§ 2. Царские суды на процессах террористов

Подобно тому как длинный ряд дел пропагандистов, изо­билующих примерами жандармского произвола, судебного беззакония и жестокости, был открыт в 1871 г. образцовым для царокой России по соблюдению законности и гласности делом нечаевцев, так и несколько меньший, но тоже внуши­тельный ряд дел террористов, которые отличались еще боль­шим произволом, беззаконием и буквально палаческой жесто­костью, открылся в 1878г.процессом, не менеезамечательным, чем дело нечаевцев, с точки зрения гласности, законности и мягкости приговора.

B отличие от процесса нечаевцев, который до сих пор спе­циально еще не исследован и не был даже предметом более или менее подробного и последовательного изложения, про­цесс Засулич описан полнее и красочнее, чем какой-либо дру­гой из народнических процессов. Мемуары А. Ф. Кони доскот нально воссоздают фактическую сторону процесса как бы «de visu et auditu»2Э. Исследовательски процесс освещен С. С. Волком и М. М. Выдря[902], а также П. И. Негретовым[903]. B по­следние годы о процессе написаны документальная повесть[904] и драма[905]. Bce это освобождает нас от необходиімости разверну­той характеристики процесса Засулич и позволяет ограни­читься оценкой лишь тех его особенностей, которые определи­ли место его в ряду политических процессов вообще и судеб­ных дел народников-террористов, в частности.

Расчет царизма на процессе Засулич был тот же, что и за пять лет перед тѳм в деле С. Г. Нечаева: гласно осудить не только и не столько самого обвиняемого, сколько (в его ли­це) — злодейство революционных умыслов и поступков. Как B том, так и в этом случае предполагалось заклеймить крамолу печатью уголовщины. «Всякий намек на политический харак­тер из дела Засулич устранялся avec une parti pris[906] и с настой­чивостью, просто странною со стороны министерства, которое еще недавно раздувало политические дела по ничтожнейшим поводам», — удивлялся А.

Такого же рода «пробным камнем» была попытка ском­прометировать революционное движение на уголовном деле Нечаева и нечаевцев. Тогда эта попытка не удалась. Теперь, однако, ситуация изменилась и, как могло показаться судеб­ным властям, — в пользу правительства. Во-іпервых, револю­ционное движение входило в новый фазис: пропаганда уступа­ла место террору[910], а террор легче было осудить перед обще­ством, чѳм пропаганду. Во-вторых, если Нечаев убивал себе ровню, то Засулич стреляла в должностное и притом высоко­поставленное лицо при исполнении им служебных обязанно­стей, что по закону усугубляло и преступление, и, соответст­венно, наказание. Кроме того, должно быть, учитывалось, что в дсле Засулич суду противостояла не компания революцио­неров, сплоченная чувством локтя, как на процессе нечаев­цев, и не сильная личность революционного вожака, которого нельзя было ни сломить, ни запугать, как в деле Нечаева, а всего лишь женщина, уже привлекавшаяся к делу нечаевцев и, на взгляд всеведущего III отделения, ничем не примеча­тельная [911].

Немудрено, что министр юстиции «пошел на это дело с легким сердцем, как министры Наполеона III объявляли войну

Германии»[912].

Процесс Веры Засулич занял всего один день — 31 марта 1878 г. Он слушался в Петербургском окружном суде под председательством А. Ф. Кони при неукоснительном соблюде­нии законности, гласности и состязательности сторон. Проку­рор К. И. Кессель произнес было грозную обвинительную речь, сделав упор на «самоуправство» Засулич и «безнравствен­ность» ее преступления[915]. Однако подсудимая и ее защитник П. А. Александров выбили из рук обвинения его главный ко­зырь, подчеркнув, что выстрел в Трепова был ответом на «са­моуправство» и «безнравственность» градоначальника, кото­рый спустя 15 лет после официальной отмены телесных нака­заний из прихоти учинил публичное надругательство над че­ловеческим достоинством политического узника, студента, дво­рянина. Опасные для подсудимой толки о подробностях ее «злодейства», с которыми выступили свидетели обвинения, бы­ли отпарированы показаниями свидетелей защиты о подробно­стях злодеяния Трепова[916].

