Предисловие

Положение нерусских народов в составе России — одна из наиболее акту­альных проблем в современной исторической науке. Ставшая до известной степе­ни конъюнктурной, эта тема не потеряла и, видимо, еще долго не потеряет науч­ной значимости, что обусловлено не только поиском истоков и путей разрешения сегодняшних национально-государственных и этнополитических проблем, но и, прежде всего, тем, что только при условии серьезного исследования данной про­блематики возможен полноценный и всесторонний анализ процесса историческо­го развития российской государственности.

Сложилось так, что среди наиболее крупных исследований, посвященных правовому, административному и социально-экономическому устройству корен­ных сибирских народов в дореволюционной России, преобладают работы, выпол­ненные на материалах Восточной и Средней Сибири. Вместе с тем именно Запад­ная Сибирь, а точнее, ее северо-западная часть (границы которой соотносятся с территорией Тюменской области) стала плацдармом русского продвижения в глубь Азиатской России. Этот регион долгое время являлся своеобразным «по­лигоном», на котором отрабатывались модели административного управления и экономического освоения, формы взаимодействия с местным населением, полу­чавшие затем распространение на других территориях к востоку от Урала. Изуче­ние именно этого региона позволяет проследить генезис большинства крупных социально-исторических процессов, протекавших в Сибири с начала ее русской колонизации.

Разделяя идею основателей серии «История Сибири. Первоисточники» о не­обходимости выработки широких региональных программ по «выявлению и объ­ективной публикации документальных и повествовательных источников»1, мы неоднократно высказывали мысль о целесообразности разработки специальной программы по подготовке к научному изданию и переизданию документальных комплексов, имеющих первостепенное значение для фундаментального исследо­вания ключевых проблем истории Урало-Сибирского и Западносибирского ре­гионов2 K числу таковых комплексов следует отнести совокупность законода­тельный актов и делопроизводственных материалов, раскрывающих основные на­правления административной, социально-экономической и сословной политики государства в регионе, практику управления краем в целом и проживающим здесь аборигенным населением в частности.

B условиях необычайно возросшей интенсивности исторического изучения Западносибирского Севера, сложности и неоднозначности происходящих здесь процессов этнического и национально-государственного самоопределения назре­ла необходимость издания систематизированного комплекса документальных ма­териалов по истории правового положения и административного устройства про­живающих на данной территории народов. Решая эту задачу, настоящий сборник, не претендуя на исчерпывающую полноту, призван дополнить близкие по темати­ке публикации последних лет и определить ориентиры для дальнейшей работы в указанном направлении.

Следует пояснить, что в данном издании сделан акцент на материалах, непо­средственно относящихся к обско-угорскому (ханты, манси) и самодийскому (ненцы) населению региона. Эти народы, связанные в течение длительного вре­мени общностью исторических судеб, находившиеся в постоянных контактах друг с другом, имевшие немало сходных черт в генезисе хозяйственных и этно­культурных традиций, на протяжении трех столетий со времени присоединения к Русскому государству были объектом единой административной и экономической политики и населяли смежные административные территории в границах истори­чески сложившегося региона. B отношении сибирских татар и бухарцев прово­дился особый политико-административный и экономический курс, и по своему положению они в той или иной степени отличались от аборигенов Обь- ИртыШского Севера. Отобранные соответствующим образом документы приме­нительно к сибирско-татарскому населению лишь фрагментарно раскрывают за­явленную тему. Таким образом, сохраняет свою актуальность перспектива подго­товки аналогичного сборника, посвященного сибирским татарам.

Вместе с тем необходимо отметить, что, привлекая материалы, относящиеся преимущественно к оговоренной части коренного населения Западной Сибири, составитель не мог не включить в сборник важнейшие нормативно-юридические акты, определявшие основы правительственной политики в отношении всех групп сибирских аборигенов, что выводит значение настоящей публикации за узкие эт- нотерриториальные рамки.

* * *

Представляется целесообразным, наряду с общей характеристикой публи­куемых источников, дать краткий обзор литературы, посвященной различным ас­пектам взаимоотношений сибирских народов и Русского государства. He претен­дуя на всеобъемлющий историографический анализ, остановимся лишь на харак­теристике ключевых в контексте заданной проблематики работ, оценке методо­логических подходов, на которых они базируются, определении основных на­правлений и перспектив исследований. Оценка источниковой ситуации опирается на уже имеющиеся разработки в этой области с учетом самых последних доку­ментальных публикаций по теме.

Долгое время вопросы правового статуса и административного устройства народов Сибири не являлись предметом специального изучения в отечественной исторической и историко-правоведческой литературе. Тем не менее отдельные аспекты правительственной политики и управленческой практики в отношении аборигенного населения региона начинают привлекать внимание исследователей с момента становления исторического сибиреведения.

Одним из первых к вопросу о взаимоотношениях государства-метрополии с населением вновь присоединенных зауральских территорий обратился Г Ф. Мил­лер. Ha основе собранных им документальных материалов конца XVI — начала XVIII в. «патриарх» сибирской историографии дал характеристику методам управления и формам эксплуатации «ясашных иноземцев», исходя из концепции их насильственного, военного подчинения Русской державе3

Исследователями XIX столетия был четко поставлен вопрос о связи методов управления коренными народами края с общим направлением правительственной политики в Сибири, о связи управления и фискальных интересов государства, ох­ранительный курс которого в отношении ясачного населения объяснялся стрем-

~ 4

лением к его монопольной эксплуатации

Особое внимание привлекла реформа 1822 г. Здесь выделяется капитальный труд В. И. Вагина, в котором впервые достаточно глубоко был проанализирован «Устав об управлении инородцев», выявлены противоречивость и некоторые сла­бые стороны этого законодательного акта.

H. М. Ядринцев, один из крупнейших представителей раннего сибирского областничества, первым, по замечанию JI. М. Дамешека5, попытался вскрыть сущность «инородческого вопроса» в его историческом развитии. Этот вопрос «пережил несколько фазисов и наложил тяжелую печать на существование ино­родцев», считает H. М. Ядринцев. Последовательность смены «фазисов» опреде­лялась развернувшейся после проникновения русских на восток «борьбой за су­ществование и преобладание в стране» и соотношением сил колонизаторов и ко­лонизуемых. От «ослабления инородческого элемента» и «усмирения инородцев» на первом этапе колонизации Сибири через решение вопроса «о подчинении и опеке» до постановки задачи вовлечения коренных жителей «в число равноправ­ных подданных» — такова эволюция политической линии правительства в отно­шении сибирских аборигенов. Рассматривая современную ему ситуацию,

H. М. Ядринцев констатирует, что «инородческий вопрос», пути решения которо­го он видел в создании условий для экономического и культурного развития або­ригенов, обеспечении их гражданского полноправия, никак не решается, и прихо­дит к выводу о «вымирании», «уменьшении», а также «постоянном обеднении» сибирских племен6 Оценивая нововведения М. М. Сперанского, H. М. Ядринцев подчеркивает, что сибирские законы 1822 года «никогда не действовали в полной мере». Это замечание он относит и к «Уставу об инородцах». Признавая, что Ус­тав был «замечательно доброжелательным по духу», исследователь считает, что он «не мог осуществиться и повел... только к недоразумениям»7

Другой представитель областничества — историк и публицист С. С. Шаіпков впервые попытался проанализировать правовые акты первой половины XIX в., касающиеся ясачного сбора, и результаты второй ясачной комиссии. По его мне­нию, поддержанному H. М. Ядринцевым, податное обложение было несоразмерно с благосостоянием «инородцев», что вело к постоянному накоплению недоимок по ясаку8

B XIX в. источниковая база исследований значительно расширилась благода­ря публикациям документальных материалов в «Собрании государственных гра­мот и договоров...», «Дополнениях к актам историческим...», «Русской историче­ской библиотеке»-, «Памятниках Сибирской истории XVIII века».

XIX столетие отмечено серьезными достижениями в области кодификации российского законодательства. Центральное место в ряду официальных публика­ций нормативно-юридических актов царской России занимают три «Полных соб­рания законов Российской Империи» (далее ПСЗ), без использования материалов которых невозможно представить себе полноценное изучение любого аспекта правительственной политики второй половины XVII — начала XX в. Наряду с обширными сводами законов во второй половине XIX — начале XX в., для прак­тических нужд местной бюрократии, издаются тематические подборки законода­тельных актов правительства. Примером такой деятельности является вышедший в 1903 г. «Сборник законов об устройстве крестьян и инородцев Сибири и Степ­ного края». Это издание включило узаконения из «Положений о сельском состоя­нии», «Учреждения Сибирского», других частей Свода Законов, Продолжения к нему 1902 г., нормативные акты, не вошедшие в это Продолжение, и т. д. Этот сборник интересен также тем, что его составитель Г Г Савич предложил свою периодизацию истории организации управления Сибирью в соответствии с разви­тием российского законодательства. Он считал, что введению русского граждан­ского управления в крае способствовал указ Петра I от 18 января 1708 г., которым учреждалось губернское управление в Сибири; начало следующего периода свя­зывалось с выработкой положений, учитывавших местные особенности,— «Уч­реждения для управления сибирских губерний» и «Устава об управлении инород­цев» 1822 г.; период «устройства местного управления и быта населения Сибири на общих основаниях с внутренними губерниями России» был ознаменован уп­разднением Западно-Сибирского генерал-губернаторства в 1882 г., введением общественного крестьянского управления по правилам «Положений» 19 февраля 1861 г.

Следует подчеркнуть, что в XlX — начале XX в., несмотря на устойчивый интерес к проблемам истории государства, вопросы административного и право­вого устройства коренных народов Сибири, да и самой Сибири, не получили серьезной разработки в историко-правоведческой литературе. B подтверждение этого можно привести высказывание А. В. Ремнева о том, что в дореволюционном государствоведении проблемы государственно-правового устройства окраин им­перии не нашли должного освещения11 Исключением, пожалуй, является работа С. М. Прутченко12, появившаяся в самом конце XIX в. Ho, по оценке Jl. М. Даме- шека, она сохраняет лишь значение полезного пособия, тогда как в теоретическом отношении дает мало нового13

Из весьма значительного числа посвященных народам Северо-Западной Си­бири научно-описательных работ, увидевших свет на рубеже XIX-XX вв., выде­лим трехтомный труд А. А. Дунина-Горкавича14 B нем дается подробная харак­теристика социально-экономического, административного и правового положения «инородческого» населения севера Тобольской губернии. Исследователь попы­тался соотнести традиционную социальную организацию с системой администра­тивного устройства «инородцев», достаточно подробно описал практику управле­ния и судопроизводства у различных групп коренного населения, дал характери­стику образованным в середине XIX в. инородным управам. Оценивая законо­дательство об «инородцах», А. А. Дунин-Горкавич считал, что оно «никогда не отвечало требованиям жизни северного населения». Поясняя свою точку зрения, он отмечал, что «функционирующее “Положение об инородцах”, если судить да­же по целой серии технических выражений, совершенно неизвестных на севере, писалось, по-видимому, для степных народностей»15 Вместе с тем он не выска­зался за ликвидацию сложившихся особенностей в системе управления народами края, признав «введение общего для русских и аборигенов административного управления» нежелательным16, дав, таким образом, одним из первых оценку ад­министративной реформе, проводившейся в 1910-1911 гг. у части автохтонного населения Тобольской губернии.

B советской историографии начало изучению различных аспектов взаимо­отношения государства и коренных народов Сибири было положено в работах С. В. Бахрушина17 Бесспорным их достоинством является широкое обращение автора к почти не использовавшимся до него архивным материалам по сибирской истории XVI-XVII вв.

