§ 1. Царскоесудопроизводство по делам о государственных преступлениях в 1871—1878 гг.

По судебным уставам 1864 г. государственные преступле­ния в России должны были рассматриваться в общем порядке уголовного судопроизводства — либо судебными палатами, либо (в исключительных случаях, по высочайшему повеле­нию, «когда обнаруживается в разных краях государства общий заговор против Верховной власти, или против установ­ленного законами образа правления, или порядка наследия престола») Верховным уголовным судом.

Однако уже 19 мая 1871 г., когда только что было доведе­но до конца затянувшееся и к тому же показавшееся властям слишком демократичным с процессуальной точки зрения до­знание и следствие по делу нечаевцев, вышел закон, согласно которому производство дознаний о политических делах отны­не передавалось жандармам, хотя формально и под наблю­дением чинов прокуратуры [427]. Этот закон, призванный сделать дознание более оперативным и менее церемонным, стал шир­мой для прикрытия традиционного жандармского беззакония, ибо, как писал о нем в особой записке 1878 г. на имя наслед­ника А. Ф. Кони, закон этот обращал внимание «лишь на то, что открыто, а не как открыто» и «не приговор суда об осно­вательности исследования, а мнение начальства о ловкости и усердии исследователей стали ставиться в оценку многих до­знаний»; явился даже «особый род дознаний, производимых не о преступлении, а на предмет отыскания признаков госу­дарственного преступления, причем, конечно, рамки исследо­вания могли расширяться до бесконечности»[428].

Такая, как выразился А. Ф. Кони, прививка жандармерии к юстиции позволила П. А. Шувалову впечатлять раскрытием заговоров нс по недомыслию «синих тюльпанов», а по сово­купности их усилий с трудами чинов судебного ведомства.

Более того. Чтобы придать жандармскому корпусу юридиче­скую респектабельность, Шувалов выхлопотал у царя долж­ность юрисконсульта при III отделении. «Да ведь это все рав­но, что сказать: «Протоиерей при доме терпимости!» — вос­кликнул по этому поводу известный харьковский криминалист

А. H. Яблонский (женатый на сестре И. И. Мечникова)[429]. B обществе о жандармских «юристах» слагались анекдоты, каламбуры, эпиграммы. Ходили по рукам в 70-е годы, напри­мер, такие стихи П. В. Шумахера:

У Цепного моста [430] «Батюшки! Нет мочи! —

Виделяпотеху: Говорил лукавый.—

Черт, держась за пузо, B Третьем отделеньи

Помирал со смеху. Изучают право.

Право на бесправье!...

Этак скоро, братцы,

Мне за богословье Надо приниматься» [431].

Замаскировать жандармский произвол властям не уда­лось. Ho чинить его никто им не возбранял. Жандармы наме­ренно попирали и законность, и процессуальный регламент, и элементарный такт. Главное же, квалифицированно иссле­довать признаки и тем более мотивы государственных пре­ступлений они, как правило, не могли — ни по разумению своему, ни по образованию. «Преследуется нечто неулови­мое— известное направление ума,— писала об этом либе­ральная газета «Порядок»,— а судьями и решителями подоб­ных тонких психологических вопросов об образе мыслей являются низшие полицейские агенты, по образованию при­годные в деле наблюдения за чистотою улиц...»[432], субъекты, о которых сам П. А. Шувалов не стеснялся говорить при людях: «мои скоты»[433].

Спустя месяц после обнародования закона 19 мая 1871 г.[434] начался в Петербурге процесс нечаевцев, о котором речь еще впереди. Петербургская судебная палата вела его, как мы увидим далее, точно по уставам 1864 г. и вынесла столь мяг­кий приговор, что царь Александр II потребовал от министра юстиции К. И. Палена представить «свои соображения о том, какие следует принять меры для предупреждения повторения подобных, ни с чем не сообразных приговоров...»[435] Пален со­образил, что гарантировать правительство от подобных при­говоров может лишь специальное, на уровне высших органов государственной власти, судилище по всем сколько-нибудь серьезным политическим делам (критерий серьезности дела усматривался в том, чтобы наказание, предусмотренное для него по закону, было сопряжено с лишением или ограничением прав состояния).

