§ 2. Русское общество и политические процессы

Интерес к политическим процессам 1871—1880 гг. был огромным у всех слоевобщества,хотявыражалсяон по-разно­му. Обыватели увлекались сенсационностью процессов, пред­почитая отчетам о них сплетни.

До тех пор пока печатались отчеты о процессах (т. e. в течение 1871—1881 гг.), именно судебные разбирательства, главным образом, и знакомили общество с идеологией рево­люционного движения, его силами и средствами, а также с людьми его, деятелями. Так было, в особенности, до возник­новения «Земли и воли», когда программные документы дви­жения, брошюры и прокламации (в том числе и специально обращенные к обществу) печатались гораздо реже и распро­странялись уже, чем в 1877—1881 гг.

Лишенное возможности откровенно обсуждать политиче­ские процессы в легальной печати (такая возможность была предоставлена лишь официозным кругам), русское общество, тем не менее, находило способы откликнуться на них и даже увязать с ними свои претензии к правительству. Правый ли­берал, почти консерватор, А. И. Кошелев, например, в брошю­ре, которую он напечатал за границей и потом отослал царю, вел речь о том, что большинство революционеров «действует с самоотвержением и при судебных производствах поражает откровенным заявлением своих стремлений и стойкостью B своих мнениях», что репрессии их не пугают и поэтому прави­тельство должно «действовать иными средствами»: обеспе­чить «частный быт» от произвола, даровать свободу печати, расширить местное самоуправление и т.

Левые же либералы; почти радикалы (С. А. Муромцев,

А. И. Чупров, В. Ю. Скалон и др.), в записке 1880 г. «О вну­треннем состоянии России» осудили всю систему политиче­ских гонений в стране как оскорбительную для русского на­ционального достоинства. «Грабитель и убийца не могут под­вергнуться обыску и аресту иначе, какпопостановлениюсудеб- ного места, которое отвечает за свои действияпо жалобе по­страдавших лиц, — указывали авторы записки. — Между тем, при производстве дел с политическим оттенком вот уже 10 лет, по ничтожному подозрению или непроверенномудоносу,поли- ция врывается в жилище,івторгается в сферу личной жизни, про­читывает письма, заключает подозреваемого под арест на целые месяцы, подвергает его нравственной пытке инквизи­ционного процесса, не представляя ему даже права точно и определенно знать, в чем именно он обвиняется». И далее: «Мертвая тайна политического процесса в противополож­ность гласности общего судопроизводства» — это «язва, кото­рая в самом корне разрушает в обществе чувство закон­ности»[1139]. Ha этом основании авторы записки требовали: «Не­зависимость суда, предосторожности при обысках и арестах, ответственность за неправильное лишение свободы, наказа­ние, налагаемое не иначе, как по соблюдении всех формаль­ностей гласного и состязательного судопроизводства,— вот необходимые условия существования современного общества. Ни с какими административными ограничениями суда оно не может примириться»[1140].

Запиока «О внутреннем состоянии России», естественно, не была пропущена царской цензурой ни в 80-e, ни в 90-е го­ды, хотя в 1881 г. авторы пытались опубликовать ее в «Вест­нике Европы». Только в 1910 г. она проникла в русскую ле­гальную печать ореди статей и речей С. А. Муромцева. B печа­ти же 70—80-х годов русское общество могло изобличать цар­ское «правосудие» лишь в самой лояльной (вплоть до верно­подданнической) форме, либо посредством иносказаний.

Так, «Отечественные записки» в 1879 г. иронизировали над тем, что «у нас преследуются не только те социалистиче­ские идеи, которые нигде не преследуются, но преследуются даже идеи, из которых только через несколько силлогизмов может быть выведен лишь намек на социализм и то, выража­ясь словами наших прокуроров,— в отдаленном будущем»[1141].

