Справедливость.

„Огонь жжетъ въ Элладѣ, какъ и въ Персіи; но идеи людей о справедливомъ и несправедливомъ мѣняются отъ одного мѣ­ста къ другому". Аристотель, Eth. Nic. Y, 7, § 2;Rattigan, op.

„Что было прежде очень справедли­вымъ сдѣлалось нынѣ самою грубою и не­стерпимою несправедливостью® (Ladd, Philo­sophy of conduct, 293).

Если на законодательство можно смотрѣть, какъ на одну изъ „формъ справедливости^κ(то jro2mκδτ dZzαzw, по терминологіи Ари­стотеля), то что же такое справедливое само по себѣ или вообше (то βjrΛωc дfactior)?

Въ одной французской книжкѣ говорится (Н. Dagan, Super­stitions politiques et phenomenes sociaux, 1901, стр. 46): „II n’y a pas de Justice... il y*a settlement des justicesⁱⁱ,—нѣтъ Справедливости... существуютъ лишь „справедливости®, отдѣльныя ея формы или ви­ды. Это (парадоксальное, если угодно, но остроумное) выраженіе за­ключаетъ въ себѣ не новую, правда, но глубокую истину (какъ уви­димъ ниже). Ту же самую истину выражаетъ Ladd (Philosophy of. conduct, 1902, 366) такъ: .. „здѣсь опять частное и конкретное, со всѣмъ его разнообразіемъ и тонкостью структуры, идетъ впереди; а абстрактное, формулированное, попытка на обобщеніе, долженству­ющая воплощать всѣ существенные элементы измѣнчивой дѣйствп- дельности, есть позднѣйшій продуктъ рефлексіи. Какъ добродѣтели (virtues) предшествуютъ добродѣтели (virtue), такъ отдѣльные виды долга (duties) раньше долга вообще (duty); подобнымъ же образомъ множество индивидуальныхъ и сталкивающихся нравственныхъ пред­писаній стоятъ раньше идеи единства нравственнаго закона®. Рав­нымъ образомъ и индивидуальныя представленія о справедливости предшествуютъ понятію справедливости вообще. Эта послѣдняя есть лишь попытка обобщенія.

Много говорилось по поводу этого слова въ теченіе двухъ ты­сячъ лѣтъ, но знаемъ мы о немъ какъ разъ столько же, сколько и

пли мысли въ изолированномъ словѣ, т. с. тамъ, гдѣ она не выра-

СЛУ­

едпнинею дшсли, какъ указывалось выше,

ЖИТЪ фраза, предложеніе, а не слово), мы, конечно, будемъ нахо­дилъ лишь буквы, и лишь слова [*****]).

Только слишкомъ узкое и одностороннее пониманіе (или точ­нѣе, быть можетъ, только непониманіе) этого слова заставляетъ такъ часто юристовъ континентальныхъ вкладывать его въ то самое Re∙cht, торое должно служить обозначеніемъ совокупности государственно* принудительныхъ нормъ. Важнѣйшимъ источникомъ путаницы, какъ

на это

указываетъ и Лассопъ, является именно смѣшеніе

das Recht

и das Gercchte*). Это и заставляетъ насъ

остановиться на

анализѣ

этого іюняня-слова.

Такъ какъ отдѣльные „виды справедливости" часто исключаютъ другъ друга, находятся въ самомъ непримиримомъ антагонизмѣ по содержанію, то, беря этотъ терминъ за исходный пунктъ (подъ фир­мою слова Recht), мы рискуемъ вести безлошадный и безконечный споръ, не приходя ни къ какому результату. Эта опасная, непроиз­водительная растрата силъ и времени должна побудить насъ внима­тельнѣе отнестись къ этому словѵ-понятію.

Сдѣлать основнымъ понятіемъ юриспруденціи такой терминъ, который, завѣдомо или безъ вѣдома говорящаго, включаетъ въ себѣ (какъ Recht у большинства нѣмецкихъ юристовъ) то же, что п тер­минъ _чсправедливость", значитъ напередъ лишить юриспруденцію той опредѣленности и устойчивости принциповъ, на которыя она имѣетъ право по характеру своего предмета.

Кто говоритъ о справедливости (прямо, пли подъ терминомъ Recht), тотъ, строго говоря, говоритъ на такомъ языкѣ, котораго ни­кто другой не можетъ ни понять, ни тѣмъ болѣе перевести при по­мощи какого бы то ни было словаря.

Юриспруденція лишается при такомъ условіи всей той объек­тивности, которую должна имѣть она по объективному характеру сво­его предмета. Собственныя мечты мы станемъ подставлять изученію дѣйствительности. Съ невозмутимой серьёзностью начнемъ мы (какъ и дѣлали это въ исторіи юридической литературы больше всего нѣм­цы) разсуждать о созданіяхъ собственнаго воображенія. Никто не станетъ заботиться о томъ, что существуетъ, потому что гораздо удоб­нѣе распространяться о собственныхъ своихъ желаніяхъ и рисовать въ мечтахъ красивыя картины общежитія, чѣмъ наблюдать и раз­мышлять.

Нѣтъ сомнѣнія, что, говоря о справедливости, мы весьма часто понимаемъ другъ друга. Общія говорящему съ его собесѣдникомъ впечатлѣнія, предшествующій разговоръ, общая культура и одинако­вость міросозерцанія, общность извѣстной ситуаціи, данныя контек­ста и другія обстоятельства, содѣйствуютъ ближайшему опредѣленію нашей мысли и вызываютъ взаимное пониманіе. Но, внимательнѣе и глубже проанализировавъ наши обоюдныя мысли, мы скорѣе, чѣмъ въ какомъ-либо другомъ случаѣ, откроемъ, что совпаденіе ихъ далеко неполное. Случайное значеніе слова „справедливость" въ данномъ

его употребленіи не исключаетъ болѣе общаго его значенія, ромъ собесѣдники будутъ гда-либо, окажется, что какъ другой... Пониманіе еляхъ вмѣстѣ разногласіе"ib. 36; Потебня, Мысль и

о к ото- не одинаковаго мнѣнія Скорѣе, чѣмъ ко- „пикто не понимаетъ слова именно такъ, есть вмѣстѣ непониманіе, согласіе въ мм- (В. Гумбольтъ, Ueb. die Versch., 65-6. Ср. языкъ, 35, 36).

