„Право ми совсѣмъ не есть „явленіе44, или не есть явленіе основное*).

„The right is not a—any tiling". Bentham, Pr. of Mor. and Leg., cτp. 225).

„ЛѴе do not habitually weigh either our own assertions or those of other people* (Sidgwick, Fallacies, 186).

Многое въ нашей рѣчи, какъ указывалось уже раньше, зависитъ отъ смысла, который связываемъ мы съ нашими словами.

Кантъ, придававшій въ этикѣ не меньшее значеніе понятію „обя­занности", чѣмъ континентальные юристы понятію „права* въ юрис_ пруденіи, говоритъ въ одномъ мѣстѣ „Критики Практическаго Ра­зума", что „обязанность* есть фактъ, но не есть явленіе (Ср. Воігас, L^,idee du phenomen, 28, 29)_jи что знаніе ея получается нами не изъ опыта **).

Эта идея въ высшей степени характерна: она подтверждаетъ развиваемыя въ этой работѣ утвержденія. Сказанное Кантомъ о нрав­ственной обязанности въ силу логической необходимости должно быть повторено относительно легальной обязанности; а что вѣрно относи­тельно обязанности, вѣрно и для коррелятивнаго понятія „права". „Право⁴⁴, именно, не есть „явленіе", или, при извѣстномъ смыслѣ слова, есть „явленіе", но производное, а не основное, а потому не можетъ быть отправнымъ пунктомъ юриспруденціи.—Мы должны объ­яснить это положеніе.

Фразы въ родѣ „право есть великое общественное явленіе", или „право есть великое культурное явленіе", пріобрѣли вь послѣднее время характер ь ходячей монеты. На ряду съ ними повторяются фра­зы „государство есть великое явленіе", „законодательство есть вели­кое явленіе", языкъ, нравы, релиіія представляютъ каждое въ от­дѣльности, и всѣ вмѣстѣ, „великое общественное явленіе". При этомъ никто не даетъ себѣ труда разобрать, чго значитъ собственно „явленіе"; въ какомъ смыслѣ „право" можетъ быть явленіемъ, и въ какомъ не можетъ; если оно есть явленіе вь извѣстномъ смыслѣ, то можно ли сдѣлать изъ него основу для построенія зданія юриспру­денціи.

Мы уже указывали на необходимость подчиняться законамъ языка страны. „Въ технической терминологіи уклоненія отъ обычнаго значенія словъ тѣмь болѣе дурны, чѣмъ болѣе знакомы (familiar) намъ эти слова въ нашемъ повседневномъ языкѣ"(Whewell, N. Or. N>•5 303). Слово же „право"—самая заурядная составная часть общаго языка народа „Слова, взятыя изъ общаго языка, если они употреб­ляются въ качествѣ научныхъ терминовъ, должны удерживать свое общее значеніе и отношенія вь общемъ употребленіи до возможно большой степени"(as far as сап conveniently be done, as far as possi­ble; Whewell, N. Or. R,, 279, 303). „Новые термины и измѣненія терминовъ, не неободимыя для выраженія истины, должны быть из­бѣгаемы® (ibid., 290). Было уже указано, что новость заключается не только въ созданіи совершенно новыхъ словъ, но и въ измѣне­ніи ихъ обычнаго значенія („неологизмы значеній" или „неологизмы смысла"). Измѣненія въ языкѣ могѵтъ и должны быть производимы тогда, когда они помогаютъ выраженію истины, и не должны быть терпимы во всякомъ иномъ случаѣ. Легкія аномаліи въ существу­ющемъ языкѣ науки (термины „юриспруденція", „юридическій", „ци­вилистика" ) не даютъ еще основанія для перемѣнъ, если онѣ

не мѣшаютъ серьёзно выраженію нашихъ знаній*). Ненужное изо­брѣтеніе Новыхъ словъ столь же должно быть избѣгаемо, какъ и возстановленіе старыхъ, вышедшихъ давно или выходящихъ изъ упо­требленія терминовъ („семейственный", „вотчиныи"... ). Термины, хотя бы и давно предложенные, но польза которыхъ для выраженія истинъ науки сомнительна, должны быть избѣгаемы. Если есть воз­можность выразить извѣстныя истины, хотя бы и вновь открытыя, при помощи болѣе простого аппарата выраженій, мы должны отда-

^-r"^l' ~^h' ^{1 11 д}"¹ "^ll∣^lfc J ........