B этой связи «Отечественные записки» использовали поли­тические процессы для обсуждения (разумеется, лояльного, осторожного по форме) наиболее жгучих национальных проб­лем, о которых революционеры говорили со скамьи подсуди­мых. «Сколько... помнится, во всех них (процессах.— H. Т.) суть дела сосредоточивалась около одних и тех же предметов: около современного бедственного положения крестьян, беззе- мелия их или недостаточности их наделов, тяжести лежащих на них налогов и т. п., одним словом около тех же самых пред­метов, о которых ежедневно трактуется и в ученых статьях, и в текущей прессе, и признается всеми. Разница только в том, что то, что легко укладывается в идеях, что не мешает никому в теоретических рассуждениях, на практике не всегда легко удобоисполнимо, а молодежь нетерпелива»[1143]. Отсюда журнал заключал: «Земство... оказало бы большую услугу правитель­ству, собрав каждое в своем районе точные и подробные фак­тические сведения о крестьянском землевладении, и если оно недостаточно, то указав вместе с тем способы, посредством которых оно можст дойти до размеров, достаточных для пол­ного обеспечения. Это было бы первым шагом к исправлению того, что упущено из виду или недокончено крестьянской ре­формой» [1144].

Другие журналы тоже делали по материалам процессов оппозиционные, хотя и не столь широкие заключения.

Что касается иносказаний, то весьма примечательно цити­рование Л. Гамбетты, которое «Отечественные записки»при- урочили к итогам процесса «193-х» с его предвзятостью обви­нения и неожиданно умеренным приговором: «Если суды

иногда и могут доводить свою угодливость перед властью до вчинания неправильных процессов, но никогда не решатся произносить таких приговоров, которые слишком явно возму­тили бы своею неправдою общественную совесть»[1147]. Таков же смысл и нашумевшего позднее фельетона в газете «Порядок» из Константинополя по поводу государственного процесса об убийстве султана Абдул-Азиза. Фельетон этот, названный просто «За границей» и подписанный скромно «В. К-», по­явился на первой странице «Порядка» через три месяца после суда над русскими цареубийцами и открывался злободневной преамбулой, относящейся будто бы к турецким делам: «Нет ничего почтеннее юстиции, когда она независима. Нет ниче­го недостойнее юстиции прислуживающейся, готовой признать или отвергнуть виновность подсудимого, постановить тот или другой приговор по тайному внушению, предписанному со стороны и обещающему судьям в отдаленной или близкой, но, во всяком случае, приятной перспективе вещественные знаки невещественных отношений»[1148].

Разумеется, царизм не благоволил к выступлениям обще­ства в защиту законности судопроизводства. B лучшем слу­чае, они оставались без последствий. Ho нередко случалось и худшее: если такие выступления принимали «недозволенную резкость», царизм карал их. Так, в 1871 г. за комментарии к делу нечаевцев была приостановлена на полгода газета «Су­дебный вестник» и получили предостережения газета «Рус­ская летопись» и журнал «Вестник Европы»[1149]; в 1878 г.

Подобные меры против печати, которую «Голос» справед­ливо расценивал тогда как «единственный у нас фактически признанный орган общественного мнения»[1152], лишь сильнее от­талкивали общество от властей, тем более что народники, с другой стороны, не уставали будить в нем чувство протеста. B результате, общество все больше склонялось к поддержке революционного лагеря всякого рода услугами. Самые раз­личные лица, как, например, литературовед С. А. Венгеров, жена главного военного прокурора империи Анна Философо- ва, публицистка и переводчица E. И. Конради, сын начальни­ка Академии Генерального штаба известного военного истори­ка Г. А. Леера подполковник М. Г. Леер, педагог-вокалист

С. Г. Рубинштейн (сестра композиторов), семьи адвоката К. И. Крупского (отца Надежды Константиновны), мирового судьи H. А. Крылова (отца будущего академика А. H. Крыло­ва), композитора H. В. Лысенко предоставляли революционе­рам приют и квартиры для деловых свиданий. Писатель В. Р. Зотов, как известно, хранил у себя архив «Земли и во­ли» и «Народной воли». B словаре революционеров появилось даже особое понятие: «мирок укрывателей». «...Что такое «укрыватели»?—читаем мы у С. М. Кравчинского.— Это об­ширный класс людей всевозможных положений, от аристо­кратов и всякого рода тузов до мелких чиновников, включая сюда н служащих в полиции, которые, сочувствуя револю­ционным идеям, нс принимают по разным причинам актив­ного участия u борьбе, но пользуются своим общественным положением, чтобы скрывать у себя в случае надобности как опасных людей, так н опасные бумаги. Потребовалась бы це­лая книга, чтобы описать подробно этот оригинальный в своем роде мирок, довольно многочисленный и, пожалуй, гораздо более пестрый, чем мир, настоящих революционеров»[1153].