Председательствующий Кони резюмировал судебные пре­ния беспристрастно, ставя перед присяжными и невыгодные для обвинения вопросы, — наіпример: «из каких побуждений сделано то, что привело подсудимую пред вас?»[917]. Двенадцать присяжных, которые представляли интеллигентные и средне­чиновные слои Петербурга, недовольные административным произволом треповых, видимо, прикинули, что осудить Засу­лич— значит оправдать Трѳпова, а при потворстве треповым каждый из них со временем может оказаться на месте Бого­любова, и в итоге на все пункты обвинения Засулич ответи­ли: «Нет, не виновна».

Такой ответ прозвучал для судебных и прочих верхов как гром среди ясного неба. Хотя по ходу процесса можно было видеть, что акции обвинения час от часу падают, даже присут­ствовавшие на суде чиновные особы до конца верили если не в справедливость, то в «благомыслие» присяжных. А. Ф. Кони свидетельствовал, что уже после того как присяжные удали­лись в совещательную комнату согласовать приговор, бывшие в зале первоприсутствующий кассационного департамента Се­ната М. E. Ковалевский и прокурор Петербургской судебной палаты А. А. Лопухин (а также Б. H. Чичерин) не сомнева­лись: «Обвинят!»[918].

C тем большим разочарованиемизлобой встретила реакция оправдание Засулич. Кн. В. П. Мещерский воспринял его «будто в ужасном кошмаричеоком сне», как «наглое торжест­во крамолы»[919]. М. H. Катков саркастически именовал процесс Засулич «делом Петербургского градоначальникаТрепова, су­дившегося по обвинению в наказании арестанта Боголюбо­ва»[920], а К. П. Победоносцев без всякого сарказма втолковывал наследнику-цесаревичу: «Дело Трепова было делом самого

правительства и потому оно должно было отстоять Трепова во что бы то ни стало»[921]. П. А. Валуев в Совете министров «при всех» заявил царю, что теперь «остается по выходе из дворца идти купить револьвер для своей защиты»[922]. Граф Пален по обыкновению плакал от досады. «Удивительно еще, как пра­вительство не задохлось от бессильной злобы», — отметила революционная газета «Начало»[923].

Разгневанный столь неожиданным и неприятным оборо­том дела царизм прибег к исправительно-репрессивным ме­рам, уже не считаясь ни с какой законностью. B первую оче­редь, было высочайше повелено вновь арестовать и посадить в ДПЗ оправданную судом Засулич, но ее буквально отбили у жандармов и надежно укрыли товарищи. Тогда управляющий ДПЗ М. А. Федоров «за несвоевременное освобождение» Засу­лич был подвергнут семидневному аресту на гауптвахте и затем спроважен в отставку[924], 30 мая 1878 г, «за небрежное ведение дела Засулич» был уволен с поста министра юстиции граф Пален[925], занимавший этот пост с 1867 г„ т, e, дольше, чем кто-либо другой из всех 27-ми министров юстиции старой России, кроме одного В, H.

Царь, видимо, был бы рад уволить весь Петербургский ок­ружной суд во главе с его председателем Кони, но по закону ни один судья не мог быть сменен иначе как вследствие пригово­ра уголовного суда, Bce же Сенат, выполняя волю царя, офи­циально вынес Петербургскому окружному суду замечание и отменил его приговор[926]. Что касается А. Ф, Кони, то группа сенаторов во главе с П, А, Дейером потребовала предать его суду «за поведение при ведении судебного заседания» по де­лу Засулич, Сенат большинством голосов отклонил это требо­вание[927]. Тем не менее, Кони надолго оказался в опале: верхи травили его и принуждали уйти в отставку, при всяком удоб­ном случае давая ему понять его «неугодность»[928], Реакцион­ная печать подогревала эту травлю. M, H, Катков и в 80-е го­ды печатпо глумился над тем, как «г. Кони оправдал Bepy За­сулич», «подсунув» взятым с улицы присяжным «вопиющий приговор» [929],