Так, уже в 1872 г. политические дела в значительной степе­ни были изъяты из общего порядка судопроизводства. Только очень небольшой круг дел, которые не влекли за собой нака­зания с лишением и ограничением прав, был оставлен в ком­петенции судебных палат. Bce прочие дела, если не считать исключительных случаев, когда по высочайшему повелению должен был созываться Верховный уголовный суд, перешли в ведение ОППС. Здесь слушались 37 из 52 политических про­цессов, которые прошли в России с 1873 по 1878 гг.

ОППС вело политические дела с большими отступлениями от судебных уставов 1864 г. Двери суда здесь чаще, чем в ка- ких-либо уголовных инстанциях, закрывались от публики. Отчеты о заседаниях печатались с большими сокращениями и подтасовками. Приговоры ОППС не подлежали обжалова­нию по существу, на них допускались лишь кассационные жалобы в случае «нарушения закона» или «неправильного его толкования» при разборе дела[438]. Главное же, сенаторский ареопаг судил революционеров с крайним (иной раз даже де­монстративным) пристрастием [439], являя собой яркую иллюст­рацию к народной пословице: «кривой суд и правое дело

скривит». B нем, «как во всех судах исключительных, не было и тени независимости»,— справедливо отмечал Л. А. Тихоми­ров. Сенаторы «судили согласно тем распоряжениям, которые получали заранее» [440].

Вполне правдоподобен (хотя и не лишен отдельных пре­увеличений) следующий рассказ петербургского корреспощ дента «Вперед!»: «Один из моих знакомых, лицо, бывшее

в это время (на процессе А. А. Бутовской 22 сентября 1876 г.— #. Т.) в суде, имеющее доступ и к документам правительст­ва, мне категорически заявило, что... сенаторы в совещатель­но-судейской комнате преспокойно пили чай, закусывали и рассказывали друг другу о своих домашних делах, что они всегда делают во все время составления приговоров.

Составляли ОППС первоприсутствующий и пять сенато­ров, которых назначал сам царь по своему царскому усмот­рению [442], разумеется из числа наиболее одаренных каратель­ными способностями. П. JI. Лавров в 1875 г. обессмертил жрецов Фемиды из ОППС в таких выражениях: «судьи-ла­кеи» и «судьи-палачи», которые назначаются «царским плев­ком» и спешат «прибавить новые слои вонючей грязи к тем старым слоям, что так художественно облепили их», причем, «облизывают себе губы при мысли о царских милостях» [443].

Эта обобщающая характеристика, сделанная революцио­нером, красочно иллюстрируется теми портретными зарисов­ками, которые оставил далекий от революции юрист А. Ф Ко­ни. Из-под пера Кони как живые встают перед нами типы деятелей ОППС 70—80-х годов. Здесь и болезненный, стра­давший припадками патологической злобы, «маленький, с шаткой походкой и трясущейся головой», палач и холоп П. А. Дейер, который «приобрел привычку после каждого де­ла со смертными приговорами получать из Министерства юс­тиции крупную сумму для поправления своего драгоценного здоровья» и поэтому буквально «лез на стену», чтобы засу­дить обвиняемого[444]. Здесь и внешне корректный, HO не усту-

павший Дейеру ни в холопской услужливости перед властями, ни в палаческой хватке Э. Я. Фукс (будущий обвинитель по делу 1 марта 1881 г.). Еще до конца 70-х годов он «погру­зился в тину слепого усердия по политическим дознаниям» и понукал к тому же своих коллег, взывая «лишить пропаганду почвы, вырвать с корнем ее побеги, погасить ее очаг»[445]. Здесь, наконец, и галерея менее именитых сенаторов, различных по умственным ресурсам, нравственным качествам, даже по об­разу мыслей, но одинаково подходящих под титло «судья-ла­кей» и «судья-палач»,— таких, например, как подхалим Б. H. Хвостов, для которого в каждом судебном деле важнее всего были не улики, не судейская совесть, а взгляд министра юс­тиции и одна-единственная забота: «А что скажет он?»[446],

или как хамелеон H.

Он был горячим либералом...

Когда б, назад пятнадцать лет,

Он чудом мог полюбоваться Ha свой теперешний портрет,

Он даже в спор с ним не вступил бы,

Сказал бы крепкое словцо И с величайшим бы презреньем Он плюнул сам себе в лицо[447].

