§ 5. Россия на осадном положении
Переход народников от пропаганды к террору крайне обеспокоил «верхи». 31 марта 1878 г., в тот день, когда суд присяжных неожиданно для правительства оправдал Bepy Засулич, последовало высочайшее повеление созвать чрезвычайное Совещательное присутствие или, как оно стало именоваться позднее, «Особое совещание для изыскания мер к лучшей охране спокойствия и безопасности в империи».
Этот орган был создан, как гласит журнал его заседаний, «ввиду постоянно усиливающегося социально-революционного движения, некоторые участники коего в последнее время обнаружили даже попытки к осуществлению крайних положений своей программы» [344]. Состоял он из министров, так или иначе ответственных за карательную политику (внутренних дел, юстиции, просвещения и военного), а также шефа жандармов н. главноуправляющего II отделением под председательством министра государственных имуществ П. А. Валуева и созывался лишь в экстренных случаях — как правило, после наиболее крупных актов «красного террора». Второй раз это было 28 июля 1878 г., в ответ на действия Исполнительного комитета В. А. Осинского; третий — 15 марта 1879 г., сразу после покушения на А. Р. Дрентельна, и четвертый — 27 апреля т. г., вскоре после покушения А. K- Соловьева [345].Деятельность Особых совещаний подробно исследована П. А. Зайончковским [346]. Здесь важно подчеркнуть, что все они созывались для того, чтобы найти способ противодействия «красному террору» народников, именно в народническом движении усматривали главную опасность и все, как один, заключали, что пресечь это движение обычными мерами невозможно,— нужны особые, экстраординарные меры.
Исключительность самого института Особых совещаний (tfyn- но с его бесплодностью) побудила П. А. Валуева иронически величать его (в дневнике) «Comite du quasi-salut public» [347].
«Красный террор» народников воспринимался тогда в России как чуть ли не самая острая национальная проблема.
«Дай бог, чтобы я ошибался,— писал о нем 6 апреля 1878 г. Лев Толстой,— но мне кажется, что все вопросы восточные и все славяне и Константинополи — пустяки в сравнении с этим» [348]. Первоочередность проблемы «красного террора» ютмечали и либеральная газета «Голос», уверявшая, что «пока не вырезана эта болячка, Россия не может двинуться вперед» 2", и наиболее здравомыслящие царские министры П. А. Валуев и Д. А. Милютин, которые уже к середине 1879 г. независимо друг от друга сочли, что под натиском революционного лагеря в правительстве «по частям все крушится и рушится» [349], и вообще «все государственное устройство требует коренной реформы снизу доверху»[350].B такой обстановке силы крайней реакции, которые и не помышляли о каких бы то ни было уступках крамоле, естественно, ждали, а то и требовали от правительства именно экстраординарных мер против «красного террора». «...Правительство должно проснуться и встать, или оно погибнет»,— внушал наследнику-цесаревичу (будущему Александру III) 8 апреля 1878 г. его ментор K- П. Победоносцев [351]. «Еще ли государственный меч будет коснеть в своих ножнах?» — вопрошал со страниц «Московских ведомостей» и требовал (2 и 5 апреля 1879 г.) ни много, ни мало военной диктатуры («сосредоточения власти в одной сильной руке при полном согласии правительственных ведомств») М. H. Катков [352].
Однако высшие власти, хотя и планировали много исключительных мер, не сразу и не все эти меры решались осуществить. Опыт 1878—1879 гг. показывал, что «красный террор» не только не пасует перед «белым террором», но, напротив, усиливается в ответ на репрессии. Такой оборот дела вызывал у карателей растерянность, особенно после убийства H. В. Мезенцова, которое, по словам кн. В. П. Мещерского, «повергло в ужас правительственные сферы» [353]. Военный министр Д. А. Милютин в день убийства (4 августа 1878 г.) обеспокоенно записал в дневнике, что «сатанинский план тайного общества навести террор на всю администрацию... начинает удаваться»[354].
