§ 3. Революционеры-террористы на судебных процессах 1878—1880 гг.

Переход от пропаганды к террору осуществлялся фаталь­но и последовательно как назревшая потребность народниче­ского движения. Поэтому движение сохраняло на переходном этапе преемственность в людях.

До начала «красного террора» кумирами революционной молодежи были ветераны «хождения в народ». Молодежь от­носилась к ним с почтением. H. С. Русанов, примкнувший к ре­волюционному движению после 1874 г., вспоминал о таких людях, как герои процесса «193-х» Д. М. Рогачев, П. И. Вой- наральский, С. Ф. Ковалик: «...To были для нас, подростков, старшие богатыри, своего рода Святогоры и Микулы Селяни- •новичи движения» [979]. Точно так же Г.^В. Плеханов в начале своей революционной деятельности (1875—1876 гг.) букваль­но благоговел перед героями «хождения в народ». «Известные тогда революционеры Кравчинский, Клеменц, Рогачев, Ко­валик представлялись мне людьми недосягаемого величия, не­обыкновенными,— рассказывал он в эмиграции JI. Г. Дей­чу. — Я готов был преклоняться перед ними»[980].

Рпыт столь почитаемых «старших богатырей», конечно, учитывался.

C одной стороны, военные суды притесняли подсудимых еще больше, чем даже суд сенаторов. Возможность юридиче­ской полемики, и тем более программной революционной речи перед военным судом, почти исключалась. K тому же исполь­зовать такую возможность сами подсудимые обычно не счита­ли нужным, ввиду безгласности и циничной формальности военных судилищ. C другой стороны, революционное движе­ние именно в то время, о котором идет речь, тактически пере­вооружалось: народники изживали аполитизм и вступали в политическую борьбу против самодержавия, но еш.е не стали сознательными «политиками» и не выработали ясной по­литической программы.

B результате, на процессах террористов, арестованных до возникновения «Народной воли», не слышалось программных революционных речей — таких, как речи Ипполита Мышкина или Софьи Бардиной. Как правило, не вдавались террористы и в разъяснение мотивов своих покушений. Пожалуй, только Bepa Засулич и А. К. Соловьев сочли это необходимым.

Засулич объяснила, что ее выстрел в Трепова был отмще­нием царскому сатрапу за надругательство над политиче­ским узником и в то же время попыткой вызвать обществен­ный протест против административного произвола, который делает возможными подобные надругательства. «Мне каза­лось,— заявила она на суде, — что такое дело не может, не должно пройти бесследно. Я ждала, не отзовется ли оно хоть чем-нибудь, но все молчало... и ничто не мешало Трепову или кому другому, столь же сильному, опять и опять производить такие же расправы... Тогда... я решилась хоть ценою собст­венной гибели доказать, что нельзя быть уверенным в безна­казанности, так ругаясь над человеческою личностью.

Тот же мотив (протеста и мщения) выдвигал Соловьев. «Как только проходят в моем воображении мученики за на­род, фигурировавшие в целом ряде бывших политических процессов и безвременно погибшие; затем — картины страда­ний братьев по убеждениям, томящихся в центральных тюрь­мах,— объяснял он в показании от 5—6 апреля 1879 г., — все это разжигает ненависть к врагам и побуждает к мщению» п2.

Объяснения Засулич и Соловьева в данном случае выде­лены особо, поскольку именно их дела рассматривали не воен­ные суды. B военных же судах подсудимые-террористы обычно отказывались от каких-либо объяснений. Иные из них прямо объявляли военный суд некомпетентным решать поли­тические дела. Так, В. А. Осинский заявил: «Я не признаю над собою военного суда, не признаю за ним компетентности. Признаю только суд общественной совести, суд с присяжны­ми заседателями»[981]. C подобными же заявлениями выступи­ли О. И. Бильчанский, П. Г. Горский, Ф. Я. Давиденко, А. С. Овчинников, причем последний заметил, что он не признает военного суда, «так как суд этот состоит из слуг правительст­ва и находится иа жалованье»[982].

Другие террористы считали излишними даже такие заяв­ления, предпочитая как можно энергичнее выразить суду пре­зрение. «Вы не судьи, а палачи, вы наемные убийцы! Я прези­раю вас», — объявил своим судьям С. H. Бобохов[983]. Восем­надцатилетний К. Ф. Багряновский, «упорно молчавший во все время заседания суда, — гласит жандармский доклад ца­рю, — в последнем своем кратком слове, обратясь неожидан­но к публике лицом, с улыбкою и жестикуляцией рук сказал, что OH «к суду относится с полным презрением»[984]. Точно так же В. Д. Дубровин, сознававший, что суд над ним — все­го лишь палаческая формальность, всем своим поведением перед судьями подчеркивал презрение к ним. Когда его вве­ли под усиленным (из четырех жандармов с винтовками на­перевес) конвоем в зал суда, он повернулся к судьям спиной и стал разглядывать сановную «публику».

B отдельных случаях, когда представлялась возможность опровергнуть и дискредитировать обвинение, подсудимые (обычно из опытных революционеров) вступали в юридиче­скую полемику с прокуратурой. Ha процессе «28-ми» блестя­ще разоблачал подтасовку обвинения С. Я. Виттенберг, ко­торому удалось произнести в безупречно корректной форме многочасовую защитительную речь. Он показал, что тягчайшее, чреватое смертным приговором, обвинение его, Виттенберга (а также И. И. Логовенко), в покушении на жизнь царя обо­сновывается исключительно лжесвидетельством Василия Be- ледницкого, который был разоблачен на суде как полицей­ский агент. K тому же, в самом лжесвидетельстве налицо бы­ли явные несообразности, ибо Веледницкий «уличал» Виттен­берга в том, что он готовил покушение на царя в Николаеве вместе с такими людьми, которых, как выяснилось, в Нико­лаеве тогда вообще не было [986].

Вскрыв юридическую несостоятельность обвинения, Вит­тенберг так закончил речь: «Конечно, гг. судьи, при том поло­жении, в котором я нахожусь, когда я жду ответа — быть или не быть, мне не до шуток, но когда я вспоминаю те обстоя­тельства, которые послужили поводом к моему обвинению B покушении на жизнь государя императора, то мне приходит на мысль анекдот про одного свата, который, расхваливая жениху невесту, сказал, что у нее 500 руб. приданого. Когда его спросили, в чем же заключаются эти 500 руб.,.

Судившийся вместе с Виттенбергом Д. А. Лизогуб обви­нялся в принадлежности к революционной партии единствен­но на том основании, что он, как было установлено, имел спе­циальный денежный фонд, о котором никто, кроме пяти лиц, не должен был знать. Лизогуб протестовал против такого маневра обвинения, ибо ничем не было доказано, что фонд — революционный, что эти пять лиц — революционеры, что они принадлежат к революционной партии, а обвиняемый — к этим пяти. Поскольку суд поддержал обвинение, Лизогуб от­казался от всякого участия в суде и от защиты. «Такая си­стема обвинения, — мотивировал он свою позицию в послед­нем слове, — ставит меня в необходимость бороться с пред­положениями, а при таком положении дела невольно сло­жишь оружие и скажешь, что защита немыслима... Какой, спрашивается, ответ мог бы дать ответчик, если бы ие истен должен был доказать правильность своего иска, а ответчик должен был бы доказать неправильность этого иска? Конеч­но, каждый должен был бы ответить, что доказать это невоз­можно...» [988]°.

Еще реже, чем на суде, разоблачали обвиняемые безза­кония властей и требовали законности на дознании и следст­вии. B материалах процесса «11-ти» сохранились заявления- протесты против стеснения прав обвиняемых, подписанные А. Ф. Михайловым, О. А. Натансон, М. А. Коленкиной, Л. П. Булановым [989]. Так, Буланов, сославшись на ряд статей уста­ва уголовного судопроизводства, смысл которых, мол, «впол­не ясен: всякое стеснение обвиняемых, всякое вымогательство у них показаний есть беззаконие», с возмущением указывал шефу жандармов, что следователи и тюремщики именно с целыо вымогательства показаний чинят против обвиняемых «произвол, пелучшийтурецкого» (лишаютпрогулок, свиданий, книг, передач с воли).