вость сты. Если, ва (понимая подъ нимъ всякое „выразительное движеніе^)

На эти существенныя различія въ пониманіи слова „справедлив % къ сожалѣнію, и не обращаютъ достаточнаго вниманія юрн- можетъ быть, правильна идея, что нѣть мысли безъело- I, и обрат­но *), то все же слово не является адэкватнымъ выраженіемъ мысли: слово выражаетъ меньше, чѣмъ оно обнимаетъ.

Какъ всякое абстрактное слово (если это дѣйствительно а не перенятый лишь звукъ), „справедливость® представляетъ всякаго индивида въ каждую минуту жизни результатъ всего философскаго мышленія за прошлое время, а потому и должно няться подъ вліяніемъ опыта.

СЛОВО,

ДЛЯ

его

АіѢ-

Разумѣется, что, когда я говорю о „значеніи* слова справедли­вость, яразумѣ о его полное значеніе, т. е. не только то, что оно означаетъ, но и то, что оно соозначает ь, включаетъ или подразум I; ваетъ (includes, suggests or implies,—connotes) (см. Fowler, Logic, I, 22, 19—23). Если мы будемъ имѣть въ виду „значеніе** въ узкомъ смыслѣ,—означеніе безъ соозначенія, то слово это (справедливость, хотя бы подъ формою Recht) и не можетъ быть сдѣлано предметом, ь особой науки, ея основой, такъ какъ оно лишено, какъ увидим ь дальше, матеріальнаго значенія само по себѣ, а выражаетъ лишь от­ношеніе къ чему-то другому (нормѣ или „закону*'': la loi est la source de la justice). Слово, какъ результатъ анализа предложенія (Зѣлин- скій, op. с., 642 и сл,), всегда связано множествомъ ассоціацій сь понятіями, съ которыми оно было связано въ предложеніяхъ, ивъ кото­рыхъ оно выдѣлилось; эти пополняющія ассоціаціи и придаютъ ему то значеніе, котораго не имѣетъ оно само по себѣ (въ своей ,,семемѣ*¹).

Какъ слово чрезвычайно абстрактное, „справедливость* породи­ла цѣлую миѳологію.

Этимъ вовсе, конечно, не отрицается огромное общественное п государственное значеніе представленій о справедливости, въ миѳо логической или не-миѳологической формѣ. И миѳы представляютъ величайшую силу! Миѳологическій періодъ не есть пройденная сту­пень развитія, какъ училъ Ог. Контъ, а живая дѣйствительность. И еще вопросъ: кто больше поддерживаетъ ее—контисты или другіе? Исчезли Минервы и Юноны, выросли Справедливость, Свобода, Оте­чество, Революція, Государство, Природа, Развитіе, Правительство, „Право* (Recht)... En realite се sont des mannequins habilles de leurs propres pensees (Н. Dagan, op. c., V*III).

Слово справедливость — слово чрезвычайно абстрактное и отіго сптельное. Въ силу перваго его качества оно смутно понимается пуб­ликой, въ силу второго—значенія его... безконечны, такъ какъ fun- danientu-т’омъ relationis является понятіе неустойчивое до безпредѣль­ности.

Лучшимъ средствомъ избѣжать темноты п ошибокъ является замѣна абстрактныхъ выраженій конкретными. Еще Baley говорилъ въ Letters on the Mind (v. 2, p. 159O- »Если бы изучающій филосо­фію всегда, или по крайней мѣрѣ въ важныхъ случаяхъ, принялъ за правило обращать абстрактный языкъ (справедливость, въ данномь случаѣ), въ которомъ такъ часто излагается она, въ конкретную фор­му (справедливое—конкретное аттрибутное слово), онъ нашелъ бы въ этомъ могущественное средство разбираться среди темноты и пута­ницы метафизическихъ спекуляцій. Онъ ясно увидѣлъ бы тогда ха­рактеръ той огромной массы пустыхъ мѣстъ (immense mass of- nothings), которыя слывутъ за философію" *).

„Ни въ одномъ изъ языковъ, исторію которыхъ мы можемъ изу­чать, нѣтъ абстрактнаго слова, которое (Darmesteter, La vie des mots, «5), если извѣстна его этимологія, не сводилось бы къ слову кон­кретному. И, а priori,очевидно, что иначе и быть не можетъ. Когда люди создали языкъ, они по необходимости связывали со спеціаль­ными звуками образы матеріальныхъ объектовъ; иначе имъ нельзя было бы обмѣниваться между собою идеями. Какой общій посред­никъ, который позволилъ бы дѣлать подобный обмѣнъ, былъ у нихъ, кромѣ міра матеріальнаго, внѣшняго для ихъ духа, осязаемаго, и ко­торый они могли бы показать себѣ пальцемъ? Эти конкретныя слова, эти образы чувственныхъ предметовъ, сдѣлались постепенно знаками идей менѣе конкретныхъ: они освободились отъ того, что было у нихъ грубаго, чтобы напоминать (raρρeler) уму лишь абстрактное по­нятіе, которое они скрывали въ самихъ себѣ (au tond d^,eux∙∙πιemes). Попробуйте накопить на протяженіи вѣковъ эту работу мысли и рѣчи, одухотворяющихъ мало-по-малу свои образы и анализирующихъ болѣе утонченнымъ образомъ мысль и чувство, и вы поймете ту легкость, которую пріобрѣли языки для выраженія абстракцій. Но, ниже этого огромнаго зданія абстрактной мысли вдумчивое наблюденіе легко опо­знаетъ чувственныя основы матеріальныхъ образовъ^.

„Nous ne pouvons (et ne devons) penser seulement par la forme abstraite; il taut prendre pied, en quique sorte, sur terre, c'est-⅛-dire faire intervenir ces don,- nees se∏sibles, не fut-ce que sous Ia forme du Iangage^w, которых! всегда, абстрактенъ (Brochar, De l^,erreur, 193; M. λliiller, Sc. of Thought, 458), въ большей или мень­шей мѣрѣ.