Подстать сенаторам, «судьями-лакеями» и «судьями-пала- чами» были и сословные представители, которых присоединя­ли к ОППС как делегатов от общества в таком составе: один из губернских и один из уездных предводителей дворянства, городской голова одного из губернских городов Европейской России и один из волостных старшин Петербургской губер­нии. Bce они тоже назначались на каждый год царем по спис­кам, которые с максимальной строгостью выбора готовили министр внутренних дел (по дворянским предводителям и го­родским головам) и петербургский губернатор (по волостным старшинам), а представлял на высочайшее усмотрение ми­нистр юстиции[448]. «Как известно, — отметил в 1901 г.

В. И. Ленин,— эти сословные представители, слитые в одну коллегию с судьЯми-чиновниками, представляют из себя безгласных статистов, играют жалкую роль понятых, руко­прикладствующих то, что угодно будет постановить чиновни­кам судебного ведомства»[449]. Этот отзыв целиком приложим к сословным представителям в ОППС 70—80-х годов. «Их послушность была восхитительна», — писал о них С. М. Крав- чинский, ссылаясь для примера на парголовского волостного старшину И. Зорина, который на процессе долгушинцев вся­кий раз, когда ставился вопрос о наказании тому или иному из подсудимых, твердил; «На каторгу. Пошлите их всех на каторгу»[450].

Таковы были судьи. Соответственно подбирались для ОППС и прокуроры. Выступавшие обвинителями на самых крупных процессах 70-х годов К. H.

А. А. Стадольский и, особенно, В. А. Желеховский («малооб­разованный правовед», «судебный наездник», «воплощенная желчь»[451]) не только не уступали судьям, но, напротив, пре­восходили их и в жестокости, и в пристрастии к подсудимым, предъявляя такие обвинения и требуя таких наказаний, кото­рые даже Э. Я- Фукс и П. А. Дейер иной раз умеряли.

Итак, с 1873 по 1878 гг. почти все политические процессы в России вершил суд ОППС. Из 52 дел тех лет только 15 слу­шались в других инстанциях; шесть — в окружных судах, че­тыре — в военных, одно — в губернском, одно — в мировом суде[452]. Судебным палатам за те шесть лет были доверены лишь три политических процесса.

Между тем к 1878 г. власти уже признали «неудобства» в законе 7 июня 1872 г. Во-первых, неудобно было при боль­шом числе судебных дел каждый раз (иногда издалека) сво­зить подсудимых и свидетелей в Петербург; дела затягива­лись, расходы росли, а скопление в одном городе десятков и сотен «государственных преступников» облегчало их обще- яие между собой и побеги. Во-вторых, разбор каждого мало- мальски значимого политического дела непременно высшим судилищем империи как бы возвышал подсудимых в глазах общества. Поэтому 6 апреля 1878 г. K- И. Пален внес в Госу­дарственный совет представление «Об изменении некоторых статей закона 7 июня 1872 г.» Министр предложил те дела, о которых не последует высочайшее повеление к разбиратель­ству в ОППС или Верховном уголовном суде, передать вновь в местные судебные палаты с сословными представителями, как это и было предусмотрено уставами 1864 г.[453] Государ­ственный совет одобрил представление министра, а царь 9 мая 1878 г. утвердил, придав ему, таким образом, силу за­кона [454].

Военным судам политические дела были подчинены лишь по закону от 9 августа 1878 г. и о них речь пойдет особо[455]. Что же касается окружных судов, то шесть дел о революцио­нерах за 1873—1878 гг. были доверены им как уголовные, а не политические. Разумеется, власти отлично сознавали полити­ческий смысл дел Сергея Нечаева или Веры Засулич, но умышленно выставили их уголовными, спекулируя в одном из них на факте, а в другом на попытке убийства, чтобы ском­прометировать перед обществом самих революционеров и способ их действий. Ради этого царизм рискнул передать столь громкие дела на суд с присяжными заседателями. Во­обще же суд присяжных по уставам 1864 г. был отстранен от разбирательства политических дел. «Преступления государ­ственные гораздо важнее и опаснее всех других преступле­ний,— читаем в официальном «рассуждении» к ст. 1032 Уста­ва уголовного судопроизводства,— но по особому свойству своему они не всегда и не во всех членах общества возбуж­дают такое отвращение, какое возбуждают другие преступле­ния», более того — «для многих людей... вместо строгого, впол­не заслуженного осуждения встречают сочувствие»; поэтому «предоставить присяжным разрешение вопроса о преступнос­ти или непреступности учений и действий» революционеров «значило бы оставить государство, общество и власть без вся­кой защиты»[456].