Следует отметить, что С. В. Бахрушин долгое время рассматривал включение сибирских народов в состав России как процесс завоевания, имевший для них главным образом негативные последствия — усиление эксплуатации, бесправное положение, обрекавшие на обнищание и постепенное вымирание. Это сближало его позицию с точкой зрения областников. Оценивая результаты фискально­административной политики, проводившейся в отношении аборигенов на протя­жении XVII столетия, С. В. Бахрушин считает, что государство насильственно понизило уровень их социально-экономического развития и в дальнейшем стре­милось законсервировать его на стадии «звероловческого быта» в целях обеспе­чения поступлений ясака пушниной. Стремлением к поддержанию платежеспо­собности «ясашных» С. В. Бахрушин объясняет и консервативно-охранительную направленность политики царизма по отношению к народам Сибири в XVIII- XIX вв. B связи с этим показательна оценка, которую он дает «Уставу об управ­лении инородцев». По его словам, одной из главных задач этого документа, наря­ду с «юридическим оформлением бытовых норм туземцев», было сохранение их самобытного строя18 Эта точка зрения в целом была поддержана и развита А. И. Мурзиной19 и воспринята исследователями 60-70-х гг.20

Многими сибиреведами, прежде всего этнографами, был поддержан и тезис С. В. Бахрушина о том, что «ясачные» волости и роды не были случайными обра­зованиями, а восходили к традиционной социальной структуре аборигенных эт­носов. Споры возникли по поводу конкретного этносоциального содержания этих административных единиц. Ha сегодняшний день в исследованиях историко­этнографического характера достаточно подробно рассмотрен вопрос о соотно­шении системы административного деления с традиционной социальной структу­рой автохтонного населения Северо-Западной Сибири XVII-XIX вв., выяснен со­став родов и волостей. Для реконструкции широко привлекались, наряду с этно­графическими, такие важные комплексы исторических источников, как ясачные книги, метрические записи и ревизские сказки21

C утверждением в 1950-х гг. положения об исторической закономерности включения Сибири в состав Российского государства исследователи отказывают­ся от сугубо критической оценки последствий этого процесса для коренных наро­дов края. Тем не менее в советской историографии при изучении правительствен­ной политики в отношении коренного нерусского населения ключевое методоло­гическое значение сохранял утвердившийся в 20-30-х гг. классовый принцип: она анализировалась с точки зрения того, как в ней реализовывались интересы гос­подствующего социального слоя, развивались тезисы о двойной эксплуатации ясачных народов, об их угнетенном, бесправном положении. Нередко изучение вопросов управления сводилось к написанию, если можно так выразиться, «исто­рии злоупотреблений и притеснений» со стороны местных русских властей и «аборигенной администрации».

B 60-70-х гг. особое внимание исследователей было обращено на состояние управления коренными народами региона в XVIII — первой половине XIX в., на ход и результаты первой и второй ясачных переписей22 Следует отметить хоро­шую фундированность опубликованных в эти годы работ: было введено много новых материалов из фондов центральных и местных архивов. По сложившейся традиции административная политика и практика государства рассматриваются в тесной связи с его фискальными интересами в Сибири. «Поскольку высшей це­лью управления было выколачивание ясака,— подчеркивает В. В. Рабцевич,— все изменения системы управления не выходили за рамки ясачных реформ»23

B 80-х гг. выходят две монографии JI. М. Дамешека24, посвященные основ­ным направлениям экономической и внутренней политики самодержавия в отно­шении народов Сибири XIX — начала XX в. B работах этого исследователя впер­вые, правда в основном на примере и материалах Восточной Сибири, подробно проанализированы подготовка и реализация комплекса реформ, направленных на пересмотр положений 1822 г., на ликвидацию особенностей экономического, ад­министративного и правового статуса «инородцев».

Наконец, в диссертации В. Г. Марченко25 вопрос об управлении народами Сибирского Севера XVII — начала XX в. впервые начинает рассматриваться как самостоятельная проблема. Определяющее влияние на концептуальные основы работы В. Г Марченко оказала опубликованная в 1978 г. монография М. М. Фе­дорова26, выполненная на восточносибирском материале. Ha сегодняшний день это единственное монографическое исследование (переиздано в виде учебного пособия в 1991 г.27), специально посвященное вопросу правового положения си­бирских аборигенов в дореволюционной России. Именно с трудами этих двѵх ав­торов, а также вышедшими позднее монографиями В. А. Зибарева и А. Ю. Коне­ва28 связана разработка концепции трех периодов в истории управления и право­вого положения народов Сибири, формулировка и обоснование тезиса об особой системе косвенного управления. B рамках этой концепции все чаще в последнее время трактуется эволюция административных институтов, суда и обычного пра­ва аборигенов, а также в целом политика государства в отношении этой части си­бирского населения.

Опираясь на основные положения работ М. М. Федорова и итоги собствен­ных исследовании, выполненных на материале Северо-Западной Сибири, позволю себе предложить в качестве предварительной следующую схему исторической эволюции правового статуса и административного положения народов данного региона:

Ha первом этапе (конец XVI — начало XVIII в.) было узаконено присое­динение территории края и проживавших на ней народов, юридически закреплено их подданство, по форме неразрывно увязанное с ясачной податью, обусловлен­ное ею. Ясак же являлся осью всего спектра взаимоотношений ясачного общества с царской властью. Эти взаимоотношения обеспечивались нередко чрезвычайны­ми военно-политическими средствами, что отражало данническую зависимость сибирских «иноземцев» от метрополии. Вместе с тем это был период первона­чальной адаптации государства и традиционных социумов как стадиально различ­ных систем. Русские использовали в своих интересах исторически сложившиеся социальные и потестарные институты аборигенов. При этом крупные территори­альные образования — «княжества» сохраняли некоторое^время определенную автономность внутренней самоорганизации, а население Крайнего Севера вообще не испытывало значительного организующего влияния со стороны государства. Процесс соподчинения находившихся в оппозиции друг к другу властно-управ­ленческих и социальных структур значительно ускоряется со второй половины этапа. Пройдя через форму «прямого колониального управления», он, уже в усло­виях не военно-политической, а административно-бюрократической зависимости коренного населения от государственной системы, вступит во второй четверти XVIII столетия в качественно новый этап.

Ha втором этапе (20-e гг. XVIII в. — 1821 г.) объективные факторы потре­бовали осуществления политики взаимодействия русских и местных обществен­ных институтов без одностороннего навязывания русского феодального права и политико-административных порядков. K концу рассматриваемого периода на­роды края имели синтезированные патриархальные («родо-племенные») и фео­дальные общественные отношения, участниками которых были как местные по- тестарные, так и российские юридические, административные и сословные эле­менты. Этот этап знаменовал собою установление собственно правовых методов в практике взаимоотношений государства и его верноподданых «ясашных иновер­цев». Он также характеризовался проведением активной политики в области ду­ховно-идеологического влияния, направленной на конфессиональную гомогени­зацию сибирского населения.

Ha протяжении третьего этапа (1822-1917 гг.) юридически закрепляется (оформлявшаяся со второй четверти XVIII века) и получает высшее развитие син­тезированная система «инородческого» самоуправления и судоустройства (форма так называемого косвенного управления). Значительно ускоряется процесс транс­формации обычаев в обычное право, окончательно оформляется сословие «ино­родцев» в Сибири в составе трех разрядов (оседлые, кочевые и бродячие), вы­деленных по экономико-хозяйственному, податному и административному при­знакам.

C середины этапа набирают силу тенденции унификации в области правового плюрализма, существовавшего в отношении коренных народов Сибири. B конеч­ном итоге это создавало условия для окончательной ликвидации их особых «прав состояния». B связи с этим подчеркнем, что если иметь в виду действия прави­тельства и местных властей, предпринятые в указанном направлении, как в облас­ти законодательства, так и в сфере административной практики, то конец XIX — первые полтора десятилетия XX в. можно рассматривать в качестве особого пе­риода29 B то же время необходимо учесть, что эти преобразования, по крайней мере в Тобольской губернии, не носили завершенного характера. Поэтому если и следует выделять такой период, то только в рамках третьего этапа.

B соответствии с концептуальными положениями предложенной периодиза­ции сгруппированы публикуемые в настоящем сборнике документальные мате­риалы.

Говоря о современной ситуации в изучении проблем сословного статуса на­родов Сибири, отметим два, на наш взгляд, важных момента. Во-первых, резуль­таты публикаций и научных дискуссий последних лет30 по проблемам сословного строя в феодальной России позволяют сделать вывод о том, что неравномерность в изучении сословной структуры российского общества позднего средневековья и нового времени несомненна. Более того, обозначились серьезные расхождения в понимании самого термина сословие. Во-вторых, на сегодняшний день стало окончательно ясно, что колонизация и полиэтничность являлись важнейшими факторами, определявшими содержание внутренней, в том числе сословной, по­литики государства.

Характерно, что до недавнего времени в отечественном сибиреведении «ясачные» рассматривались скорее не в качестве особой сословной группы, а как источник и резерв для пополнения других социальных групп: служилых людей (в конце XVI-XVII в.), сословия государственных крестьян, казачества. Если и признавалось наличие сословных черт в положении «иноверцев»-«инородцев», то делалось это как бы «между строк», в лучшем случае в качестве сословной при­знавалась категория «кочевых». Тем не менее еще авторы третьего тома пятитом­ной «Истории Сибири» (т. 3, с. 104) писали о том, что при царизме сибирские на­роды «причислялись к податному сословию “инородцев”». При этом данное по­ложение никак не обосновывалось, не определялись и временные рамки су­ществования такого сословия. Ряд современных исследователей более определен­но высказываются на сей счет. B 1983 г. в статье «Организация управления наро­дами Сибири в XlX — начале XX вв.» JI. М. Дамешек заявил о стремлении «пред­ставить организацию управления народами Сибири» этого периода «как опреде­ленным сословием»31 Прямое указание на то, что сибирские «инородцы» по своему статусу представляли особое сословие, мы находим у М. М. Федорова32 Правда, в отношении XIX столетия, о котором, собственно, и можно говорить как о времени окончательного оформления сословного статуса сибирских аборигенов, исследователь ограничился лишь анализом соответствующих положений Устава 1822 г., не рассматривая результатов их практического воплощения. K тому же М. М. Федоров не выходит за рамки Восточной Сибири: особенности правового положения западносибирских народов остались вне его поля зрения. Из зарубеж­ных авторов А. Каппелер высказался в пользу того, что законами 1822 г. в России было создано «сословие инородцев для неоседлых народов империи»33 Безуслов­но, указанный вопрос требует серьезной теоретической и конкретно-исторической проработки, в том числе — нового прочтения соответствующих законодательных актов, значительная часть которых публикуется в настоящем сборнике.

B контексте рассматриваемого вопроса особого внимания заслуживает «Устав об управлении инородцев» — важнейший памятник русского законодательства в области правового, административного и экономического устройства сибирских народов. Несмотря на то, что история разработки, содержание «Устава» и ход его реализации достаточно широко отражены в отечественной и зарубежной исто­риографии (А. И. Мурзина, JI. И. Светличная, H. А. Миненко, М. М. Федоров, JI. М. Дамешек, В. Г Марченко, А. А. Хоч, М. Раев34 и др.), значение и практиче­ские последствия этой реформы еще не были подвергнуты исчерпывающему исто­рико-правовому анализу. Требует серьезного пересмотра утверждавшаяся с конца прошлого столетия точка зрения о неприемлемости предложенных «Уставом» принципов и форм в практике аборигенного управления и суда (автор этих строк попытался опровергнуть ее на примере Западносибирского Севера). Недостаточно исследован вопрос о том, в какой мере и как долго действовали отдельные юриди­ческие нормы этого документа, перекочевав из него в многочисленные Положения, Правила и тому подобные нормативные акты конца XIX — начала ХХ в.