Действительно, в Петербурге не только среди обывателей, но и в чиновничьих сферах (вплоть до самых высших) надолго водворилась паника. По городу ползли слухи о томг что к 15 ноября революционеры готовят «Варфоломеевскую ночь» своим противникам [355]. Весь «благонадежный» Петербург жил в страхе. Когда и. д. шефа жандармов H. Д. Селиверстов доложил царю (20 августа), что он рассчитывает «устранить панику в столице» лишь «в течение нескольких месяцев», да и то «при помощи божией», царь ответил: «Дай бог» [356].Сам царь, как явствует из дневника наблюдательного Д. А. Милютина, был тогда очень испуган; на отдых в Крым он поехал не через Одессу, как обычно, а через Николаев [357], где, кстати, чуть было и не встретили его с «вольтовым столбом» С. Я. Виттенберг и И. И. Логовенко. После этого специальный правительственный циркуляр (от 18 мая 1879 г.) обязал редакторов всех изданий, «чтобы в печати не появлялось решительно никаких предварительных публикаций о предстоящих отъездах или переездах из одного места в другое особы его величества и членов императорской фамилии» [358].
Ha периферии каратели не чувствовали себя спокойнее, чем в столице. Вот что доносил 10 августа 1878 г. министру юстиции прокурор харьковской судебной палаты Иван Мечников[359]: «все лица, стоящие в более или менее близких отношениях к делам политическим, находятся в крайне тревожном, угнетенном состоянии; получаемые здесь угрожающие письма в связи с политическими убийствами последнего времени навели панику. Полиция, не имея средств, признает полное свое бессилие. Многие лица прокурорского надзора изъявляют желание оставить службу. Член палаты Студенцов просит не назначать его товарищем прокурора»[360]. Начальник Одесского жандармского управления полковник К. Г. Кноп — человек не робкого десятка — показывался на улице не иначе как в закрытом экипаже под охраной четырех жандармов, что и побудило землевольцев адресовать ему в № 4 своего органа следующее приглашение: «Г. Кноп, уж не безопаснее ли вам перейти в революцию? Мы — как никак — а все же хоть по улицам ходим»[361].
По мнению Д. А. Милютина, к середине 1879 г. «верхи» были настроены отнюдь не победоносно. «...Будущее представляется в мрачном цвете»,— записал он в дневнике 12 июня т. г.[362]. Такого же мнения был тогда и председатель«СотНё du quasi-salut риЫіс» П. А. Валуев[363]. «...Даже в высших правительственных сферах,— отмечал в этой связи Д. А. Милютин,— толкуют о необходимости радикальных реформ, произносится даже слово «конституция»[364]. Сам царь в июне 1879 г. не раз заговаривал с Валуевым о «конституционных толках», а затем передал «для прочтения и доклада» анонимное письмо, «в котором проводится мысль о необходимости и неизбежности конституции»[365]. Сочетать репрессии с послаблениями предлагали в своих проектах борьбы против «красного террора» министр путей сообщения К. H. Посьет (1 июля 1878 г.)[366] и даже начальник сыскной полиции Г. Г. Кириллов (12 февраля 1878 г.) [367], а генерал E. В. Богданович прямо утверждал, что «теория устрашения бессильна. Соловьев знал участь Каракозова и многих ему подобных, но страх казни не остановил святотатственную руку»[368].
Bce это не могло не сказаться на позиции и решениях правительства. Оно не было вполне уверено в достаточности исключительно палаческого способа и при случае воздерживалось от крайних мер. Так, на Особом совещании 17 апреля 1878 г. (где, кстати, царь мрачно заметил: «Вот как приходится мне проводить день моего рождения») была отклонена идея А. E. Тимашева объявить Петербург на военном положении[369], 15 марта 1879 г.— предложенная П. А. Шуваловым «высылка разом из столицы всех подозрительных людей»[370],, а 2 апреля т. г.— проект П. А. Валуева устроить в ночь перед объявлением чрезвычайных мер одновременные аресты по всей стране, «чтобы по возможности разбить существующую организацию» [371]. Вскоре после убийства Мезенцова царизм позволил себе даже такой, уничижительный для него, шаг, как обращение за «единодушным содействием» ко «всем сословиям русского народа» [372].
Ho, хотя в ответ на этот призыв изъявили готовность «вырвать с корнем зло» 14 губернских и 12 уездных земств [373], B целом ничего похожего на «единодушное содействие» CO стороны «всех сословий русского народа» царизм не получил.