Главное же, отныне и навсегда в царской России все дела, связанные с преступлениями (хотя бы и не политическими) против должностных лиц, были изъяты из ведения суда при­сяжных. Больше того. Первое же после оправдания Засулич дело народников-террористов (группы И, M, Ковальского) ца­ризм передал в военный суд, хотя закон о подчинении полити­ческих дел военным судам появился лишь 9 августа 1878 г. (через неделю после казни Ковальокого), а до тех пор все де­ла такого рода оставались подсудными «штатским» инстанци­ям (ОППС и судебным палатам) [930]. Фаіктически именно с про­цесса Ковальского и началась в России более чем десятилет­няя непрерывная оргия военных судов по делам о государст­венных преступлениях.

Bce они были обставлены чрезвычайными, поистине воен­ными строгостями в согласии с буквой закона 9 августа 1878 г., который делал аікцент на подчинении политических дел «военным судам, установленным для военного времени». C подсудимыми здесь обращались, как с военнопленными, и самый суд вершился, как на войне. «Перевозили нас (из тюрь­мы в суд. — H. Т.) под непомерно усиленным конвоем,— вспоминал сопроцессник Ковальского H.

C такими же и еще большими предосторожностями уст­раивались процессы террористов в 1879 г., особенно в тех слу­чаях, когда власти предполагали, что революционеры замыш­ляют освободить подсудимых. Так было, например, в Киеве весной 1879 г. перед открытием одного за другим двух круп­ных процессов («киевских бунтарей» и группы В. А. Осинско- го). 30 марта киевский губернатор донес министру внутренних дел, что по слухам «в Киев собираются из разных мест лица, принадлежащие к социально-революционной партии, с целью произвести беспорядки во время предстоящего суда... и по­пытаться во что бы то ни стало освободить задержанных»[933]. Поэтому к началу и в дни обоих процессов (с 30 апреля по 13 мая), как свидетельствовали очевидцы, «Киев имел вид города, в который только что вторгся сильный неприятель»: улицы, близкие к зданию суда, были забаррикадированы, да­леко кругом стояли войска, патрулировали казачьи пикеты[934]. Впрочем, и малые процессы в безопасных ситуациях тоже шли по-военному. При слушании дела С. H. Бобохова в Ар­хангельске 12 марта 1879 г. вся местная полиция и войска блокировали здание суда, а подсудимый был окружен бук­вально стеной из 12 стражников с ружьями на плечах и саб­лями наголо[935].

Публика на процессы террористов если и допускалась (не всегда), то в ограниченном количестве, а главное, с оченьстро- гим отбором. Даже на процессе Засулич, по утверждению оче­видца, в судебном зале «не было ни одного нигилиста»: «серый люд и учащуюся молодежь не пускали далее противоположно­го тротуара»[936]. B военные суды публика могла попасть ис­ключительно по именным билетам, которые распространялись заранее и, как правило, столь разборчиво, что, к примеру, на процесс Л. Ф. Мирского даже известный беллетрист, петер­бургский осведомитель Каткова Б. М. Маркевич (как он сам жаловался на это Каткову) «не добился билета»[937].

Значительную часть билетов всегда (особенно в Петер­бурге) заказывали себе любопытствующие сановники: особы царской фамилии, министры, сенаторы, члены Государствен­ного совета, губернаторы, военные гранды. Так, на процессе Засулич присутствовали канцлер империи кн. А. М. Горчаков, военный министр гр. Д. А. Милютин, государственный кон­тролер Д. М. Сольский, кн. А. А. Суворов, гр. А. А. Баранцов, петербургский губернатор И. В. Лутковский; на процессе «11-ти» — принцы Петр Ольденбургский и Георгий Максими­лианович, герцог Лейхтенбергский, гр. П. А. Шувалов, статс- секретарь М. H. Островский, генерал-адъютанты М. И. Черт­ков, А. С. Костанда, Р. Г. Бистром, английский посол, герман­ский военный атташе и др. Обязательно теснились на засе­даниях военных судов персоны судебного и жандармского ведомств. Обычной же, «посторонней» публики всегда было мало, причем тех, кто мог бы сочувствовать подсудимым, власти намеренно старались не допускать[938]. Даже родствен­никам подсудимых, вопреки закону, иной раз (на процессах «киевских бунтарей», В. А. Осинского, О. И. Бильчанского и др.) отказывали в билетах, а на некоторых процессах в зале суда вообще «никого из посторонних лиц, за исключением свидетелей, не было»[939]. Правда, революционеры и в таких ус­ловиях находили способ проникнуть в зал суда (к примеру, на процессе Ковальского присутствовали Г. И. Фомичев, П. С. Ивановская и Г. Ф. Чернявская), но удавалось это редко и с большим трудом.