Энергично, но тоже неудачно пытались апеллировать на дознании, следствии и суде к законности и некоторые из обви­няемых по другим процессам: В. С. Ефремов, E. И. Минаков,

С. Ф. Чубаров.

Как правило же, народники-террористы бойкотировали военные суды, т. e. отказывались не только от объяснения по­литического смысла своих действий, но и от элементарных показаний по существу фактической стороны дела, от адвока­тов (если на них нельзя было положиться), от защитительных речей и права последнего слова, а по возможности скрывали даже свои личности. Наиболее характерен в этом отношении процесс «киевских бунтарей», где из 14-ти подсудимых 12 (все, кроме двух случайных лиц) отказались от каких-либо по­казаний, 11 —от защиты, а трое (Г. H. Иванченко, H. П. По- зен и С. И. Феохари), несмотря на все ухищрения следствия, так и остались неузнанными и фигурировали в обвинительном акте соответственно как «неизвестный, раненый в голову», «неизвестный среднего роста, со светлорусой бородой» и «не­известный малого роста, с редкими усами». Г. H. Иванченко под таким прозвищем и был осужден на каторгу. Судившийся по этому же делу В. А. Свириденко был повешен тоже как не­известный под «произвольной фамилией» Антонов. Все, что каратели выведали у него на допросах, запротоколировано на бланке с десятью пунктами таким образом: «На все эти десять вопросов я даю один ответ, а именно, что я абсолютно ничего не намерен показывать. Сам я не записал этого, а предоста­вил допрашивающему, потому что не хочу показывать своего почерка. Больше ничего. Называю себя произвольной фами­лией: мещанином Петром Ивановичем Антоновым; так меня называют товарищи и с такими документами я был задер­жан» [991].

Под «произвольными фамилиями» были приговорены к смертной казни на других процессах также А. Я. Гобет («Фе­доров») и А. Д. Оболешев («Сабуров»), к разным срокам ка- торгн — А. Ф. Медведев («Фомин»), И. И. Тищенко («Берез- нюк»), H. H. Бубновский («Предтеченский»), М. Ф. Кэвалнк («Витаньева»). Подсудимые скрывали собственные фамилии, во-первых, чтобы надежнее утаить от карателей свои конспи­ративные связи, а во-вторых, как об этом прямо заявили пе­ред судом А. Я. Гобет и H. H. Бубновский, чтобы «не причи­нить огорчения родным и знакомым» [992]. Следственным вла­стям приходилось тратить много времени и усилий на опозна­ние обвиняемых (ради этого свозились из разных городов уличные филеры и дворники, гостиничные швейцары и лакеи, содержатели меблированных квартир) и большей частью это им удавалось. Так, в частности, были опознаны В. А. Осин- ский, С. А. Лешерн-фон-Герцфельд, О. И. Бильчанский, В. К. Дебогорий-Мокриевич и многие другие. Ho вырвать у обви­няемых существенные (а зачастую и хотя бы какие-нибудь) показания каратели обычно не могли, хотя именно к этому прилагали больше всего усилий.

Таких процессов, где судились по несколько человек и все они отказывались от показаний, было немного («Киевских буптарей», группы В. А. Осинского, А. Я. Гобета и др.). По­скольку на многолюдных процессах часто оказывались перед судом разные люди — участники различных кружков и даже посторонние, случайные лица, — они не всегда могли согласо­вать свою линию поведения. Кроме того, при слабой доказа­тельности обвинения тот или иной подсудимый мог попытать­ся с согласия товарищей, как говорили в таких случаях, «вы­путаться из дела». Поэтому, нарядусбольшинством,предпочи- тавшим в любом случае тактику бойкота военного суда, часть подсудимых соглашалась давать показания.

Главное, почти все подсудимые (за очень редкими исклю­чениями) старались не повредить своими показаниями това­рищам, организации, революционному делу. Они могли дать подробные сведения о себе лично, но отвечать на вопросы, ка­савшиеся их связей с другими людьми (об адресах, фамили­ях, сговорах) отказывались наотрез. Иные из них при этом только отнекивались («не желаю сказать», «не помню», «не знаю»), как это делал, например А. Ф. Медведев, в целом давший весьма пространные показания[993]; другие пытались дать новое освещение делу, как поступил, в частности, С. Я- Виттенберг, сообщив в ответ на вопрос, от кого он получил вольтов столб, что сам его изготовил для опытов над электри­чеством «как любитель естественных наук» [994]. Впрочем, едва выяснилось, что обойти прямой ответ на вопрос об адресах и фамилиях нельзя, Виттенберг, как явствует из отчета о про­цессе, тоже стал отказываться от показаний: «Председатель: Откуда у вас взялись 42 экземпляра объявлений революцион­ного комитета? Подсудимый Виттенберг: Этого я не скажу. Председатель: Откуда вы достали прибавление к циркуляру, напечатайному в вольной типографии? Подсудимый Виттен­берг: Из того же источника, откуда взял эти объявления»[995]. Подобной же тактики держались на процессе «28-ми» С. Ф. Чубаров, И. И. Логовенко, Г. И. Фомичев, А. А. Калюжный. Bce они, по словам шефа одесской жандармерии К. Г. Кнопа, проявили «крайнее упорство и изворотливость, при помощи которых... скрывали истину...» [996].

Bce подсудимые — и те, кто бойкотировал суд, и те, кто со­глашался принять участие в судебном разбирательстве,— считали своим первым долгом хранить верность революцион­ным и социалистическим убеждениям. Они могли разобла­чать юридические натяжки обвинения, скрывать одни и оспаривать другие факты, отрицать все, что угодно, и «выпу­тываться из дела», но в своих убеждениях оставались непреклонными и часто доказывали это даже под страхом смерти. Киевский террорист И. Ф. Зубржицкий, отрицавший многое из выдвинутых против него обвинений, подчеркнул, од­нако, что он «действовал по убеждениям, скоторыми не рас­станется и будет действовать в том же духе даже тогда, когда бы его освободил суд» [997]. Такое настроение духа было общим для подавляющего большинства террористов. Оно именно и давало силу осужденным на смерть выслушивать приговор и потом умирать мужественно и гордо, с верой в конечное тор­жество того дела, за которое они отдавали жизнь. «Убивайте меня, расстреливайте, повесьте, если смеете, но знайте, что ни ссылки, ни расстрелы, ни виселицы не остановят нашего вели­кого движенияІ» — заявил судьям С. H. Бобохов 13°. Тем же на­строением проникнуты реплика А. И. Комова после оглашения смертного приговора пяти обвиняемым по делу «28-ми» («Каз- ните нас всех!..» ш) и последнее слово Л. Ф. Мирского (в пере­даче очевидца, генерала К. И. Рота): «В настоящую пору вы оказываетесь сильнее, но можете быть уверены, что будущее принадлежит нам, и мы вас сотрем с лица земли» [998].