«Суд улицы», как метко назвал институт присяжных, засе­дателей М. H. Катков[457], был (при всех его недостатках) са­мым демократическим учреждением судебной системы цариз­ма, единственным в ней действительно независимым предста­вителем общества. «Улица,— писал о нем в 1901 году

В. И. Ленин,— хочет видеть в суде не «присутственное мес­то», в котором приказные люди применяют соответственные статьи Уложения о наказаниях к тем или другим отдельным случаям,— а публичное учреждение, вскрывающее язвы со­временного строя и дающее материал для его- критики, а сле-- довательно, и для его исправления»[458].

По уставам 1864 г. присяжные заседатели избирались «из местных обывателей всех сословий» при довольно умеренном имущественном цензе (доход или жалован.ье не менее 200 руб. в год). B каждом уезде местные земские комиссии составляли списки присяжных (от 200 до 400 на уезд), из которых для очередного судебного заседания назначались по жребию 30 заседателей и трое запасных[459]. B число их обычно попа­дали чиновники низших (до XIV включительно) классов Та­бели о рангах, учителя, лица свободных профессий, торговцы, «хозяйственные» крестьяне, т. e. представители средних слоев населения и мелкобуржуазной интеллигенции, зачастую на­строенные против деспотического режима. Такие присяжные заседатели могли вызывающе оправдать заведомого государ­ственного преступника. Это и показал оправдательный вер­дикт присяжных по делу Веры Засулич, после которого ца­ризм ни в 70-e, ни в 80-е годы уже не доверял больше присяж­ным заседателям ни одного дела хотя бы только с оттенком «политики».

В. И. Ленин имел в виду царское уголовное судопроизвод­ство, когда отмечал, что «правительство Александра III, всту­пив в беспощадную борьбу со всеми и всяческими стремле­ниями общества к свободе и самостоятельности, очень скоро признало опасным суд присяжных»[460]. Что же касается судо­производства по делам политическим, то в этой сфере еще при Александре II царизм признал суд присяжных опасным и навсегда отнял у него право судить государственные престу­пления. М. E. Салтыков-Щедрин язвил по этому поводу при описании судебного процесса в «Современной идиллии»: «при­сяжных заседателей не было никого, потому что процесс был политический, а у присяжных заседателей политического смысла не полагается»[461].

Опасным для себя признал царизм уже в 70-е годы и столь важное завоевание судебной реформы, как гласность судо­производства. Уставы 1864 г. декларировали, что все дела о государственных преступлениях, кроме «оскорбления вели­честв», рассматриваются публично и что «дозволяется печа­тать обо всем, происходившем в публичном заседании судеб­ного установления при рассмотрении дел»[462]. Первые полити­ческие процессы 70-х годов (особенно процесс нечаевцев) прошли не только при соблюдении, HO и как бы в упоении этой непривычной для русского общества гласностью. И. С. Тургенев был даже несколько шокирован их, как он выразил­ся, «пеноуротной» многовещательностью»[463]. Царизм вначале пытался использовать гласность судов для посрамления обви­няемых, HO от процесса к процессу выяснялось, что обвиняе­мые в гласных поединках с судьями, как правило, склоняют на свою сторону общественное мнение. Хуже того. Гласность мешала произволу, без которого власти просто не могли об­ходиться ни при дознании, ни на следствии, ни в самом суде. «Такая система,— констатирует официальная хроника,— не могла долго продолжаться...»[464] Царизм стал изымать глас­ность судопроизводства из политических дел.