Естественно, что в судах, устроенных на военный манер, при малой гласности и публичности дел, царские каратели чи­нили расправу с чисто военной жесткостью и не обременяли себя заботами о соблюдении законности, беспристрастия, сос­тязательности и пр. Обвинительные речи на процессах терро­ристов изобиловали жслчыо, инсинуациями и солдафонской руганыо по адресу как подсудимых, так и всей революцион­ной партии. Особенно отличался такими речами киевский прокурор, будущий проконсул Юга России Василий Степано­вич Стрельников (1838—1882 гг.)—наиболее характерный представитель царской военной прокуратуры конца 70-х — начала 80-х годов.

«Посмотрите, кто составляет партию, — говорил Стрель­ников на процессе «киевских бунтарей»,— и вы увидите, что все это, за ничтожными исключениями, люди, плохо разви­тые, не получившие почти что никакого образования[940], лю­ди..., для которых религия, честь, совесть — слова без всякого значения.. B выборе средств для своих целей они бесцеремон­ны nec plus ultra» (так, что дальше некуда.— H. Т.). B под­тверждение этой тирады Стрельников выставлял стандартное пугало нечаевщины и наветы на Киевскую коммуну 1874 г. из обвинительного акта по делу «193-х»[941]. Ha процессе О. И. Бильчанского он уверял, что среди подсудимых «было бы удивительно встретить честного человека — ведь честные люди в нашу социальную партию не пойдут»[942], а на процессе

В. А. Осинского, выругав каждого из обвиняемых (например, Софья Лешерн, по его словам, — «это не женщина, а урод, ка­кой-то гермафродит»), заключал: «Наградой этим негодяям может быть только веревка!»[943].

Примерно так же по духу и тону строили свои речи и дру­гие обвинители. Прокурор H. И. Кессель на процессе «11-ти» утверждал, что русские революционеры — «это не партия, это шайка»; «атаманы шайки хотят смуты во что бы то ни стало, смуты ради смуты — авось придется поймать рыбку в мутной воде»; общий же идеал «шайки» — нечто вроде Парижской Коммуыы, т. e. мол, «одна непрерывная оргия убийства, грабе­жа и пожара»[944].

Чтобы придать таким обобщениям хотя бы подобие дока­зательности, каратели проделывали неблаговидные манипу­ляции над материалами обвинения. Формально все атрибутьг судебного разбирательства на процессах террористов были, как правило, в наличии: и вещественные доказательства (по­рой очень веские, как, например, револьверы Засулич, Ко­вальского, Соловьева, Осинского, кинжал Дубровина или бомба Гобета, а в деле «11-ти» — даже рысак «Варвар»), и экспертиза, которая так нервировала Каткова, и всякого рода протоколы, акты, реестры, и непременные (обычно многочис­ленные) свидетели. Ho почти на каждом процессе, кроме, по­жалуй, лишь дел Засулич и Соловьева, где с самого начала каждый пункт обвинения был ясным и неоспоримым (кстати, именно эти два дела рассматривали не военные суды), ока­зывались обвиняемые, против которых недоставало или вовсе не было улик. Между тем, по смыслу закона 9 августа 1878 г. военным судам приличествовало выносить (а следовательно, и обосновывать) суровые приговоры. Поэтому теперь карате­ли чаще и в большей мере, чем на процессах пропагандистов, подтасовывали итоги дознания, следствия и суда, чтобы под­вести обвиняемых под максимальное наказание.