B докладе об итогах Особого совещания 24 мая 1879 г. П. А. Валуев обратил «особое внимание» царя на «безучастие почти всей более или менее образованной части населения в нынешней борьбе правительственной власти» с крамолой [374]. Что же касается «необразованной части», то ее отношение к правительству демонстрировали участившиеся именно в 1878 и, особенно, в 1879 г. волнения как рабочих, так и крестьян. Таким образом, царизм мог рассчитывать лишь на свою единственно надежную социальную опору, т. e. на помещиков, а помещики после 1861 г. больше не хотели идти ни на какие уступки. Поэтому при всех колебаниях в частностях карательной политики и несмотря на «конституционные толки» в устах отдельных министров и даже членов царской семьи (вроде великого князя Константина Николаевича), верх в правительстве неизменно брала партия крайней реакции, которая признавала только одно средство борьбы с крамолой — подавление.Воротилы (либо ставленники) именно этой партии занимали в правительстве ключевые по отношению к внутренним делам посты, невзирая на все, нередкие в 70-е годы, перемещения. Должность шефа жандармов после Мезенцова исправлял сначала генерал-лейтенант H. Д. Селиверстов, бездушный и безжалостный сатрап, которого даже такой самодур, как В. Д. Новицкий, считал «полнейшим самодуром» [375], а с 15 сентября 1878 г. ее занял генерал-адъютант Александр Романович Дрентельн — личность заурядная умственно, но недюжинная чисто полицейски, хотя и сомнительная нравственно, судя по тому, ЧТО KH,. В. П. Мещерский, вконец лишенный чести и совести, почитал Дрентельна как «идеал честного человека» [376]. Министром внутренних дел 19 февраля 1879 г., вместо А. E. Тимашева, стал Лев Саввич Маков, столь же реакционный, как и его предшественник, но более молодой, напористый и добродетельный, что он и доказал, покончив с собой от угрызений совести после того, как обнаружились учиненные им хищения казенных денег. Ha посту министра юстиции 30 мая 1878 г. графа К. И. Палена сменил Дмитрий Николаевич Набоков.
Он был не воротилой, а ставленником реакции, ибо не имел ни черносотенной крайности убеждений, ни силы характера, но, в отличие от Палена, который плохо знал свое дело и вообще считал, что «есть только одна хорошая сторона в положении министра юстиции, это — очаровательный дом» [377], Набоков обладал необходимыми для министра юридическими познаниями. K тому же слабохарактерность Набокова позволяла воротилам реакции легко помыкать им как своим ставленником.Граф Д. А. Толстой, с 1866 до 1880 г. бессменно соединявший в своем лице министра просвещения и обер-прокурора Синода, и бессменный же председатель Особых совещаний, министр государственных пмуществ, а с 25 декабря
1879 г. председатель Комитета министров (с 19 февраля
1880 г.— граф) П. А. Валуев в карательной политике были заодно с Дрентельном, Маковым и Набоковым. Лишь военный министр граф Д. А. Милютин в данном случае, что называется, выпадал из ансамбля по своей склонности не столько к репрессиям, сколько к реформам, однако и он тоже поддавался общеправительственному репрессивному курсу, хотя наедине с собой (в дневнике) и фрондировал против правительства.
П. А. Зайончковский правильно замечает, что «революционная борьба народников вызывала особый страх в правящих сферах» не сама по себе, а на фоне тяжких народных бедствий, усугубленных последствиями войны и неурожаем, на фоне рабочих и крестьянских волнений и массовых слухов о переделе земли, что создавало в стране крайне напряжен^ ную обстановку [378]. Поскольку же главным, самым опасным своим врагом, потенциальным застрельщиком возможной революции царизм считал «социально-революционную партию» народников, то именно против нее, в первую очередь, он нацеливал свою карательную политику. Более того, так как правящие верхи знали, что составляет эту партию «небольшое сравнительно число злоумышленников» [379], расчет подавить ее путем непрерывного усиления репрессий казался реальным. Поэтому в 1878—1879 гг. «белый террор» свирепел от месяца к месяцу.