*) Въ 1028 г. John Bayer и Juhus Schiller придумали Coelum Christianum, въ которомъ общія (языческія) названія планетъ и пр. были замѣнены именами Адама, Моисея и патріарховъ.—Измѣненіе не необходимое, оно не привилось (ibid.).

вдть предпочтеніе простому передъ искусственнымъ и іи вычѵрнымь. Еще болѣе энергично должно противостоять такпмъ измѣненіямъ вь принятыхъ въ общемъ языкѣ способахъ выраженія, которыя пря­мо вызываютъ путяницѵ въ мышленіи.

*J^, 1/

Необходимыя и полезныя измѣненія вь общемъ языкѣ народа дѣлаютъ лишь тѣ люди, которые имѣютъ сообщить ему много но­ваго знанія. Такія измѣненія оправдываются пѣнностью содержимаіо въ нихъ новаго знанія Только веіикимъ двиіаіелямь наѵки можетъ принадлежать власть вводить новую систему терминовъ, все равно ъакь лишь высшей власти въ государствѣ можетъ быть дозволено перечеканивать обращающуюся монету Тамъ, гдѣ элементы нашего знанія не могутъ подвергаться измѣненію, какъ вь области основныхъ понятій юриспруденціи, тамъ не можетъ быть мѣста и какому-шбо измѣненію въ языкѣ. Измѣненія произвольныя, или измѣненія, выз­ванныя желаніемъ показать свое остроуміе, „оригинальность®, итп обособиться отъ народной массы, если не знаніемъ, то мудренымъ языкомъ,—суть измѣненія дѣтскія, какъ на это указывать еще Канть. Они болѣе способны соивать другихъ на ложною дорогу, чѣмъ со­дѣйствовать прогрессу ихъ знаніи Искусственная терминологія такъ же лишена смысла, очевиднаго для русскаго читателя, какъ и ино­странная терминологія. „Полицейское" и „философское" „право" всегда будетъ загадкою для него. Такая терминологія не только ли­шаетъ возможности болѣе просвѣщенную часть общества, взявшею на себя накопленіе знаний и руководство большой публикой, пере­давать этой публикѣ свои знанія[‡‡‡‡‡]), но мѣшаетъ и взаимопониманію ученыхъ, такъ какъ всякій изъ нихъ по своему понимаетъ „право" въ подобнаго рода искусственныхъ словосочетаніяхъ Чтобы сообшить самую элементарную мысль непосвященному, русскому ученому нужно прибѣгать къ переводу своей „русской" терминологіи на р} сскій языкъ.

Языкъ есть оружіе обоюдоострое. Люди пользуются иногда тер­минологіей, скрыто признающей теорію, не согласною съ фактами. Это дѣлается по большей части потому, что такая скрытая связь тер­минологіи съ извѣстными теоретическими взглядами, не замѣчается. „Термины, скрыто связанные (мііісіі mιply) съ теоретическими взгля-

дамп, допустимы постольку, поскольку эта подразумеваемая теорія до­казана[******]. (Whewell, N. Or. R., 294, афоризмъ XI). Обратно: мы дол­жны отвергать терминологію, заключающую въ себѣ теоретическіе взгляды, не отвѣчающіе дѣйствительности (ibid., 295),

Наши идеи получаютъ различное значеніе въ зависимости отъ того, какую изъ нихъ мы поставимъ въ центрѣ. Если мы перенесемъ важность, принадлежащую центральной мысли, на какую-либо второ­степенную мысль, мы сдѣлаемъ ошибку.

Континентальная терминологія („право положительное^, „право естественное^а, „философское”, „уголовное”, и т. д.) построена на взглядѣ, что въ мірѣ существуетъ „нѣчто", нѣкоторый фактъ или явленіе, „объективное" для нашего сознанія („объективное право⁴¹), которому соотвѣтствуетъ слово-понятіе „право^fc. Этотъ взглядъ нахо­дитъ себѣ открытое признаніе въ формулахъ: „право есть обществен­ное явленіе”, „право есть культурное явленіе”, „великое явленіе”.... И какъ ни ошибочна бываетъ склонность людей олицетворять отдѣль­ныя слова *), воображеніе создало тѣмъ не менѣе изъ „права” „особое великое явленіе”, сохраняющее свою индивидуальность на ряду съ по­нятіями „государства”, „законодательства”, „справедливости” и дру­гихъ.