Половина путаницы, существующей въ умахъ людей, обязана въ дѣйствительности своимъ происхожденіемъ употребленію символовъ (Sidgwick, Fallacies, 96; Keynes, Mιnd₃ No. XV, р. 366). Къ такимъ символамъ принадлежатъ и общія имена (general nam.es}. Употребле­ніе ихъ вызывается иногда дѣйствительною ыуждею въ краткомъ вы­раженіи. Но, иногда это не необходимо, и переводъ этихъ выраже­ній на полный конкретный языкъ избавляетъ насъ отъ ошибокъ. Аб­страктный или символическій языкъ имѣетъ въ основаніи иногда лишь ненужный педантизмъ (wanton pedantry). Такъ, наир., изъ пред­ложенія „всѣ А суть Б“, многіе готовы вывести, что и обратно „всѣ Б суть A^u, но какъ только мы прибѣгнемъ къ конкретному языку, такъ мы и замѣтимъ сейчасъ ошибочность этой склонности. Если „всѣ люди—животныято каждому ясно, что изъ этого не слѣдуетъ, будто „всѣ животныя—люди"[†††††]).

Извѣстною школою философовъ, имѣвшей первоучителемъ сво­имъ Платона, утверждалось, что существуетъ въ мірѣ бытія или дѣй­ствительности Кругъ вообще, или круговая Форма безъ субстанціи, величины или цвѣта; что подобнымъ же образомъ существуютъ пер­вообразныя Формы Человѣка, Справедливаго, Добраго, Красиваго [‡‡‡‡‡]) пт. д. Послѣ жестокихъ споровъ, господствовавшихъ въ схоласти­ческій періодъ, этотъ взглядъ былъ оставленъ. Однако, старинная ошибка реализма, предполагавшаго реальное существованіе абстракцій, не вымерла и до сихъ поръ.

„То, чего требовала діалектическая философія, и теперь еще не можетъ считаться вполнѣ ѵсвоеннымъ въ наѵкѣ: тамъ и сямъ по- t м

прежнему встрѣчаются слѣды застарѣлой привычки мысли принимать абстракціи за дѣйствительность".... (Новгородцевъ, Ученіе о правѣ и государствѣ Канта и Гегеля, 202). „Злоупотребленіе абстракціями, злоупотребленіе метафорами, такова была и такова теперь еще опа­сность въ нашихъ изслѣдованіяхъ.... никогда не нужно переставать протестовать противъ терминологіи, которая, между другими неудоб-

ствами, имѣетъ погрѣшность избавлять насъ отъ поисковъ настоя­щихъ причинъ (les causes ѵёгіtables)^u[§§§§§]).

Справедливость, Истина, Добро, Красота, Природа, и лаже Право... все еще разсматриваются какъ какія-то самостоятельныя, независимыя реальныя силы. Съ самаго начала люди „обособляют ь свойства въ реальности и противопоставляютъ ихъ предметамъ безъ свойствъ, т. е. абсурдамъ, опять какъ реальностямъ" (Сѣченовъ, „Іісп- ход. ht.^u, 203).

Въ дѣйствительности „абстрактныя слова, хотя они и встрѣ­чаются во всѣхъ языкахъ (Ваіи, Logic, ѵ. I, р. 5²L вовсе не состав­ляютъ абсолютной необходимости для обыкновенной рѣчи; іш лаже для науки. Передаваемое значеніе всегда можетъ быть выражено, хотя не такъ кратко, при помощи общихъ или классовыхъ названій.... Такъ „справедливость" выражаетъ то же самое значеніе, какъ и „справедливыя дѣйствія". Единственно существующій фактъ, соот­вѣтствующій слову, есть классъ „справедливыя дѣйствія⁶. Нѣтъ та­кой вещи в ь мірѣ, какъ справедливость сама по себѣ. Мы не можемъ указать на невоплощенную ни въ чемъ справедливость. Терминъ обо­значаетъ „справедливыя дѣйствія" съ особенной силой пли удареніемь на чертахъ сходства; „справедливыя дѣйствія, какъ справедливыя, или разсматриваемыя только какъ справедливыя". Предложеніе _rtCnpaβe∂- ливостъ требуетъ уваженія?все равно, что предложеніе „справедли­выя лица суть уважаемыя лица", съ бслѣе сильнымъ указаніемъ, чѣмъ, повидимому, даютъ его общія (не абстрактныя, а „the class names") слова, что причинное отношеніе связано «тишь съ чертами общими „справедливымъ липамъ" и „уважаемымъ лицамъ". „Справедливыя лица, какъ справедливыя, суть уважаемыя липа, какъ уважаемыя"[******]).

Итакъ, оставляя въ сторонѣ олицетвореніе справедливости, мы постараемся быть конкретными и говорить о справедливомъ и неспра­ведливомъ [††††††]). Но, что мы называемъ справедливымъ?

Еще Аристотель *)_iа потомъ Локкъ (Hum. Und., кн. II, гл. 28, о нравственныхъ отношеніяхъ) намекалъ на относительность ?того слова, п на то, что значеніе его определяется тѣмъ правиломъ или закономъ (ro_lαoς), который мы примемъ за- критеріи или мѣру поступковъ (См. Austin, стр. 276, т. I).

Соціальная цѣнность поступковъ о пред Ьляется, различными людь­ми и въ различныхъ случаяхъ, различно. То этимъ критеріемъ бу­дутъ велѣнія божества (христіанскаго, магометанскаго или иного), то человѣческій законъ той или иной страны, то представленіе о хоро­шемъ и дурномъ, гибельномъ и полезномъ, и соотвѣтствующія чув­ства, выработавшіяся въ томъ или иномъ обществѣ, классѣ, профес­сіи (короче: нравственныя понятія, τ6μ,oι aγρaπτoc_flex in cordibus scripta).

Публика, говорящая, но плохо понимающая роль и отношеніе языка къ мышленію, возводитъ обыкновенно справедливость въ ка­кое-то особое существо, играющее роль законодателя, предписываю­щаго правила справедливаго и несправедливаго. Но, это лишь фигура рѣчи. Говорить подобнымъ языкомъ значитъ faire de la pure mytholo- gie, выражаясь словами М. Мюллера (La science du langage, 48**).

говорятъ; „то, что справедливо", „то, что хорошо", „то, что дурно".

