§ 3. Царизм в борьбе с революционной пропагандрй

Внутренняя политика царизма в 70-е годы была продолже­нием той вакханалии реакции, которая началась с 1866 г. Ee своеобразным profession de foi оставался рескрипт Александ­ра II председателю Комитета министров П.

Главным инквизитором империи (в должности шефа жан­дармов) стал граф Петр Андреевич Шувалов, который воз­главлял при дворе альянс крайних реакционеров, крепостни­ков. Друг царя и «верховный наушник» при нем [224] Шувалов подчинил его своей воле, эксплуатируя страх самодержца пе­ред крамолой после выстрелов Каракозова и Березовского [225]. Такие влиятельные (и наблюдательные) современники, как министры Д. А. Милютин и А. В. Головнин прямо свидетель­ствовали, что Шувалов «запугал государя ежедневными сво­ими докладами о страшных опасностях, которым будто бы подвергаются и государство, и лично сам государь. Вся сила Шувалова опирается на это пугало» [226], ибо «государь считает государственные преступления направленными лично против него и видит в жандармах своих телохранителей, оберегателей cro жизни»[227]. Пользуясь этим, Шувалов прибрал к рукам почти всю внутреннюю политику, а главным содержанием внутренней политики сделал гонения на крамолу и вообще на всякое инакомыслие. Уже в 1867 г. Ф. И. Тютчев написал о нем:

Над Россией распростертой Встал внезапною грозой Петр по прозвищу четвертый,

Аракчеев же второй [228].

Подстать Шувалову (и, как правило, даже по его указани­ям) подбирались с 1866 г. все министры, ответственные за де­ла внутри страны: и оборотливый, причудливо сочетавший в себе палача, холопа и сибарита, министр внутренних дел Алек­сандр Егорович Тимашев[229]; и по-шуваловски «грозный», хотя настолько тупой, что глупость его, по уверению сенатора А.

Валуева) следовали за Шуваловым, «как оркестр по знаку капельмейстера» [234].

Разумеется, тем более не поднимались над «точкой зрения полицмейстера или даже городового» чиновники рангов ниже министра: все они (за единичными исключениями) старались угодить своим министрам, как министры угождали Шувалову, а Шувалов — царю. Это относится не только к провинциаль­ным держателям власти, для которых в 70-е годы типичным был такой «сыщик по страсти», хотя и «без всякого сыщицко­го таланта», а «еще более палач по страсти», как начальник Киевского губернского жандармского управления В. Д. Но­вицкий[235]. Такова же была целая вереница петербургских градоначальников 70-х — начала 80-х годов: ставленник Шу­валова, сановный башибузук Федор Трепов (побочный сын Николая I, друг Александра II, отец двух сатрапов Нико­лая II[236]), — тот самый Трепов, который, по свидетельству много наблюдавшего за ним А. Ф. Кони, с трудом мог напи­сать несколько строк, делая в слове из трех букв четыре ошиб­ки («исчо» вместо «еще»), а в литературе признавал только «Полицейские ведомости», все-таки «в смысле ума, таланта и понимания своих задач» был на голову выше своих преемни­ков — «злобйо-бездарного Зурова, глупого Федорова, траги­комического шарлатана Баранова и развратного солдафона Козлова» [237].