За эти два года царизм, как никогда прежде, расширил и усилил свою низовую опору — полицию, и политическую, и общую. 9 июня 1878 г. была организована целая армия конно-полицейских урядников (5 тыс. человек на 46 губерний), между прочим и для «охранения общественной безопасности»[380], а 19 ноября того же года при общей полиции каждой из 46 губерний учреждена специально для ловли «политических» сыскная часть с выделением на ее нужды 138 тыс. руб. ежегодно[381]. Ha усиление жандармского корпуса 8 августа 1878 г. Совет министров ассигновал дополнительно (сверх «высочайше разрешенного» незадолго перед тем кредита в 100 тыс. руб.) еще 300 тыс. руб. [382] Кроме того, в девяти городах, которые власть признала «особо важными центрами деятельности агитаторов» (Одесса, Киев, Харьков, Казань, Саратов, Нижний Новгород, Самара, Ростов-на-Дону, Николаев), 19 ноября 1878 г. полиция была подкреплена субсидией в 9795 руб. единовременно и по 267 400 руб. ежегодно [383].
Сильная численно и материально полиция к тому же имела и большую юридическую силу. «Исчисляют,— сообщала либеральная газета «Порядок»,— что в наших кодексах существует, по крайней мере, пять тысяч статей,, возлагающщ на полицию самые разносторонние обязанности» [384]. Если это и преувеличение, то объяснимое. В. И. Ленин не случайно в 1901 г. подчеркнул: «Ни в одной стране нет такого обилия законов, как в России» [385].
Тьма тех обязанностей, которые возлагались на полицию, открывала простор для злоупотреблений обысками и арестами. B конце 70-х годов, когда полиция обыскивала подозрительных с такой целеустремленностью, как будто «потрясение основ» спрятано у кого-нибудь в кармане» [386], подобные злоупотребления были настолько обыденными, что самый факт обыденности как бы придавал им законную силу. Bo всяком случае, правительству и в голову не приходило наказывать такого рода злоупотребления и, тем более, пресекать их. «Полицейские,— писал об этом орган «Земли и воли»,—получили от его величества безденежно индульгенцию на все грехи, которые им заблагорассудится совершить против публики» [387].
Досадуя на уклонение «публики» от содействия карателям, царизм подозревал в неблагонадежности и карал «все русское общество «без различия званий и состояний»ззэ. Поэтому никто в России (если он сам не был карателем) тогда не чувствовал себя в безопасности от неожиданного обыска или ареста. «Едва ли,—свидетельствовал С. М. Кравчин- ский,— хоть одна семья из среды интеллигенции, отправляясь на покой, не дрожит при мысли, что еще до утра ее могут поднять с постели царские каратели» 34°. По данным «Земли и воли», только в Петербурге за одну зиму 1878—1879 гг. были арестопаны свыше 2 тыс. человек[388]. Полицейский произвол особенно усиливался, когда царизм мстил за какое-нибудь покушение. Так, после выстрелов А. K- Соловьева Литовский замок в Петербурге был переполнен арестованными не столько на основании каких-то улик, сколько по одному подозрению. Ложась спать на тюремном полу, эти люди невесело шутили: «Сегодня мы хоть поспим спокойно — здесь МЫ B полной безопасности!»[389]
Этот град арестов тем более терроризировал (главным же образом, возмущал и озлоблял) людей, что за арестом часто следовала административная ссылка, причем в иных случаях, как это было, например, с А. А. Ольхиным [390], В. Г. Короленко [391], М. Ф. Грачевским [392], без объяснения причин. Усугубили административный произвол высочайше утвержденные 1 сентября 1878 г. Временные правила, которые дали чинам Корпуса жандармов, а в их отсутствие — полицмейстерам и уездным исправникам, право не только арестовывать всех «подозреваемых в совершении государственных преступлений или в прикосновенности к ним» (подозреваемых в прикосновенности!), но и определять любому из них в качестве исправительной меры административную ссылку — все это «без участия чинов прокурорского надзора» (этим последним надо было лишь сообщать о том или ином аресте — «для сведения») [393]. Мало того, чтобы отягчить ссылку, 8 августа 1878 г. (в день похорон Мезенцова) на чрезвычайном заседании Совета министров под председательством царя всех, подлежащих административной ссылке, было «высочайше повелено ссылать преимущественно в Восточную Сибирь» [394].
Столь необузданный разгул преследований, конечно, затруднял деятельность революционной организации, но во многом сбивал с толку и самих карателей, ибо они изо дня в день могли убеждаться в том, что бесчисленные обыски и аресты, как правило, чинятся вслепую и не только не приводят к раскрытию организации, но и редко ведут к захвату ее отдельных работников. Более того, по мнению Верховной распорядительной комиссии 1880 г., такие облавы давали даже «повод предполагать, что повели к сокрытию следов преступности заподозренных лиц преждевременным возбуждением осторожности в их соучастниках» [395]. Поэтому карательные власти все более настойчиво применяли, наряду с мерами общего устрашения и подавления, средства особые, специально предназначенные для того, чтобы выявить и обезвредить революционный центр. Главными из этих средств были шпионаж и провокация.