Eth. Nic-, Y, і, 8: Eiληφttω д'1] о aδlκoς τcoθ(tχως λεγετai. Joκει κcct о τtλsovεκτηq κai о 6vLooς, ωστε дгрмѵ 6τL κal о то

зрѣшяхъ на власть, отношенія ігь другимъ пародамъ, основанія су­ществующаго порядка іі пр., есть много нелѣпаго *). Но, это не даетъ памъ права огульно отвергать все. Въ дѣйствіяхъ п воззрѣ­ніяхъ толпы, о которыхъ даетъ намъ знать ея языкъ, часто сквозить загадочный разумъ. И если многіе ученые, населивъ міръ одухотво- репнымц абстракціями, начинаютъ, подобно Донъ-Кпхоту, строить изъ деревенскаго трактира замокъ, изъ его содержателя кастелляна, изъ простой деревенской бабы принцессу, пзъ вѣтряной мельницы гиганта, а ея крыльевъ мечи, то простодушный, невѣжественный Санчо видитъ лишь трактиръ, трактирщика, бабу, мельницу, баранье стадо, а не непріятельское войско. Въ царство наукп^ какъ п въ Царство Божіе, нельзя иногда войти не опростившись, пе умалив­шись до воззрѣній ребенка или народа. Развѣ въ исторіи научнаго мышленія не приходится намъ поправлять ипогда себя поворотомч> назадъ къ идеямъ древней Греши или Индіи?

Въ наукѣ есть сильная тенденція олицетворять нѣкоторыя по­нятія и этимъ загромождать себѣ путь къ познанію фактически дѣй­ствующихъ силъ. Сравненіе научныхъ построеній съ результатами на­родной мысли, воплощенными въ языкѣ, способно навести насъ на раздумье, и если не устранить, то внести поправки въ научныя обоб­щенія и абстракціи. И обратно: плоды мыслительной работы угас­шихъ поколѣній, нашедшіе себѣ выраженіе въ языкѣ, равно какъ п .плоды тружениковъ науки средней руки, работавшихъ каждый въ своей болѣе или менѣе узкой спеціальности, мы обязаны повѣрять результатами, добытыми тѣми немногими избранниками науки, кото­рые сплою своей мысли съумѣли восторжествовать надъ спеціализаціей

Разумѣется, что вопросы самолюбія, отождествляющаго сне» ціальность съ личностью, должны быть оставлены въ’сторонѣ. „^це­лый не долженъ увлекаться внѣшностями, не имѣть „любимыхъ⁴- ги­потезъ; не принадлежать ни къ какой школѣ; и не имѣть никакого хозяина въ наукѣ. Онъ долженъ уважать не лпца, а вещи. Истина

1 I II l⅛ ff ■

*) Это нелѣпое, однако, не столько есть принадлежность языка, сколько результатъ индивидуальныхъ попытокъ построить собственную философію безъ знакомства съ опытомъ и наблюденіями, накопленными въ языкѣ народа. Люди создаютъ часто нелѣпыя построенія именно потому, что они не знаютъ всей мысли, включенной въ данный языкъ. Они берутся за рѣшеніе вопросовъ безъ достаточной подготовки и знаній. Кромѣ того, есть области мышленія, куда проникаютъ только отдѣльныя личности. Отвѣта на нихъ мы, конечно, въ об­щемъ языкѣ не найдемъ. Общій языкъ можетъ дать отвѣтъ только на тѣ воп­росы, безъ рѣшенія которыхъ никто не можетъ жить. Сюда принадлежатъ, наир., элементарные вопросы общественной и государственной жизни: человѣкъ ве можетъ жить безъ ихъ рѣшенія, какъ существо государственное и нрав­ственное.

—Оставляя въ сторонѣ техническія [‡‡‡‡‡‡]) правила, мы не имѣемъ для оцѣн- кп дѣйствій патпхъ пикакпхъ иньтхъ закоповъ, кромѣ указанныхъ прежде, и никакого ипого законодателя, кромѣ божества, государ­ственной власти и приватныхъ сужденій,—то болѣе, то менѣе раздѣ­ляемыхъ публикой, и обозначаемыхъ совокупно выраженіемъ „нрав­ственныя понятія"[§§§§§§]), мораль.

Не будучи сама законодателемъ справедливость или _й справед­ливое" можетъ означать лишь согласіе или несогласіе съ какимъ-нн будь критеріемъ дѣйствій (Austin, стр. 2i8). Справедливо то, что согла­сно съ извѣстнымъ критеріемъ, несправедливо то, что съ нимъ не согла­сно. Но, сведя къ тремъ группамъ, по примѣру Локка, критеріи поступ­ковъ (законы божественные, законы страны и „законы^ морали), мы не должны изъ-за этой несложной классификаціи упускать изъ виду безконечное разнообразіе ихъ въ дѣйствительности. Религій много, отсюда различіе въ пониманіи божественныхъ велѣній. Государства» много, отсюда различіе легальныхъ критеріевъ. Наконецъ, τo_j, что мы называемъ нравственными понятіями, отличается еще большею не­устойчивостью и разнообразіемъ. Каждый носитъ съ собою собствен­ный кодексъ морали.

Прежде всего существуетъ разница между идеальною и дѣй­ствительною моралью. Это безспорный фактъ. Онъ косвенно при­знается всѣми. Одни, напр., ждутъ царства Справедливости, или „подготовляютъ его пришествіе". Ergo, они признаютъ implicite, что справедливости нѣтъ. И это вѣрно, если имѣть въ виду идеальную мораль (и справедливость).—-Но, есть и другіе: они защищаютъ спра­ведливость, содѣйствуютъ и покровительствуютъ ей, чтутъ ее до по­жертвованія ей всѣмъ (имуществомъ, почестями, дружбой, безопа­сностью, и даже жизнью). Ergo, есть справедливость: она осуще­ствлена въ существующихъ законахъ и учрежденіяхъ, хотя бы дру­гіе отрицали ее, смѣялись надъ нею и нарушали, или стремились ниспровергнуть ее. Въ томъ, что установлено и существуетъ уже реализована справедливость, по мнѣнію многихъ. Хотя едва ли нап-

дется кто, который бы рѣшился утверждать, что существующее впол­нѣ и во всемъ соотвѣтствуетъ справедливости.