Слова, принадлежащія къ системѣ того или иного языка, опре­дѣляются не столько значеніемъ ихъ корней [††††††]), сколько мѣстомъ, занимаемымъ ими въ этой системѣ, ихъ ролью. Слово „право” играетъ въ нашемъ языкѣ свою опредѣленную роль, отличную отъ роли, ко­торую играетъ слово „справедливость”. Измѣнять этой роли мы не имѣемъ нужды и не должны: нужно подчиняться языку, пока онъ не сбиваетъ насъ на ложную дорогу. Если бы „право” можно было дѣйствительно употреблять въ качествѣ синонима ^справедливости^tζ,

мыслительной работы ряда угасшихъ поколѣній, сдѣлать это—значитъ направить русскую жизнь и ея умственныя движенія въ надлежащее русло. Иноземное вліяніе будетъ служить въ такомъ случаѣ только на пользу намъ. Несчастье русскаго народа въ томъ, что онъ имѣетъ обезличенную интеллигенцію. Вскормлена она чужими теоріями, жи­ветъ обезьянствомъ Запада. Рѵсское чувство, чувствообязанности ne- редъ вскормившимъ ее народомъ, національное самосознаніе ея, затми­лись. Она не знаетъ своего народа. А не зная, нельзя и любить его; нельзя думать о томъ, чтобы она серьезно помышляла оплатить свои долгъ народу, которымъ она живетъ.—Знакомство съ основами юри­спруденціи, какъ онѣ проводятся къ намъ с^гь Запада (и не изъ луч­шихъ источниковъ), показываетъ всю отдаленность ихъ не только отъ русской, но и отъ какой-либо иной дѣйствительности. Возвратить дѣйствительности ц правдѣ то, что принадлежитъ имъ, и есть бли­жайшая задача этой работы.

Было время, когда, наир., испанская литература и духовная жизнь занимали очень высокое положеніе и оказали очень благодѣтельное вліяніе на жизнь и литературу другихъ народовъ. Но, вотъ, вмѣстѣ съ Бурбонами, проникло въ Испанію французское вліяніе. Француз­ское направленіе, съ гибельною односторонностью, культивировалось на счетъ всякаго иного. Это кончилось подавленіемъ національнаго самосознанія и глубокимъ упадкомъ нѣкогда блестящей національной литературы (Ср.

какъ это часто дѣлаютъ нѣмцы, французы, итальянцы и др., а иногда и англичане [‡‡‡‡‡‡]), то, конечно, можно было бы говорить о такомъ „правѣ", какъ о явленіи: въ извѣстномъ смыслѣ можно говорить о справедливости, какъ о явленіи, равно какъ и объ истинѣ, красотѣ, добрѣ и другихъ абстракціяхъ. — Не смотря на иноземное вліяніе и на ученую формацію, отрывающуюся отъ родной почвы и слѣпо под­ражающую чужимъ образцамъ, нашъ народный языкъ сохранилъ за словомъ „право"его простую и точную роль коррелята обязанности. Мы должны дорожить этимъ и не мѣнять своего хорошаго на чужое худшее. Кто хочетъ точности въ мышленіи, тотъ долженъ разли­чать понятія, а не путать ихъ.

Въ словѣ „справедливость"мы имѣемъ въ нашемъ языкѣ пре­красный терминъ, ясно и точно означающій то, что на иностранныхъ языкахъ часто стараются выразить словами Recht, droit, diritto,.., АІы должны сберегать результаты анализа, произведеннаго языкомъ

Равнымъ образомъ чуждо нашему общему языку и употребленіе слово „право" въ значеніи совокупности законовъ, въ узкомъ и ши­рокомъ смыслѣ слова „законъ⁴*. „Полицейское право" звучитъ для общаго языка столь же чуждо, какъ и какой-нибудь иностранный терминъ. Послѣдовательно проведенное, такое словоупотребленіе сво­дится къ абсурду: совокупность законовъ и судебныхъ рѣшеній, от­носящихся къ мошенничеству, должна была бы называться „мошен- ническимъ правомъ^aили „правомъ мошенничества"; законы о воров­ствѣ—„воровскимъ правомъ" или „правомъ воровства", и т. д.....................................................................