Никогда прежде царизм не отряжал против революционного подполья столько шпионов, сколько их роилось вокруг «Земли и воли» 70-х годов. Судя по разоблачениям, которые печатали органы «Земли и воли» и затем «Народной воли», царизм вовлекал тогда в агентурную службу широкий круг лиц от малограмотных филеров до таких персон, как, например, гофмаршал Борис Александровский-Черкасский и чиновник особых поручений при Министерстве финансов Болеслав Гильхен, редактор «Петербургской газеты» Баталин и судебный следователь Петр Рачковский (будущее светило царского сыска)[396]. Иные провокаторы-семидесятники причинили революционной партии существенный урон. Федор Курицын— первый по времени крупный провокатор 70-х годов, имя которого стало нарицательным для обозначения всякой низости [397],— выдал и помог арестовать (в 1878—1879 гг.) большую группу революционеров Юга во главе с Д. А. Лизогубом и В. А. Осинским. Николай Рейнштейн провалил московский филиал «Северного союза русских рабочих» и напал было на след неуловимой типографии «Земли и воли».
Однако в целом до начала 80-х годов правительственный шпионаж не был особенно удачливым. Явно отставала его организация. Царизм не имел в достатке ни опыта, ни людей с талантами шпионов и провокаторов. Поэтому он полагался больше на число и усердие агентов, чем на их способности, что нередко оборачивалось ему же во вред, ибо усердные, но бесталанные шпионы дезориентировали его ложными сведениями. Провокатор В. А. Швецов, например (из числа самых «толковых»), 22 июля 1879 г. сообщил в III отделение, что русский революционный центр состоит из 17 лиц, среди которых им были названы М. E. Салтыков-Щедрин, адвокат Г. В. Бардовский, редактор журнала «Домашняя библиотека» Эм. Хан, жена главного военного прокурора империи А. П. Философова, а также совершенно неведомые «Петров, поручик» и «некто Илья». Донос был курьезным, а доверчивое отношение к нему начальника сыскной части III отделения Г. Г. Кириллова — тем более. Получив донос Швецова, Кириллов, как сообщал об этом агент «Земли и воли» H. В. Клеточников, «с сияющим лицом объявил, что теперь он не только шефу (жандармов.— H. Г.), но и самому государю императору готов подтвердить, что революционный центр пробит, и что не пройдет и двух месяцев, как все революционеры будут переловлены...»[398]
За границей до начала 80-х годов царизм вообще не имел постоянной агентуры и выказывал абсолютную неразборчивость в выборе агентов, радуясь любому случаю заполучить лишнего осведомителя, как бы сомнителен он ни был. B мае 1879 г. шеф жандармов А. Р. Дрентельн горько жаловался царю на «шантаж, столь часто употребляемый различными предлагателями агентурных услуг» [399], после чего царь велел принять услуги очередного «предлагателя» — бельгийца Майна. Этот последний обязался за 150 тыс. франков не только расстроить деятельность русских политэмигрантов, но и «открыть систему революционной организации комитетов, главных и исполнительных» в самой России— «как в Петербурге, так и в провинции» [400]. Для захвата вожаков революционной эмиграции, от которых предполагалось узнать планы и личный состав внутренней крамолы, за границу вместе с Майном был отправлен полковник H. М. Баранов (будущий петербургский градоначальник и председатель так называемого «бараньего парламента»). Ехал он с длинными списками русских эмигрантов, уверенный в удаче [401], но, как выяснилось, вся затея Майна, в которую III отделение не поскупилось вложить 400 тыс. франков, была прямым «надувательством русского правительства» [402].
Из этого казуса царизм на некоторое время (впрочем, не надолго) извлек урок осмотрительности, и когда в декабре того же, 1879 г. некто Иосиф Домбровский предложил из Парижа свои услуги к «раскрытию заговора» против царя, III отделение отказалось принять их [403].