Это двусмыслІе и даже многосмысліе слова „справедливость^££ служитъ источникомъ большихъ недоразумѣній. „Что, согласно вся­кой теоріи, существуетъ большая разница между дѣйствительной и идеальной моралью, я считаю это общепризнаннымъ фактомъ (Leslie Stephen, The science of ethics, 1882, 37). Въ каждомъ данномъ обще­ствѣ существуетъ, по общему правилу, нѣсколько нравственныхъ Критеріевъ (standards): тотъ, которому учатъ въ церквахъ; тотъ—не всегда съ первымъ тождественный—который на дѣлѣ опредѣляетъ наше одобреніе или неодобреніе; тотъ, который циркулируетъ въ на­иболѣе образованныхъ, и тотъ, котораго держатся въ наиболѣе некуль­турныхъ (barbarous) классахъ; тотъ, который одобренъ передовыми мыслителями, и тотъ, который особенно угоденъ рѣшительнымъ кон­серваторамъ, и т. д. Существованіе этой разницы признается всѣми. Моралистъ-утилитаріанецъ считаетъ нравственнымъ то, что содѣй­ствуетъ счастью, но допускаетъ, что средній разсчетъ счастья—часто очень невѣренъ. Его противникъ полагаетъ, что нравственные прин­ципы должны быть выводимы изъ чистаго разума, но думаетъ, что большинство людей очень мало годно для чистаго мышленія. Онъ можетъ аппелировать къ голосу совѣсти, но не утверждаетъ, чтобы голоса этого нельзя было ложно истолковать. Разница признается повсюду, но обычный способъ признанія ведетъ къ большой пута­ницѣ. Каждый человѣкъ думаетъ, что его собственная мораль есть правильная мораль, и что обычный критерій (standard) избранъ по ошибкѣ или—безнравствененъ, поскольку онъ отклоняется отъ него. Онъ не говоритъ, что ваша мораль ошибочна, но вовсе отрицаетъ за нею качество морали. Я не возражаю въ данную минуту противъ подобныхъ выраженій, но они могутъ вести къ недоразумѣніямъ. Такъ, напр., одинъ моралистъ утверждаетъ, что кодексъ морали из­мѣняется, тогда какъ другой говоритъ, что онъ фиксированъ. И, од­нако, они могутъ обозначать и часто обозначаютъ одно и то же, такъ какъ оба они могутъ допускать, что дѣйствующій кодексъ мѣняется, и оба могутъ соглашаться, что, если бы люди лучше разсуждали и лучше умѣли высчитывать счастье, кодексъ былъ бы фиксированъ: измѣнчивость утверждается о дѣйствительномъ, устойчивость или не­подвижность (fixity) объ идеальномъ кодексѣ. Такимъ образомъ, во­просъ о томъ, что должно было бы быть нравственнымъ (если мнѣ дозволятъ такое выраженіе) часто смѣшивается съ вопросомъ о томъ, что дѣйствительно нравственно®.

Ту же судьбу раздѣляетъ и интересующее насъ нравственное понятіе—„справедливость®. II n’y а pas de Justice, il у а seulement des

justices. To, что считаю справедливымъ я или читатель, есть только одна изъ формъ справедливости въ этомъ смыслѣ. Она можетъ со­впадать или не совпадать съ тѣмъ, что признаетъ справедливымъ то или иное государство (τδ jζoλιτικδv ді'хаіоѵ),та или иная церковь, тотъ или иной классъ общества. Греческій дэмосъ возстаетъ противъ „справедливости", созданной законами эвпатридовъ, низвергаетъ ее и создаетъ собственную справедливость; римскій plebs нарушаетъ законы патриціевъ и выдвигаетъ собственную справедливость; чтобы освободить себя, средневѣковая коммуна низвергаетъ законъ и справедливость сеньоровъ; чтобы эмансипироваться, третье сословіе во Франціи низ­вергаетъ монархическій законъ и не останавливается передъ казнью короля, и т. д. (См. Н. Dagan, op. с., 34, 35). Установленная зако„ нами государства, царствующая въ данную минуту Справедливость, всегда борется съ лучшею справедливостью индивидуальныхъ и об­щественныхъ идеаловъ.

Отсюда понятно, какъ много неопредѣленнаго и личнаго вно­симъ мы въ юриспруденцію, избирая, подобно нѣмецкому Recht, тер­минъ, обнимающій собою понятіе справедливости! А, вѣдь, научнымъ знаніемъ и называемъ мы _яту часть знанія, которая отличается опре­дѣленностью и способна къ точному выраженію"... (Ср. L. Stephen, op. c., 7, 8).

У Брайтона (юриста XIII ст.) мы находимъ (De legibus Angliae, кн. I, гл. IV, стр. 13) понятіе о справедливости (justitia, justice), какъ о Dei dispositio. Творецъ,—единственный обладатель мудрости, кото­рая все обнимаетъ и все взвѣшиваетъ, знаетъ начало и конецъ всего сущаго, назначеніе и цѣль человѣка, обществъ и всего мірозданія,— способенъ одинъ устанавливать такія нормы, согласіе съ которыми мо­жетъ претендовать на безусловную и неоспоримую реализацію спра­ведливости. Это такое пониманіе, съ которымъ долженъ согласиться и агностикъ. Есть глубокій смыслъ въ немъ для каждаго. Знать выс­шій законъ, согласіе съ которымъ будетъ безспорнымъ „то б'бсшот" можетъ лишь тотъ, кто претендуетъ на божественное всевѣдѣніе. Для насъ—смертныхъ и ограниченныхъ существъ—это недостижимая вещь. Для насъ—„іі n’y а de Justice, il у а seulement des justices. По­этому и попытки найти опредѣленіе справедливости, которое могло бы быть принято всѣми, не дали никакихъ результатовъ. Этимъ мы, конечно, не противопоставляемъ себя этимъ попыткамъ: счастье из­слѣдователя въ исканіи, а не въ обладаніи истиной. Платонъ гово­рилъ, что онъ не знаетъ, что такое справедливость. То же самое imphcite заключается и въ ученіи Сократа о природѣ зла и добра. Знать, что такое добро и зло, значитъ обладать даромъ предвидѣнія, творчества; „добро и зло въ нашихъ поступкахъ опредѣляется хоро-