Помимо укрывательства, этот мирок помогал революцион­ному подполью 70-х годов материально — как через посредст­во денежных «тузов» вроде графини А. С. Паниной[1154], харь­ковского миллионера H. H. Харина [1155], сибирского золотопро­мышленника К. М. Сибирякова[1156], так и через посредство литераторов, общественных деятелей, адвокатов.Почти вкаж- дом номере газет «Начало», «Земля и воля», «Народная воля» и в приложениях к ним печатались списки денежных пожертвований «в помощь революционерам, преследуемым правительством», от доброжелателей из общества за подпи­сями «Полусочувствующий», «Сочувствующий», «Весьма со­чувствующий», «Уверовавший», даже «От покаявшегося жан­дарма» и пр.

Непосредственные отклики русского общества на полити­ческие процессы 70-х годов разноречивы. B них есть и от­дельные выпады, и даже целые (правда, редкие) «кошачьи концерты» ругани против «красного террора»[1157]. Ho гораздо более характерны для них сочувствие и симпатии к подсуди­мым, возмущение судебным произволом, ненависть к тюрем­щикам и палачам. Источники, которыми мы располагаем, по­зволяют заключить, что интерес общества к политическим процессам, живо проявившийся в деле нечаевцев, но затем, пока шли малые процессы 1872—1876 гг., постепенно угасав­ший, разгорелся с новой силой под впечатлением больших процессов 1877—1878 гг. и с той поры уже не ослабевал, а скорее, напротив, — возрастал.

Многочисленные воспоминания, дневники, письма совре­менников, пресса, а также агентурные данные засвидетельст­вовали не только высказывания и ходатайства за подсудимых отдельных (хотя бы и весьма авторитетных) лиц, но и срав­нительно массовые толки, волнения, даже демонстрации. Ha многолюдном вечере в петербургском собрании художников 3 февраля 1877 г. были собраны больше 1000 руб. пособия для только что осужденных участников Казанской демонстра­ции[1158]. B феврале 1878 г., вскоре после процесса «193-х», на­чальник Московского ГЖУ И. JI. Слезкин доложил III отделению, что сочувствие к подсудимым «сложилось и вы­сказывается во всех здешних слоях общества» и что «социа- листам-революционерам» теперь «при сложившемся в их пользу общественном мнении представляется полная возмож­ность подобным решением суда влиять на интеллигенцию и учащуюся молодежь еще с большим успехом для своего рево­люционного дела»[1159].

Сохранилось много сведений о такого рода откликах обще­ства на дело Веры Засулич. Оправдательный приговор по этому делу не только вызвал «необыкновенное сочувствие» у публики в зале суда, о чем с недоумением и растерянностью писал очевидец процесса член Государственного совета М. H. Островский брату Александру Николаевичу (драматургу) [1160]. Этот приговор «довел общий восторг до кипения» в самых ши­роких слоях петербургского общества[1161]. Полутора-двухты- сячная демонстрация перед зданием суда «состояла из самых разнородных элементов: тут были рабочие, присяжные пове­ренные, литераторы, военные, студенты, солдаты и проч.», словом, «люди всех званий»[1162]. O сильном («толкам нет кон­ца») и притом «весьма вредном» для правительства впечатле­нии от процесса в обществе на периферии свидетельствовали начальник Нижегородского ГЖУ[1163] и ученик Иркутской гим­назии (будущий академик) Д. H. Прянишников[1164]. Обществен­ное возбуждение вокруг дела Засулич было настолько анти­правительственным, что, по мнению газеты «Биржевые ведо­мости», «если бы даже все присяжные заседатели состояли из одних сотрудников «Московских ведомостей», разумеется, без их патрона, то и оии бы даже вынесли оправдательный приговор»[1165]. Hc зря «Русский вестник» назвал реакцию об­щества на оправдание Засулич «высшим пределом потворст­ва русской революции»[1166].