Процессы террористов 1879 г. оставили ряд незабываемых человеческих документов, которые засвидетельствовали всю силу духа, способность к самопожертвованию и революцион­ный оптимизм героев народничества. Таково предсмертное письмо С. Я. Виттенберга, написанное в самый день казни (10 августа 1879 г.) и переданное на волю сопроцессниками казненного. «Что наша кровь послужит удобрением для той почвы, на которой взойдет семя социализма, что социализм восторжествует и восторжествует скоро,—это моя вера»,— писал товарищам на прощанье Виттенберг[999]. Такое же пись­мо сумел передать друзьям перед казнью Д. А. Лизогуб: «Я знаю, за что погибаю, знаю, сколько еще осталось моих то­варищей; я знаю, что, несмотря на все преследования^ число их увеличивается с каждым днем; наконец, я знаю, что самая правота дела говорит за его успех,—зная все это, я спокойно жду своего конца» '34. Это сознание правоты дела, за которое нс страшно умереть, выражено в стихотворении E. И. Минако- ва о Лизогубе «Последние минуты», опубликованном в № 2 Вестника «Народной воли» с припиской от редакции: «Стихи эти привезены из Сибири человеком, получившим там их от одного из осужденных вместе с Лизогубом. Это лицо утверж­дает, что они написаны Дмитрием Лизогубом за несколько ча­сов до смерти»:

Прощай, несчастный мой народ!

Прощайте, добрые друзья!

Мой час настал, палач уж ждет,

Уже колышется петля...

Умру спокойно, твердо я C горячей верою в груди,

Что жнзни светлая заря Блеспет пароду впереди...|35.

Однако, провозглашая перед судом революционные и co- циалистические убеждения, террористы не признавали себя членами какой-либо организации, следуя в данном случае традиции, вполне оправданной для 1871—1875 гг. с их орга­низационным анархизмом, а для периода «Земли и воли» не всегда уместной. Больше того, продолжая ту же традицию, террористы отказывались признать себя даже членами рево­люционной партии в широком смысле этого понятия, как разъяснял его на процессе «193-х» Ипполит Мышкин. Между тем, казалось бы, пример Мышкина — первого из русских ре­волюционеров, кто назвал себя со скамьи подсудимых членом революционной партии, а также пример Софьи Бардиной и Ге­оргия Здановича, которые, хотя и не объявляли себя с вызо­вом (как это стали делать позднее народовольцы) членами партии, но и не отрицали своей принадлежности к ней, а глав­ное, превозносили партию, — эти примеры должны были ув­лечь революционеров, тем более, что силы и авторитет партии в 1878—1879 гг. росли.

Видимо, сила традиции и связанных с ней опасений, как бы признание в принадлежности к партии не помогло карате­лям проникнуть в ее тайны, пока влияла на сознание подсуди­мых больше, чем рост сил самой партии. K тому же кризис «Земли и воли» и фракционная борьба между «политиками» и «деревенщиками» мешали подсудимым революционерам пра­вильно сориентироваться в партийных делах и, возможно, за­ставляли их пока воздерживаться от провозглашения принад­лежности к партии.

Как бы то ни было, отрицали свою принадлежность к пар­тии не только внепартийные революционеры, вроде доктора О. Э. Веймара, который отнюдь не кривил душой, когда ска­зал на суде, что «во всю свою жизнь ровно ни к какой партии, ни политической, ни иного характера, не принадлежал» [1000]. Так же отказывались признать себя членами партии ведущие деятели «Земли и воли» А. Д. Оболешев (один из авторов землевольческого устава), Ольга Натансон, Д. А. Лизогуб, Л. П. Буланов, В. Ф, Трощанский, Адриан Михайлов, хотя, например, и Оболешев, и Михайлов подчеркивали, что они со­циалисты [1001]. С. Я. Виттенберг, у которого были отняты при обыске 42 экземпляра объявлений южного ИК, признавался только в том, что «имел у себя прокламации», но принадлеж­ность к партии отрицал [1002]. Отрицание это являлось правилом для всех террористов, судившихся в 1878—1879 гг. Исключе­ний почти не было. Пожалуй, только В. А. Осинский совсем по-народовольчески, дерзко и гордо, провозгласил: «Имею честь быть членом русской социально-революционной пар­тии» [1003], да С. А. Лешерн (вслед за Осинским) [1004] и А. К. Со­ловьев [1005] признали свою принадлежность к партии.

Валериан Андреевич Осинский — этот корифей террориз­ма, человек рыцарского характера, безграничной отваги и не­отразимого обаяния («прекрасный, как солнце», по выраже­нию С. М. Кравчинского) — вообще вел себя перед царским судом образцово. Мы уже знаем, что он объявил военные су­дилища некомпетентными решать политические дела, потре­бовал для русских революционеров суда общественной совести и в знак протеста против фиктивного судоговорения отказал­ся от каких бы то ни было показаний. Однако он не стал пас­сивно внимать судьям, а энергично оспаривал их наветы, дал отпор выпаду прокурора В. С. Стрельникова против Софьи Лешерн («Это был комок грязи, которым прокурор хотел швырнуть и замарать мою жену,[1006] но она эту грязь с благо­дарностью возвращает прокурору») [1007], парировал нападки прокурора на революционную нравственность («Скажу толь­ко, что прокурор с его нравственностью или, скорее, безнрав­ственностью не имел бы места в нашей среде») [1008], а перед ог­лашением смертного приговора восславил революционное движение: «Движению этому предстоит широкое развитие и победоносная будущность. B этом я уверен и в этой уверен­ности почерпну силу и утешение в случае, [если] суд порадеет постановить мне смертный приговор» [1009].

He дрогнул Осинский и на эшафоте. Твердо поднялся он к виселице и, когда к нему подступил священник с распятием, энергичным жестом отстранил его, дав понять, что «так же ма­ло признает небесного царя, как и царей земных» [1010].

Предсмертное письмо Осинского к товарищам, опублико­ванное в № 6 Листка «Земли и воли» от 14 июня 1879 г.[1011], так же оптимистично, как и прощальные письма С. Я. Виттенбер­га и Д. А. Лизогуба. «Последний раз в жизни приходится пи­сать вам, и потому прежде всего самым задушевным образом обнимаю вас и прошу не поминать меня лихом,— обращался к друзьям Осинский.—... Мы ничуть не жалеем о том, что при­ходится умирать, ведь мы же умираем за идею, и если жалеем, то единственно о том, что пришлось погибнуть почти только для позора умирающего монархизма, а не ради чего-либо луч­шего, и что перед смертью не сделали того, чего хотели... Наше дело не может никогда погибнуть — эта-то уверенность и заставляет нас с таким презрением относиться к вопросу о смерти...»

Уходя из жизни, Осинский оставлял в этом письме полити­ческое завещание своей партии. Он доказывал необходимость в сложившейся обстановке «красного террора» («Ни за что более, по-нашему, партия физически не может взяться») и, как сообщила редакция Листка «Земли и воли», дал на этот счет «практические указания, опубликование которых теперь невоз­можно»[1012]. Разумеется, та часть землевольцев, которая в то время уже предпочитала политический террор аполитичной пропаганде, с удовлетворением восприняла завещание челове­ка, бывшего тогда самым влиятельным из террористов. He случайно на Воронежском съезде «Земли и воли» перед нача­лом общей дискуссии между «политиками» и «деревенщиками» H. А. Морозов прочитал опубликованное буквально на днях и большинству землевольцев еще незнакомое письмо Осинского. «Оглашением письма Осинского,— замечает В.А.Твардов- ская,— политики ставили перед съездом вопрос о дальнейшем пути «Земли и воли» и давали свой ответ на него, очевидный уже из письма»[1013]. Отразившее в себе наиболее рациональные и зрелые политические настроения и к тому же подкрепленное авторитетом Осинского — любимца, героя и мученика пар­тии— письмо произвело на участников съезда сильное впечат­ление и «сыграло не последнюю роль в окончательном решении вопроса о терроре»[1014].