шпми или дурными, какъ чувственными, такъ п сверх-чувственными послѣдствіями; будущность и долгъ составляютъ два коррелята; знать будущее значитъ знать добро (и обратно); кто имѣетъ полный теоре­тическій разумъ, какъ богп и съ ихъ полющью, имѣетъ весь прак­тическій разумъ... Но, будущее мало доступно человѣческому пред­видѣнію, особенно отдаленное будущее: судьба человѣчества и міро­зданія* (Ср. Egger, La parole interieπre, стр. 156). Предвидѣніе, pre­science, есть основа справедливости. Только Высочайшая Мудрость Творца можетъ установить ее. Внѣ этого, памъ остаются лишь до­гадки. Что такое, напр., „гармонія* въ государствѣ или человѣкѣ, какъ опредѣленіе справедливости греческихъ философовъ? Что такое „ра­венство свободы*, какъ опредѣленіе справедливости по Спенсеру. Все это—вещи, предполагающія недостающее человѣку всевѣдѣніе. „У меня нѣтъ теоріи электричества*, говорилъ Тиндаль, „какъ я могу дать теорію мірозданія?!⁸

Неизбѣжнымъ слѣдствіемъ всего этого является крайнее разно­образіе значеній, связываемыхъ со словами справедливый, несправед­ливый, справедливость и несправедливость.

Измѣряемый различными мѣрами, одинъ и тотъ же поступокъ можетъ быть названъ и справедливымъ и несправедливымъ. Другими словами, извѣстное дѣйствіе будетъ справедливымъ, какъ согласное съ извѣстнымъ закономъ; но то же дѣйствіе и законъ, съ которымъ согласуется оно, будутъ несправедливы по сравненію съ другимъ пра­виломъ. Если, напр., положительный законъ сталкивается съ нашими нравственными понятіями,'—то, что справедливо, какъ измѣряемое пер­вымъ, будетъ несправедливымъ, какъ измѣряемое послѣдними. Или— гдѣ государственный законъ или установившіяся нравственныя по­нятія не согласны съ предписаніями божества,—то, что справедливо съ точки зрѣнія первыхъ, несправедливо съ послѣдней точки зрѣнія.

Законодательство каждой страны есть отраженіе установивших­ся въ данное время отношеній между различными общественными группами. Эти отношенія различны, но всѣ они похожи на тѣ, ко­торыя съ незапамятныхъ временъ устанавливались между побѣдите­лями и побѣжденными, владѣющими и невладѣющими, сильными и несчастными. И если государственные законы являются источникомъ оффиціальной справедливости (τδ πoλcτικδτ ∂tκatov),это еще не зна­читъ, чтобы такая справедливость совпадала съ тѣми представлені­ями о ней, которыми живетъ каждый изъ' насъ. Если Паскаль иро­нически сказалъ, что справедливость есть то, что установлено (Іа justice est се qui est etabli), то не нужно забывать, что есть спра­ведливость и другихъ видовъ. Чаще всего, или—по преимуществу, она означаетъ для насъ согласіе съ послѣднею мѣрою или критеріемъ че­

ловѣческихъ поступковъ, т. с. для вѣрующаго—согласіе съ водей или велѣніями Высшаго Существа[*******]), для невѣрующаго—согласіе съ болѣе или менѣе колеблющимися индивидуальными нравственными представленіями „человѣческой" этики, lex in cordibus scripta (при чемъ, конечно, нс одно и то же написано въ сердцѣ у сильнаго и слабаго, у сытаго и голоднаго, у папуаса и турка, у Сократа и Лу­кулла). Разумѣется, что нѣкоторая общность не исключена этими индивидуальными особенностями.—Таково обычное (что, конечно, не значитъ еще опредѣленное) значеніе слова справедливость, когда она противополагается закону (Ср. Ladd, op. c., 294).—Чтобы осуще­ствить въ жизни собственное свое представленіе о справедливомъ, индивидъ долженъ заинтересовать въ немъ всѣхъ другихъ,—вложить въ это представленіе такое содержаніе, которое дѣлало бы его рав- нозначущимъ согласію съ общимъ благомъ. Но, что такое—общее благоГ Объ этомъ каждый думаетъ также по своему.

Въ концѣ концовъ мы видимъ, что слово „справедливость" го­воритъ намъ СЪ ОДНОЙ стороны СЛИШКОМЪ МНОГО, а СЪ Другой'—'СЛИ­ШКОМЪ мало. Оно апеллируетъ къ нашему чувству, а не къ нашему уму. Оно сообщаетъ намъ столь же много, какъ и, наир., стонъ> крикъ боли, вздохъ. Оно даетъ намъ въ этомъ отношеніи болѣе, чѣмъ самая длинная рѣчь. Какъ нечленораздѣльные звуки-—въ родѣ крика, какъ улыбка, смѣхъ, интонація голоса и движеніе мускуловъ лица,—такъ и слово „справедливость® является способомъ передач¹¹ нашихъ чувствъ. „Справедливость* является не столько sense-word {Tylor, Primitive Cultur, т. I, стр. 177, изд. 1891 г.)_? сколько отра­женіемъ чувства боли или радости, одобренія или неодобренія. Это не языкъ логики и науки, а—языкъ эмоцій. Какъ выраженіе чувства, оно, при извѣстныхъ обстоятельствахъ, краснорѣчивѣе большой рѣчи, но—для передачи нашихъ понятій и сужденій оно пригодно очень мало. Сила его въ эмоціональномъ характерѣ; интеллектуальнымъ по­требностямъ оно удовлетворяетъ мало. О такихъ-то словахъ и гово­ритъ Marsh (Early Literature of the English Language, second course, P∙ 3^3.), что они принадлежатъ къ словарю страстен и чувствъ; что Живутъ они и дышатъ только во взаимной связи и зависимости другъ отъ друга; что они мѣняютъ свою силу съ каждымъ новымъ отно­шеніемъ, въ которое входятъ они; и что значенія ихъ, поэтому, столь же различны и неисчерпаемы, какъ перестановки и сочетанія десяти пальцевъ.