Процессы террористов вообще привлекали к себе повсе­местно повышенный интерес. Отчеты о них, по выражению

В. Л. Бурцева, «читались всеми взасос»[1167], а непосредственное наблюдение за тем, как вели себя революционеры-террористы перед царским судом, даже врагов изумляло и озадачивало. Вот что писал М. H. Островский брату после суда над А. К. Соловьевым: «Ощущение вынес тяжелое. При слушании су­дебного следствия многое пришло мне в голову по поводу на­шей социально-революционной партии, но теперь не время и здесь не место об этом говорить. Скажу одно, что то самооб­ладание, которое выказал преступник, меня поразило. Он вы­слушал смертный приговор, глазом не моргнувши»[1168].

Несмотря на грозно-предупредительные меры со сторо­ны властей, общество находило случаи выказать неприятие «белого террора» и сочувствие к его жертвам. Трехтысячная демонстрация протеста против осуждения И. М. Ковальского состояла, безусловно, не только из революционеров. После казни Ковальского в Одессе, по агентурным данным, «много дам и девиц стали носить по нем траур»[1169]. Даже при исполне­нии смертных приговоров случались враждебные карателям инциденты. Так, на месте казни В. А. Осинского в толпе, ок­ружавшей эшафот, поднялся ропот протеста, были арестова­ны до 30 человек[1170], а когда казнили С. Я. Виттенберга и И. И. Логовенко, «очень волновались», по рассказам очевидцев, и выражали сочувствие осужденным моряки, охранявшие эша­фот, офицерам «приходилось их сдерживать»[1171].

Естественно, что любое проявление сочувствия и, особенно, симпатий к жертвам политических процессов ударяло по рас­четам властей. Ведь такие симпатии обыкновенно приобщали людей к революционной борьбе. B этом отношении наиболее восприимчивой была учащаяся молодежь. B ее среде, глав­ным образом, и распространялись агитационные материалы процессов (гектографированные отчеты о судебных заседани­ях, речи подсудимых и адвокатов, вырезки или выписки из иностранных газет с откликами на процессы). Их находили у студентов всех университетов, Петровской академии, Москов­ской консерватории,Петербургскоготехнологического и Харь­ковского ветеринарного институтов, учащихся Московского технического, Одесского коммерческого, Сумского реального училищ, гимназий в Твери, Вильно, Киеве и др., семинарий в Воронеже и Каменец-Подольске, у слушательниц Высших женских курсов в Петербурге и Москве[1172].

Молодежь жадно ловила вести о процессах и горячо от­кликалась на них. Один из первых русских социал-демократов

С. П. Шестернин вспоминал, что в 1879 г., когда он учился во Владимирской гимназии, его и товарищей «сильно встряхну­ли» известия о казнях В. А. Осинского, Д. А. Лизогуба и др. народников, но тогда 14—15-летние подростки, хотя и сочув­ствовали революционерам, не совсем понимали их; «хотелось знать, за что же в самом деле борются революционеры, кото­рые, как мы слышали, не страшились ни арестов, ни каторги, ни виселицы»[1173]. Повзрослев на год-полтора и узнав за это время многое, владимирские гимназисты читали правительст­венный отчет о процессе первомартовцев уже вполне осознан­но. «Все мы,— свидетельствовал С. П. Шестернин,— читая этот отчет, восторгались мужественным поведением на суде

А. И. Желябова и С. Л. Перовской»[1174].

Так впечатляли сухие официальные, подвергнутые цен­зурным купюрам отчеты о судебных процессах. Что же каса­ется комментариев к ним, то в должных подробностях и в ис­тинном свете общество могло почерпнуть их только из под­польных изданий. Легальная пресса под недреманным оком средоточия царских властей старалась избегать «недозволен­ных резкостей» на темы политических процессов, предпочи­тая, как правило, «молчать или лицемерить». Зато едва толь­ко ей представилась возможность высказаться по поводу судебного дела всего лишь об одном из прислужников воинст­вующей реакции откровенно и сравнительно безопасно, она такую возможность не упустила.