Преодолевая нигилизм в отношении имперского законодательства само­державной России, не стоит впадать в иную крайность, идеализируя «Устав» М. М. Сперанского (это стало прослеживаться в высказываниях ряда этнографов, занимающихся этнополитической проблематикой), тем более следует корректно подходить к возможности перенесения его опыта в практику современного зако­нотворчества о малочисленных народах Сибирского Севера.

Необходимо отметить, что исследование только законодательства, без анали­за результатов его практической реализации, а это характерно для большинства имеющихся работ, недостаточно. Во-первых, следует учитывать нормотворче­скую и административную практику местных властей, претворявших законы в жизнь, во-вторых — иметь в виду, что юридический статус коренного населения — «иноверцев», «инородцев» складывался из суммы элементов государственного и традиционного права. Другими словами, реальное положение этой социальной категории не полностью и не во всем совпадало с нормами писаного права, буду­чи в каждое исторически определенное время и в каждом месте сложной равно­действующей многочисленных и разнонаправленных сил. B этом контексте госу­дарственное право как реально «работающий» фактор социальной жизни абори­генов остается слабоизученным. Последнее представляет особый интерес при­менительно к категории «оседлых земледельцев», которые по «Уставу» 1822 г. формально сливались с сословием государственных крестьян, а на деле сохраняли значительную специфику в порядке землепользования, самоуправления и суда — сферах, обслуживавшихся преимущественно обычноправовыми нормами.

Проблема правового статуса аборигенов Сибири имеет еще один очень важ­ный и малоисследованный аспект — вопрос о правосознании «инородцев». Эта тема рассматривалась в русле изучения традиционной правовой культуры, ее трансформации под влиянием государственного права. B центре внимания при этом находились, как правило, норма, правовой институт, процесс их изменения. B значительно меньшей степени исследовался сам субъект, носитель права.

Массовое правосознание — сложное образование, особенно в рассматривае­мом нами случае. Оно представляет совокупность оценок, чувств, настроений, выражающих отношение населения к действующим законам и практике их при­менения, к своим правам и обязанностям. Это в то же время представления о пра­вомерном, законном, справедливом, неправомерном, преступном (которые у ко­ренного населения базировались на традиционном правопонимании), а также чая­ния, пожелания и требования. Ha формирование последних оказал серьезное влияние особый порядок взаимоотношений, установившихся между верховной властью и «ясачными» народами в начальный период присоединения Сибири. C усложнением взаимосвязей между аборигенным обществом и государством обычноправовой комплекс начинает обнаруживать свою недостаточность: он не работает при общении с «внешним» миром, с которым «инородцу» приходилось вступать в контакты либо по своей воле, как субъекту хозяйственной и торгово­предпринимательской деятельности, либо вынужденно — отбывая повинности, пытаясь защитить свои интересы и т. д. Эту часть государственного права «ино­родцы» вынуждены были познавать самыми различными путями. Перед совре­менными исследователями встает в связи с этим несколько вопросов.

Прежде всего — знали ли представители коренных народов действующее за­конодательство, вернее, те разделы общего правового массива, которые имели к ним непосредственное отношение: регламентацию внутри- и межобщинных от­ношений, индивидуальные и коллективные права, обязанности и адресованные им правовые запреты, узаконенные процедуры для использования и отстаивания сво­их прав? Насколько хорошо они были знакомы с практической деятельностью «русских» судов? Понимали ли характер и объем отличий в правовом статусе раз­личных «инородческих» разрядов (появившихся в результате реформы 1822 г.) и других сословных групп, в которые они могли вступить?

B последние годы значительно расширился круг авторов, исследующих раз­личные аспекты рассматриваемой проблематики в региональном и общесибир­ском масштабе. При этом следует отметить, что в новейшей отечественной исто­риографии достаточно четко обозначились две противостоящие друг другу тен­денции в освещении вопросов положения нерусских, в том числе сибирских, народов в царской России.

C одной стороны, прослеживается стремление отойти от традиционных, пре­имущественно негативных, оценок, выявить те моменты в правительственной по­литике, которые придавали устойчивость многонациональной империи. Конст­руктивной представляется позиция В. В. Кучера, который объясняет консерватив­ный характер тогдашнего курса не исключительно «шкурными» — фискальными интересами, а принципиальной позицией власти в отношении нерусского населе­ния страны: государство «стремилось свести к минимуму разрушающее воздейст­вие присоединения на традиционный образ жизни коренных народов, не боялось многообразия форм управления, не хотело унифицировать хозяйство, быт, духов­ную жизнь, социальную организацию империи, удовлетворяясь политической и финансовой лояльностью аборигенов». Исследователь подчеркивает, что страте­гия русской власти не была ориентирована на растворение, а тем более на унич­тожение малых народов35 Соглашаясь в целом с этой точкой зрения, отметим, вслед за H. А. Миненко, что нельзя преуменьшать масштабы конфликтов, кото­рые возникали между русскими и коренным населением на этапе присоединения Сибири к России.

C другой стороны, предпринимаются попытки в весьма разнообразных фор­мах реанимировать концепцию «Россия — тюрьма народов», сформулированную «красными профессорами» в 20-х годах уходящего столетия. Сбросив устаревшие «одежды» классового подхода в объяснении негативных сторон национальной по­литики самодержавной России, ряд историков из бывших союзных и автономных республик открыто сводят счеты с «великорусским шовинизмом» и российской «имперской политикой», обосновывая претензии на ту или иную форму политиче­ской независимости своего народа36 Приняв точку зрения претерпевшей от «рус­ской экспансии» стороны, резко критическую позицию в данном вопросе занима­ют и некоторые исследователи этнической истории и культуры западносибирских народов. Так, например, А. В. Головнев пишет о поглощении Российским государ­ством народов Северо-Западной Сибири путем военного (XV-XVI вв.), ясачно­административного (XVII в.), конфессионального (XVIII в.) и правового (XIX в.) «захватов» их нормативной структуры, результатом чего стала стагнация и пос­ледующая деградация традиционной культуры в целом. B сфере политантрополо- гических исследований, в частности E. П. Коваляшкиной, в последнее время фор­мулируется концепция, согласно которой неотъемлемыми «цивилизационными ха­рактеристиками» российской государственности (в том числе и на современном этапе) объявляются «монологический этноцентризм» и непризнание за аборигена­ми их «политической индивидуальности». He имея возможности вступить в про­странную дискуссию с названными исследователями37, составитель позволит себе высказать лишь несколько собственных соображений по этому поводу. Во- первых, трудно согласиться с безапелляционным утверждением, что Российское государство в XVII-XIX вв. навязывало аборигенам в «деспотической форме» це­ли и перспективы их развития, «исходя из собственного понимания должного» (это характерно скорее для советского периода). Во-вторых, справедливая критика в адрес средневековых представлений об «иерархии» народов и пресловутой гра­дации народов на «исторические» и «неисторические» не снимает «инаковости» Российского государства и аборигенных обществ как стадиально различных сис­тем. Поэтому при поиске компромисса в процессе их интеграции и совместного сосуществования, на известных исторических этапах, соблюдение государством принципа ненарушения личных, имущественных и гражданских прав (что недоста­точно, по мнению E. П. Коваляшкиной) и даже политика «патернализма» в отно­шении сибирских автохтонов выглядят предпочтительнее и реалистичнее, чем во­площение абстрактной идеи «политической индивидуальности» этносов.

Вопросы управления аборигенным населением края в конце XVI-XVII в. рассматриваются в монографии E. В. Вершинина38, в контексте изучения системы воеводского управления в Сибири. Особое внимание уделено воеводским наказам как важнейшему источнику права, определявшему отношения между государст­венной властью и «ясачными» народами.

Следует особо остановиться на высказанном E. В. Вершининым сомнении в правомерности характеристики этого этапа в управлении народами Сибири как колониального. Вообще, этот старый вопрос о Сибири как колонии требует разго­вора обстоятельного, не «на ходу». Ho все же, кратко отвечая на данное замеча­ние, подчеркнем, что ограничивать смысловое содержание термина «колониаль­ное» его «общеупотребительным негативным смыслом» неверно и ненаучно. От­правным моментом должно быть понимание колонии как «страны или территории (выделено нами.— А. К.), лишенной самостоятельности» и «находя­щейся под властью иностранного государства»39, каковым и являлась метрополия- Россия первое время для коренного сибирского населения. He признавать наличия собственной политической дорусской истории этой территории нельзя, впрочем, как и использования чрезвычайных методов управления покоренным населением и сбора с него дани (исследователи не отрицают того, что ясак и в XVII в. в Си­бири носил характер дани): покажите государство, которое берет со своего верно­подданного населения дань, да еще практикуя при этом заложничество!? Так ско­рее поступают с жителями либо завоеванного государства, либо колонии, причем на ранних этапах ее приобретения. B этом случае уже не имеет значения, были ли организационные моменты воеводской системы в Сибири аналогичны таковым же в Европейской России или нет. Вопрос в том, каковы были методы и приемы воздействия на местное население. Впрочем, само государство определило сибир­ские народы того времени термином «ясашные иноземцы» — куда уж красноре­чивей. Солидаризируясь с мнением E. П. Коваляшкиной, которая полагает, что тем самым за аборигенами признавался статус «иноземного элемента»40, не будем сбрасываТь со счетов и другую версию появления этого термина в Сибири, обос­новываемую А. А. Люцидарской4 М. А. Демин считает, что обозначение «ино­земцы» шире использовалось применительно к автохтонам не Западной, а Вос­точной Сибшри42 И напрасно. Документы, публикуемые в первом разделе на­стоящего сборника (№ 8, 11, 12, 14-16), свидетельствуют о том, что и в отно­шении «остяков» и «вогулов» и особенно «самоедов» термин «иноземцы» упот­реблялся достаточно часто. Вызывает сомнение и утверждение этого исследова­теля, что термин «иноземцы» стал применяться как общеупотребительный в от­ношении сибирских народов только с проникновением русских отрядов в отда­ленные районы Восточной Сибири (примерно с 40-х годов XVII в.)43 Так, еще в грамоте царя Михаила Федоровичатобольским воеводам от 15 января 1621 г. «та­тарова, остяки, самоедь и вагуличи» названы общим термином «иноземцы»44 Можно привести и другие подобные примеры45

Говоря о новейших документальных публикациях, отметим, что стало уде­ляться специальйое внимание теме государственной административной и нацио­нальной политики и соответствующей управленческой практики в Северо­Западной Сибири второй половины XIX — первой половины XX в.46 B частности, опубликован интереснейший источниковый комплекс, освещающий историю соз­дания автономных округов на данной территории47 Введен целый ряд новых до­кументов, содержащих информацию о процессе христианизации «ясачных ино­верцев» региона, о взаимодействии аборигенов с русским населением и местными властями в XVII-XIX вв.48 Вместе с тем имеются серьёзные пробелы в публика­циях материалов, раскрывающих историю подготовки и реализации важнейших реформ в сфере правового, административного и социально-экономического уст­ройства сибирских «инородцев» XIX — начала XX в.

B последнее время изучение определенной выше темы находится на особом этапе, характерной чертой которого является переосмысление опыта националь­ной политики Российской империи. При этом амплитуда оценочных колебаний как никогда увеличилась. Тревожит то, что нередко оценки не столько основыва­ются на объективном анализе исторического материала, сколько диктуются поли­тическим заказом, в соответствии с которым этот материал отбирается и тракту­ется. Один из способов противостоять тенденциозности ангажированных иссле­дователей — дать слово ЕГО ВЕЛИЧЕСТВУ ИСТОРИЧЕСКОМУ ИСТОЧНИКУ.