Были у царизма за границей и удачливые агенты. Один из них (парижский), по кличке «Жозеф», в октябре 1878 г. в Берне проник в дом, где жили тогда Bepa Засулич, Анна Макаревич и Анна Эпштейн, и с помощью подкупа добыл для прочтения их корреспонденцию. B последующие месяцы (по май 1879 г.) он присылал в III отделение копии, а при случае и оригиналы писем с важными сведениями[404]. 10 мая 1879 г.
А. Р. Дрентельн донес царю, что из переписки эмигрантов, перехваченной «Жозефом», удалось, наконец, выяснить, кто убил 4 августа 1878 г. шефа жандармов Мезенцова (Сергей Кравчинский) [405].
Ho отдельные удачи как внутренней, так и заграничной агентуры только оттеняли общую слабость разведывательной службы царизма в конце 70-х годов. Слабость же эта лишний раз объясняет, почему «белый террор» был тогда «слепым» и терзал не столько организацию революционеров, сколько нейтральную «публику».
Апогей «белого террора» 70-х годов наступил вслед за выстрелами А. К. Соловьева. Царизм был разъярен и обескуражен дерзким покушением, мстил за него и в то же время боялся его повторения (даже восстания). «Как будто самый воздух пропитан зловещими ожиданиями чего-то тревожного»,— записывал в те дни военный министр Д. А. Милютин. Петербургский гарнизон был поставлен под ружье: «в разных местах города секретно расположены части войск, полки удержаны в казармах» [406].
Из Петербурга этот военно-карательный психоз перекинулся на всю страну. 5 апреля 1879 г., спустя три дня после выстрелов Соловьева, Россия была расчленена на шесть сатрапий (временных военных генерал-губернаторств), во главе которых встали башибузуки с диктаторскими полномочиями, сразу «шесть Аракчеевых» [407]. Другими словами, в дополнение к самодержцу всея Руси воцарились еще петербургский, московский, киевский, харьковский, одесский и варшавский самодержцы [408], которые соперничали друг с другом в деспотизме и кровожадности. O петербургском генерал-губернаторе И. В. Гурко Ф. М. Достоевский рассказывал, что ему «ничего не значит сказать: «я сошлю, повешу сотню студентов» [409]. Киевский генерал-губернатор М. И. Чертков в течение апреля — августа 1879 г. ежемесячно подписывал по нескольку смертных приговоров, а когда (27 июня т. г.) присяжный поверенный JI. А. Куперник обратился к нему с письмом об опасности злоупотреблений казнями, Чертков велел ответить через; полицмейстера: «я у него, Куперника, советов не спрашивак> и в них не нуждаюсь» [410]. Еще большей жестокостью отличался одесский генерал-губернатор Э. И. Тотлебен (герой обороны Севастополя 1854—1855 гг. и осады Плевны в 1877 г.). Осенью 1879 г. он представил царю «Записку о положении края», в которой хвастался «значительным уничтожением многих горючих материалов» (перечислив при этом действительно крупные цифры повешенных, осужденных на каторгу, высланных) и заключал, что «рассчитывать на упрочение полного порядка возможно только тогда, когда правительство вашего величества удержит хотя на необходимое время принятое им ныне направление» [411].
Впрочем, московский (кн. В. А. Долгоруков) и варшавский (гр. П. E. Коцебу) генерал-губернаторы в роли карателей были подстать Гурко, Черткову и Тотлебену. Лишь харьковский генерал-губернатор М. Т. Лорис-Меликов, не столько из гуманных, сколько из политических соображений, довольствовался сравнительно умеренными репрессиями.
B целом масштабы репрессий против крамолы при «шести Аракчеевых» превзошли все, что Россия испытала в этом отношении прежде. Еще более массовыми стали и без того частые обыски, аресты и высылка (вплоть до Восточной Сибири) всех подозрительных. Даже официальные данные внушительны. C апреля 1879 по июль 1880 г. генерал-губернаторы будто- бы выслали за «неблагонадежность» без суда 575 чел. [412] Ho- эти цифры, вероятно (и в большой степени), занижены. С. М. Кравчинский, ссылаясь на документы, им добытые, утверждал, что с апреля 1879 до марта 1881 г. только из трех южных сатрапий (Киев, Харьков, Одесса) были административно- высланы 1767 чел.[413] Больше всех высылал Тотлебен. По свидетельству М. Ф. Фроленко, высланных тогда «вагонами отправляли из Одессы» [414].