Немудрено, что и о природе революционно-народнического движения царские каратели судили с узко полицейской точки зрения, полагая, как это формулировал в конфиденциальной записке от 12 февраля 1878 г. начальник сыскной части III от­деления Г. Г. Кириллов, будто «не народ и не целые сословия являются представителями недовольства, а сообщество от­дельных индивидуумов, отколовшихся от своих сословных орга­низмов» [238]. Больше того. Карательные власти и реакционные публицисты (в частности, прокуроры К. H. Жуков, В. С. Стрельников, В. А. Желеховский и публицисты М. H. Катков, И. С. Аксаков, K- H. Леонтьев) публично и печатно твердили, что русский социализм заимствован с Запада («у нас ему веоткуда было взяться»), главное в нем — это «попугайский лепет чужих, иностранных формул», а сами социалисты «ото­рвались вполне от своего отечества и не имеют с ним ничего общего»: все они «вполне прониклись учениями эмигрантов», либо даже являются «простыми эмиссарами из-за грани­цы» [239]. Выставив революционеров жалкими отщепенцами, реакция лила на них всякую грязь, не щадя при этом и жен­щин, которые-де за границей, как «сообразил» русский по­сол в Париже князь H. А. Орлов, «ищут не науки, а общест­ва мужчин» [240], а в самой России, согласно жандармским ре­зюме, «агитировали тем с большею энергиею, чем сильнее связывали их с мужчинами узы половых страстей» [241].

Что касается программы социалистов, то в ней каратели зыпячивали (непременно утрируя ее) разрушительную сторо­ну. «Анархия, разрушение, истребление! — вот их програм­ма, — записывал 20 мая 1879 г. в дневнике сенатор Я. Г. Еси- пович, когда-то судивщий Каракозова. — Упразднить религию, государство, общество, семью, собственность, самого челове­ка! — вот их цели. A потом что? Ничего! Nihile! — от того они н нигилисты... Уничтожить, разорить, разрушить, истребить все и оставить современного человека (сколько его останется) скитаться среди развалин, трупов, пепелищ»[242]. Созидатель­ная же сторона революционно-народнической программы во­обще не принималась всерьез как «бред фанатического вооб­ражения» [243].

При таком взгляде на происхождение и сущность крамолы реакционные силы надеялись, что она не проникнет в толщу религиозного и «царелюбивого» русского народа, не найдет себе опоры на русской почве и не поколеблет самодержавных устоев. B одном из писем 80-х годов в Департамент полиции верноподданный аноним назвал русских революционеров «бе­зумными прошибателями голов о незыблемые гранитные сте­ны» [244]. Тогда эта иллюзия уже стала наивной. Ho в 70-е годы власти очень тешились ею, считали народ «гранитным пьеде­сталом престола и самодержавия» и недоумевали, «отчего агитаторы пошли в гранит?» [245]

Недреманное око III отделения рано выявило приготовле­ния «нигилистов» к «хождению в народ», но вначале царизм не усмотрел в нем большой опасности и попытался было пре­дотвратить его незатейливой «профилактикой». 31 мая 1869 г. П. А. Шувалов и 4 июня А. E. Тимашев циркулярно обязали все местные власти брать под «усиленный надзор» студентоз, отъезжающих в разные места на каникулы, поскольку, мол, там они «намереваются распространять ложные понятия меж­ду фабричными рабочими н бывшими помещичьими крестья­нами» [246].

Однако «профилактика» нс удалась, и с весны 1874 г. «хождение в народ» неожиданно для правительства разлилось по всей стране. Жандармские власти, застигнутые врасплох, поначалу даже растерялись перед фактомреволюционнойпро- паганды, одновременно развернутой двумя-тремя сотнями кружков в пяти десятках губерний. «... Отсутствие внешней (т. e. централизованной. — #. Т.) организации пропаганды,— сетовал помощник Шувалова гр. H. В. Левашов в докладе Тимашеву от 7 мая 1874 г., — крайне затрудняет ее преследо­вание и искоренение, и направленная к тому деятельность по­лицейской, следственной и судебной властей обрывается в каждом отдельном случае на относительно малой группе лиц...» [247]

Карателям помог случай. 31 мая 1874 г. в Саратове не­чаянно была раскрыта всероссийская явка пропагандистов, кое-как законспирированная под башмачную мастерскую, при­чем жандармской добычей стали десятки адресов и шиф- ров[248].

А. Ф. Кони, палач, «для которого десять Сахалинов, вместе взятых, не были бы достаточным наказанием за совершенное им в середине 70-х годов злодейство по отношению к молодо­му поколению» [250].