Так же героически, как Валерцан Осинский, встречали смерть и другие народники-террористы. Когда казнили И. М. Ковальского, даже солдаты — свидетели и участники об- ,ряда казни — уважительно говорили о казненном: «Молодцом умер»[1015]. В. Д. Дубровин шел на казнь с революционной пес­ней («возмутительного содержания», как доносил распоряди­тель казни в штаб военного округа[1016]). B корреспонденции журнала «Земля и воля» сообщалось: «Проходя мимо роты, которою он командовал и которая была приведена присутст­вовать при его казни, Дубровин крикнул ей: «Знайте, ребята, что я за вас умираю!» — и рота машинально отдала ему честь ружьем. Оттолкнув священника и палача, он взошел на эша­фот и сам надел на себя петлю»[1017]. Из официальных докумен­тов известно, что на эшафоте Дубровин пытался обратиться с речью к солдатам, но экзекуционный наряд заглушил его голос барабанной дробью, которая уже не смолкала до окон­чания казни[1018]. О. И. Бильчанский, А. Я. Гобет и П. Г. Горский по дороге на эшафот, как явствует из телеграммы Киевского ГЖУ в III отделение, «кричали народу, что страдают за него, просили вспомнить их. Бильчанский у виселицы крикнул: «Да здравствует республика!» [1019]

Достойно вели себя до последней минуты жизни почти все террористы 1878—1879 гг., осужденные на смерть. Кроме еди­ниц (о них пойдет речь особо), никто не смалодушничал ни на суде, ни в камере смертника, ни на эшафоте. После казни А. К. Соловьева М. H. Катков предложил даже отменить пу­бличный обряд смертной казни на том основании, что револю­ционеры, мол, используют и собственную смерть в агитацион­ных целях: так, Соловьев «в последние минуты мог еще пори­соваться перед многочисленными массами, а люди этого рода любят порисоваться»[1020].

Особенно раздражал и тревожил карателей неизменный отказ революционеров принять перед смертью церковное по­каяние. Ha этот счет у народников было твердое мнение, кото­рое И. H. Мышкин в 1875 г. формулировал таким образом: «Священник и палач помогают друг другу: если первому не удается запутать душу человека в расставленные им сети, за­пугать его адом, то второй действует на тело арестанта в на­дежде, что физические страдания победят упорство его»[1021].

При таком взгляде на роль священника и палача револю­ционеры доверялись первому не более, чем второму. Много­значительные подробности о казни В. А. Осинского, В. А. Сви- риденко и JI. К. Брандтнера сообщал в III отделение 16 мая 1879 г. начальник Киевского ГЖУ полковник В. Д. Новицкий: «Брандтнер один первый раз принял пастора [1022], но заявил, что он атеист, ни во что не верит и потому будет с ним беседовать как частное лицо, но о религии — ни слова; затем уже не захо­тел и впускать к себе пастора. Антонов и Осинский не приняли священников, прямо сказали, что ни бога, ни религии они не признают, а в загробную жизнь не верят и что, если священник явится на место казни, они ему сделают скандал. Несмотря на это, пастора и священников хотели поместить в карету с приговоренными при следовании из тюремного замка до места казни, но трое приговоренных объявили, что если C ними их посадят, то они побьют их в карете, почему и было приказано священникам ехать отдельно за каретою». B последний момент уже на эшафоте, продолжает В. Д. Новицкий, попы еще раз подступили к смертникам, но и тогда «они приговоренными резко были прогнаны»[1023].

Отвернулись от распятия на эшафоте Лизогуб и Чубаров, оттолкнули священника Дубровин и Гобет, а Соловьев, как сообщали газеты, в тот момент, когда священник попытался напутствовать его «святым крестом», «отрицательно покачал головою» и дважды произнес: «He хочу, не хочу» [1024]. Наблюда­тельный современник генерал А. А. Киреев усматривал не толь­ко греховность, но и силу крамолы в том, что от святого кре­ста «так настойчиво и с такой дикой злобой отворачиваются Дубровины, Осинские, Брандтнеры и Соловьевы»[1025].

Особо следует заметить, что героически вели себя на про­цессах народников-террористов женщины. Кстати, зачинателем «красного террора» 70-х годов выступила именно женщина — Bepa Засулич (по воле обстоятельств эта первая террористка стала впоследствии и первой русской марксисткой). Bce газе­ты отмечали, что Засулич как при покушении на Трепова, так и на судебном процессе «сохраняла полное спокойствие» и «во­обще отличалась изумительным хладнокровием» [1026], хотя она, по ее собственному признанию, «ждала, что ее повесят после комедии суда» [1027]. Хладнокровие Засулич, ее скромность и ла­коничные, но веские, да к тому же подкупающе искренние, объяснения расположили к ней присяжных заседателей и по­влияли на их приговор. Перед «судом общественной совести» такое поведение Засулич было самым целесообразным.

Остальные женщины-террористки судились в военных су­дах, и почти все они, подобно большинству подсудимых-муж- чин, избирали тактику бойкота, афишируя свою нетерпимость по отношению к военизированному судопроизводству. Софья Лешерн — первая женщина-революционерка, приговоренная в России к смертной казни (по делу группы В. А. Осинского),— отказалась от каких бы то ни было показаний и от защиты, не отвечала на вопросы суда, а в последнем слове заявила: «Я могу только выразить полнейшее презрение к суду и прокуро­ру»104. Выслушав смертный приговор, Лешерн, по свидетель­ству В. Д. Новицкого, сказала, «что она первая покажет, как женщины умирают», а после конфирмации «очень осталась не­довольною тем, что жизнь ей дарована» [1028]. Точно так же вела себя на процессе «киевских бунтарей» Наталья Армфельд, которая во всеуслышание назвала суд «позорным», пыталась взять на себя вину Л. К. Брандтнера, стрелявшего в жандар­мов (чтобы тем самым спасти его от виселицы), не дрогнула перед суровым приговором (14 лет 10 месяцев каторги), а смягчение кары не хотела принять: когда ей объявляли о кон­фирмации, она «стояла, заткнувши пальцами уши» [1029].

Вызывающе смело держались перед судом и Александра Афанасьева («Шемякин суд! Убийцы!» — крикнула она судь­ям после оглашения приговора И. М. Ковальскому[1030]); и Ma- рия Ковалевская, заявившая от имени товарищей: «Мы счита­ем ниже своего достоинства говорить что-либо в свою защи- ту»[1031]; и женщины процесса «11-ти» (Мария Ковалик, Алек­сандра Малиновская, Мария Коленкина), отказавшиеся от всяких показаний [1032], причем Коленкина прервала обвинитель­ную речь прокурора негодующим возгласом «Какая наглая ложь!», объявила, что не хочет слушать такую речь и потребо­вала увести ее из судебного зала обратно в тюрьму [1033]°.

Даже 14-летняя(!) Виктория Гуковская, судившаяся на процессе «28-ми» вместе с такими испытанными революционе­рами, как Лизогуб, Виттенберг, Чубаров, Попко, не уступала в мужестве никому из своих сопроцессников. B ответ на по­пытки суда вытребовать у нее какие-нибудь показания она говорила одно: «He желаю ни на какие вопросы отвечать», а когда суд затеял было экспертизу с целью определить ее точ­ный возраст и, таким образом, выявить, «с разумением» или «без разумения» участвовала она в революционной демонст­рации после суда над Ковальским, подсудимая решительно воспротивилась этой затее: «Я не желаю никакой экспертизы. Экспертиза совершенно излишня. Во-первых, я предоставляю суду определить мне сколько ему угодно лет, и, во-вторых, объявляю, что сколько бы мне ни было лет, я все делала со­знательно и соответственно своим убеждениям» [1034].