При помощи слова „законъ" въ узкомъ и широкомъ смыслѣ, а также словъ „обычаи®, „судебныя рѣшенія", „правительственныя распоря­женія" или „постановленія" и нѣкоторыхъ другихъ, общій языкъ прекрасно выражаетъ всѣ тѣ идеи, которыя нужны юриспруденціи. Это мы видимъ не только на нашемъ общемъ языкѣ, но и на тер­минологіи англійскихъ юристовъ.

Никто не можетъ отрицать, что юристы знаютъ больше, чѣмъ большая публика, въ своей спеціальности. Никто не отрицаетъ и не­обходимости создавать на почвѣ родного языка, или путемъ позаим­ствованій изъ иностранныхъ (особенно греческаго и латинскаго), та­кихъ терминовъ, которые не входятъ въ сокровищницу общаго языка. Но, все это хорошо тогда, когда нужно. Безъ нужды же мы не дол­жны искусственно создавать между собою и народомъ стѣну, мѣша­ющую взаимному пониманію. Какого бы высокаго мнѣнія мы ни были о собственныхъ познаніяхъ и какъ бы презрительно ни относились къ невѣжеству большой публики, мы не можемъ отрицать того, что и эта публика состоитъ изъ разумныхъ, нравственныхъ и государ­ственныхъ существъ, которымъ не можетъ быть чуждо человѣческое, т. е. элементарныя этическія и юридическія понятія. И они обла­даютъ языкомъ (очень сомнительно, существовалъ ли когда homo ala- lus, и былъ ли это „homo"), а потому и способностью выражать эти элементарныя понятія. Въ предѣлахъ возможности, допускаемыхъ стро­еніемъ языка, мы должны „call things by the same names as other people* (Sidgwick, Fallacies, io$>)—называть вещи такъ, какъ и другіе. Един­ство языка, сохраненіе его въ чистомъ видѣ,—такое его качество, ко­торое одно и придаетъ ему цѣну. Только благодаря одинаковости языка въ извѣстной человѣческой группѣ онъ понятенъ всѣмъ и по­лезенъ. Лишите его этого качества, и онъ потеряетъ свой raison d’etre.

Могутъ возразить, что, напр., выраженіе „вексельное право* лучше выраженій „вексельные законы*, „вексельное законодателъ- ctbo^u,„вексельный уставъ* и пр., на томъ основаніи, что при услов­номъ значеніи слова „право"оно даетъ намъ возможность указать, что мы разумѣемъ не одни лишь законы въ строгомъ смыслѣ, но и судебныя рѣшенія, обычаи и пр. На это слѣдуетъ возразить, что слово „законъ⁴¹, подобно всѣмъ другимъ, способно принимать, не на­рушая законовъ или духа языка, много значеній; что оно можетъ означать и означаетъ дѣйствительно, смотря по обстоятельствамъ, какъ законъ sensu stricto, такъ и законъ sensu lato, А самое важное: смыслъ словъ опредѣляется не только ими самими, но контекстомъ и обстоятельствами ешь контекста. Изъ обстоятельствъ употребленія выраженія „вексельное законодательство* должно явствовать, какое значеніе придается ему: широкое или узкое. Это не особенность слова законъ, а общее правило употребленія словъ. Изъ контекста и об­стоятельствъ употребленія англійскій юристъ видитъ, какой смыслъ въ данномъ случаѣ имѣетъ слово „law". При существованіи оффи­ціальной терминологіи „исторія законодательства⁴⁴ всѣ прекрасно по­нимали, что подъ словомъ „законодательство* разумѣлось въ извѣстныхъ

обстоятельствахъ нѣчто большее, чѣмъ законы въ строгомъ смыслѣ слова. И никто не въ состояніи прочесть курса „законовѣдѣнія[§§§§§§]⁴ въ средней школѣ, не ознакомивъ слушателей съ одной стороны съ нѣ­которыми этическими („справедливость") и соціологическими („обы­чаи") понятіями, а съ другой стороны—съ дѣятельностью судовъ и ад­министраціи и орудіемъ ея: судебными рѣшеніями и правительствен­ными или административными распоряженіями. На зависимость словъ- понятій отъ фразы и обстоятельствъ внѣ фразы было уже указано въ одной изъ предыдущихъ главъ.