Действительно, под управлением Жихарева и Слезкина Россию захлестнула такая волна арестов («следственный по­топ», как выразился знаменитый криминалист H. С. Таган- цев [251]), какой история русского освободительного движения еще не знала. «Слушая названия городов и местечек, в кото­рых хватают, я повергаюсь просто в изумление, — писал в ок­тябре 1874 г. А. А. Кропоткин П. JI. Лаврову. — Буквально: надо знать географию России, чтобы понять, как велика масса арестов» [252]°.

Общее число арестованных было гораздо больше тех цифр, которые приводятся в современных исследованиях: около ты­сячи[253], свыше полутора тысяч [254], 1600 человек [255]. Такие циф­ры называли (по официальным, явно заниженным данным) П. Л. Лавров и С. М. Кравчинский [256]. Ho у В. Л. Бурцева значатся 3500[257], а у М. П. Сажина — 4 тыс. человек [258].

Именно эти сведения лучше других согласуются с таким авто­ритетным (в данном случае) источником, как старший помощ­ник И. Л. Слезкина В. Д. Новицкий, который осуществлял «проверку числа всех арестованных лиц по 26 губерниям» ч насчитал под арестом за 1874 год больше 4 тыс. человек [259].

Однако репрессии 1874 г. не задушили революционную пропаганду.

Важным (хотя и побочным) результатом «хождения в на­род» явилось падение Шувалова. B самый разгар «хождения», когда стала очевидной тщетность восьми лет диктатуры «Пет­ра IV», царь разжаловал его из диктаторов в дипломаты и спровадил послом в Лондон. 22 июля 1874 г. пост шефа жан­дармов занял Александр Львович Потапов — не столь гроз­ный, как Шувалов, совсем не умный (современники находили в нем лишь «канареечный ум» [260]), но во всем, даже в собст­венном неразумии, последовательный и злопамятный: он, на­пример, всегда останавливался проездом в Майнце, чтобы «по­казать язык статуе Гутенберга» [261]; словом, бездарный и само­надеянный, как живая иллюстрация к модным в то время французским куплетам: «Если хотите заполучить себе громад­ное состояние, купите этого господина за то, что он стоит, и продайте его за то, во что он сам себя ценит». Царь заменил Шувалова именно Потаповым скорее всего лотому, что Пота­пов, во-первых, по своему ничтожеству лучшедругихпозволял царю отдохнуть от тяжелой опеки со стороны Шувалова, а во- вторых, на жандармском поприще все-таки проявил отмен­ную сноровку, подтасовав в свое время так называемое «Дело Чернышевского»[262]. Можно было надеяться,чтотеперь,когда требовалось не только «давить» а Ia Шувалов, но и лавиро­вать, ловчить, сноровистый Потапов окажется удобным шефом жандармов.

C конца 1874 г. царизм начал устраивать, одно за другим, представительные совещания, чтобы исследовать причины «быстрого распространения разрушительных учений» и «об- судить, не представляется ли необходимым принять какйе- либо другие (помимо репрессий. — H. Т.) меры с целью умень­шения влияния обнаружившейся деятельной пропаганды». Та­кие совещания прошли в ноябре — декабре 1874 г. (сучастием шефа жандармов и семи министров, включая военного) 2И, в мартс 1875 г. (полный состав Комитета министров) [263], в марте

1877 г. (специальная Комиссия от министерств и III отделе­ния) [264]. Документы этих совещаний, а также майский 1875 г. циркуляр графа Д. А. Толстого и записка графа К. И. Палена под выразительным названием «Успехи революционной пропа­ганды в России» (1875 г.) одной из причин успехов пропаган­ды объявляли равнодушие, а то и сочувствие к ней со сторо­ны общественного мнения и требовали мобилизовать «все благомыслящие элементы общества» на борьбу с пропаган­дой[265]. III отделение в обзорном докладе царю от 21 января

1878 г. предлагало развернуть по всей стране правительствен­ную контрпропаганду: в простонародье — книжным путем, а в обществе — даже через «кружки, имеющие целью препятст­вовать дальнейшему развитию революционных замыслов»[266].