Сами каратели не могли не оценить стойкости революцио­неров, оказавшихся в царском плену. Киевский «Торквемада» Стрельников, обычно старавшийся всячески унизить свои жерт­вы, и тот на процессе А.-Я. Гобета вынужден был признать «замечательное самообладание» подсудимых и «отсутствие да­же и тени раскаяния» в их поведении [1035]. Последовательно за­нимавшие пост шефа жандармов H. Д. Селиверстов и А. Р. Дрентельн оба сетовали перед царем на «упорство обвиняемых давать показания — большинство отзывов: «я ничего не хочу говорить», а между тем «упорное молчание арестованных край­не затрудняет производство расследования»[1036]. Адмирал И. А. Шестаков, внимательно следивший за политической жизнью страны 70-х годов (сохранился его обстоятельный дневник тех лет), вспоминал о героях народнических процес­сов 1879 г.: «Фанатики шли на смерть с восторгом, как было н первую французскую революцию» [1037]. Даже Александр II, по словам близкого к нему генерала П. А. Черевина, как-то, в дни процесса «11-ти», сказал о народниках: «Да, странные это лю­ди, в них есть нечто рыцарское» [1038].

И все-таки случаев (в общем, редких, немногих) малоду­шия и раскаяния в заключении среди террористов оказалось больше, чем среди пропагандистов, судившихся в 1871—■ 1878 гг. Заметно участились прошения о помиловании. По моим подсчетам, за 50 процессов 1871—1878 гг., на которых суди­лись 463 пропагандиста, были поданы 14 прошений о помило­вании (или смягчении наказания), а на 28 процессах с участи­ем 160—165 террористов [1039] просили о помиловании и снисхож­дении 24 чел.[1040] Правда, настоящих революционеров, членов организаций в числе 24-х было чуть больше половины. Так, на процессе «11-ти» подали прошения члены центра «Земли и волн» Ольга Натансон (уже смертельно больная), В. Ф. Tpo- щанский її Адриап Михайлов [1041]. Просили смягчить наказание члсн южного ИК В. П. Лепешинскнй [1042], четверо киевских (И. В. Дробязгин, В. А. Малинка, В. Ф. Костюрин, А. А. Бого- славский) и двое елизаветградских (Л. О. Майданский, К. П. Янковский) «бунтарей» [1043], двое участников харьковского кружка Д. Т. Буцинского (В. С. Ефремов и H. В. Ядевич) и И. И. Тищенко из николаевского кружка С. Я- Виттенберга.

Остальные 11 человек (С. Ф. Строгонов, H. И. Волянский,

И. И. Орловский, JI. Ф. Мирский, Г. А. Тархов, И. А. Головин,

А. К. Семенская, М. П. Лозинский [1044], И. А. Рашко, П. А. Ро­дин, E. И. Савенко) не были членами революционных органи­заций, хотя Мирский и Лозинский участвовали в крупных ре­волюционных актах. Tpoe последних из этого перечня судились вместе с В. С. Ефремовым, И. И. Тищенко и H. В. Яцевичем по делу о попытке освобождения А. Ф. Медведева («Фомина»). Таким образом, на этом процессе все подсудимые просили о помиловании — единственный случай в 70-е годы. K тому же здесь (процесс слушался в Харькове с 3 по 6 июля 1879 г.) русские революционеры вдруг выразили раскаяние в первый раз за последние два года, а террористы — вообще впервые. Корреспондент либерального «Голоса» так и напечатал поэто­му поводу: «Сколько мы знаем, это первый пример раская­ния наших социалистов... Дай бог, чтоб он не был послед- ним!»[1045]. Действительно, за этим примером следовали и дру­гие, но так редко, что не могли радовать ни карателей, ни «ли­беральных» корреспондентов.

Склонив ту или иную из своих жертв к раскаянию, карате­ли толкали ее дальше — на стезю предательства и провокации, но мало в этом преуспевали. Продолжал служить провокато­ром (главным на Юге) Ф. E. Курицын, завербованный еще в 1877 г. Вровень с ним выдвинулся В. Г. Веледницкий, тоже зна­комый читателю. Из новых имен следует назвать И. К. Mypa- фу, который был арестован осенью 1879 г. по делу кружка М. Я. Геллиса — В. П. Верцинского и высказал «пред богом и законом раскаяние и чистосердечное признание во всем», пе­речислив поименно участников «Кишиневской шайки злоумыш­ленников» [1046]. По оговору Мурафы в значительной степени был скомплектован состав подсудимых на процессе «19-ти» (Одес­са, 26—30 марта 1880 г.), причем для отвода глаз здесь же судился (и был оправдан) сам Мурафа. Кстати, с той же целью, как и Мурафа, был посажен в числе «19-ти» на скамью подсудимых (и даже осужден на 3 месяца тюрьмы) известный провокатор H. JL Гоштофт. B феврале 1880 г. выразил готов­ность стать предателем осужденный на смертную казнь и рас­каявшийся террорист А. А. Богославский («поручите кому-ли­бо произвести мне допрос, и я укажу всех тех, кто мне извес­тен», — просил он генерала М. И. Черткова) [1047].

B 1929 г. советский историк П. E. Щеголев разоблачил предательство Л. Ф. Мирского, который держался на суде с таким достоинством, что даже к известию о его прошении ре­волюционные круги 70—80-х годов относились с недоверием [1048]. «Революционер только по склонности к романтическим эффек­там», в оценке П. E. Щеголева, без идейной и волевой закал­ки, но с неукротимой жаждой жизни, 20-летний шляхтич Леон Мирский после помилования 28 ноября 1879 г. был заточен на­вечно в Алексеевский равелин и там уже на втором году зато­чения пал духом. B ноябре 1881 г. за жалкую плату («малень­кие льготы в режиме, послаще пища, получше табак и чтение книг») он выдал тайну сношений С. Г. Нечаева через посред­ство распропагандированных стражников равелина с «Народ­ной волей» [1049].

B советское же время В. И. Невский предал гласности «от­кровенные» показания А. Ф. Михайлова [1050]. Однако клеймить «предательство Михайлова», утверждать, как это делал Д. Г. Венедиктов, будто каратели использовали его «несомненно, для опознания арестованных»[1051], нет фактических оснований. А. Ф. Михайлов резко отделял себя от террористов как «злейших врагов социализма» (?!) и соглашался «рассказать чистосер­дечно все известное ему по делу убийства генерал-адъютанта Мезенцова, не укрывая никого из партии террористов» [1052], но в действительности рассказывалосторожно и уклончиво: на­звал В. С. Ивановского и С. М. Кравчинского, которых власти уже давно разыскивали, но не могли задержать, поскольку и тот, и другой (как это знал Михайлов) скрылись за границу; назвал «Тюрикова», хотя знал, конечно, что это лишь псевдо­ним, под которым скрывался А. И. Баранников; правда, наз­вал и настоящее имя своего однофамильца Александра Михай­лова, но, так сказать, по малому счету («собирался идти для пропаганды в народ по Волге»). Главное же, как отметили следственные власти, многое из того, что интересовало следст­вие, Михайлов объяснять не стал. Так, «пробелы в показа­нии Михайлова заключаются в неуказании лиц, которых знал он в Петербурге, и квартир Тюрикова и Кравчинского»; «про­живал у разных своих знакомых, которых не объявил»; «где в это время (перед убийством H. В. Мезенцова. — H. Т.) жили Тюриков и Михайлов, последний не объяснил»; «подробностей о личности Кравчинского и о его месте жительства Михайлов не сообщил» и т. д.[1053] Наконец, нельзя забывать, что на ка­торге в Сибири, куда он был отправлен после помилования, Адриан Михайлов не примирился с правительством: он был в числе тех каторжан, которые 12 ноября 1889 г. в знак про­теста против надругательства тюремщиков над H. К. Сигидой приняли яд[1054].