Повсеместно царил лютый жандармский произвол, который генерал-губернаторы не только санкционировали, но и: поощряли карательными инструкциями самого различного свойства (Тотлебен, например, распорядился отпускать порох охотникам на территории всего одесского генерал-губернаторства только по удостоверениям о политической благонадежности, а в Ялте и Симферополе предписал каждого приезжающего — морем или сухим путем — обыскивать [415]). Вообще чрезвычайные узаконения все новых и новых функций полиции— крупные и мелкие, публичные и секретные — следовали тогда изо дня в день. Всего за 1879 г. царизм, по подсчетам М. И. Хейфеца, сочинил (преимущественно стараниями генерал-губернаторов) 445 законодательных актов административно-полицейского назначения [416]. Это — своего рода всероссийский рекорд.
O том, как накалена была в 1879 г. обстановка в России, красноречиво свидетельствуют компетентные современники. «...Вся Россия, можно сказать, объявлена в осадном положении»,— записывает в дневник 3 декабря 1879 г. военный министр Д. А. Милютин [417]. «Все мечутся в страхе», - вторит ему управляющий морским министерством адм. И. А. Шестаков[418]. «Просто в ужас приходишь от одной мысли о том, не на Везувии ли русское государство?»—плачется сенатор Я. Г. Есипович [419]. «Почва зыблется, зданию угрожает падение»,— заключает председатель Комитета министров П. А. Валуев [420]. Далеко не гуманный наследник престола, будущий Александр III, и тот в январе 1880 г. на заседании Государственного совета выбранил самоуправство генерал-губернаторов, которые, мол, «творят бог весть что», и признал, что империя оказалась «в положении, почти невозможном» [421].
Действительно, режим «шести Аракчеевых» («вальпургие- ^ва ночь деспотизма», как назвал его П. Ф. Алисов) со всей *очевидностью выявил кризис самодержавия, который продолжался (если иметь в виду весь, не только явный, но и подспудный процесс его нарастания и спада) с весны 1878 до
середины 1882 г. [422] И в 1878, и в 1879 гг. налицо была, собственно, одна сторона кризиса — невиданный ранее (и притом нараставший) шквал репрессий. Что же касается уступок, реформ, то эта, другая, тоже непременная сторона всякого кризиса «верхов» пока исчерпывалась лишь конституционными толками и неофициальными проектами (К. H. По- сьета, Г. Г. Кириллова, E. В. Богдановича), да разногласиями в действиях правительства, которые кн. Д. И. Святополк-Мир- ский определил как «административные прыжки в разные стороны» [423]. Иначе говоря, царизм в 1878—1879 гг. считал себя еще достаточно сильным и способным искоренить крамолу путем наращивания репрессий, «все усиленно и усиленно, кресчендо и кресчендо, полнее и полнее предаваясь этой заботе до полного и исключительного поглощения ею» [424], не прибегая к реформам.
B такой обстановке перед «Землей и волей», как замечает М. Г. Седов, «вставала чрезвычайной важности дилемма: либо самоустраниться от активной деятельности, либо, изменив направление деятельности и перестроив организацию, принять вызов правительства и на его удар отвечать ударом... Устранение от активной деятельности и открытой борьбы обрекало бы революционное движение на измельчение и затухание. Примером тому был опыт «Земли и воли» 60-х годов, которая самоликвидировалась, не выдержав напора реакции» [425].
«Земля и воля» как таковая перестроиться не смогла. Ho движение в целом перестроилось, изменило направление деятельности и стало еще более сильным, поскольку «Земля и воля», раздираемая внутренними противоречиями между «политиками» и «деревенщиками», уступила место двум новым, родившимся из недр ее организациям, одна из которых («Черный передел»), хоть и сторонилась политической борьбы, объективно содействовала ей, а другая («Народная воля») объединила всех, кто вел эту борьбу непосредственно, т. e. шел в ногу со временем и составлял главную силу движения.
Еще не выйдя из недр «Земли и воли», «политики» в № 5 (последнем) органа землевольцев в ответ на карательный шабаш временных генерал-губернаторов объявили: «Мы принимаем брошенную нам перчатку, мы не боимся борьбы и в конце концов взорвем правительство, сколько бы жертв ни погибло с нашей стороны» [426].
Борьба народников с царизмом вступала в решающую фазу.
65