Ho практически извлечь что-нибудь из такого рода обсуж­дений и предложений царизм не мог: общество большей частью сторонилось не столько крамолы, сколько реакции, а затея III отделения вышибать клин клином (против книг и кружков — книги же и кружки) показалась опасной и не бы­ла даже принята всерьез. He находя иных средств борьбы с крамолой, царизм вновь и вновь делал ставку на палаческий способ.

Повсеместно насаждался жандармский произвол. B тече­ние 1877 г. неоднократно (14 мая, 7 июня, дважды в июле) III отделение и Министерство внутренних дел секретными циркулярами обязывали все местные власти «усугубить бди­тельность по наблюдению за действием пропаганды»[267] и приумножить усилия «к ограждению общества от вредных элементов»[268]. Расширялся полицейский надзор. Только в Пе­тербурге по официальным данным на 15 июля 1876 г. числи- лось 1154 поднадзорных[269]. Обыски, аресты и административ­ная высылка «неблагонадежных» или только заподозренных в неблагонадежности так участились, что в январе 1878 г. III отделение предложило царю отойти от закона 19 мая Д871 г., который разрешал ссылку без суда лишь «с высочай­шего соизволения», и уступить право ссылки министрам, «да­бы не поколебать вкоренившееся в народе убеждение, что царская власть есть постоянный источник для него одних только милостей»[270]. Это предложение было узаконено в так называемых Временных правилах 1 сентября 1878 г.[271]

Разумеется, санкция министра (как и «высочайшее соиз­воление») оказывалась чистой формальностью при том поощ­рительном отношении сверху к административному произволу на местах, которое в 70-е годы ни для кого не было тайной. «...Российские граждане нисколько не гарантированы от про­извола администрации, — подчеркивал Ипполит Мышкин в заявлении прокурору В. А. Желеховскому от 25 ноября 1876 г. — Ни личность, ни дом их не пользуются правом не­прикосновенности; во всякую минуту их могут без достаточ­ных поводов подвергнуть обыску, сажать в тюрьму, ссылать на поселение или после продолжительного заключения выпус­тить на свободу без всякого объяснения»[272]. Это — свидетель­ство политического узника. Ему многозначительно вторит признание царского министра адмирала И. А. Шестакова,ко- торый так обобщил взгляд современников на полицейские репрессии 70-х годов: «Явно, осязательно все убедились, что новые судебные уставы — просто фарс, что полиция может довести каждого до отчаяния» [273].

Учитывая, что с конца 60-х годов русские революционеры стали заводить обширные интернациональные связи, царизм пытался привлечь к борьбе против них иностранные прави­тельства. C этой целью он за 20 лет (1867—1887) заключил 16 карательных конвенций с 13 державами, надеясь макси­мально стеснить право политического убежища для русских эмигрантов [274]. K досаде царских властей, до 1881 г. в числе общепризнанных норм международного права Считался и принцип невыдачи политических преступников [275]. Впервые царизм вынужден был оговорить его в русско-голландской конвенции о взаимной выдаче преступников от 7 апреляі 1867 г. и затем подтверждал эту оговорку в аналогичных, конвенциях, которые он согласовывал с Баварией (14 февра­ля 1869 г.), Гессеном (3 ноября 1869 г.), Италией (14 мая 1871 г.), Швейцарией (5 ноября 1873 г.) [276]. Ho царские ди­пломаты упорно старались включить в текст каждой из них. так называемую «бельгийскую поправку», т. e. закон, приня­тый 22 марта 1856 г. в Бельгии о праве выдачи любого пре­ступника за «посягательство на жизнь главы государства и членов его семейства», как преступление уголовное, а не по­литическое[277]. До 80-х годов в трех случаях, а именно в со­глашениях с Бельгией (25 августа 1872 г.), Австро-Венгрией (3 октября 1874 г.) и Испанией (9 марта 1877 г.), царизм су­мел это сделать.