Радикальные меры против гласности царизм принял с 1879 г. (о них речь пойдет в следующей главе). Ho и в 1871— 1878 гг., о которых пока идет речь, кое-что в этом отношении было сделано. Во-первых, закон 7 июня 1872 г. разрешил ОППС (которому тогда же были подчинены все, за малым исключением, политические дела) вести судебное разбира­тельство «в публичном или закрытом заседании, по усмотре­нию суда»[465], а 4 февраля 1875 г. высочайший указ предписал «по делам, производящимся при закрытых дверях присут­ствия», печатать «только постановленные судом резолюции»[466].

Наряду с изменением подсудности и порядка судопроиз­водства царизм в 70-е годы пересматривал и лестницу нака­заний за государственные преступления. C этой целью был образован ряд комиссий при министерствах внутренних дел и юстиции и Государственном совете (например, в 1872 г. под председательством Э. В. Фриша, в 1879 г.—Д. H. Набокова) [467]. Учитывался карательный опыт европейских правительств. Иностранные уложения служили царскому правительству своеобразным ориентиром, по которому (но с обязательным превышением!) следовало определять наказания. B архи­ве Комиссии Э. В. Фриша сохранилось тщательно по­добранное «Извлечение из законоположений России и некото­рых иностранных государств (Англии, Франции, Германии» Австро-Венгрии, Италии, Испании.— H. Т.) о преступлениях против Верховной власти и образа правления и о тайных об­ществах». Из этого документа видно, что за «насильственное посягательство, имеющее целью изменить государственное устройство, форму правления или порядок наследия престо­ла»[468], которое в России (по статьям 241 и 249 Уложения о на­казаниях) каралось смертной казнью, в Германии полагалось пожизненное (а при смягчающих обстоятельствах — срочное, «не менее пяти лет») заключение, в Италии — заточение в крепость на 21—23 года, в Англии — ссылка на семь лет, во Франции — «ссылка в укрепленную местность» без указания срока[469]. Надо думать, что при сравнении российской шкалы наказаний с иностранными царизм гордился тем, насколько дальше других правительств был он от пощады в борьбе с крамолой.

Впрочем, дело не только в том, что русское Уложение O наказаниях за государственные преступления было суровее иностранных. B России и подвести обвиняемого под самое тя­желое наказание было, пожалуй, легче, чем где бы то ни было из цивилизованных стран. Самым распространенным обвине­нием на политических процессах 70-х годов было участие в «противозаконном сообществе». Между тем, именно в 70-е го­ды «противозаконное сообщество» как юридическое понятие получило в царском законодательстве очень вольное, удобное для судебного произвола, толкование. Даже екатерининский Устав благочиния 1782 г. (§ 65) [470] и николаевское Уложение о наказаниях 1845 г. (ст. 347—348) [471] определяли тайное об­щество как единство двух признаков: цель + организация. Ho закон 4 июня 1876 г. «О наказаниях за составление противо­законных сообществ и участие в оных» оставил лишь один признак — цель. Теперь достаточно было фиксировать «про­тивозаконную цель», и наличие сообщества признавалось inde[472], независимо от того, была ли в данном случае какая- либо организация или ее вовсе не было[473]. B этой связи из­вестный криминалист К. Д. Анциферов смело переадресовал русскому законодательству филиппику одного из французских адвокатов против законодательства Бурбонов: «Сегодня мы признавали за заговор волю неустановившуюся, колеблю­щуюся; завтра мы осудим неопределенные желания, туманные проекты; через десять дней дойдем до суда над болтливостью, а через три месяца объявим преступными и помыслы»[474].

Даже если «противозаконное сообщество» выявлялось за­благовременно, и виновные успевали обнаружить только «умысел действовать для достижения своей преступной цели насильственно», им полагалась каторга от 10 до 15 лет[475]. «Умысел» же царские суды толковали еще более вольно, чем «сообщество». B результате, «за несколько слов, высказан­ных в пользу социальной или политической реформы, челове­ка присуждали к той же мере наказания — десять лет ка­торжных работ,— которая предусматривалась сравнительно мягким русским уголовным кодексом за предумышленное убийство без отягчающих вину обстоятельств или за разбой с насилием без смертельцого исхода»[476]. Вообще, каторга за «политику» в России была обычным явлением. «Русские зако­ны щедры на каторгу!» — писал об этом в 1901 году

В. И. Ленин[477].