Чтобы покончить с вопросом о случаях раскаяния народни- ков-террористов, отметим, что именно на каторге (иной раз спустя много лет после суда) обессиливали, выражали раская­ние и домогались облегчения участи люди, не дрогнувшие в свое время перед судом и жестоким приговором. Из 160—165 террористов, о которых здесь идет речь, так поступили, кроме 24 человек, раскаявшихся сразу после суда, еще девять. 18 июля 1883 г. в Петропавловской крепости сделал заявление о раскаянии А. Ф. Медведев [1055], осужденный на вечную каторгу харьковским военно-окружным судом 22 февраля 1879 г. и тог­да ничем себя не запятнавший. B 1884 г. в якутской ссылке вы­разил «искреннее раскаяние в прошлых заблуждениях» и про­сил снисхождения С. А. Шнее [1056], стойко державшийся на про­цессе «28-ми», а во второй половине 80-х годов на карийской каторге раскаялись А. А. Калюжный и А. М. Баламез из того же процесса, Г. H. Иванченко и H. П. Позен, осужденные по делу «киевских бунтарей», и H. Л. Властопуло из процесса «19-ти» [1057]. 17 мая 1890 г. из томской ссылки подал просьбу о снисхождении Г. Л. Избицкий [1058]. Наконец, в 1904 г. раскаял­ся и запросил помилования, обещая вырастить детей «верны­ми слугами престола», В. С. Свитыч [1059], уже отбывший катор­гу (по делу И. М. Ковальского) и лишенный только прав дво­рянства и жительства в столицах.

Итак, террористы 1878—1879 гг. пасовали перед карателя­ми чаще, чем пропагандисты 1871—1878 гг. Между тем, по мере того, как росли силы и авторитет революционной партии и, с другой стороны, падал, в глазах революционеров, престиж власти, народники становились все более требовательными к революционной этике. B конце 70-х годов просьба о помилова­нии считалась большим грехопадением, чем в начале десяти­летия. Поэтому революционер, запятнавший себя такой прось­бой, испытывал (если он не отрекался бесповоротно от прош­лого) тягчайшие угрызения совести при мысли о том, как оце­нят его поведение товарищи по делу. Сохранилось, в частности, письмо, которое написал товарищам осенью 1879 г. с пути в Сибирь после помилования В. С. Ефремов. Автор клянет свою просьбу о помиловании как «позорный акт», — не оправдыва­ет, а бичует себя за малодушие, сознаваясь в том, что не смог бы «с достоинством выдержать всю ту ужасную процедуру, которая предшествует повешению» [1060]. И через три десятиле­тия Ефремов вспоминал о своем прошении со «жгучим сты­дом» [1061]. Такая же «рана совести» до конца дней мучила Ад­риана Михайлова и А. Ф. Медведева [1062].

Это наблюдение относится и к пропагандистам. Вообще, в 1879—1880 гг. пропагандистов судилосьмало. Можно насчитать за те годы полтора десятка их процессов, где почти каждый раз скамью подсудимых занимал один человек. И по числу, и по масштабам, а главное по своему содержанию эти процессы совершенно стушевывались перед громкими делами террори­стов и не привлекали к себе тогда общественного интереса. B ряду этих процессов так же неприметно прошли и два дела, важные в исторической перспективе, — чигиринских крестьян и членов «Северного союза русских рабочих».

По делу о так называемом Чигиринском заговоре (т. e. по­пытке народников поднять крестьян Чигиринского уезда Киев­ской губернии на восстание против помещиков от имени царя с использованием подложной царской грамоты [1063]) судились в Киевской судебной палате 8—10 июня 1879 г. 45 крестьян из тех почти 900, которых народники вовлекли в повстанческую «Тайную дружину»[1064]. Ho количество привлеченных к этому делу само по себе не имело значения. Оно свидетельствовало лишь об энергии, напористости, тактической изобретательно­сти, отчасти даже беспринципности народников-организаторов Чигиринского заговора (Я. В. Стефановича, Л. Г. Дейча и И. В. Бохановского), да о переплетении антикрепостнического протеста с царистскими иллюзиями в сознании крестьян, ко­торые буквально во всем сопротивлялись помещикам, однако восстать против них согласились только с царского благосло­вения. Ha суде ни Стефановича, ни Дейча, ни Бохановского не оказалось (онибежали из тюрьмы), а все45крестьян,большей частью малограмотные и просто неграмотные, естественно, не могли постоять за революционное дело, держались пассивно, давали (кроме семи запиравшихся) откровенные показания [1065]. Суд принял во внимание политическую отсталость крестьян, признал их жертвами революционных совратителей и вынес им снисходительный приговор: только шесть из них пригово­рил к заключению на срок от 2 месяцев до 2 лет 4 месяцев, а всех остальных (39 чел.)оправдал [1066].

Для историка этот процесс значим как первый на Украине симптом политического пробуждения крестьянства и его при­общения к революционной организации (пока еще малоосо­знанного, удавшегося лишь благодаря мистификации со сторо­ны революционеров-интеллигентов).

Совершенно иной смысл заключал в себе процесс членов «Северного союза русских рабочих». Перед Петербургским военно-окружным судом 11 июня 1880 г. предстали основатель (наряду с С. H. Халтуриным) и руководитель «Союза» Вик­тор Павлович Обнорский и двое рядовых членов: Петр Нико­лаевич Петерсон и Яков Петрович Смирнов. Bce трое (особен­но же Обнорский) были вполне сознательными революционе­рами и могли бы придать своему процессу большое политиче­ское звучание. Однако еще по ходу дознания и следствия выяс­нилось, что власти не открыли участия кого-либо из трех в «Северном союзе». Обнорский обвинялся в принадлежности к

Большому обществу пропаганды еще в 1872—1874 гг., а двое остальных — лищь в знании и недонесении «о разыскании пра­вительством Обнорского» [1067]. Столь редкое неведение сыска, ве­роятно, определило и тактику подсудимых, дав им надежду выпутаться из дела. Ни один из них, разумеется, и слова не обронил о «Северном союзе». Обнорский поначалу вообще все отрицал («На все предложенные мне вопросы по настоящему делу... я отвечать не желаю... Виновным себя в участии в пре­ступном сообществе не признаю» [1068]), но затем, под тяжестью улик, признал свою связь с «чайковцами», изображая ее как «отношение обыкновенного знакомого» [1069]. Петерсон же и Смирнов все время стояли на том, что они с Обнорским «ни­каких преступных разговоров» не вели, а не доносили на него из-за страха, с одной стороны, перед ним, как бы он не сде­лал им «за это чего-либо дурного», и, с другой стороны, перед жандармами, если они «будут спрашивать по этому делу» [1070].

Процесс, таким образом, получился бледным и малознача­щим. Суд, однако, не внял объяснениям подсудимых, признал Обиорского виновным в принадлежности к Большому общест­ву пропаганды, а так как то общество еще в материалах про­цесса «193-х» значилось как главный в России цеитр револю­ционных сил [1071], определил Обнорскому 10 лет каторги. Столь тяжкое наказание за давнее и плохо раскрытое дело, в то вре­мя как Обнорский сумел утаить от властей свою куда более крупную революционную акцию (руководство «Северным со­юзом русских рабочих») [1072], деморализовало его и толкнуло просить о помиловании. Петерсон и Смирнов, получившие со­ответственно всего лишь 3 месяца и 1 месяц ареста, тоже по­дали прошения «о милосердии» 21°.

Сам Обнорский, судя по косвенным данным, расценил свою просьбу о помиловании, как досадное грехопадение, покаян­ный срыв, и, подобно Василию Ефремову, Адриану Михайло­ву, Алексею Медведеву, до конца дней видел, в ней укор соб­ственной совести[1073]. Революционная репутация Виктора Об­норского настолько высокая и прочная, что правда о том, как он единственный раз оступился, не пятнает ее, — зато помо­гает понять всю сложность политических, юридических и даже психологических обстоятельств, в которых первым русским pa- бочим-революционерам приходилось завоевывать себе подоб­ную репутацию. Этого не понял биограф Обнорского И. Я. Мирошников. Желая показать своего героя не таким, каков он был вдействительности, а непременно еще более крупным и стойким, И. Я- Мирошников, во-первых, сообщает, будто «об­винительный акт преследовал одну цель — уничтожить Обнор­ского как революционера, руководителя рабочей организа­ции» [1074], хотя на деле в обвинительном акте и речи не было о рабочей организации. Далее, И. Я. Мирошников придумывает, будто «в своей речи на суде Обнорский обличал жестокие страдания народа» (там же), хотя нет решительно никаких данных о том, что Обнорский выступал на суде с речью. На­конец, И. Я- Мирошников утверждает, будто в прошении Об­норского о помиловании «не было и тени раскаяния» (с. 91), хотя в нем черным по белому сказано о «глубоком раскаянии, искреннем сожалении о преступности» [1075]. Именно эта печать раскаяния, думается, и ранила потом совесть революционера Обиорского.

