§ 2. Принципы поведения революционеров на политических процессах 70-х годов

Важным фронтом борьбы революционеров 70-х годов про­тив царизма всегда были политические процессы. Царизм считал их орудием расправы и надлежаще обеспечивал такое назначение процессов законодательными актами.

До 70-х годов согласованных принципов поведения перед царским судом русские революционные организации не име­ли. Члены их после ареста выступали тогда не от имени своих организаций, а каждый сам по себе — в меру стойкости лич­ных убеждений и силы характера.

За время с 1825 до 1871 г. царизм устроил против русских революционеров три больших судебных процесса (декабрис­тов, петрашевцев и ишутинцев). Материалы их свидетельству­ют, что тогда подсудимые, даже из числа самых выдающихся революционеров, часто пасовали перед царскими судьями. Вожди декабризма — П. И. Пестель и К. Ф. Рылеев, Никита Муравьев и Сергей Муравьев-Апостол, А. П. Юшневский и E. П. Оболенский, А. А. Бестужев и С. Г. Волконский, М. П. Бестужев-Рюмин и П. Г. Каховский (не говоря уже о С. П. Трубецком)—в показаниях, письмах к царю и на*очных ставках раскаивались и оговаривали друг друга с такой от­кровенностью71, которая больше подходит под определение

70 B и л e н с к и й Б. В. Судебная контрреформа в России. — «Учен, труды Сарат. юрид. ин-та», 1965, вып. 2, с. 288.

71 См.: Восстание декабристов. Материалы. Тт. I (дела C П. Трубец­кого, К. Ф. Рылеева, E. П. Оболенского. А. А. Бестужева, П. Г. Каховско­го, Никиты Муравьева), т. 4 (П. И. Пестеля, С. И. Муравьева-Апостола), 9 (М. П. Бестужева-Рюмина), 10 (А. П. Юшневского, С. Г. Волконского) и Др.

М. H. Покровского («моральная катастрофа») [494], чем М. В. Нечкиной («верноподданническая» поза» для сокрытия сле­дов революционной деятельности от карателей)[495].

Ha процессе петрашевцев выражал «верноподданническую покорность» (правда, после долгого упорства) сам М. В. Бута- шевич-Петрашевский, каялись и другие видные петрашев- цы: А. В. Ханыков, H. А. Момбелли, Ф. H. Львов, H. П. Гри­горьев, Д. Д. Ахшарумов; откровенные показания дал H. А. Спешнев[497]. «Мы все были отважны и смелы только в области мысли, — писал о поколении 30—40-х годов Герцен. — B прак­тических сферах, в столкновениях с властью являлась большей частью несостоятельность, шаткость, уступчивость. Хомякову было за сорок лет, когда ѳму Закревский велел обриться, и он обрился. Бывши под следствием в 1834 году, я скрывал свои мнения, імои товарищи тоже. He знаю, что скажут другие бывшие по крепостям и призываемые в III отделение, но мне кажется, что после декабристов до петрашевцев все линяли»[498].

Выделив на этом фоне стойкость революционеров 60-х го­дов В. В. Трувеллера, П. М. Сливицкого, М. Д. Муравского, которые подтвердили свои революционные убеждения перед царским судом, а также М. JI. Михайлова, В. А. Обручева и H. Г. Чернышевского («ушли на каторгу с святою нераскаян­ностью»), Герцен заключал: «Я ни 1B тридцатых, ни в сороко­вых годах не помню ничего подобного»71.

Справедливость, однако, заставляет признать, что и рево­люционеры 60- годов часто «линяли». Ha процессе ищутинцев из 19 подсудимых, выступивших с последним словом, 13 зая­вили о раскаянии и просили милосердия[499]. Очевидно, ишутин- цы падали духом перед царскими судьями отчасти по той же причине, что и декабристы, а также петрашевцы: за ними не было революционного класса, который мог бы служить им опо­рой.

Почти то же самое следует сказать и о подсудимых по де­лу «32-х» (1862—1865 гг.) — самому крупному за 60-е годы в количественном отношении. Многие из них откровенничали пе­ред судом, раскаивались и выдавали все, что знали[500]. Впро­чем, по этому делу больше судилось случайных лиц, чем ре­волюционеров. Таікой знаток политических дел шестидесятни­ков, как Б. П. Козьмин, утверждал, что вообще «в эпоху 60-х годов... обычно большинство арестованных по политическим делам спешило рассказать своим следователям все, что им бы­ло известно по делу, а иногда и больше этого»[501].