Царским юристам в 70—80-е годы не составляло большого труда подвести обвиняемого «государственного преступника» и под смертную казнь, поскольку ей, согласно статьям 241 и 249 Уложения о наказаниях, в равной мере подлежали не только «преступное действие» против «власти верховной» и «жизни, здравия или чести» царя, но и опять-таки всего лишь «умысел»[478]. Более того, статьи 241 и 249 гласили, что в слу­чае раскрытия злоумышления «против государя и государ­ства» подвергаются смертной казни «как главные в том ви­новные, так и сообщники их, подговорщики, подстрекатели, пособники, попустители и укрыватели», а также «те, которые, знав о таком злоумышлении и приготовлении к приведению оного в действо и имев возможность донести о том до сведе­ния правительства, не исполнили сей обязанности»[479].

Резонно опасаясь злоупотреблений смертными приговора­ми на политических процессах, иные общественные деятели и юристы (например, такие авторитеты, как доктора прав

В. Д. Спасович, H. С. Таганцев, И. Я. Фойницкий, А. Ф. Кис- тяковский) настойчиво предлагали в 70—80-е и последующие годы отменить смертную казнь[480]. Поэт-сатирик Д. Д. Минаев сочинял ядовые эпиграммы на ревнителей смертной казни, вроде следующей:

За смертную казнь он стоит постоянно,

Что странно в других, то в нем вовсе не странно.

Дурак безголовый, он прожил свой век И горя не видит, когда вдруг нежданно Лишится своей головы человек[481].

Ho царизм истово блюл смертную казнь за государственные преступления, а с 1878 г. стал и злоупотреблять ею. При этом до указа 26 мая 1881 г. полагалось казнить революцио­неров публично, тем самым выставляя их не только на страх, но и на позор.

Стремление карателей не просто к жестоким, но также и к позорным наказаниям за «политику» привело к тому, что в середине 70-х годов придворные и судебные верхи затеяли ввести в обиход телесные наказания для политических зло­умышленников. Колоритные подробности этой затеи сообщил А. Ф. Кони[482]. Оказывается, в 1875 г. мысль о сечении поли­тических розгами бродила в голове министра юстиции К. И. Палена, а обер-прокурор Сената Э. В. Фриш даже выработал проект устройства особых политических тюрем, где заключен­ных образумливали бы экзекуциями до 100 розог. Пален заме­нил в проекте Фриша «100» на «60», но зато вычеркнул ого­ворку: «мужского пола». B следующем, 1876 г. записку с предложением пороть государственных преступников «без различия пола» составил статс-секретарь кн. Д. А. Оболен­ский[483], а несколько позднее — председатель петербургского окружного суда А. А. Лопухин, у которого, по словам Кони, «проект сечения был разработан по пунктам» и тоже «без раз­личия пола секомых». Только начавшаяся в 1877 г. война с турками прервала эту кампанию, сочувственно встреченную в петербургских салонах и кабинетах государственных мужей. «Даже прекрасные уста наших великосветских дам не брез­гали этим предметом»,— вспоминал Кони.

Таковы общий смысл и направленность лестницы наказа­ний по царскому законодательству 70-х годов. Смертных каз­ней надреволюционерами с 3 сентября 1866 г., когда был по­вешен Дмитрий Каракозов, и до 2 августа 1878 г. (день рас­стрела Ивана Ковальского) в России не было. Ho тюрьмы и каторжные рудники нередко губили тогда людей, которым удалось по судебному приговору избежать эшафота.

«Неограниченная монархия невозможна без Тауэра или Бастилии,— подметил в свое время П. А. Кропоткин.— Пе­тербургское правительство не представляет исключения из этого правила и тоже имеет свою Бастилию — Петропавлов­скую крепость»[484]. Главная и самая страшная тюрьма импе­рии, «воистину алтарь деспотизма»[485], Петропавловская кре­пость в 70-е годы стала тесной для политических узников.

Пришлось, заводить в ней новую тюрьму. 19 июня 1870 г. на­чала строиться, а в 1872 г. открылась тюрьма Трубецкого бас­тиона, режим которой был настолько губителен, что С. М. Кравчинский, изучивший эту тюрьму по данным из писем узников, так определил ее место в Петропавловской крепости: «и в преисподней есть дно»[486].