Так, на процессе Засулич в первый и последний раз высту­пали свидетели защиты (вызванные за счет самой защиты). Ha все последующие процессы власти допускали только сви­детелей обвинения, соответственно их подбирая (как это было и ранее) из дворников, жандармов, полицейских. B числе 16 свидетелей по делу Осинского было 11 жандармов и городо­вых во главе с капитаном Г. П. Судейкиным, который тогда только начинал свое восхождение на карательном поприще[945]. *Судейкин возглавлял свидетелей и по делу А. Я. Гобета, ко­торого (вместе с его сопроцессниками) он же, Судейкин, и арестовывал[946], а на процессе «киевских бунтарей» в роли сви­детеля, наряду с дворниками и жандармами, выступал смо­тритель тюрьмы, мстивший подсудимым за их стойкость в предварительном заключении[947].

Уже в 1879 г. царские суды систематически прибегали к лжесвидетельствам и провокациям, особенно распространив­шимся в последующие годы, на процессах «Народной воли». Пять смертных приговоров по делу «28-ми» в немалой степени были спровоцированы лжесвидетельством, которое жандармы сфабриковали от имени предателя Василия Веледницкого (сам Веледницкий ни в качестве подсудимого, ни в роли сви­детеля на процессе не был выставлен; фигурировали лишь его «показания») [948]. Точно так же посредством лжесвидетельств двух подставных лиц (ни одно из которых на суд не явилось), был подведен под смертный приговор по другому делу В. С. Ефремов[949].

Ha процессе «11-ти» А. Д. Оболешев был приговорен к смсртиой казни по одному подозрению в том, что он не KTO ипой как убийца шефа жандармов Сергей Кравчинский. Oc- нованием для подозрения послужил анонимный лжедонос на имя царя, будто среди «11-ти» есть Кравчинский (поскольку Оболешев оказался единственным из подсудимых, личность которого не была установлена, суд и признал его за Кравчин- ского). Только случай (Оболешева уже после суда — в каме­ре смертника — опознал брат, гвардейский офицер) побудил царя «милостиво» заменить Оболешеву смертную казнь 20- летней каторгой[950]. Кстати, сопроцессник Оболешева д:р О. Э. Веймар получил 15 лет каторги (замененных десятью годами из «снисхождения» к выдающимся заслугам подсудимого пе­ред отечеством в русско-турецкой войне) за соучастие в по­кушении А. K- Соловьева только на том основании, что ре­вольвер, из которого стрелял в царя Соловьев, когда-то про­шел через руки Веймара. Между тем, Веймар узпал о поку­шении лишь post factum, из газет; иными словами, он «был осужден на каторгу за дело, в котором не только не принимал никакого участия, но о котором ничего не знал до самого его совершения»[951].

Таких юридических казусов, как «дело Всймара», в судах над террористами было много. Ha процессе «киевских бунта­рей» прокурор Стрельников в обвинительной речи даже не упомянул четырех (из 14-ти) подсудимых (H. П. Позена,

С. И. Феохари, E. П. Сарандович и А. Э. Потылицыну), так как о них нечего было сказать: «они оказывались виновными только в том, что были знакомы с теми, которые оказали во­оруженное сопротивление при аресте»[952]. Тем не менее, суд подвел ии в чем не уличенных людей гіод категорию соучаст­ников и вынес им такой же приговор (14 лет н 10 месяцев ка­торги), как и участникам сопротивления. Подобным же обра­зом на других процессах Г. И. Фомичев, В. X. Кравцов, А. П. Колтановский, H. H. Бубновский, Ф. Я. Давиденко, И. Ф. Зу- бржицкий, С. М. Краев, М. Я. Шпиркан, Г. Ф. Осмоловский были осуждены на разные сроки каторги (от 10 лет до веч­ной), а Д. А. Лизогуб, уличенный лишь в денежном пособии революционерам, — даже на смертную казнь. K террористам каратели питали особую, мстительную злобу. Поэтому воен­ные суды в сомнительных ситуациях всегда предпочитали за- судить несколько безвинных людей, чем упустить хотя бы од­ного виновного.