Разумѣется, что, если бы языкъ создалъ слово „право" для того, чтобы оно означало совокупность государственно-принудительныхъ нормъ, оно было бы „явленіемъ", великимъ и культурнымъ; все равно какъ, если бы „олово" означало то же, что и aurum, Gold,For, оно было бы драгоцѣннымъ металломъ; и если бы всякій, имѣющій рубль въ карманѣ, былъ капиталистомъ, было бы у насъ въ Россіи много капиталистовъ; а еслибы грамотность означала образованіе, было бы много образованныхъ. При такой вольности по отношенію къ языку можно зайти очень далеко. Мѣнять значеніе словъ мы не имѣемъ права. Если мы дадимъ право одному мѣнять „полицейское законо­дательство" *) на „полицейское право", потому что это звучитъ для него болѣе возвышенно, или льститъ его самолюбію, будто онъ знаетъ нѣчто такое, что недоступно пониманію обыкновеннаго смерт­наго, то мы не вправѣ будемъ отказывать другому измѣнить это выраженіе еще какъ-нибудь, такъ какъ его представленія о возвы­шенномъ, изящномъ или цѣлесообразномъ иныя. Всякому вкусу не угодишь. Языкъ долженъ держаться той простоты и точности, ко­торыми надѣлилъ его народъ. У каждаго свои вкусы, и если бы каждый былъ воленъ измѣнять языкъ сообразно этимъ вкусамъ, не было бы постоянства въ языкѣ, онъ всегда страдалъ бы путаницей и неизвѣстностью.—Вѣдь, что такое „право", на ихъ произвольномъ жаргонѣ, юристы до сихъ поръ не знаютъ. ♦)

Мы будемъ путаться до тѣхъ поръ, пока не усвоимъ себѣ про­стой истины, извѣстной всѣмъ, кромѣ тѣхъ, кто искалъ „особаго- великаго явленія" по примѣру премудрыхъ нѣмецкихъ ученыхъ,—про­стой истины, что никакого такого „особаго великаго явленія" нѣть, какъ не было тѣхъ исполиновъ, волшебниковъ и несравненной пре­лести Дульциней, съ которыми сражался, или ради которыхъ пре­терпѣвалъ разныя невзгоды знаменитый инспанскій гидальго, ingeni­oso и famoso hidalgo, какъ значился его титулъ,—тотъ самый, ко­торый, по увѣренію историковъ литературы, никогда не жилъ, но „всегда будетъ жить^й. „Будетъ всегда жить" не только въ томъ видѣ, какъ его создалъ великій Сервантесъ, оцѣненный только послѣ смерти, но и въ тѣхъ многообразныхъ формахъ, въ которыхъ соз­даетъ этотъ типъ жизнь, какъ на ученомъ, такъ и на практическомъ поприщѣ,—создаетъ при посредствѣ языка.—-Потому-то такъ и важно изученіе языка: только съ его помощью познаемъ мы объективную реальность; только благодаря ему познаемъ мы самихъ себя. А вь этомъ, вѣдь, и лежитъ начало мудрости по Сократу и Конфуцію.

Если мы имѣемъ на что-нибудь безспорное право [*******]), такъ это на употребленіе слова „право" въ смыслѣ коррелята обязанности. Законность такого словоупотребленія безспорна: никто ея не опро­вергаетъ. Оно санкціонировано какъ общимъ народнымъ языкомъ, такъ и той научной терминологіей, которая стремилась развиваться внѣ связи съ народною рѣчью и подчиненія ея законамъ.

Можно ди „право"въ значеніи коррелята „обязанности" считать явленіемъ?