5 марта 1880 г. в Харькове предстал перед судом по обвине­нию в подделке видов на жительство пресловутый А. А. Дья­ков (Незлобин), давно раскаявшийся «ходебщик в народ»г автор злобного пасквиля на революционеров «Кружковщина» и желанный гость на страницах реакционной печати до «Мо­сковских ведомостей» включительно. Вся либеральная пресса (громче всех — «Голос», а в тон ему и другие газеты) тотчас дружно начала поносить Дьякова как «беллетриста-паскви- лянта» и даже «ренегата нигилизма», не забывая подчерки­вать при этом, что он «известный сотрудник «Московских ве­домостей». М. H. Катков по этому поводу разразился 20 и 27 марта передовыми статьями, в которых не столько защи­щал Дьякова от нападок либеральной печати (хотя и напоми­нал, что Дьяков — человек переродившийся,уженепротивник, а слуга престола), сколько обнажал скрытую подоплеку ее не­ожиданно жгучего интереса к делу Дьякова. Проницатель­ный «кормчий реакции» увидел в столь малом, казалось бы, •факте большой смысл. «Имя г. Дьякова, — рассуждал он,—в последнее время повторяется в печати чаще, чем имя Гартма­на, и с выражением несравненно большего омерзения. Изъяв­ления негодования по поводу преступных покушений часто отзывались риторикой. Иным характером отличаются появ­ляющиеся одна за другою статьи о г. Дьякове. O нем говорят с искреннейшим негодованием»[1175].

Царское правительство боялось сочувственного отношеішя к идеям, делам и людям «крамолы» со стороны интеллиген­ции вообще и учащейся молодежи в особенности. М. H. Кат­ков открыто предостерегал: «He революционная пропаганда страшна. Страшна податливость так называемой образован­ной среды, где пропаганда действует» [1176].

Эта, «страшная» для властей, податливость зависела и от выступлений адвокатуры как самой активной в данном случае выразительницы общественного мнения. Ей специально по­священа моя статья «Русская адвокатура на политических процессах народников» 8‘. Здесь же по недостатку места огра­ничимся лишь некоторыми тезисами.

Русская буржуазная адвокатура, в отличие от западной, не имела должной свободы слова и дела. B самодержавной стране она, естественно, была поставлена в такие условия, ко­торые парализовывали ее политическую активность. Уставы 1864 г. жестко ограничивали ее процессуальные права, а царизм по ходу судебной контрреформы еще больше стеснял адвокатуру, дабы свести к нулю ее способность фрондировать иротив правительства. B первые одно-полтора десятилетия, пока не прояснилась роль адвокатуры, ее, к вящему удоволь­ствию реакции, травили как «торговлю словом» и широкие круги общества. Революционеры почти до конца 70-х годов то­же были предубеждены против адвокатуры, считая ее пол­ностью зависимой от судебных властей, послушной им и, в ко­нечном счете, выгодной (особенно на политических процес­сах) не столько для обвиняемых, сколько для обвинителей, как чисто формальное прикрытие беззакония.

B таких условиях русская адвокатура сумела показать на процессах 1870—1880-х годов лучшие за всю историю царско­го суда образцы политической защиты, вполне понятные, по­скольку именно к тому времени под воздействием демократи­ческого подъема она объединила как никогда яркое созвездие либерально либо радикально настроенных криминалистов, судебных ораторов, общественных деятелей. Д. В. Стасов,

В. Д. Спасович, В. И. Танеев, П. А. Александров, К. К. Ар­сеньев, Ф. H. Плевако, А. М. Унковский, С. А. Андреевский, E. И. Утин, А. И. Урусов, H. П. Карабчевский, в. H. Герард, Л. А. Куперник, В. М. Пржевальский, П. А. Потехин, H. П. Шубинский, А. Л. Боровиковский, А. Я. Пассовер, Г. В. Бар­довский,— все они (иные — многократно: например, Герард — 10, Спасович—13 раз) выступали на политических процессах 70—80-х годов.