C готовностью допуская всякого рода нятяжки и'пере- держки обвинения, военные суды не боялись разоблачений ни со стороны подсудимых, ни со стороны их защиты. Подсуди­мые, во-первых, не имели возможности заранее ознакомиться с материалами обвинения и подготовить необходимые разо­блачения, а главное, их защитительные речи и последние сло­ва любой военный суд если и выслушивал до конца (не всег­да), то все равно игнорировал, ибо для суда опровержения того или иного террориста (участника ли, соучастника, укры­вателя или недоносителя) ничего не значили, публика на каждый процесс подбиралась вполне лояльная к суду, а в пе­чати, согласно циркуляру JI. С. Макова от 18 января 1879 г., все «неудобные места» из речей подсудимых благополучно изымались. Что же касается защиты, то на политических про­цессах в военных судах она почти всегда поручалась канди­датам на военно-судебные должности, которые были подчине­ны военным прокурорам по службе и, как правило, защищали подсудимых опасливо. Кроме того, циркуляр Макова предпи­сывал изымать из печатных отчетов о политических делах возможные «тенденциозные выходки» и со стороны защиты.

Главное же, что позволяло карателям безнаказанно чинить произвол в судах, — это не просто попустительство, HO прямое поощрение, а то и давление со стороны «верхов», которые в борьбе с «красным террором» не останавливались перед попра­нием собственных законов. Вопреки закону, «верхи» пытались арестовать оправданную судом Bepy Засулич и подвергли раз­личным карам ее судей, виновных исключительно в соблюде­нии законности. Обходя закон, «верхи» передали дело Ивана Ковальского в военный суд. Пренебрегая законностью, одес­ский военный генерал-губернатор гр. В. В. Левашов за шесть месяцев до упомянутого циркуляра Макова испросил высо­чайшее табу на печатание стенографического отчета о деле Ковальского[953], а сам царь предрешил участь Ковальского, конфиденциально повелев «вести дело самым решительным об­разом и привести приговор суда в исполнение неотлагатель­но» [954]. Жандармская агентура доносила, что герой русско-ту­рецкой войны генерал И. С. Ганецкий по этому поводу зая­вил: «В России закона нет, так как Ковальского судили глас­но, а участь его решили безгласно»[955].

Постановкой дела Ковальского «верхи» как бы задали тон военным судам — крутой и чреватый беззакониями. Идеоло­ги реакции его поддерживали и разжигали. К. П. Победонос­цев в письмах к наследнику престола тосковал о казнях тер­рористов. «Говорят, — сокрушался он 2 апреля 1879 г., — что постановленные в Киеве приговоры смертные не разрешено приводить в исполнение... Надобно, чтобы казнь следовала как можно скорее за преступлением» [956]. М. H. Катков со страниц «Московских ведомостей» неустанно призывал карателей «явить святую силу власти во всей грозе ее величия», нагнать на революционеров «спасительный страх пред законною вла­стью» и т. д.[957] Недостаток жестокости реакционные силы вос­принимали как оплошность. O процессе «11-ти», где оказалось «только» два смертных приговора, петербургский осведоми­тель Каткова Б. М. Маркевич наушничал своему патрону: «де­ло судом ведется плохо, военные прокуроры «тряпкооб­разны» [958].

B таких условиях военные суды привыкали не церемонить­ся ни с законностью, ни с гуманностью, тем более что выс­шие власти и после дела Ковальского нет-нет да и вмешива­лись в судебные дела, стимулируя карательный пыл. Так, 12 мая 1879 г. главный военный прокурор В. Д. Философов се­кретно уведомил всех временных генерал-губернаторов (кото­рым тогда принадлежало право конфирмовать смертные при­говоры): «Государь император, получив сведение, что некото­рые из политических преступников, судившихся в Киеве воен­ным судом (речь идет об Осинском, Брандтнере и Свириден- ко. — H. Т.), приговорены к смертной казни расстрелянием, изволил заметить, что в подобном случае соответственнее наз­начать повешение... 0 вышеизложенном имею честь сообщить... для руководства при конфирмации приговоров военных судов по делам сего рода»[959]. Учитывался «для руководства» и пре­зрительный отзыв, которым царь кольнул петербургского гене­рал-губернатора И. В. Гурко, когда тот помиловал террори­ста Л. Ф. Мирского: «действовал под влиянием баб и литера­торов» [960].