Возможно, в какой-то степени, поскольку тогда революцио­неры официально не согласовывали праівил поведения после ареста, что кто-то из декабристов, петрашевцев, ишутинцев или «32-х» каялся из тактических соображений, а именно из расчета получить, хотя бы ценой самоунижения, свободу и продолжить борьбу. Классический пример такого раскаяния — «Исповедь» М. А. Бакунина, обращенная к Николаю I из Алексеевского равелина в июле 1851 г., и его же прошение о помиловании на иімя Александра II из ИІлиосельбургской кре­пости в феврале 1857 г. Баікунин каялся, но никого не выда­вал [502]. Это и была «верноподданническая поза». Раскаяние же, сопряженное с выдачей (как в следственных показаниях боль­шинства декабристов), выглядело не показным, а искренним*

Революционные круш (как, впрочем, и івсе русское общест­во) своевременно узнавали о фактах малодушия (или «по­каянных срывах») борцов, плененных царизмом, ибо власти по обыкновению печатно оповещали об этом страну.

Первые попытки такого рода относятся ік 60-м годам. Пока­зателен «Ответ «Великорусеу»» (1861 г.) H. А. Серно-Соловье- вича. Он наставлял революционеров быть стойкими и верны­ми своему делу везде — при составлении «тайных союзов», в заточении, ссылке и на эшафоте[503]. Ишутинцы пытались уже согласовать какие-то правила поведения. Судя по заявленик> следственной комиссии, между ниміи на одной из сходок «бы­ло положено в случае ареста не делать сознания и при этом условлено, как и что говорить; некоторые же из главных и бли­жайших сообщников преступления (имеется в виду покушение Каракозова. — H. Т.) согласились между собою запастись ядом стрихнином для отравления себя, если бы от них при до­просах стали вымогать признание»[504]. Однако дальше этой про­стой договоренности дело не пошло; согласовать обязательные для всей организации принципы и закрепить их каким-либо> уставным документом ишутинцы не успели. B 1868 г. орган Русской секции I Интернационала «Народное дело» все еще мечтал о такой революционной организации, в которой «будет пресечена возможность не только историй, подобных историц Андрущенко, Ветошникова, Кельсиева и многих других, где болтливость перед следственной комиссией и совершенно невы­нужденное выдавание лиц доходило до позорного цинизма, — но и вообще самая возможность выдачи даже двух лиц, хотя бы под пыткою»[505].

Только в 70-е годы, когда, с одной стороны, росла и разно­образилась революционная практика, требуя все более гибко­го руководства, которое охватывало бы все ее возможные фор­мы, а с другой стороны, участились политические процессы с новыми, невиданными ранее, чертами гласности, публичности, состязательности, революционные организации настойчиво стали вырабатывать обязательные принципы поведения после ареста. Необходимость в этом стала особенно острой в резуль­тате разгрома «хождения в народ» летом 1874 г., когда по всей России разом были арестованы 4 тыс.

Больше всех старались согласовать тактику револадионе- ров на предстоящем суде нелегальный орган движения жур­нал «Вперед!» и лично редактор журнала П. JI. Лавров. B спе­циальной статье «Готовящийся процесс» (июнь 1875 г.) Лав­ров предупреждал революционеров об особом пристрастии устроителей процесса:«Случайныеувлечения неустановивших. ся молодых натур они выставят как господствующие принципы партии борцов за будущее русского народа. И все сплетни пустоголового общества, все признания измученных физиче­скими и нравственными истязаниями жѳртв, все худшие слу­чайности разнообразной борьбы тысяч людей соберут они, чтобы забрызгать грязью лучших и самых энергических пред­ставителей движения, чтобы подавить их клеветою, ложным ис­толкованием их побуждений и их деятельно,сти%»[506]. B той же и других статьях («Процѳос», «Новый разгул сыщиков», «Го­сударство в опасности») Лавров вновь и вновь напоминал ре­волюционерам, что законность царского судопроизводства (хо­тя и реформированного в 1864 г.) фиктивна: «Вам можно на­деяться только на самих себя. Закон не защитит вас. Судьи- палачи не пощадят вас». Редактор «Вперед!» требовал, чтобы подсудимые и перед таким судом держались мужественно: «Вы можете, вы должны завоевать себе уважение как лично­сти. Вы не можете, вы не должны дозволить бросать грязь на ваше знамя, на ваше убеждение»[507].

Однако использовать в интересах революции какие-либ» процессуальные достоинства реформированного суда Лавровз в 1874 г. не считал возможным и поэтому старался= вдохно^ вить единомышленников перед судебной раонравой с ними не* столько на борьбу, сколько на мученичество. «Помните, — об­ращался он к ним, — что раз вы в руках суда, вероятность ва­шей дальнейшей активной деятельности очень невелика... Ho» вы можете действовать сильно, хотя и пассивно, при посредст­ве страданий, которые вы вписыіваете в мартиролог русского социализма.

Подобным же образом наставлял деятелей «хождения в на­род» другой заграничный орган революционного народничест­ва — газета «Работник» —в статье «Как отзовется в народе: последний суд!» по поводу процесса В. М. Дьякова (№ 9 за. 1875 г.): «..люка суд стоит так, что сытые судят голодного* грабители — ограбленного, враги народа — его друзей, от су­да нечего ждать ни правды, ни милости... Конец все равно один, так лучше уж не унижаться, не вывертываться, как буд­то и в самом деле думаешь, что судьям есть дело до правды,, лучше же прямо плюнуть в глаза этим судьям и молчать» [509].