Этотъ-то характеръ термина и оправдываетъ мысль Amos^,a Chel don’a (The Science of Law, 1896, стр. 2), что наука юриспруденціи и могла появиться въ собственномъ смыслѣ лишь съ того времени, когда ей дали. (Austin и его школа) такую терминологію, которая сдѣ­лала возможнымъ, хотя бы временно, абстрагировать законодатель­ство оть нравственной среды, въ которой оно растетъ и живетъ. (Къ счастью для прогресса науки Austin, по мнѣнію Amos Cheldoι√a ibid., 5), не внесъ въ нее нѣмецкой мысли. Мысль же эта, какъ мы знаемъ, въ томъ, что основнымъ понятіемъ юриспруденціи является Becht,—терминъ, обнимающій собою, сознательно или безсознательно (въ силу стихійнаго внушенія общаго языка), понятіе о справедли­вости. Оттого нѣмецкая юриспруденція, вопреки ея идеалистическимъ стремленіямъ, остается во власти эмпириковъ въ большей мѣрѣ, чѣмъ англійская. Незнакомые основательно съ философіей, этикой, ло­гикой, психологіей и языковѣдѣніемъ, они не могли и не могутъ дать ничего прочнаго и опредѣленнаго въ сферѣ общихъ понятій и принциповъ юриспруденціи. Положительный матеріалъ юриспруден­ціи (законы, суд. рѣшенія и проч.) остается безъ свѣта руководящихъ принциповъ и понятій, такъ какъ огарокъ ихъ философіи ничего, кромѣ копоти, не даетъ, и—декламаціи о Recht, какъ о великомъ об­щественномъ явленіи, не замѣнятъ науки. Люди живутъ въ XX сто­лѣтіи, а по уровню философскаго образованія стоятъ въ эпохѣ, пред- шедствующей Платону и Аристотелю. Работа величайшихъ умовъ за болѣе чѣмъ 20 вѣковъ пропала для нихъ даромъ.

Повторяю: я не только не отрицаю значенія этики, и въ частности понятія справедливости, для юриспруденціи, но сугубо подчеркиваюего. Если бы мы больше занимались этикой и философіей, не случилось бы того, что мы видимъ у нѣмцевъ: того Fluch und Schrecken, про­клятія и ужаса (по выраженію Ihering’a: Scherz und Ernst in der Ju- risρrudenz, стр. i об и другія), нѣмецкой литературы, которые выра­жаются въ ея безсодержательности при огромномъ количествѣ. Убо­гое содержаніе размазывается на возможно большомъ количествѣ страницъ.

Мы не можемъ уклониться отъ изученія этики и анализа эти­ческихъ понятій тѣмъ болѣе, что, переходя къ разсмотрѣнію отноше­ній государствъ другъ къ Другу, мы прямо вступаемъ въ область фак­товъ иного характера, чѣмъ тѣ, съ которыми мы имѣли дѣло во вну­треннихъ отношеніяхъ. И нѣмецкіе, и англійскіе юристы скажутъ намъ, что, хотя можно распространить на нормы междутосударствен­ныхъ отношеній терминъ Hecht или Law, но—въ дѣйствительности мы будемъ имѣть здѣсь дѣло съ фактами иного рода. Нормы эти носятъ явно этическій характеръ (дурной или хорошій—это другой

вопросъ: этика обнимаетъ также несправедливость, преступленія и вообще зло, а не одно добро).

Какъ велики колебанія понятія справедливости въ международ­ной сферѣ, это извѣстно всякому. Если занятіе Эльзаса и Лотарин­гіи было справедливостью съ точки зрѣнія создателей Германской имперіи, то—съ точки зрѣнія француза-патріота—это величайшее на­силіе и несправедливость. Если рѣшеніе Балканскаго вопроса по Бер­линскому Миру было справедливостью съ точки зрѣнія западныхъ государствъ, боящихся усиленія Россіи, но для насъ—русскихъ, не имѣющихъ „ключей отъ собственнаго дома", вынужденныхъ всегда быть на готовѣ въ виду возможныхъ невыгодныхъ международныхъ осложненій и потому быть всегда слабыми во внутренней жизни,—это была обида и несправедливость.

Такимъ образомъ справедливость и несправедливость не пустые звуки; это—часто страшныя слова. Они выражаютъ довольство или недо­вольство человѣка сложившимися условіями жизни, удовлетвореніе или неудовлетвореніе какихъ-либо, высокихъ или невысокихъ, его интере­совъ и чувствъ. А извѣстно, что чувства въ концѣ концовъ управляютъ людьми и міромъ. „Силы, управляющія человѣческимъ поведеніемъ оста­ются тѣми же самыми, что и прежде,—и всегда будутъ оставаться тѣми же самыми. Страхъ голода, жажды. и холода; желаніе удовлетворить страсти; любовь къ женѣ, сыну или другу; симпатія къ страданіямъ ближняго; злоба за нанесенную намъ обиду—-таковы тѣ великія силы, .которыя управляютъ человѣчествомъ"(L. Stephen, Science of ethics, 461). Потому-то справедливость и является гарантіей прочнаго положенія дѣлъ внутри -государства и въ международныхъ отноше­ніяхъ: это первая потребность общества н человѣчества.

Но не справедливость вообще, не этотъ шаткій, хотя въ выс­шей степени эмоціональный, критерій руководитъ мнѣніями и дѣй­ствіями юриста въ его общественномъ служеніи, а нѣчто болѣе прочное и опредѣленное, именно—законы страны; а въ международ­ной жизни—прежде всего—признанные его государствомъ договоры или санкціонированные его практикой обычаи. Это, конечно, не самое важное въ человѣческой жизни, но „самое важное", къ сожа­лѣнію, трудно поддается научному формулированію. „Самое важное" обнимаетъ собою вопросы, рѣшаемые не руками юристовъ, а стихій­ными силами, загадочными и не поддающимися контролю. Здѣсь мы соприкасаемся съ областью, гдѣ люди ищутъ ощупью въ потемкахъ,— гдѣ никакая наука не даетъ намъ опредѣленнаго отвѣта. Грубыя догадки мы облекаемъ здѣсь въ претенціозныя формы, и поэтичес­кіе символы одѣваемъ въ языкъ науки. Здѣсь мы не знаемъ ничего, что могло бы заслуживать нашего довѣрія, какъ научный анализъ. Или

МЫ ДОЛЖНЫ быть скромны И добиваться научной ТОЧНОСТИ ВЪ боЛ'БС узкой сферѣ, или—самонадѣянны и...ничего не добиваться даже на доступномъ намъ поприщѣ.