Разумеется, не только царские внушения довлели над при­говорами военных судов. Архангельский военный суд еще в марте 1879 г. (за два месяца до того, как царь распорядился считать петлю более «соответственной» для революционеров, чем пулю) приговорил Сергея Бобохова к виселице, склоня­ясь перед наставлением великого князя Николая Николаевича: «Надеюсь, вы не приговорите его к почетной смерти»[961]. Еще более показателен отмеченный С. М. Кравчинским «один из самых невероятных случаев в истории русского правоведе­ния» на процессе «семи» в Одессе (30 ноября — 3 декабря 1879 г.). Главные обвиняемые по этому делу — И. В. Дробяз- гин, В. А. Малинка и Л. О. Майданский — были уличены толь­ко в оскорблении тюремной стражи. «Мы знаем совершенно достоверно, — писал об этом деле Кравчинский, — что приго­воры, которые предполагалось вынести... не превышали ссыл­ки в Сибирь и одного или двух сроков каторжных работ». Ho незадолго до суда (19 ноября) народовольцы взорвали под Москвой царскиЙ поезд. Власти по обыкновению принялись мстить и устрашать. Одесский самодержец Э. И. Тотлебен по­требовал для жертв очередного процесса смертных пригово­ров. Процесс оснований для этого не давал. Тогда суд «нашел выход из затруднительного положения в клаузуле об «акку­мулятивных приговорах». B решении суда рядом с именем подсудимого записаны провинности, за которые в обычных ус­ловиях было бы более чем достаточно дать несколько лет ссыл­ки в Сибирь. Затем эти приговоры были соединены воедино, и в итоге получилось — смерть!»[962] 7 декабря 1879 г. Дробязгин, Малинка и Майданский были повешены.

Итак, чрезвычайная сама по себе жестокость военных су­дов усугублялась палаческим вмешательством администрации. B результате, судебная расправа царизма с революционерами в 1878—1879 гг. напоминала бесчинства завоевателей на окку­пированной территории. Обвиняемых истязали (если не фи­зически, то морально) и без свидетелей: на дознании и след­ствии[963], и при публике: в суде и на эшафоте. Прокуроры, вроде В. С. Стрельникова, изобретательно пытали каждого узника страхом смерти. Сам Стрельников еще до суда мог душить подследственного за горло, как бы примеряя веревку[964], и не зря. Смертная казнь часто предрешалась задолго до су­дебного приговора и независимо от суда. Так, киевский гене­рал-губернатор М. И. Чертков 9 мая 1879 г. уже затребовал из Петербурга «двух или трех палачей» для «совершения одно­временно нескольких смертных казней» по делу В. А. Осинско­го, которое рассматривалось в суде с 7 по 13 мая, а 8 июля того же года, за четыре дня до начала суда над О. И. Бильчанским и А. Я. Гобетом, вновь вызвал в Киев палача, чтобы казнить Гобета и Бильчанского[965]. Точно так же Э. И. Тотлебен, прежде чем назначить к слушанию в суде дело «28-ми» (за месяц вперед!), уже запросил палача для казней по этому делу[966]. Судебный процесс в таких условиях превра­щался в пустую формальность, причем ни прокуроры, ни судьи не смущались этим. Символичной для того времени была обви­нительная речь прокурора Маслова на процессе В. Д. Дубро­вина (Петербург, 13 апреля 1879 г.) —речь, циничная как по содержанию, так и по своей краткости (из одного предложе­ния!), с требованием смертной казни «ввиду очевидно дока­занного поступка Дубровина, о котором излишне будет гово­рить перед судом»[967].