Вернемся теперь к террористам. Почему же все-таки на процессах, где судились террористы, случаи малодушия и рас­каяния участились сравнительно с процессами пропаганди­стов 70-х годов? Может быть, из страха перед смертью? Ведь на 50 процессах пропагандистов 1871—1878 гг. не было ни од­ного смертного приговора, а здесь на 28 процессах — 29. Ho оказывается, из 29 смертников смалодушничали только во­семь [1076]. Раскаивались и просили помилования на процессах террористов преимущественно люди, осужденные не на висе­лицу, а на каторгу и ссылку. По-видимому, обусловили все это следующие причины.

Во-первых, романтика террора вовлекла в движение много совсем еще юных, энергичных, но нестойких людей. Эти люди и составили добрую половину раскаявшихся. Иным из них (Мирский, Тархов, Волянский, Ядевич, Савенко, Мурафа, Строгонов, Родин) было по 18—20 лет, причем в революцион­ные организации они, как правило, не входили.

B ряде случаев примыкали к движению даже уголовники, распропагандированные в тюрьмах политическими узниками.

В. С. Ефремов, знавший несколько таких людей (в частности, И. А. Рашко, А. С. Овчинникова, И. H. Гарманова), вспоми­нал, что «все они кончили очень скверно» [1077]. Действительно, Рашко сразу после суда подал (кстати, вместе с В. С. Ефремо­вым) прошение о помиловании, а Гарманов и Овчинников уже на каторге выдали «конспиратцвные тюремные мелочи» [1078]. Однако, те же Овчинников и Гарманов на судебных процессах, вдохновляясь примером революционеров, проявили героизм. Овчинников выступил с речью (стоившей ему смертного приго­вора), в которой он раскрыл политический и нравственный смысл привлечения к революционному делу падших, казалось бы, людей. «Перед вами, гг. судьи, — сказал он, — человек, который попал в политическую тюремную камеру прямо почти из уголовной. Это именно такое обстоятельство, которое, по мнению г. прокурора, лучше всего доказывает безнравствен­ность социалистической идеи и ее последователей, а по моему мнению, напротив, служит самым неопровержимым доказа­тельством святости и силы этой идеи!» [1079]

Признав, что он был испорчен («я был жертвой существую­щего строя, а не забудьте — таких жертв немало!»), Овчинни­ков рассказал далее о своих встречах в тюрьме с революцио­нером. «Частые беседы с ним открыли мне новый, неведомый доселе мир, открыли всю пошлость моей прежней жизни; под его влиянием я переродился и сделался самым ревностным приверженцем социализма. Прежде я пренебрегал нравствен­ностью, был эгоистичен, готов был принести все в жертву сво­ей личной выгоде; теперь я решил посвятить всю жизнь на служение правде и народному делу, отречься от всяких личных выгод, все личнос пожертвовать этому делу... Да, гг. судьи, я уже не тот Овчинников, каким был, когда мне было 15 лет; между моим прошлым и настоящим нет ничего общего... Под влиянием идеи социально-революционной партии я переродил­ся нравственно, обновился духовно. Разве это не доказывает святости и чистоты этой идеи?» [1080]

Многозначителен и пример Гарманова. За связь с револю­ционерами и вооруженное сопротивление при аресте 30 мая 1879 г. он был осужден Тобольским военным судом на смерт­ную казнь. Сорок дней после этого его держали в камере смертника, выпытывая у него имена революционеров. «...Аре­станты рассказывали нам, — вспоминал находившийся тогда в Тобольске В. Г. Короленко, — что чуть не каждый день к нему приезжает кто-нибудь из прокуратуры, пугает близкой казнью и убеждает назвать тех, кто его посылал и к кому он носил письма»291. Ho Гарманов никого не выдал. «Очевидно,— заключал по этому поводу Короленко, — было что-то в тог­дашнем движении, что даже у каторжников и убийц вызывало чувство самопожертвования, доходившего до подвига» [1081].

Кроме засоренности движения незрелыми элементами, от­рицательно сказался на поведении революционеров в царском плену идейный кризис 1878—1879 гг. Хотя силы движения, бе­зусловно, росли, кипевшие в нем тактические разногласия осложняли политическую ориентировку и порождали фракци­онные настроения у иных народников. Отдельные, даже опыт­ные революционеры поэтому чувствовали себя перед угрозой жестокой расправы с ними политически неустойчиво, ибо пред­ставляли не всю партию, а лишь какую-то одну ее фракцию, и должны были отмежевываться от другой фракции, как это де­лали например, Ольга Натансон, Адриан Михайлов, Василий Трощанский, Виктор Костюрин, объявлявшие себя «социали­стами, но не террористами».

Наконец, следует учитывать, что и каратели с годами раз­нообразили и совершенствовали методы воздействия на созна­ние и психологию своих пленников. Прогремевшие на всю Рос­сию в 80-е годы такие виртуозы развращения человеческих душ, как Г. П. Судейкин, А. Ф. Добржинский, М. М. Котлярев- ский, подвизались уже в 1878—1879 гг. Изощренными мастера­ми нравственной пытки зарекомендовали себя в конце 70-х го­дов также прокуроры В. С. Стрельников, В. М. Савинков, П. П. Прохоров. B частности, жертвами иезуитства Прохорова стали террористы Иван Дробязгин, Виктор Малинка, Лев Майдан- ский, согласившиеся подать просьбы о помиловании, тем са­мым бросившие тень на свою репутацию и все же казненные.

Как бы то ни было, случаи раскаяния, хотя и участившие­ся по сравнению с процессами пропагандистов, оставались и на процессах террористов конца 70-х годов лишь исключени­ем из правила. Как правило же, народники продолжали вести себя перед царским судом героически и тем самым давали сво­ей партии отличный материал для революционной агитации. Партия, со своей стороны, продуктивно использовала этот ма­териал и вообще старалась выразить каким-нибудь наиболее эффективным способом свое отношение к любому процессу.

Весьма характерным для этого отношения был мотив рево­люционной мести. Сами подсудимые иногда прямо указывали на него и в объяснение своих личных действий (Засулич, Со­ловьев), и как бы в угрозу карателям от именипартии.И. М. Ковальский, выслушав смертный приговор, заявил судьям: «Месть за меня еще впереди!»[1082]. Так же («Мои товарищи отомстят за меня!») ответил на объявление смертного пригово­ра С. H. Бобохов [1083]. Партия, в свою очередь, на страницах журнала «Земля и воля» призывала революционеров к «пра­вой мести» и за Ковальского [1084], и за Бобохова («ты не оста­нешься без отмщения, пока в нас есть хоть капля крови!») [1085].