Представленные в настоящем сборнике документы, как уже отмечалось, сгруппированы по разделам в соответствии с предложенной нами периодизацией исторической эволюции правового статуса и административного положения ко­ренных народов Северо-Западной Сибири. Это, впрочем, не означает, что все публикуемые материалы укладываются в строго определенную схему.

Отбирая материал, составитель исходил из признания того факта, что опуб­ликованные еще в прошлом веке документы, относящиеся к ранним периодам си­бирской истории, стали малодоступны не только для широкого круга читателей, но и для большей части провинциальных специалистов. Имея в виду это, а также то, что интересующие нас материалы конца XVI-XVII в. неплохо представлены в редких изданиях XIX — начала XX в.49, составитель счел возможным в первом разделе сборника повторить ряд публикаций из этих изданий, приблизив их к тре­бованиям современной археографии. Большая часть законодательных актов пуб­ликуется по ПСЗ. Третий и четвертый разделы отличаются насыщенностью новыми, ранее не публиковавшимися архивными материалами, представляющи­ми безусловный научный интерес для изучения процессов реализации реформы 1822 г. и преобразований рубежа XIX-XX вв. у коренных народов региона.

B конце XVI-XVIl в. основными формами нормативно-правовых актов, от­ражавших содержание и главное направление правительственной политики в от­ношении «ясашных иноземцев», являлись наказы и грамоты сибирским воеводам.

Воеводские наказы как исторический источник, как памятник феодального административного права получили достаточно обстоятельный анализ в научной литературе50 Они представляли собой разновидность правового документа, уста­навливавшего принципы местного управления, и являлись одновременно должно­стной инструкцией лицу, управлявшему определенной территорией. Тем самым действие норм, содержащихся в наказах, формально ограничивалось во времени и пространстве.

Особой статьей наказов сибирским администраторам XVlI в. являлось «госу­дарево жалованное слово». E. В. Вершинин отмечает, что «клаузула “жалованного слова” вошла в сибирские наказы... с первых воевод, назначенных при Борисе Го­дунове. Ни в одном из наказов до 1598/99 гг. она не встречается. “Жалованного слова” нет в наказах в города европейской части страны»51 Превратившись в на­чале XVII в. в приказной штамп, «жалованное слово» зачитывалось русскому и ясачному населению уезда при каждом новом назначении воевод в приказной из­бе в торжественной обстановке. Юридическая сущность этого прямого обращения монарха к «ясашным сибирским людям» состояла в напоминании необходимости соблюдения данной ими ранее присяги-шерти, закреплявшей их подданство и обязанности платить ясак и во всем «служить и прямить» государю. Одновремен­но подтверждалось право аборигенов жить «в покое и в тишине безо всякаго сум- ненья» и промышлять свои промыслы. C другой стороны, декларируя покрови­тельство и «отмежевываясь» от злоупотреблений своих агентов — воевод и слу­жилых людей, монархи использовали «жалованное слово» как демагогический прием, призванный сохранить авторитет верховной власти в глазах местного на­селения. Совершенно прав E. В. Вершинин, предполагая, что объявление царской «милости» имело реальный смысл как для центрального правительства, так и для сибирского населения52 Нам же стоит отметить, что «жалованным словом» фак­тически определялись основы правоотношений между государством и сибирски­ми ясачными народами. Публикуемые в сборнике извлечения из наказов сургут­ским и тобольским воеводам начала и конца XVlI столетия (док. № 4, 16) показы­вают, что за этот период формула «жалованного слова» мало изменилась. При этом следует обратить внимание на присутствие в тобольском наказе 1697 г. до­полнительных статей, в которых определялись порядок сбора ясака с «новых зем­лиц», порядок крещения ясачных, оговаривались запреты на торговлю с абориге­нами и похолопление последних. Отметим, что извлечение из сургутского наказа 1608 г. публикуется нами не по первой его публикации, а по недавно вышедшему из печати сборнику «Первое столетие сибирских городов. XVII век» (Новоси­бирск, 1996), составители которого пользовались копией XVII века, хранящейся в РГАДА. Правда, уважаемые составители этого сборника опрометчиво объявили о своем первенстве в публикации данного наказа, невнимательно ознакомившись с содержанием конечно же известных им «Актов времени правления царя Васи­лия Шуйского»53

Безусловно, наказы не дают полного представления о практической стороне управленческой деятельности сибирской администрации. Более ценным в этом плане источником оказываются царские грамоты (док. № 1, 3, 5-8, 11), а также отписки воевод (док. № 10, 12, 17) и челобитные самих «ясашных» (док. № 2).

Если в наказе мы видим по большей части декларацию, общие наставления, то грамоты — это предписание воеводе о том, как действовать в конкретной си­туации. По своему содержанию грамоты, челобитные, отписки тесно связаны ме­жду собой. Наиболее типичными сюжетами для этого периода являлись вопросы об обеспечении сбора ясака, об облегчении в ясачной подати, о разреше­нии/запрещении торгово-обменных операций аборигенов с русскими людьми, об «измене» и «шатости иноземцев». Анализ этого документального комплекса дает ключ к пониманию того, как действовали управленческие механизмы и какова была реальная практика реализации правоотношений между государством и жи­телями края.

Вращаясь вокруг ясачного сбора, законодательство XVII в. не только обслу­живало собственно эту сферу, но и затрагивало такие важные стороны взаимоот­ношений государства и населения вновь присоединяемых сибирских территории, как землевладение и землепользование, суд, выполнение различных «служб» (участие в военных походах и т. п.), христианизация. По нашему мнению, главная задана, которую решало законодательство этого периода, было закрепление подданства ясачных «иноземцев» при минимальном вмешательстве во внутрен­ние дела аборигенных социумов.

Основным и самым крупным правовым памятником, рассматриваемого пе­риода являлось Соборное Уложение 1649 г. B нем содержались нормы и относи­тельно ясачных подданных. Безусловно, Уложение не смогло охватить все сторо­ны правоотношений, складывавшихся между государством и коренными народа­ми Сибири, многое регулировалось частноправовыми актами на основе пре­цедентного права. Это отражало объективную ситуацию незавершенности про­цесса интеграции Сибири в государственно-правовую систему метрополии- России и состояние самой этой системы. М. М. Федоров отмечает, что Уложением были узаконены два важнейших момента, положенных в основу взаимоотноше­ний между государством и народами колонизуемой окраины: 1) территория оби­тания ясачных становилась собственностью царя и русским строго запрещалось вступать в какие бы то ни было сделки относительно этих земель; 2) были законо­дательно признаны обычаи ясачных народностей и юридически зафиксирована возможность их применения54

Соборное Уложение обобщило опыт и практику, накопленные в период при­соединения народов Поволжья и Урала, распространив выработанные в результате этого законодательные нормы на Сибирь. Характерно, что в Уложении представи­тели северных народов зауральских окраин не фигурируют под соответствующими этнонимами («вогуличи», «остяки», «самоядь»). Они подразумеваются либо в со­ставе категорий «всякие иноземцы», «всякие ясашные», либо, если речь идет толь­ко о нерусском населении Сибири, в правовом отношении ассоциируются с «тата­рам» (док. № 9). Вообще в русском законодательстве XVII века еще не сложилось единого юридически определенного наименования коренных народов Сибири.

K концу XVII в., вытесняя наказы и грамоты, основным источником государ­ственно-правовых норм в отношении сибирских народов становятся царские ука­зы. Исходившие в 20-х гг. XVIII-XIX в. от имени императора и высших органов государственной власти указы по соответствующему кругу вопросов приобретают более широкое пространственно-временное действие. Ими регулировались: орга­низация местного управления, податное обложение, учет, процесс христианиза­ции аборигенов и т. д. Сравнивая номенклатуру правительственных нормативных актов конца XVII-XVIII в. и XIX в., относящихся к сибирским народам, можно отметить, что если в первый период основная их масса была представлена имен­ными и сенатскими указами, то во второй — высочайше утвержденными положе­ниями Сибирского комитета и Государственного совета, что отражало распреде­ление соответствующих сфер компетенции в высших эшелонах власти.

Отличительной чертой XVIII столетия стало резкое изменение позиции пра­вительства в вопросе распространения православия среди народов Сибири: от по­литики сдерживания к массовому крещению. По мнению М. М. Федорова^5, в числе первых актов, заложивших основу процесса широкой христианизации ясач­ных, была грамота Петра I от 7 июня 1710 года на имя бывшего митрополита Си­бирского и Тобольского, схимонаха Феодора (Филофея Лещинского), которой предписывалось посылать к березовским остякам священников, уничтожать их «шайтанов», строить часовни и приводить язычников «ко крещению и ко позна­нию единого в Троицы истинного Бога»56

Истории христианского просвещения народов Сибири и миссионерской дея­тельности Ф. Лещинского посвящено немало исследовательских работ и докумен­тальных публикаций57 He ставя задачей издание правительственных актов, опре­делявших ход и методы процесса христианизации в регионе, составитель в на­стоящем сборнике помещает нормативные документы, которыми регулировался судебно-административный и податной статус быстро увеличивавшейся прослой­ки новокрещенов (док. № 18, 19, 21).

B правительственных документах XVIII в., особенно его второй половины, нашел отражение ярко выраженный патерналистский курс правительства в отно­шении ясачных народов «Сибирского царства». Своего апофеоза он достиг во времена правления Екатерины II.

«Ясашные иноверцы» — так все чаще со второго десятилетия XVIII в. име­нуются в официальных документах бывшие сибирские «иноземцы» — постепенно стали рассматриваться как подданные государства, безусловно включенные в его структуру, равные в своем положении другим податным категориям, но нуждаю­щиеся в специфическом, «охранительном» к себе отношении. Характерно, что в этот период из правительственных указов исчезают апелляции к шерти как к особой форме принятия подданства и закрепления соответствующих прав и обя­занностей аборигенов. Шертование в XVIII-XIX вв. практиковалось лишь как процессуальное действие при отправлении правосудия (в соответствии с XIV гл. Соборного Уложения 1649 г.). От декларации защиты интересов ясачных в фор­муле «жалованного слова» правительство переходит к тщательной регламентации действий местной администрации, к попыткам перераспределения функций по сбору ясака в пользу глав ясачных родов и волостей. Так, в начале 1740-х годов предлагалось князцам и старшинам самим привозить ясак в уездные города, без посылки к ним ясачных сборщиков. K сожалению, нам не удалось поместить в на­стоящем сборнике тексты соответствующих указов Сената от 1 и 8 февраля 1740 г. и указа Сибирского приказа 1742 г. Содержание этих документов раскрыто в ра­ботах А. H. Копылова и H. А. Миненко58, которые впервые и ввели эти материалы в научный оборот.

He публикуется нами и знаменитая «Инструкция» от 27 июня 1728 г., данная С. В. Владиславичем-Рагузинским пограничным дозорщикам Фирсову и Михале­ву59, с появлением которой многие исследователи связывают начало нового этапа в политике государства по отношению к народам Сибири. Действие этой «Инст­рукции», закреплявшей ясачное население за «административными родами» и пе­редававшей в руки родоначальников функции сбора ясака и суда по маловажным делам, первоначально распространялось лишь на приграничные районы Восточ­ной Сибири. Остается открытым вопрос о том, применялись ли положения этого документа в практике управления народами Западной Сибири, хотя известно, что после подтверждения указом Коллегии иностранных дел от 8 ноября 1729 г. «Ин­струкция» получила более широкое распространение. Безусловно одно: она отра­жала тенденции своего времени. Ee основные положения были закреплены и раз­виты в законодательстве второй половины XVIII в., в частности при проведении первой ясачной реформы.