Такимъ образомъ, хотя можно сказать, что законы служатъ основаніемъ или источникомъ оффиціальной, если можно такъ вы­разиться, справедливости (то лолстшот бі'хаюѵ), однако, нельзя ска­зать, будто справедливость составляетъ непосредственный предметъ юриспруденціи, какъ это въ скрытой формѣ признается подъ тер­миномъ Recht, обнимающимъ собою das Gerechte. „Законы (Law, das Recht) и справедливость (das Gerechte) по своему существу ръ- щительно распадаются (Lasson, System der Rechtsphilosophie, 241. Законодательство (Law, τoμoL_i das Recht), какъ таковое, не спра­ведливо (ist nicht gerecht), и справедливость (das GerechteJ, какъ таковая, еще не законъ (ist noch kem Rechtj. Будетъ полезно ука­зать сейчасъ же, въ этомъ мѣстѣ, на ходячемъ употребленіи слова „справедливый", какъ неясно и вполнѣ неуловимо представляется справедливое (или справедливость, das Gerechte) въ общемъ сознаніи, и какъ намъ пришлось бы искать законы (das Recht, Law) вообще не въ опредѣленной какой-либо формѣ существованія, а только въ заоблачной сферѣ мнѣній и желаній, тысячекратно-различныхъ ин­дивидуальныхъ взглядовъ и представленій (nur in dem Wolkenku- kuksheim des Meinens und................................ ), если бы мы захотѣли считать тож­

дественными законъ (das Recht, Law) и справедливость (das Gerechteφ Ибо ссылка на справедливость есть вѣрное средство сплавить внизъ по теченію всякое прочное опредѣленіе и устранить всякую надеж­ную точку опоры. Въ дѣйствительной жизни у насъ есть простое средство узнать, что законно, и какія права имѣемъ мы (was Recht ist). Мы обращаемся къ судьѣ, и на томъ, что скажетъ судья въ, окончательномъ рѣшеніи, всякій принужденъ успокоиться. Тѣ же, которые непремѣнно хотятъ дать побѣду справедливости, противо­поставляютъ судейскому рѣшенію нѣчто другое, высшее, а именно— прежде всего—истинный смыслъ и намѣреніе дѣйствующаго закона, въ сравненіи съ каковымъ судебное рѣшеніе, поскольку оно отъ него уклоняется, очевидно, должно быть названо несправедливымъ. Ибо справедливымъ прежде всего является то, что соотвѣтствуетъ закону. Но друзья справедливости не успокаиваются и при этомъ. Существующій законъ, опредѣляющій справедливое и несправедли­вое (Recht u∏d Unrecht) для человѣческихъ отношеній, въ свою оче­редь измѣряется справедливостью (an dem Gerechten), какъ она пред­ставляется чувству и сознанію справедливости (dem Rechtsgefubl und Rechtsbewusstsein) нынѣ живущему средняго уровня человѣку. При этомъ легко можетъ оказаться, что господствующій законъ явится

несправедливымъ и противоречащимъ требованію сознанія справед­ливости (des Rechtsbewussteins). Но, это сознаніе справедливости въ свою очередь вовсе не является высшей инстанціей для обсужденія справедливости, потому что оно колеблется и подлежитъ въ истори­ческомъ ходѣ сильнѣйшимъ измѣненіямъ. Очень многое, что нынѣ считается справедливымъ, считалось прежде несправедливымъ, пли, навѣрное, будетъ считаться несправедливымъ позднѣйшими поколѣ­ніями. Такимъ образомъ, повсюду вынуждены мы, чтобы найти спра­ведливость (das Gerechte), выйти за предѣлы того, что считается справедливымъ въ существующемъ чувствѣ справедливости (Rechtsge- fiihl) людей, къ тому, что справедливо само по себѣ (an sich), что не дано уже больше ни въ какой дѣйствительности, и о чемъ мо­гутъ существовать лишь субъективные взгляды. Такимъ образомъ, стремленіе изслѣдовать всѣ отношенія съ точки зрѣнія справедли­вости, вырываетъ въ концѣ концовъ изъ рукъ всякій объективный и годный масштабъ, который имѣлъ бы какую-нибудь надежду сдѣ­латься общепризнаннымъ. Большинство утопичныхъ фантазій о строѣ семьи и имущественныхъ отношеніи, о государствѣ и власти, коре­нятся въ подобныхъ мечтахъ и воображеніи объ идеальной справед­ливости. Творчество на почвѣ мнѣній о справедливомъ есть самый вѣрный путь къ всякаго рода мечтаніямъ (Schwarmerei) и ко всякой нелѣпости, и кончается часто настоящимъ сумасбродствомъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ этотъ путь является излюбленнымъ для хитрыхъ и честолю­бивыхъ людей, спекулирующихъ на глупость человѣческую и льстя­щихъ фантазіямъ толпы, чтобы сѣять смуту и разрушеніе ^α. *)

„Es wird ntitzlich sein, gleich hier an dieser Stelle an dem gelaufigen Ge∙ brauche des Wortes gerecht nachzuweisen, wie unklar und vollig unfassbar das Gere- chte ini gemei∏en Bewusstsein sich. darstellt, und dass, we∏n man das Recht und das Gerechte ais identisch setzen wolite, ein Recht uberhaupt nicht in bestimmter Exi- s tenz, sθndem nur in dem Wolkenkukuksheini des Meinens und Beliebens, dertausend- fach verschiede∏en individuelien Ansichten und Vorstellungen zufindensein wurde^κ... ............................ „Die. Construction aus der kfeinung vom Gerechten ist der sicherste Weg gu jeder Schwarmerei und zu jedem Unsinn und endet zuweilen in eigen - tlicher Verrilcktheit; zugleich aber wird dieser Weg am liebsten betreten von den Verschmitzten und Ehrgeizigen, die auf die Dummheit der Menscheu speculieren und ihrer Phaπtasie schmeicheln₅uni Verwirrung und Zerstorung zu saen.^κ(A. Las­so n, Rechtsphilosophie стр, 24, 25 и 26).