Жестоко, иной раз и садистски, обставлялось в 1878— 1879 гг. исполнение смертных приговоров над террористами. B духе виселичных симпатий Александра II (а может быть, и по его инициативе) петербургский временный генерал-губер­натор И. В. Гурко 30 апреля 1879 г. выработал педантичную инструкцию о том, как вешать революционеров, которая, в частности, предписывала играть экзекуционный марш и бить дробь, если осужденный «будет что-либо говорить или кри­чать» [968]. Для удавления политических подбирались особо ква­лифицированные палачи, которых министр внутренних дел «командировывал» из города в город. Казнить в Петербурге

В. Д. Дубровина были вызваны сразу два палача — из Моск­вы [969] и Варшавы. Больше того. Зная о силе и дерзости Дубро­вина, власти назначили «в помощь заплечным мастерам на слу­чай борьбы преступника» еще четырех уголовников из Литов­ского замка в качестве «подручных палачей»[970]. Итого, против одного осужденного выставили шесть палачей. Такого «вни­мания» не удостаивался ни один из русских революционе­ров— ни до, ни после Дубровина.

Изощрялись каратели и в таких затеях, как глумливое объявление о казни Д. А. Лизогуба («около скотобойни») "; виселичный обряд над Софьей Лешерн (надели саван, закры­ли голову капюшоном и примерили к шее петлю) перед объяв­лением ей помилования 10°; садистский (видимо, заранее про­думанный) ритуал казни, которому был подвергнут В. А. Осинский. Вопреки обычаю, Осинскому не завязали глаза и для начала повесили перед ним одного за другим двух его самых близких друзей (голова Осинского за эти минуты побе­лела, как снег), а в тот момент, когда палач накинул петлю на шею самому Осинскому, оркестр по распоряжению проку­рора Стрельникова заиграл ... «Камаринскую» [971].

Казни революционеров в 1878—1879 гг., как правило, уст­раивались публично, при большом скоплении войск вокруг эшафота, и власти очень следили с помощью всякого рода агентов за тем, чтобы публика, созерцая казнь, проникалась «желательными» для палачей впечатлениями. Поскольку же это не удавалось, «верхи» уже в 1879 г. начали стеснять пуб­личный обряд смертной казни разными ограничениями, пока он вообще не был отменен в 1881 г.[972] B частности, как явст­вует из секретного отношения министра внутренних дел Л. С. Макова к Э. И. Тотлебену от 31 августа 1879 г., власти сочли что «целование осужденных друг с другом перед совершением казни» производит на зрителей «впечатление, ни в каком слу­чае не желательное», и распорядились «устранить на будущее время повторение подобных слишком интимных прощаний» на эшафоте [973].

Всего на 28 процессах террористов (предшественников «Народной воли») царские суды вынесли 29 смертных приго­воров [974]. Правда, пять из них были заменены вечной [975] и шесть — срочной каторгой, но и число казненных внушитель­но: 18 человек [976]. Из них 16 — царские палачи повесили за один 1879 г. B течение всего XIX века не было другого года, когда на русской земле было бы воздвигнуто столько виселиц для революционеров.

Таким образом, царские суды на процессах террористов 1878—1879 гг. орудовали по-военному жестко, преступая да­же исключительные законы. Царизм в те годы повел настоя­щую войну против «крамолы» как внутреннего врага, нена­вистного и опасного не менее, чем враг внешний. He случайно петербургский военный генерал-губернатор И. В. Гурко в специальном приказе войскам гвардии и Петербургского воен­ного округа от 21 апреля 1879 г. Ho случаю казни В. Д. Дубро­вина требовал, чтобы «доблестные войска наши, страшные врагам внешним», были впредь «столь же страшны и врагам внутренним» [977]. Смертные казни революционеров по пригово­рам военных судов были крайним выражением «белого тер­рора». Обратившись к ним в 1878 г. после долгого (с 1866 г.) перерыва, царизм связывал с ними большие надежды: истре­бить вожаков революционного движения, устрашить и отшат­нуть от него сочувствующих и, в конце концов, подавить дви­жение.