O своем желании привести ясачный сбор в Сибири в соответствие с реаль­ным числом ясакоплательщиков и качеством их звериных промыслов правитель­ство заявило в указе от 23 января 1761 г. (док. № 22). Позднее именным указом Екатерины II от 6 февраля 1763 г. (док. № 23) и известной Инструкцией секунд- майору Алексею Щербачеву от 4 июня 1763 г. (док. № 24) были провозглашены основные принципы реформы, в результате которой был отменен атавизм данни­ческих отношений — аманатство (заложничество), упразднялся институт ясачных сборщиков, первичные функции по сбору ясака, управлению и суду ясачных пе­редавались в руки их князцов и старшин. Закрепив за ясакоплательщиками участ­ки земель и вод, находившиеся в их пользовании, а сами ясачные души — за оп­ределенными волостями, правительство стремило'сь определить не только личный состав, но и территориальные границы окладных подразделений. Объявленное Екатериной II монаршее покровительство над народами Сибири в указе от 15 де­кабря 1763 г. обрело и вполне конкретную «материальную» форму: с упразднени­ем Сибирского приказа ясачный сбор и все связанные с ним вопросы передава­лись в ведение Кабинета ее императорского величества (док. № 25, 29). Интересно отметить, что коронное ведомство четко разгранйчило экономические роли або­ригенного и русского крестьянского населения внутри своего хозяйства, стро­жайше запретив приписывать ясачных к горным заводам (док. № 27).

He менее существенным шагом, чем передача первичных административно­фискальных функций в руки глав ясачных волостей, была попытка включить отдельных представителей верхушки аборигенного общества (так называемых «князцов») в привилегированные слои сословно-феодальной системы России. Публикуемая во втором разделе сборника «Справка от описи архива Сибирского приказа в Герольдмейстерскую контору...» (док. № 26) иллюстрирует историю пожалований княжеских титулов представителям династий, наследственно управ­лявших ясачными волостями Нижнего Приобья. Данный документ, подлинник ко­торого хранится в РГАДА, дополняет опубликованный М. О. Акишиным «Приго­вор Сената о поднесении Екатерине доклада о подтверждении... грамот на княже­ское достоинство... Матвею Тайшину и Якову Артанзиеву с их потомством»60 B 1768 г. подтвердительные грамоты на княжеское достоинство получили только обдорский Матвей Тайшин и куноватский Яков Артанзиев, чем были поставлены в исключительное положение. Причина такого внимания правительства к пред­ставителям этих двух фамилий, по-видимому, объясняется той ролью, которая от­водилась им как агентам царского фиска в наиболее труднодоступных районах Северного Приобья. Известно, что в лице Тайшиных администрация имела свое­образный «остяцкий канал» управления обдорскими ненцами. При этом необхо­димо учесть, что ханты и ненцы Обдорской волости только в 60-х годах XVIII в. были положены в окладной ясак, а «самоеды» даже не были полностью переписа­ны. Забегая вперед, заметим, что свою особую роль Тайшины сохраняли до cepe^ дины 1860-х гг., пока неоднократные просьбы ненецких старшин, их уклонения от внесения ясака через Тайшиных (док. № 37) и неудачные попытки властей вывес­ти «самоедов» из подчинения «остяцких князцов» (док. № 33) не завершились соз­данием особого «самоедского инородного управления» (док. № 52).

Взятый правительством курс на окончательный отказ от методов силового воздействия на аборигенное население с переходом к методам идеологического влияния и административно-бюрократического контроля объективно требовал проведения широкой реформы в сфере правового устройства и управления сибир­ских народов.

Первые попытки разработать единый законодательный акт о правовом по­ложении народов Сибири относятся к 1754 и 1768-1769 гг. Практического во­площения они не получили, но работа в указанном направлении, как считает М. М. Федоров, была продолжена в 90-х годах XVIII века. B фондах РГИА им были обнаружены два черновых наброска: «Проект Устава о сибирских инород­цах», датированный 1798 г., и «Проект Положения сибирских инородцев». B них определены главные направления, по которым надо было разрабатывать будущий «Устав»: права и обязанности инородцев, структура управления ими, порядок сбора податей и выполнения повинностей. Предусматривалось разделение оби­тающих в Сибири народов на два класса (сословия) и семь разрядов, впервые бы­ла высказана мысль о необходимости узаконения термина «инородцы» в качестве общего юридического наименования коренных жителей края. В. Г Марченко не­безосновательно настаивает на том, что это были черновые варианты того самого «Устава», который был утвержден 22 июля 1822 г. Александром I. Подготовлены они были М. М. Сперанским и Г С. Батеньковым в 1820-1821 гг., а помечены 1798 г.— ошибочно61 Как бы то ни было, следует полагать, что к моменту реви­зии М. М. Сперанского вопросы сословного статуса и административного устрой­ства сибирских народов имели определенную юридическую проработку, опыт ко­торой, по-видимому, был учтен автором Великой сибирской реформы.

«Уставом об управлении инородцев» 1822 г. (док. № 32), открывается тре­тий раздел настоящего сборника. Этот основополагающий законодательный акт определял до последних десятилетий XlX в. принципы правительственной поли­тики в отношении сибирских народов, их сословно-правовой статус, администра­тивное и экономическое устройство.

Мы не будем подробно останавливаться на истории создания «Устава», ана­лизе его основных положений, тем более что данная тема, как уже отмечалось, имеет обширную историографию. Выскажем лишь ряд замечаний, лежащих в ос­нове нашей оценки программы преобразований рассматриваемого законодатель­ного документа в административной и сословно-правовой сферах.

Безусловно, «Устав об управлении инородцев» являлся компромиссным до­кументом. Ero создатели, при всем своем стремлении к унификации и рационали­зации, выступили против немедленной ломки традиционного уклада жизни або­ригенов, что дало исследователям повод говорить о консервативном характере и непоследовательности нововведений 1822 г. Понимая, что невозможно немед­ленно навязать большинству ясачных народов общегосударственные формы управления и нормы общероссийского права, реформаторы высказались в пользу постепенной трансформации традиционных общественных структур при исполь­зовании методов умеренного административного воздействия на них. Фактически был предложен проект модернизированной системы косвенного управления, сориентированный на процесс поэтапного сближения автохтонов с другими непривилегированными податными категориями русского населения, в первую очередь — с сословием государственных крестьян. Это общее направление выра­ботанной «Уставом» административной политики несомненно, несмотря на про­тиворечивость ряда его положений, обусловленную стремлением примирить кон­сервативно-охранительный курс самодержавия в отношении ясачного населения с объективной потребностью в реформе. Последняя была вызвана углубляющимся процессом интеграции аборигенов в систему общероссийских административных и экономических связей, когда задачи в области управления сибирскими народа­ми выходили за узкие рамки обслуживания фискальных интересов верховной вла­сти и когда сами эти интересы нуждались в более эффективных средствах обеспе­чения. Важнейшим позитивным моментом правовой политики «Устава» было от­сутствие в нем положений, направленных на сегрегацию и дискриминацию коренных народов по этно-национальному признаку. Разработанная в нем пораз­рядная система, с одной стороны, обеспечивала существование традиционного культурно-хозяйственного и социального уклада, с другой — не превращала «инородцев» в замкнутую, изолированную социальную группу, оставляя возмож­ность перехода из нее в другие податные сословия без каких-либо ограничений, обусловленных этнической или конфессиональной принадлежностью. Этого не следует забывать и нынешним любителям порассуждать о национальном угнете­нии нерусских в Российской империи, и политикам, считающим национально­территориальную автономию единственно возможной формой учета и сохранения национально-культурной и экономико-хозяйственной специфики коренных наро­дов Сибири.

Анализ соответствующих положений «Устава» позволяет выделить три принципа, положенных в основу «инородческой» реформы 1822 г.:

1. Принцип сохранения традиционной основы, которым обеспечивалась органическая связь вновь создаваемых административно-управленческих струк­тур с общественной организацией аборигенов.

2. Принцип частичной рационализации, в соответствии с которым опреде­лялись: единый для всех сибирских аборигенов статус; права и обязанности их «инородческой администрации», порядок ее подчинения органам государственно­го фискально-административного и судебного надзора.

3. Принцип дифференцированного подхода. B соответствии с ним опреде­лялось соотношение традиционного и рационального начал в «инородческом управлении», а также разрядная принадлежность той или иной группы коренного населения (в зависимости от уровня общественно-экономического развития).

Публикуемые в третьем разделе законодательные акты, последовавшие за «Уставом» 1822 г., развивают и уточняют некоторые его положения, относящиеся к системе податного обложения (док. № 38^0, 42, 45, 46, 51), организации учета (док. № 41, 50), самоуправления (док. № 47, 48) и судоустройства коренного насе­ления (док. № 43, 57). Ho наиболее интересной, по нашему мнению, является та часть источникового комплекса (это главным образом архивные документы), ко­торая рассказывает о важнейших моментах реализации «Устава» на территории Тобольской губернии, о развитии сформировавшейся в результате реформы ад­министративной системы.

B этом процессе можно выделить три этапа:

1. 1823—1830-е гг. B эти годы осуществлено разделение аборигенов на разря­ды (док. № 33, 34) и переобложение их новой ясачной податью второй ясачной комиссией (док. № 35, 44). Особый интерес представляет фрагмент отчета о дей­ствиях комиссии в Березовском округе, дающий представление о практической стороне ее деятельности и содержащий ценные сведения этнодемографического характера (док. № 36). Следует отметить, что принципиальных изменений в сис­теме «инородческого» управления, в этот период не произошло. Инородные упра­вы у разряда «кочевых» не были созданы, хотя это полагалось по «Уставу» и предписывалось журналом общего присутствия Тобольского губернского управления от 17 октября 1823'r. Главам «инородческих» волостей повсеместно были присвоены права родовых управлений, что лишь подтверждало их дорефор­менный статус. Причина состояла в том, что административно-территориальная перестройка в том виде, в каком она предусматривалась «Уставом», могла при­вести к дроблению ясачных волостей — основы фискально-административной ор­ганизации у аборигенов Северо-Западной Сибири. Это, в свою очередь, могло значительно усложнить и осложнить практику сбора ясака62 Поэтому было за­креплено прежнее волостное устройство (а не предлагаемая «Уставом» система «административных родов»), на базе которого началось формирование новых ин­ститутов самоуправления аборигенов.

2. 1840-е — середина 1860-х гг. Ha данном этапе идет процесс трансформа­ции родовых управлений в инородные управы, вызванный необходимостью упо­рядочения организации податного учета на местах и передачи на волостной уро­вень функций, обременительных для земской полиции. Следует отметить, что во­преки закону инородные управы были созданы не только у разряда «кочевых», но и у «бродячих».

B отличие от родового управления, состоявшего, как правило, из одного ста­росты, в составе инородной управы, кроме головы и одного-двух его помощни­ков, непременно полагалось иметь писаря, который должен был осуществлять де­лопроизводство. Заведение «письмоводства» рассматривалось местной админист­рацией как основное отличительное качество инородных управ от родовых управлений.

0 появлении первых инородных управ на севере Тобольской губернии (в Бе­резовском округе) с уверенностью можно говорить применительно к периоду конца 1840-х — начала 1850-х гг. Об этом, в частности, свидетельствует содержа­ние соответствующих рапортов и донесений, поступивших в ответ на предписа­ние Тобольского губернского статистического комитета, организовавшего в апреле — июне 1900 г. сбор сведений о времени образования и составе волостей и инородческих управ губернии. Следуя принципу хронологической последова­тельности, мы поместили эту группу документов в четвертом разделе настоящего сборника (док. № 69-73). Примыкающие к ней рапорты Обдорских «самоедской» и «остяцкой» управ и сведения Сосьвинской инородной управы были опублико­ваны нами ранее63 и в настоящее издание не включены.