Больше того. Царское правительство пыталось вытребо­вать из-за границы особо опасных для него русских эмигран­тов и по тем соглашениям, в которые не включалась бель­гийская поправка, либо вообще без соглашения — в частном порядке как якобы уголовных преступников. Однажды это ему удалось. 2(14) августа 1872 г. в Цюрихе был арестован Сергей Нечаев при дипломатическом содействии царским агентам со стороны русского посланника в Швейцарии кн. М. А. Горчакова (сына государственного канцлера) [278]C Правительство Швейцарии согласилось выдать Нечаева при условии, что в России его будут судить не за государственное^ а за уголовное преступление (т. e. за убийство студента И. И. Иванова), и царские власти, для которых важен был не мотив, а сам факт расправы с Нечаевым, охотно приняли это условие [279]. Ho в 70-е годы эта удача оказалась для ца­ризма первой и последней. B частности, как явствует из пе­реписки П. А. Черевина с А. Р. Дрентельном, царизм в 1878--1879 гг. тщетно пытался склонить ту же Швейцарию к выдаче С. М. Кравчинского (за убийство шефа жандар­мов) и В. И. Засулич (за покушение на петербургского гра­доначальника) [280].

Много усилий прилагал царизм в 70-е годы к тому, чтобы ослабить и обезвредить русскую политэмиграцию, но безус­пешно. Заграничная агентура самодержавия тогда, как это лризнал в докладе царю от 20 августа 1878 г. и. д. шефа жан­дармов H. Д. Селиверстов, была «во всех отношениях сла­бой»[281], а попытки административного воздействия на эми­грантов не удались. Так, 21 мая 1873 г. через «Правительст­венный вестник» царизм обязал всех русских женщин, учившихся тогда в Цюрихе, вернуться до 1 января следующе­го года в Россию, дабы «коноводы нашей эмиграции» не вовлекли их «в вихрь политической агитации», а 5 мая 1874 г. вызвал на родину и самих «коноводов» (М. А. Бакунина, П. Л. Лаврова, Г. А. Лопатина, П. H. Ткачева, H. П. Огарева, H. И. Утина и др., всего— 19 человек) с угрозой наказать их за неявку «по всей строгости законов»[282]. Ho женщины, хоть и вернулись, успели пройти сквозь «вихрь политической агита­ции» и на родине почти все подключились к «хождению в на­род» [283], «Коноводы» же на царский зов не откликнулись.

Итак, устранив П. А. Шувалова, царизм после некоторых колебаний вновь свел борьбу с крамолой к шуваловскому способу всеобъемлющих репрессий. А. Л. Потапов для такого способа не подходил. K тому же у него открылось «разжиже­ние мозга», которое вскоре перешло в «буйное помешатель­ство»[284]. 30 декабря 1876 г. новым шефом жандармов был назначен Николай Владимирович Мезенцов — каратель шу­валовского склада, который даже на близких к нему людей производил впечатление «сонного тигра» [285]. Он не только усугубил репрессии, но и по-своему упорядочил их: в частно­сти, вычеркнул из списка поднадзорных Александра Серге­евича Пушкина [286] и возобновил официально снятый было 9 июля 1875 г. надзор за Ф. М. Достоевским [287]. Однако Me- зенцов не успел раскрыть в полной мере свой палаческий дар: 4 августа 1878 г. кинжал Кравчинского сделал «сонного тигра» мертвым.

B целом все попытки царизма с 1869 до 1878 г. задушить революционную пропаганду в России потерпели крах. Пропа­ганда росла и вглубь, и вширь. Преемник Мезенцова H. Д. Селиверстов во всеподданнейшем докладе от 30 сентября 1878 г. мог предложить царю только такое утешение: «Общее положение дел, относящихся до распространения пропаганды в России, отменно серьезно, но не безвыходно». Царь в тон своему и. д. шефа жандармов заметил на полях доклада: «Грустно было бы думать противное» [288].