Кроме Петропавловской крепости, в Петербурге была еще одна политическая тюрьма (при III отделении). Государствен­ные преступники заполняли и казематы Литовского замка, который считался уголовной тюрьмой. Ho мест для них в 70-е годы все не хватало. 1 августа 1875 г. в Петербурге был от­крыт громадный (6 этажей, 63 общих и 317 одиночных камер) Дом предварительного заключения («задушения», как гово- рилиегоузники)—тоже большей частью для «политиче­ских». O режиме ДПЗ конца 70-х годов служивший там вра­чом Д. М. Герценштейн вспоминал: «Это был не фантастиче­ский, а реальный уголок ада, который еще ждет своего Али- гиери»[487]. Достаточно сказать, что за малейшие провинности узников ДПЗ сутками держали в карцере, т. e. в каменной клетке рядом с паровой топкой, без света и воздуха, загажен­ной испражнениями, которые намеренно не убирались оттуда. Таких карцеров в ДПЗ было несколько, и они редко пусто­вали. По свидетельству А. Ф. Кони, «товарищ прокурора, по­сетивший эти карцеры, дважды впадал в дурноту от удушаю­щего воздуха и смрада «параши» и продуктов разложения, в которых завелись черви»[488].

Ha периферии тюрьмы были менее благоустроенными, чем в столице, но по строгости режима не уступали петербургским застенкам. Это относится, в первую очередь, к специальным каторжным тюрьмам для политических. Впервые в России они появились тоже в 70-е годы. Так, в 1873 г. на p. Kape в За­байкалье была открыта каторжная тюрьма, которая в 80-е го­ды заставила весь мир заговорить об истязаниях, чинимых в ней царскими тюремщиками. B 70-х же годах она остава­лась еще не столь страшной и сравнительно малолюдной: из 212 каторжан, которые прошли через ту тюрьму за все время ее существования (1873—1890 гг.), с 1873 по 1879 гг. туда поступили всего 18 чел.*4 Более населенными и зловещими были в 70-е годы два катофжных централа в сорока (Новобел­городский) и шестидесяти\ (Новоборисоглебский) верстах от Харькова. «Эти тюрьмы по Hx режиму были как бы филиала­ми Петропавловской крепостй»[489]. Даже начальник Главного тюремного управления K- П. Грот назвал их «истребительны­ми и гибельными»[490]. За пять лет существования централов (1875—1880) из 35 их узников сошли с ума семь и умерли восемь[491].

Осужденные по делам пропагандистов 1871—1878 гг. то­мились в разных темницах империи, включая острог при Со­ловецком монастыре, и везде довлел над ними «истребитель­ный» режим, который для многих из них превращал тюрьму, каторгу и даже предварительное заключение в смертную казнь. Только за четыре года следствия по делу «193-х» (1874—1877) в политических тюрьмах, как подсчитали в янва­ре 1878 г. землевольцы, умерли от истощения 43, покончили с собой 12, покушались на самоубийство еще трое, сошли с ума 38 узников[492].

Разумеется, царские тюремщики палачествовали в глубо­кой тайне от общества. Однако народники 70-х годов разо­блачали их бесчинства в документах, которые имели широкое хождение, вплоть до заграницы. Таковы известные проклама­ции-брошюры А. В. Долгушина и В. С. Свитыча, а также сохранившаяся в бумагах 3. К. Арборе-Ралли прокламация 1877 г. «Голос из русской тюрьмы (Воззвание к европейскому общественному мнению)» с призывом протестовать против царских башибузуков, не менее жестоких, чем те, о которых Европа знает, что они палачествуют в Болгарии[493].

Итак, в 1871—1878 гг. царское судопроизводство по делам о государственных преступлениях реакционизировалось в лад с общим ходом карательной политики царизма. Фактически, как это заметил Б. В. Виленский, с 1871 г. царизм последова­тельно осуществлял судебную контрреформу, изымая полити­ческие дела из общего порядка судопроизводства. Первым шагом в этом направлении был закон 19 мая 1871 г., который отдал дознания о политических делах на произвол жандар­мов. «Этот закон,— пишет о нем Б. В. Виленский,— положил начало законодательному наступлению на судебную реформу, и именно с него следует датировать начало судебной контрре­формы» 70.