B рассматриваемый период управы далеко не во всем соответствовали требо­ваниям «Устава». Они состояли, как правило, из одного головы, именуемого ино­гда старшиной или «князцом». У аборигенов, ведущих посезонные перекочевки, управа как фискально-административный и судебный орган действовала лишь в определенное время года — в период сдачи и положения ясака. Характерной особенностью инородных управ Туринского, Тобольского и двух отделений (06- дорского и Кондинского) Березовского округа было то, что они соответствовали в административно-территориальном отношении «инородческим» волостям и не имели в своем подчинении родовых управлений, выполняя функции первой и второй ступеней «действительного степного управления».

B 1865 г. было образовано отдельное инородческое управление обдорских ненцев. Co второй четверти XIX в. особые инородные управы существовали и у разряда «оседлых инородцев», которым было разрешено иметь собственное внут­реннее управление «в отвращении притеснений от русских». Только старшины «инородческих» волостей Сургутского отделения, «где письмоводства не произ­водится и инородных управ не находится»64, оставались в правах родовых управ­лений. Эти факты свидетельствуют о том, что у «инородцев» Северо-Западной Сибири инородная управа постепенно превращалась в универсальную форму ад­министративного устройства и сословного самоуправления.

3. Вторая половина 1860-х — 1880-е гг. Период дальнейшей рационализации системы «инородческого» управления. Инородные управы закрепляются в каче­стве ее основного института. Они превращаются в постоянно действующие орга­ны, приближающиеся по своим функциям к волостным правлениям русских кре­стьян.

B 1879 г., после долгих обсуждений, были образованы инородные упра­вы у «остяков» Сургутского округа. B соответствии с утвержденным планом 12 «инородческих» волостей преобразовывались в пять инородных управ (док. № 53). Вновь образованные управы получали статус «инородческих» воло­стных правлений, а за прежними волостями сохранились права родовых управле­ний. Другими словами, в Сургутском округе вводилась двухстепенная форма са­моуправления «инородцев», наиболее близкая к модели, рекомендованной Уста­вом 1822 г. Каждая управа здесь возглавлялась старшиной (звание головы не привилось) с двумя кандидатами при нем.

B большинстве управ губернии «инородческие» начальники переизбирались через три года на общем сходе. B ряде нижнеобских волостей (Обдорской, Куно- ватской, Сосьвинской, Ляпинской, Казымской и Подгородной) и в середине XIX в. управы возглавлялись «князцами» или их потомками. Ho и в том и в дру­гом случае они утверждались в должности губернскими властями65 Старшинам и кандидатам выдавались печати установленного образца, которыми скреплялись все исходящие документы управ.

B последние десятилетия XIX века все инородные управы Тобольской губер­нии имели свои резиденции в одном из русских селений, расположенных на тер­ритории «инородческой» волости (управы) или в наиболее крупных юртах, где кроме писаря все время находился сам старшина или один из его кандидатов.

C переводом в конце столетия «инородцев» Березовского и Сургутского ок­ругов (за исключением «самоедов» и обдорских «остяков») в разряд «кочевых»66 их сословно-административная принадлежность была приведена в соответствие с имеющимся у них составом управления.

«Уставом об управлении инородцев» (§§ 68-70, 259) предусматривалось, что земская полиция и российские присутственные места исковые дела «инородцев» будут разбирать на основании утвержденных Главными управлениями Западной и Восточной Сибири сводов «степных законов», которые планировалось вырабо­тать на основе систематизации, дополнения и переработки юридических обычаев аборигенов. Предполагалось, что эти своды должны были стать и юридическо- правовой базой для деятельности органов «действительного инородческого управления». Ho задачи кодификации юридических обычаев разных этнических и этнотерриториальных групп автохтонного населения и приведения их в известное соответствие с нормами общероссийского права оказались трудновыполнимыми.

B конце 1840-х гг., после многолетних обсуждений проектов сводов «степ­ных законов», было выражено сомнение в целесообразности превращения этих сводов в действующее законодательство67 B настоящем сборнике публикуется обширная выдержка из отчета коллежского советника Оболенского по итогам осуществленной им в начале 1850-х гг. ревизии дел Березовского земского суда, в котором этот чиновник, анализируя результаты проводившейся с 1823 г. работы по составлению «свода инородческих обычаев и законов», высказывает свое весьма оригинальное суждение по этому поводу (док. № 49).

Рассуждения об отмирании обычного права, о том, что оно являлось прой­денным этапом для большинства народов Сибири, весьма распространенные в середине — второй половине XIX столетия в среде высокопоставленных сибир­ских администраторов, были явным преувеличением. Безусловно, традиционная обычноправовая культура народов Сибири выглядела во второй половине XIX в. иначе, чем одно-два столетия назад. Она претерпела известную модернизацию, связанную прежде всего с расширяющимися контактами аборигенного и пришло­го русского населения. При этом влияние русского правосознания и правопорядка было особенно сильно там, где коренные жители переходили к производящим формам хозяйства. Поэтому с обычаями древнейшего времени и нормами обыч­ного права соседствовали государственно-правовые нормы, что отражало пере­ходное состояние юстиции малых народов: от доправовой культуры к государст­венному суду и праву. Вместе с тем, как отмечает В. А. Зибарев, этот процесс к концу XIX — началу XX в. у аборигенов Сибирского Севера не был завершен. Последняя его фаза выражала скорее тенденцию, чем реальное явление. Судоуст­ройство и судопроизводство этих народов было примитивным. Правовой основой суда оставался обычай68

Вообще, судопроизводство, являвшееся органической частью системы «ино­родческого» управления у аборигенов Обского Севера, как и сама эта система в целом, сохраняло архаичные, патриархальные черты. Анализ опубликованных записей обычного права69 показывает, что отправление судебных функций не бы­ло полностью узурпировано «туземной администрацией». Важная роль принад­лежала наиболее опытным, старшим по возраст^ мужчинам. B большинстве слу­чаев утвердился суд общих собраний (сходок); население избегало единоличного разбирательства родовых старост и «инородческих» старшин. При этом можно отметить некоторые локальные отличия и особенности. Так, у «инородцев» Бере­зовского округа (уезда) юрточные, родовые и ватажные старшины к концу XIX в., по-видимому, окончательно утеряли право судебных разбирательств. Исковые де­ла рассматривались в инородных управах либо единолично «инородческим» старшиной (головой), либо, как правило, практиковался коллегиальный суд состоявших при управах старшин и кандидатов во время общих сходов «инород­цев». Напротив, у аборигенного населения Сургутского округа (уезда) и после создания инородных управ основная масса дел продолжала рассматриваться в родовых управлениях родовыми старостами в согласии с обществом. B своем предписании от 20 февраля 1884 г. сургутский окружной исправник «поставил на вид» инородным управам, «что они не делают никакого разбирательства по жалобам инородцев» (док. № 54). Только со второй половины 1880-х гг. управы округа стали более активно выполнять роль второй степени словесной расправы, как это полагалось по «Уставу об инородцах». B сборнике публикуются два до­кумента, иллюстрирующие судопроизводственную практику Юганской инород­ной управы (док. № 55, 56). Обращают на себя внимание факты применения об­щегосударственных юридических норм. Так, мера наказания для «инородца» Се­мена Кучвачева, нанесшего «тяжкие оскорбления священнику», была определена в соответствии со ст. 496 и 498 «Устава о благоустройстве в казенных селениях». B постановлении управы указывалось, что это не первый случай, когда «по необ­ходимости приходится применять... судебный устав, изданный для крестьян» (док. № 55).

B четвертом, последнем разделе сборника помещены документы, относящиеся ко времени подготовки и проведения преобразований, направленных на упраздне­ние сложившихся в результате реформы 1822 г. организации низового управления и системы поземельно-податного устройства аборигенов региона. Это был период, когда правительство взяло курс на полную унификацию сословно-правового по­ложения основной массы инородческого и русского сибирского населения.

Следует подчеркнуть, что еще в 40-50-х гг. XIX в. в правительственных кру­гах начинают раздаваться голоса, ставившие под сомнение приемлемость осново­полагающих принципов «Устава об управлении инородцев» и системы, склады­вавшейся в процессе его реализации. Ho до второй половины 60-х гг. XIX в. на­циональная программа царизма в районах Зауралья, сформулированная Вторым Сибирским комитетом, исходила из «неизменности главных оснований Сибир­ского учреждения 1822 г.»70 И только после того как постановлением Государст­венного совета от 18 января 1866 г.71 власти заявили о своем намерении распро­странить основные положения реформы 19 февраля 1861 г. на население Сиби­ри72, правительственная программа в отношении коренных народов края стала увязываться с разработкой крестьянской реформы для Сибири в целом и пере­смотром «Устава» 1822 г. Правда, до начала 90-х гг. XIX в. вопрос о распростра­нении соответствующих статей «Общего Положения о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости» на «оседлых» и ведущих оседлый образ жизни «коче­вых» аборигенов был лишь предметом обсуждения.

B 1892 г. с учетом все еще действующего «Устава об управлении инородцев» и соответствующих законодательных актов 30-80-х гг. было издано «Положение об инородцах», а в 1895 г. — продолжение к нему, которым были изменены ста­тьи 163, 196 и 220. (Публикуемое в настоящем сборнике извлечение из «Положе­ния» датируется 1892 г., указанные статьи даются в редакции 1895 г. без оговорки (док. № 58). Приложение к ст. 38 «Положения об инородцах» публикуется как са­мостоятельный документ (док. № 59).) Отметим, что указанное «Положение» ре­гулировало статус не только сибирских, но и некоторых других групп «инород­цев» севера и юга России. Пролонгировав действие основополагающих принци­пов и статей «Устава», «Положение», как оказалось, стало завершающим аккордом в развитии особого законодательства о сибирских народах накануне его полного пересмотра.

«Положение об инородцах», как и ряд других нормативных актов послед­него десятилетия XIX в. (док. № 57, 60, 64, 68, 74), включенных в настоящее издание, публикуются по упоминавшемуся уже «Сборнику законов об устройстве крестьян и инородцев Сибири и Степного края», ставшему ныне библиографи­ческой редкостью. Ero составитель — Г Г Савич, уровень компетентности кото­рого не вызывает сомнения, ориентировался, как уже отмечалось, на практиче­ских пользователей — чиновников. Он сумел подготовить свой сборник таким образом, что систематизированный в нем материал, с одной стороны, был орга­нично увязан посредством отсылок и комментариев с действовавшим законо­дательством начала XX в., с другой — представлял собой взаимосвязанный документальный комплекс. Учитывая это, составитель настоящего издания пред­почел в ряде случаев данный источник. Тексты соответствующих документов вы­верены по официальным публикациям, выходные данные которых указаны в ле­гендах.

