дисциплины», хотя влюбом: случае подсудимые имели право требовать присутствия в зале своих родственников и знакомых, не более чем ио три лица на каждого [893].

Боязнь гласности с конца 70-х годов отличала почти каж­дое нововведение карательной политики царизма — как су­дебной, так, в частности, и тюремной. Выше[894] уже говорилось об открытии в 70-х годах (до 1878 г.) ряда политических тю­рем (Трубецкой бастион, ДПЗ, Карийский, Новобелгородский и Новоборисоглебский каторжные централы), истребительный режим которых тщательно оберегался от возможной огласки. B ноябре 1878 г. в связи с непрерывным ростом потока адми­нистративных ссыльных были открыты первые в России пе­ресыльные тюрьмы для политических. Места для них Совет министров выбрал в захолустных городишках (Мценск и Выш­ний Волочек) ■—подальше от гласности[895]. Однако уже 8 авгу­ста 1881 г. обе эти тюрьмы были закрыты, причем важную роль сыграл «нездоровый» интерес к ним со стороны населения: от­правка ссыльных из тюрем на вокзалы превращалась чуть лн не в политические демонстрации («на проводы выходили не только горожане, но и семьи тех крестьян из соседних дере­вень, которые поставляли подводы в тюрьмы»)[896]. Сохранилось (до конца царизма) лишь отделение для политических в Mo- сковской Бутырокой тюрьме, которое было открыто в самом конце 1878 г. и с 31 октяібря 1881 г. функционировало по спе­циальной, крайне жесткой инструкции[897].

Впрочем, режим пересыльных тюрем, ввиду их назначения, не был таким губительным, как в тюрьмах постоянного (осо­бенно каторжного) типа[898]. Террористов же царские тюремщики истязали, конечно, не меньше (если не больше), чем пропа­гандистов. Симіптоматичными для режима политических тю­рем конца 70-х годов были случаи самосожжения узников: так, сожгли себя террорист Николай Сомов в Одесском тюремном замке 14 июля 1879 г.[899] и (по свидетельству И. С. Джабадари, которое, может быть, неточно) пропагандист Николай Василь­ев в Тобольской тюрьме 7 июня 1878 г.[900]

Итак, в обстановке назревания второй революционной си­туации в России, когда царизм переключал всю карательную политику с нормального на чрезвычайный лад, судопроизвод­ство по делам о государственныхіпреступлениях деформирова­лось сильнее прежнего. Царизм явно приспосабливал его к потребностям «белого террора» и в течение 1878—1879 гг. по существу военизировал судебную раоправу с революционера­ми, соответственно ограничив в то же время гласность полити­ческих дел. B результате, как на это обратил внимание Б. В. Виленский, судебная контрреформа, начатая законом 19 мая 1871 r., «ік 80-м годам фактически уже была закончена в ча­сти расследования и рассмотрения государственных преступ­лений» [901].