Вместе с тем «Работник» советовал подсудимым при недо­статке улик использовать предоставленную им судебными уставами 1864 г. возможность защиты и «вывертываться» в ме- Py этой возможности: «Пока судьи не признали еще в тебе кровного врага своего, пока еще можно тебе отвести им гла­за, не запутав никого, до тех пор вывертывайся; может быть, и удаістся уйти из их лап»[510].

Такая тактика диктовалась логикой любого судопроизвод­ства как наиболее целесообразная. Ей, в частности, следовал на своем процессе 1863—1864 гг. H. Г. Чернышевский, когда, он, с одной стороны, упорно отпирался от инкриминированных ему преступлений, подчеркивая: «Сколько бы меня ни держа­ли, я поседею, умру, но прежнего своего показания не изме­ню», а с другой стороны, вскрывал юридическую несостояг тельность каждого из взведенных на него обвинений, доказы­вая по тем же данным, которыми располагало следствие, что с Герценом его разделяют «политические несогласия» и «лич­ная неприязнь», что он, Чернышевский, «не социалист» и т. д.[511]

Ho год от году опыт политических процессов ломал при­вычные представления о возможностях подсудимых. Процес­сы 1877—1878 гг. (особенно «50-ти» и «193-х») показали, как читатель увидит далее, что подсудимые способны не только пассивно страдать, но и активно бороться на суде, причем не вывертываться из лап судей, а судить их самих. Так именно строились знаменитые речи Петра Алексеева и Софьи Барди­ной на процессе «50-ти», Ипполита Мышкина на процессе «193-х». Дело «193-х» подсказало революционерам, что фор­мы активной борьбы на суде могут быть разные — не только программная речь, но, к примеру, и организованный бойкот суда. Очевидной стала и возможность использовать в интере­сах подсудимых некоторые процессуальные гарантии (право делать суду заявления, относящиеся к порядку судебного раз­бирательства, — о нарушениях гласности, состязательности и т. д., вмешиваться в допрос свидетелей, консультироваться с адвокатами, самим выступать с защитительными речами в случаях отказа от адвокатов, произносить последнее слово). C другой стороны, на каждом процессе обнаруживалось, как предвзято, а то и мошеннически сфабрикованы из показаний обвиняемых материалы жандармского дознания и предвари­тельного следствия.

Поэтому землевольцы весной 1878 г. при пересмотре вре­менного (январского 1877 г.) устава своей организации вклю­чили в окончательный текст устава следующий пункт: «Член юснов[ного] круж[ка], попавший в руки правительства с явны­ми уликами, должен на предварительном следствии и дозна­нии отказаться от дачи показаний, а на суде руководиться интересами дела, а не личными»[512]. Тот факт, что устав рево­люционной организации впервые в России особо предписывал принципы поведения на дознании, следствии и суде, показате­лен для конца 70-х годов. Тогда политические процессы уже стали важным фронтом борьбы между революционерами и правительством, причем революционеры успели убедиться B том, что на дознании и следствии любое их заявление может быть подделано в пользу обвинения, тогда как на суде при на­личии (пусть весьма относительном) публичности, гласности* состязательности сторон подсудимые отчасти уравниваются в процессуальных правах с обвинителями и получают различные возможности как для изложения, так и для защиты своих взглядов. Естественно, что «Земля и воля» обязала своих чле­нов на дознании и следствии вообще не давать никаких пока­заний, зато предоставила им свободу действий на суде, пред­писав только «руководиться интересами дела, а не личными».

Интересно, что такого же правила еще с 30-х годов дер­жались французские революционеры, и Ф, Энгельс, зная о нем, ставил его в пример немецким социал-демократам. Вот что писал он А, Бебелю 13—14 сентября 1886 г.: «Одному вы можете поучиться у французов. Уже 50 лет там у всех рево­люционеров существует правило: обвиняемый отказывается давать следователю какие бы то ни было показания, Следо­ватель имеет право спрашивать, а обвиняемый имеет право не отвечать, не возводить обвинений на самого себя и на сво­их товарищей. Раз и навсегда принято, что всякий отход от этого правила рассматривается как полуизмена, и оно дает огромную выгоду во всех процессах. Зато потом, во время публичного разбирательства дела, руки развязаны. Ведь на предварительном следствии протоколы составляются так, что показания фальсифицируют, а затем всяческими приемами подсовывают обвиняемым для подписи. Подумайте-ка об этом»[513],

Мы видели, что русские революционеры подумали об этом уже в 70-е годы и приняли к руководству правило, которое так ценил Ф. Энгельс. Посмотрим теперь, насколько они сле­довали этому правилу и вообще как вели себя перед царским судом на политических процессах 70-х годов.