От обсуждений к практическим шагам по введению у оседло проживающих «инородцев» пяти округов Тобольской губернии (Тобольского, Туринского, Тю­менского, Ялуторовского и Тарского) «Общего Положения о крестьянах» местная администрация перешла в начале 1890-х гг. Несмотря на отрицательные результа­ты осуществленной еще в 1864-1867 гг. приписки «инородцев» двух «остяцких» и одной татарской волостей Тобольского округа к эолостям русских крестьян, гу­бернские власти продолжали ожидать «устранения всех крупных недостатков управления на дореформенных началах оседлыми... от причисления последних к русским волостям, управляемым по положению 19 февраля 1861 г.»73 Успешному сбору податей и административному надзору, по мнению Тобольского губернско­го совета, препятствовали как разбросанность селений «оседлых инородцев» и удаленность их от волостных правлений, так и непонимание волостными «ино­родческими» начальниками своих обязанностей74 Созданные весной 1889 г. спе­циальные комиссии, которым поручалось всесторонне исследовать вопрос о воз­можности и целесообразности присоединения «оседлых» аборигенов к русским волостям75, в большинстве своем высказались против проектируемых нововведе­ний, принимая во внимание, что, во-первых, «инородческие» сходы желания при­соединиться к русским волостям не выразили, во-вторых, учитывая, что традиции общественной жизни, нравы, обычаи и экономическое положение аборигенов не имеют ничего общего с таковыми же у русских, которые «относятся к инородцам враждебно»76 Только некоторые волостные сходы (Демьянский и Самаровский Тобольского округа) высказались за присоединение к ним аборигенов, «имея в виду, что инородческие земли пойдут в раздел с русскими и не придется платить за аренду». Распространение «Общего Положения о крестьянах» на коренное не­русское население Тобольская комиссия не считала возможным ввиду неразвито­сти «инородцев»77 Лишь Туринская комиссия сочла возможным причислить к русским волостям всех «вогулов» округа, так как они, по мнению чиновников, «являются в настоящее время вполне обруселыми»78

Однако отрицательные заключения комиссий не были приняты во внимание, членами присутствия по крестьянским делам губернского совета, которые в 1891 г. постановили ходатайствовать перед министром внутренних дел о разрешении причислить оседло проживающих аборигенов к русским волостям79, а еще ранее в 1890 г. Тобольское губернское правление, не дожидаясь завершения работы ок­ружных комиссий, циркулярным распоряжением попыталось ввести у «оседлых» порядок волостного и сельского управления, указанного в ст. 87 «Положений о сельском состоянии», т. e. присвоенного населению, у которого вводилось дей­ствие «Общего Положения о крестьянах». B этом случае волостное правление должно было состоять из волостного старшины, двух заседателей (помощников), писаря; кроме того, учреждался особый волостной суд в составе 4-12 выборных судей; образовывались сельские общества с избранием сельских старост, сборщи­ков податей и т. д.80 Таким образом, предполагалось значительное усложнение волостного управленческого звена. Вскоре обнаружилась поспешность и непро- думанность этого шага, и в 1894 г. губернский совет вынужден был отменить решение губернского правления «как несогласное с законом» (док. № 61).

Из сведений, представленных в 1894 г. окружными исправниками, видно, что в большинстве «инородческих» волостей, которые предполагалось присоединить к русским волостям, не было введено управление, указанное в ст. 87 «Положений о сельском состоянии». И даже правила, предписанные ст. 70 (прим.) «Учрежде­ния Сибирского» (док. № 60), в соответствии с которыми должны были управ­ляться «оседлые» аборигены, действовали не в полном объеме. Состав управле­ния в «инородческих» волостях отличался разнообразием, выбор должностных лиц, по свидетельствам исправников, «производится произвольно, по установив­шемуся в известной местности обычаю; та или иная обязанность по волостно­му правлению возлагается на избираемых помимо какого-нибудь законного указания»81 Так, в Тобольском округе у «кочевых остяков» и «вогулов» инород­ные управления состояли из головы и старосты, при каждом из которых находи­лось по два кандидата. Старшины для отдельных селений не избирались. Только с 1892 г., в одной Меньше-Кондинской волости, стали выбираться сборщики по­датей (десятники). Тем не менее тобольский окружной исправник считал, что сложившиеся формы организации «инородческого» самоуправления приемлемы и могут быть сохранены и на будущее время82

И все же необходимость перемен была очевидна. Она диктовалась не только стремлением к скорейшей унификации административной организации русских крестьян и «инородцев», но и рядом существенных социальных, экономических и демографических сдвигов, произошедших у аборигенов, населявших районы наиболее активного торгово-промышленного и земледельческого освоения. Сло­жилась ситуация, когда в пределах одной волости проживали «представители разных родов, не имеющие экономической связи с прежним местом причисления, кроме платежа... повинностей», а «круг ведения инородной управы определялся не территориально, а личным составом проживающих в разных местах членов ее рода»83 По причине разбросанности населения волостные сходы собирались не­регулярно, а если и собирались, то в незаконном составе. Понимая необратимость и неизбежность процесса сегментации традиционных общин, воспринимавшийся и трактовавшийся тогда как процесс «естественного разрушения родового строя», правительство еще в 1858 г. издало закон (док. № 50), которым определялся поря­док перечисления выделившихся «родов» и семей сибирских «инородцев» и их устройства на новом месте. При этом заметим, что § 108 «Устава об инородцах» (ст. 60 «Положения об инородцах») допускал соединение под началом одной управы «стойбищ, не бывших прежде в общей зависимости». Таким образом, с точки зрения юридической имелись все условия для формирования волостей (инородческих управ) по территориальному признаку. Тем не менее и на рубеже XIX-XX вв. приписка «инородцев» продолжала осуществляться «не по месту по-

84

стоянного жительства и оседлости... а по месту причисления их предков» По­чему? Ответ на этот вопрос состоит, по-видимому, в том, что несмотря на наличие правил о разделении «родов» сохранялся принцип породовой (а фактически пово- лостной) раскладки и сбора ясака, взятый за основу второй ясачной комиссией. Указы 1827 и 1835 гг. точно фиксировали размер ясачной ренты. Проводившиеся ревизии (последняя, десятая, была в 1858-1862 гг.) могли лишь изменить число плательщиков, но не размер обложения. B этих условиях уменьшение числа «дельных работников», в частности из-за их причисления к другому обществу, увеличивало тяжесть податного обложения на оставшихся членах окладного кол­лектива и вело к неплатежеспособности «инородцев» и, следовательно, росту не­доимок по платежам. Поэтому «инородческие» волости продолжали функциони­ровать прежде всего как формально-окладные подразделения.

Таким образом, проведению административных преобразований на началах общих крестьянских установлений у сибирских аборигенов должен был непре­менно предшествовать пересмотр форм и принципов их податного обложения.

Рассмотрение вопросов, связанных с податными обязанностями народов Си­бири, было одним из предметов специальной комиссии барона Медема, образо­ванной при Министерстве государственных имуществ в 1873 г. Коммиссия зани­малась разработкой планов практической реализации в сибирских губерниях по­ложений об административном и поземельном устройстве, изданных для государственных крестьян Европейской России85 B отношении «бродячих» ко­миссия не предложила ничего нового, признав «возможным оставить их при на­стоящем порядке»86 управления и податного обложения. B отношении же «коче­вых» проектировалась замена ясака и других уплачиваемых ими сборов «оброч­ной на землю податью». C этой целью предусматривалось проведение земле­устройства «кочевых» и «оседлых» тем же порядком, что и русских крестьян, т. e. с выделением в собственность душевых наделов. Это, в свою очередь, требовало точного определения границ угодий, находившихся во владении аборигенов. JI. М. Дамешек подчеркивает, что именно в разработке проектов поземельной ре­формы члены комиссии видели свою первейшую задачу, так как считали, что за­тем удобнее будет судить о мерах, которые должны быть приняты в отношении административного устройства «инородцев»87. Комиссия осознавала, что межевые работы потребуют времени и больших затрат. Поэтому она полагала, что земле­устройство и связанная с ним податная реформа могут быть осуществлены не ра­нее чем через 10 лет88

Ha практике подготовка землеустроительных работ заняла не одно, а не­сколько десятилетий и отодвинула сроки реализации податной и административ­ной реформ на конец 90-х гг. XIX столетия.

B окончательном виде порядок землеустройства «кочевых» и «оседлых инородцев» был определен законами 23 мая 1896 г. и 4 июня 1898 г., статьи которых позднее составили особый раздел «Положений о сельском состоянии» (док. № 74). Предусматривалось, что, получив поземельное устройство, «коче­вые» аборигены при выдаче им отводных записей будут перечисляться в разряд «оседлых»89..Отвод «инородцам» земельных наделов, кроме того, должен был со­провождаться обложением крестьянскими окладами в соответствии с законом от 19 января 1898 г. «О замене взимаемых в Сибири подушных сборов государст­венною поземельною и оброчною податями» (док. № 65) и ст. 7 и 8 отд. II закона от 4 июня 1898, а также введением общественного крестьянского самоуправле­ния, причем в упрощенной форме90

Таким образом, механизм уравнивания «кочевых» и «оседлых инородцев» с сословием государственных крестьян был выработан. Податная и администра­тивная реформы были поставлены в зависимость от хода землеустройства корен­ных народов.

Одновременно с изданием законов, определявших изменения в сословном и экономическом положении двух названных категорий «инородческого» населе­ния, правительство решает распространить на управление русскими и абориген­ными жителями Сибири институт земских участковых начальников, который был введен в Европейской России в 1889 г. Разработка соответствующего законопро­екта была начата в 1892 г., а 2 июня 1898 г. царем было утверждено «Временное положение о крестьянских начальниках» (док. № 66, 67).

33

Действие «Временного положения...» не распространялось на всю Сибирь. Ero введение не предполагалось в тех районах, в которых из-за отдаленности и малочисленности населения, преимущественно «инородческого», не вводилось общественное крестьянское управление образца 1861 г. B Тобольской губернии к таким районам были отнесены Березовский и Сургутский уезды. Круг деятель­ности крестьянских начальников был достаточно широк. Прежде всего им пору­чался «надзор за всеми установлениями крестьянского и инородческого управле­ния». B отношении коренного населения крестьянским начальникам принадле­жало: «1) исполнение лежащих на полиции, согласно Положению об инородцах, обязанностей по общему наблюдению за инородческим управлением и попе­чению о нуждах инородцев; 2) разрешение в качестве третьей степени словес­ной расправы судебных дел инородцев, подведомственных их родовым управле­ниям» (ст. 35). По смыслу второго пункта, как позднее было разъяснено минист­ром внутренних дел, крестьянские начальники могли выступать в качестве словесной расправы третьей степени лишь в отношении аборигенов, имеющих свой сословный инородческий суд, т. e. в отношении «кочевых» и «бродячих». «Оседлые» на решение своих волостных расправ должны были апеллировать к окружному суду, а позднее — к уездному съезду крестьянских начальников91 Таким образом, крестьянским начальникам предоставлялись те административ­ные права, которыми раньше в отношении аборигенов обладали чиновники зем­ской полиции. Причем эти права были несколько расширены. Вместе с тем необ­ходимо подчеркнуть следующее: несмотря на то, что закон о крестьянских на­чальниках санкционировал более широкое, чем раньше, вмешательство во внут­реннее самоуправление аборигенов, он не отменял основ «Положения об инород­цах». B своем журнальном определении от 1 февраля 1903 г. Тобольское губерн­ское управление отмечало: «Закон от 2 июня 1898 г. коснулся их [инородцев] только в смысле переложения обязанностей по наблюдению за их управлением и судом с полиции на крестьянских начальников, но самые управление и суд... ос­тались те же, какими были в 1822 г., с незначительными изменениями, введенны­ми позднейшими узаконениями»92

2 Заказ № 659

K числу последних относились «Временные правила о применении судебных уставов к губерниям и областям Сибири» 13 мая 1896 г. (док. № 62, 63). B соот­ветствии с ними от полицейских управлений были отняты следственные и судеб­ные функции и в порядке судопроизводства инородные управы стали подчиняться окружным судам. Исковые дела «кочевых» и «бродячих» аборигенов начинались в окружных судах «не прежде как по неудовольствию на решения во всех степе­нях словесной расправы». Кроме того, законом 13 мая 1896 г. в Сибири вводился институт мировых судей. B их ведение передавались иски «инородцев, подлежа­щие ведомству их собственных сословных судов», в случае, «если на представле­ние иска разбору мирового судьи последует взаимное между истцом и ответчиком соглашение».