Ho не месть была главной заботой осужденных и вдохнов­лявшей их партии. Тот же Ковальский после приговора ска­зал своему сопроцесснику В. С. Иличу-Свитычу: «... Важно лишь то, чтобы моя смерть была продуктивной для общего нашего дела; вот это важно» [1086]. Другими словами, революци­онеры заботились, в первую очередь, о разъяснении и призыв­ном воздействии героического примера жертв судебных про­цессов, ибо, как говорили еще древние латиняне, «ѵегЬа do­cent, exempla trahunt» [1087]. Именно этой заботой проникнуто предсмертное письмо Д. А. Лизогуба, который просил товари­щей, «ссли не будет печататься процесс («28-ми». — H. Т.) под­робно... добыть стенографический отчет каким-нибудь путем. B высшей степени было бы важно изобразить наше дело в надлежащем виде» [1088]. «Земля и воля» еще до процесса «28-ми», изобразив «в надлежащем виде» дело А. К. Соловье­ва, заключала: «Пусть же борьба на жизнь и на смерть с про­изволом... будет нашим ответом врагам» [1089]. Несколько позд­нее, печатая завещание В. А. Осинского, землевольцы покля­лись со страниц своего органа: «Над свежими могилами наших казненных товарищей мы даем клятву продолжать святое де­ло освобождения народа!»[1090].

Понятно поэтому, что все организации народников стара­лись до конца каким-то образом морально поддерживать под­судимых, широко распространять правду о судебных процессах и привлекать к ним как можно больше общественного внима­ния. B день оправдания Веры Засулич, 31 марта 1878 г., в Пе­тербурге состоялась многолюдная (1,5—2 тыс. человек) анти­правительственная демонстрация [1091], а 5 апреля больше 300 студентов отслужили панихиду по убитом на демонстрации Г. П. Сидорацком[1092], причем выступивший с речью землево- лец H. H. Лопатин призвал «молящихся»: «Последуем же при­меру Засулич и будем сами расправляться с притеснителями нашими...» [1093]. Политический смысл выстрела Засулич и суда над нею землевольцы разъясняли в прокламациях [1094].

Ha процессе Ковальского несколько революционеров про­никли в зал суда, и двое из них (П. С. Ивановская и Г. Ф. Чер­нявская) вручили подсудимым букет цветов (обе за это были арестованы) [1095]. Тем временем у здания суда собралась гро­мадная (не менее 3 тыс. человек) толпа, в которой были поч­ти поголовно участники всех одесских революционных круж- ков и приезжие революционеры. O числе и вооружении этих последних говорила тогда вся Одесса; кто-то «видел» даже, как «один приезжий тащил пушку на своих плечах» йз5. После оглашения смертного приговора Ковальскому вся эта масса людей устроила самую крупную за 70-е годы по числу участ­ников демонстрацию протеста, которая закончилась вооружен­ным столкновением с войсками.

Использовали народники в агитационных целях и другие процессы 1878—1879 гг. Жертвам процессов посвящались прокламации, вроде той, которая была обращена к В. Д. Ду­бровину («He ты первый, не ты и последний стал жертвою врагов наших, но никто из нас не боится смерти, и рано или поздно мы добьемся нашей цели!») [1096]. Подробные (и притом «в надлежащем виде») обзоры одних процессов, краткая ин­формация о других, предсмертные письма и биографии каз­ненных систематически печатались в нелегальных изданиях.

Заметим здесь, что поскольку легальная печать из-за цензурных препон менее подробно и более тенденциозно ос­вещала процессы террористов, чем дела пропагандистов 1871—1877 гг., очень кстати оказалось возникновение внутри- русеком подполыюй ирсссы. C марта 1878 г. стала выходить газета «Начало» (первый нелегальный периодический орган впутрп России), а с 25 октября т. г.— журнал «Земля и воля» и (в качестве приложения к журналу) Листок «Земли и во­ли». Эти издания не только печатали правду о политических процессах и разъясняли их смысл, но и обобщали уроки про­цессов и увековечивали память их жертв. Так, в передовой статье № 2—3 Листка «Земли и воли» от 22 марта 1879 г. прославлялись достоинства и роль героев «красного терро­ра»: «Эти люди были последовательны до конца. Гордыебор- цы за свободу всех, они немогли позволитьникомуналожить руку и на свою свободу. Свобода была им дороже жизни, и толь­ко с жизнью они хотели отдать ее... Это были действительно сво­бодные люди среди миллионов рабов, для которых даже непо­нятно всс чудиое величие этих личностей... Это первые застрслыцики революции, осужденные на гибель, но необхо­димые для дела. Будущее — время массовых движений. Когда страсти улягутся ...когда дела предстанут в надлежащем све­те,— перед этими людьми будут преклоняться, их будут счи­тать за святых»[1097].

Итак, в 1878—1879 гг., по мере того как народники все ре­шительнее отвечали на «белый террор» правительства «крас­ным террором», царизм упорно пытался подавить револю­ционное движение только силой: наращивал репрессии, пере­ключал всю карательную политику с нормального на чрез­вычайный лад и приспосабливал судопроизводство по делам о государственных преступлениях к потребностям «белого террора». C августа 1878 до апреля 1879 г. он фактически военизировал судебную расправу с революционерами, подчи­нив все политические дела военным судам и существенно ограничив их гласность. Военные суды вели политические де­ла крайне пристрастно и жестоко, преступали (при потворстве административных «верхов») даже исключительные законы, щедро прибегали к лжесвидетельствам, провокациям, мораль­ным (а возможно, и физическим) пыткам. Шестнадцать смерных казней за один 1879 год по приговорам царских су­дов представили собой крайнее выражение «белого террора».

Судившиеся на процессах 1878—1880 гг. террористы — предшественники «Народной воли» — в большинстве своем избирали тактику бойкота суда. При грубом нарушении закон­ности судопроизводства такая тактика была целесообразной. Ee рекомендовали народникам журналы «Вперед!» и «Работ­ник» и устав «Земли и воли» еще до того, как царизм воени­зировал судопроизводство по делам о государственных пре­ступлениях. B военных же судах, где судопроизводство неред­ко превращалось в пустую фикцию, бойкот почти всегда ока­зывался единственно реальным для подсудимых средством борьбы и протеста.

Впрочем, не только жесткость военного судопроизводства, но и фракционный разлад в народнической партии стесняли активность подсудимых. C одной стороны, они мало разобла­чали политику и юстицию царизма, а с другой стороны, мало и агитировали в прямом смысле этого слова за революцию, не выступали с программными речами, отрицали свою принад­лежность к революционной партии. K тому же, вследствие засоренности движения незрелыми элементами, увлеченными внешней романтикой «красного террора», теперь чаще, чем на процессах пропагандистов, случались у подсудимых грехи малодушия и раскаяния.

Таким образом, сравнительно с большими процессами пропагандистов 1877—1878 гг. («50-ти» и «193-х»), где рево­люционеры активно использовали свои процессуальные права (особенно право защитительной речи) и держались наступа­тельной тактики, превращая скамью подсудимых в трибуну для политических разоблачений и агитации, на процессах террористов подсудимые вели себя в общем более однообраз­но и пассивно. Однако в тех случаях, когда представлялась возможность, террористы тоже использовали на суде разно­образные средства отпора: мотивированный протест против судебного беззакония (Д. А. Лизогуб), юридическую полеми­ку с обвинением (С. Я. Виттенберг), агитационную речь (А. С. Овчинников), демонстративную здравицу в честь ре­волюционного движения (В. А. Осинский). Bce это, а в осо­бенности тот героизм, которым террористы, осужденные на смертную казнь, поражали современников с эшафота,— все это делало процессы террористов не менее, а, пожалуй, еще более сильными возбудителями революционных настроений, чем те процессы, на которых судились пропагандисты.

Пример таких героев «красного террора», как Лизогуб и Осииский, Дубровин и Виттенберг, все их поведение перед тюремщиками, судьями и палачами и посмертно опублико- паішые письма-завещания вдохновляли передовых людей па революционную борьбу. При этом судебные процессы тер­рористов с их палачеством и героикой тогда, в отсутствие ус­ловий для восстания масс, как бы освящали именно террори­стический путь борьбы против царизма, поскольку они на­глядно показывали ту каннибальскую жестокость, с которой царизм истреблял лучших людей нации, и тем самым толка­ли революционеров к наиболее радикальным средствам отпо­ра и возмездия.