Ha первом же гласном процессе в России (по делу нечаев­цев) адвокаты обличали реакционный «политический климат» страны, держась «той математической линии, перейдя кото­рую на волос, они рисковали вместо защитников попасть в число подсудимых»[1177]. Ho за 1872—1876 гг., когда, с одной стороны, политические процессы не имели существенного зна­чения и отклика, а с другой стороны, сами адвокаты понача­лу скептически отнеслись к «хождению в народ», адвокатура ничем себя не проявила. Только на больших процессах 1877— 1878 гг. (участников Казанской демонстрации, «50-ти», «193-х», «Южнороссийского союза рабочих») адвокаты, увле­ченные ростом антиправительственного натиска, выступали активно и солидарно с подсудимыми. Представленный на про­цессе «193-х» чуть ли невесь цвет русской адвокатуры разоб­лачал инсинуации обвинения как «беллетристическую при­праву», изготовленную по рецептам Каткова[1178], оправдывал революционную пропаганду («никакие политические процес­сы, никакие заключения не остановят того хода мысли, кото­рый есть неотъемлемое достояние жизни общества в данный момент его исторического развития»[1179]) и отваживался даже на клеймение устроителей процесса перед судом истории («вспомнит их история русской мысли и свободы и в назида­ние потомству почтит бессмертием, пригвоздив имена их K позорному столбу!»[1180]). B результате, большие процессы 1877—1878 гг. разрушили предубеждение русского общества и революционного подполья против адвокатуры.

C 1879 г. на политических процессах в России судились преимущественно революционеры-террористы. Законность су­допроизводства становилась, как мы видели, все более фик­тивной, приговоры — все более свирепыми. Ha таких процес­сах от адвокатов требовалось особое мастерство и мужество. C другой стороны, революционнный натиск давал обществу надежду если не на падение царизма, то на значительные уступки «сверху». B такой обстановке адвокаты не только (а может быть, и не столько) защищали интересы подсудимых революционеров, сколько пытались использовать страх пра­вительства перед революционерами в интересах либерально­го лагеря, т. e. побудить царизм к конституционным уступ­кам [1181]. Они предостерегали царизм от чрезмерных репрессий доказывая, что «белый террор» лишь озлобляет революционе­ров, бьет по авторитету правительства и толкает в антиправи­тельственный лагерь все больше и больше «честных и даже благоразумных» людей[1182], что весь этот «путь твердости и су­ровых мер оказался негодным»[1183]. Как бы то ни было, в 1879— 1882 гг., пока в стране сохранялась революционная ситуация, адвокаты большей частью продолжали выступать смело, с «противоправительственным жаром»[1184] и (настолько это было возможно) рука об руку с подсудимыми.

1877—1882 годы (от процесса «50-ти» до процесса «20-ти») были временем расцвета политической активности русской ад­вокатуры, который закономерно совпал с революционным подъемом в стране. B условиях же начавшегося вскоре после 1 марта 1881 г. постепенного спада революционной волны ста­ла падать и активность адвокатуры. Во-первых, контрнаступ­ление реакции повлекло за собой прилив в русское общество упадочнических настроений, деморализовало в большей или меньшей степени тех сочувственно относившихся к револю­ционерам либералов (в первую очередь, именно адвокатов), которые действовали фактически в роли попутчиков револю­ции. Во-вторых, царизм, отразив революционный натиск, стал, как известно, еще меньше считаться с законностью и по­степенно свел на нет гласность политических процессов, что затруднило и без того стесненные действия защиты. Наконец, властн больше прежнего занялись и непосредственно обузда­нием самой адвокатуры. Ho это уже — особый вопрос.

B целом, на политических процессах 70-х годов адвокату­ра выполнила свое назначение лучшим для того времени об­разом и принесла революционерам большую пользу. Разуме­ется, прежде всего и больше всего общественная роль про­цессов определялась поведением подсудимых. Ho, кроме того, реакция общества на политические процессы во многом зави­села и от поведения защиты, которая тогда, весьма кстати для подсудимых, изобиловала талантами. Если такие класси­ки судебного красноречия, как Спасович и Стасов, Александ­ров и Урусов, Андреевский и Герард, на одном-другом-пятом- десятом и следующих процессах вкладывали всю силѵ своего дарования и все краски своей ораторской палитры в изобличение произвола и жестокости царского суда, с одной стороны, и в моральное возвеличение подсудимых, с другой стороны, поднимаясь до обвинения правительства и оправда­ния «государственных преступлений», то впечатление от про­цессов росло, как снежный ком, в самых широких слоях об­щества, и притом впечатление, выгодное для революционного лагеря. Мало того что адвокаты вели подкоп под авторитет правительственной власти; мало того, что опи будили сочувст­вие и симпатии к революционерам даже в кругах, политически равнодушных, а то и предубежденных против «крамолы»,— они тем самым, и не желая этого, приобщали к революцион­ной идеологии новых адептов, вовлекали в освободительное движение новых борцов.