Положения 13 мая 1896 г. и 2 июня 1898 г. значительно усложнили структуру судебно-административной надстройки над «инородческим» самоуправлением. Процесс перераспределения функций между существовавшими и вновь создан­ными органами, которые в ряде случаев дублировали и подменяли друг друга, ос­ложнялся неточностями и противоречиями, содержавшимися в самом законода­тельстве. Так, у аборигенов, неподведомственных крестьянскому управлению, споры по пользованию землею не подлежали ведению крестьянских начальников и оставались в обязанностях окружных (уездных) исправников93, хотя с преобра­зованием судебных учреждений в Сибири, как уже отмечалось, полицейские чины лишались права судебного разбирательства. Такой порядок, по замечанию То­больского губернского управления, не согласовывался «с общим направлением законодательства»94 Недомолвка правил 13 мая 1896 г. относительно того, обяза­ны ли преобразованные окружные суды рассматривать жалобы «оседлых инород­цев» на решение их волостных расправ, и такая же недомолвка ст. 35 закона о крестьянских начальниках привели к тому, что «судебные дела оседлых очути­лись в невозможном положении»95 B последнем случае понадобилась специаль­ная переписка губернатора с министром внутренних дел для выяснения смысла и порядка применения этих статей96

C активизацией хода аграрных преобразований в Сибири вопрос о ликвида­ции особенностей поземельного, податного и административного устройства «инородцев», проживающих в зоне интенсивного земледельческЬго освоения, встал довольно остро. Наиболее серьезным препятствием на пути этого процесса было сохранение поразрядной системы. Согласно ст. 4 и 26 «Положения об ино­родцах» перевод из «кочевых» в «оседлые» мог осуществляться только во время очередной ревизии (переписи) и только по желанию самих перечисляемых. Ho с прекращением общих переписей сложилась ситуация, когда при существовании ограничительного закона трудно было рассчитывать, что «сами инородцы когда- либо добровольно изъявят желание на подобное перечисление», так как такой пе­реход должен был сопровождаться ростом податного обложения.

B 1896 г. иркутским генерал-губернатором был поднят вопрос об отмене дей­ствия указанных статей. Тобольское губернское управление после долгих обсуж­дений в сентябре 1898 г. признало эту меру целесообразной, хотя и не нашло воз­можным ныне же перевести «кочевых инородцев» Тобольского и Туринского уез­дов в следующий разряд, которые, несмотря на то, что «и ведут оседлый образ жизни... еще не успели обосновать свой хозяйственный быт»97

Напомним, что перевод в разряд «оседлых» был поставлен в зависимость от процесса землеустройства «кочевых племен». Однако темпы землеустроитель­ных работ были крайне низкими. Так, например, в Тобольском уезде к 1903 г.

из 14 «инородческих» волостей «в известность съемкою на планы» было приведе­но только две и девять — отчасти. B Туринском уезде из 11 волостей землеуст­ройство затронуло лишь две98

До определенного момента центральные власти смртрели сквозь пальцы на сложившуюся ситуацию. Ho форсирование переселенческого движения (оно зна­чительно активизировалось после революции 1905-1907 гг.) вызвало необходи­мость ускоренного образования колонизационного земельного фонда, что, в свою очередь, требовало скорейшего завершения землеустройства русского и «инород­ческого» населения Сибири. Данные обстоятельства и решительная позиция ми­нистра внутренних дел П. А. Столыпина, ставшего к тому времени председателем Совета министров, позволили сдвинуть с мертвой точки не только процессы по­земельно-податной реорганизации, но и процесс реформирования самоуправления сибирских «инородцев». B январе 1909 г. П. А. Столыпин предписал сибирским губернаторам незамедлительно переводить на положение «оседлых» всех абори­генов, получивших земельные наделы, по законам 23 мая 1896 г. и 31 мая 1899 г. Сроки выдачи отводных записей теперь во внимание не принимались. По настоя- нйю Министерства внутренних дел при перечислении «кочевых» в «оседлые» становилось необязательным и такое условие, как занятие хлебопашеством99 B циркулярном письме от 9 декабря 1909 г. на имя тобольского губернатора П. А. Столыпин напомнил, что требуется принять скорейшие меры к введению у «оседлых инородцев» общественного управления и суда по «Общему Положению о крестьянах» и переводу «кочевых» в «оседлые»100 При этом он не соглашался с планируемыми сроками проведения административной реформы. По его мнению, в тех волостях «оседлых», «кои не нуждаются в переформировании», следовало ныне же ввести действие «Общего Положения о крестьянах».

O том, как шли подготовка и начальный этап соответствующих преобразова­ний в Тобольской губернии (на примере «остяцкого» и «вогульского» населения Тобольского уезда), рассказывает группа тесно связанных друг с другом докумен­тальных материалов, замыкающих четвертый раздел сборника. B нее вошли: предложения тобольского губернатора к уездным съездам крестьянских началь­ников и соответствующие распоряжения (док. № 75-77) по вопросам распростра­нения на «оседлых инородцев» губернии действия «Общего Положения о кресть­янах», переводу оседло проживающих «инородцев» из разряда «кочевых» в раз­ряд «оседлых» и реорганизации их административно-территориального устрой­ства и самоуправления, с разъяснением позиции правительства по этому предме­ту, перечнем конкретных мер для подготовки реформы и рекомендациями по предварительной работе с населением; проект переформирования «инородческих» волостей 3-го участка Тобольского уезда, утвержденный уездным съездом кресть­янских начальников (док. № 78), и его окончательный вариант, утверждеЙный общим присутствием Тобольского губернского управления 10 сентября 1910 г. (док. № 79); предложение тобольского губернатора с разъяснением порядка пере- обложения оброчной податью «инородцев», переводимых в разряд «оседлых» (док. № 80), и соответствующее определение Тобольского уездного съезда кресть­янских начальников, утвердившего проекты окладов оброчной подати для «ино­родцев», перечисленных из разряда «кочевых» в разряд «оседлых» (док. № 81). Отметим, что названные документы являются лишь частью весьма обширного комплекса источников (отложившегося в фондах 344 и 417 ТФ ГАТО), изучение которого дает возможность воссоздать весьма подробную картину того, как про­текали процессы реформирования, о которых идет речь, не только у «остяко- вогульского» населения названного уезда, но и у остальных «инородцев» (прежде всего татар) южных уездов Тобольской губернии.

Говоря о результатах предпринятых в 1910-1911 гг. административных и со­циально-экономических преобразований, следует учесть, что если переобложение и формальный перевод «кочевых» аборигенов (того же Тобольского уезда) в «оседлые» не потребовали, в общем-то, значительного времени, то переформи­рование бывших «инородческих» волостей, предполагавшее причисление некото­рых из них к соседним волостями и сельским обществам русских, затянулось на несколько лет и не было закончено даже к 1914 г. Данная ситуация, скорее всего, объясняется медленным ходом землеустроительных работ, что обусловливалось «невыясненностью прав инородцев на землю», а также тем, что землеустройство сопровождалось изъятием части угодий, находившихся в пользовании абориге­нов. Образующийся земельный фонд использовался как средство борьбы с мало­земельем крестьян тех волостей, к которым причислялись «инородческие» обще­ства. Естественно, что это вызывало недовольство и протесты со стороны корен­ного населения и не способствовало ускоренному проведению межевания. Таким образом, опережающие, по отношению к землеустройству, темпы администра­тивной реформы обрекали ее на половинчатость и незавершенность.

Следует подчеркнуть, что в отличие от «инородческого» населения Тоболь­ского и других уездов сельскохозяйственной полосы Тобольской губернии авто­хтоны Березовского и Сургутского уездов вплоть до 1917 г. числились в разрядах «кочевых» и «бродячих» и продолжали управляться в соответствии с правилами «Положения об инородцах». Правда, вопрос о реорганизации управления ставил­ся и для них. Так, в декабре 1902 г., рассмотрев мнения березовского и сургутско­го исправников относительно изменения порядка управления «инородцам» севера губернии, общее присутствие Тобольского губернского управления сочло необ­ходимым ввести в указанных уездах действие «Временного положения о кресть­янских начальниках» и возможным распространить на «кочевых остяков» и «во­гулов» «Общее Положение о крестьянах»101 Te «инородцы», которые не могли быть признаны «оседлыми», а именно «самоеды и остяки» Обдорского стана Бе­резовского уезда и часть «остяков» севера Сургутского уезда, по мнению общего присутствия, могли быть подчинены правилам об управлении «самоедов» Архан­гельской губернии. Одним из инициаторов этих предложений выступил тоболь­ский губернатор А. П. Лаппа-Старженецкий. Ho эта позиция нашла поддержку далеко не у всех членов губернской администрации. B частности, статский совет­ник Павлинов, который в свое время служил в должности обдорского отдельно­го заседателя, считал, что «Общее Положение о крестьянах» совершенно не учи­тывает специфику кочевого образа жизни «остяков, вогулов и самоедов». Неза­чем опережать развитие народов, которые «недалеко ушли в своем прогрессе с 1822 года», отмечает он. Основное достоинство существующей формы управле­ния, на его взгляд, заключалось в том, что она «проста и не сложна». И пусть уж лучше «инородцы остаются пока с устаревшей формою», «нежели производить с ними опыт распространения... совершенно чуждого для них по духу... закона 19 февраля 1861 г.»102, резюмировал Павлинов.

Составитель надеется, что ему удалось дать представление об основных тен­денциях и направлениях в изучении заявленной проблематики, а характеристика вошедших в настоящий сборник документальных материалов в канве реальных исторических событий поможет лучше оценить их научно-информативную цен­ность.

Публикация документов осуществлена в соответствии с основными положе­ниями «Правил издания исторических документов в СССР» (М., 1990). Тексты документов до конца XVIII века переданы с сохранением орфографических и сти­листических особенностей. Буквенная цифирь, обозначающая числа, передается арабскими цифрами. Тексты XIX и начала XX в. воспроизводятся по совре­менным правилам правописания с сохранением стилистических и языковых осо­бенностей подлинника. Вышедшие из употребления буквы заменяются совре­менными. Воспроизведены некоторые особенности шрифтового оформления заго­ловков и выделение курсивом отдельных слов и предложений. Слова и пред­ложения, выделенные в документах подчеркиванием, набраны разреженным шрифтом. Прописные буквы и знаки препинания употребляются в соответствии с современными «Правилами русской орфографии и пунктуации» (М., 1994), с уче­том некоторых особенностей текстов. B частности, сохранено написание с заглав­ных букв (для XVIII — начала XX в.) царской титулатуры. Принятые в канцеляр­ском обиходе XVIII — начала XX в. сокращения раскрываются без скобок. Со­кращенные названия нормативно-законодательных актов и другие оригинальные сокращения документов сохраняются и не унифицируются. Заголовки к большин­ству документов даны составителем. Случаи сохранения заголовка документа оговариваются. Заголовки, данные документам в предшествующих публикациях, и оригинальные заголовки нормативных актов из ПСЗ приводятся в комментари­ях. B подстрочных примечаниях к тексту документов оговариваются все сущест­венные исправления и другие особенности текста, нуждающиеся в пояснении.

Составитель выражает признательность всем, кто содействовал подготовке настоящего издания: руководству и сотрудникам ТФ ГАТО, ГАОО, РГАДА, научной библиотеки ТГИАМЗ, ГПИБ; издательскому отделу ИПОС CO РАН; Ю. А. Тарабукиной и М. В. Гольдман, участвовавшим в редактировании текста; сотрудникам лаборатории истории, историографии и источниковедения ИПОС CO PAH — В. А. Перевалову, участвовавшему в выявлении и подготовке к пуб­ликации ряда документов (№ 17, 26), и Д. В. Кейко, выполнившему часть рабо­ты по верстке оригинал-макета книги и составлению указателей.

Особо хотелось бы поблагодарить за ценные консультации старших коллег и наставников: проф. В. В. Рабцевич, проф. Я. Г Солодкина, проф. JI. В. Храмко- ва, к. и. н. В. И. Байдина.