Въ такомъ формальномъ смыслѣ „право" легальное, какъ одно изъ понятіи юриспруденціи, играетъ очевидно такую же самую роль, что и слово „право" въ этикѣ. Равнымъ образомъ и коррелятъ его „обязанность" играетъ одинаковую формалънгую роль въ этикѣ и въ юриспруденціи. И Кантъ, какъ мы уже указывали, признаетъ понятіе долга (Pflicht, obligation, долгъ, обязанность—очевидно сино­нимы) лишь формальнымъ принципомъ(Ср. Новгородцевъ „Кантъ и Гегель вь ихъ ученіяхъ о правѣ и государствѣ", стр. пр).

Если явленіями считать факты внѣшняіо міра(Sinnenwelt), пред­полагающіе нуменъ, какъ это дѣлаетъ Кантъ, то очевидно, что „обя­занность[†††††††] и ея коррелятъ „право" не суть явленія, хотя о нихъ и можно говорить, какъ о фактахъ *). Обязанность, по вѣрному взгляду Канта, выражаетъ наше отношеніе къ закону дѣятельности. То же слѣдуетъ сказать о правѣ Обязанность есть связанность нашей воли закономъ; право—свобода воли, обезпеченная закономъ.—Итакъ, при извѣстномъ пониманіи слова „явленіе", „право" не есть явленіе, пока рѣчь идетъ о нашихъ собственныхъ субъективныхъ правахъ. Однако, такъ какъ всякое чужое лицо является „явленіемъ" по отношенію къ нашему „я", такъ какъ такимъ явленіемъ оказываются всѣ внут­реннія состоянія другихъ липъ по отношенію къ намъ, и такъ какъ законъ, управляющій дѣйствіями другихъ, есть также явленіе, то чужія права и обязанности могутъ считаться „явленіями" для насъ и въ такомъ смыслѣ слова „явленіе^м.—Далѣе, если понимать подъ „явленіемъ" вообще состояніе, которое качественно отличается для нашего сознанія отъ тѣхъ, которыя ему предшествуютъ, его сопро­вождаютъ, или за нимъ слѣдуютъ,—тогда „право", илп точнѣе—„со­знаніе права", есть, конечно, явленіе: явленіе внутреннее, психиче­ское, даже когда мы говоримъ о своихъ собственныхъ правахъ.

Признаніе возможности считать „право"Явленіемъ не рѣшаетъ, однако, вопроса о томъ, что это за явленіе,—въ какомъ отношеніи оно находится къ другимъ, связаннымъ съ нимъ, и можно ли гово­рить о немъ, какъ о явленій въ томъ же самомъ смыслѣ, въ которомъ мы говоримъ, какъ о явленіяхъ, о законѣ и государствѣ.

Слово „явленіе" отличается, очевидно, многосмысліемъ. Стремясь сдѣлаться кардинальной идеей человѣческаго духа, идея явленія не мо­жетъ быть избавлена отъ критики. „Со всѣхъ сторонъ ее допуска-

ютъ, употребляютъ безъ анализа, безъ разбора, "какъ будто она была абсолютно ясною и понятною сама по себѣ"(Boirac, op. с., 9).

Объектами нашего знанія служатъ: (і) явленія и (2) отношенія между ними. По господствующему нынѣ взгляду мы ничего не мо­жемъ знать положительнаго внѣ явленій и ихъ отношеній (Boirac, op. c., 7). Въ той или иной формѣ эта основная идея находитъ себѣ представителей среди большинства философскихъ школъ. Къ этимъ двумъ понятіямъ сводится весь доступный нашему пониманію міръ. Иначе говоря, объектами мысли являются: (і) понятія матеріальныя и (2) понятія формальныя.

Одни думаютъ, что все сводится для нашего анализа къ поня­тію феноменовъ и ихъ различныхъ группъ. Другіе полагаютъ, что мы не можемъ обойтись безъ коррелятивнаго понятія субстанціи, нумена, силы, причины, идеи самой по себѣ.........................................................................................

Одни думаютъ, что явленіе есть синонимъ всякаго вообще из­мѣненія;это то, что начинаетъ быть для того, чтобы перестать быть; то, что дѣлается, происходитъ. Явленіе опредѣляется, слѣдовательно, по отношенію ко времени. Таковъ взглядъ позитивистовъ.—Другіе полагаютъ, что явленіе есть проявленіекакой-то невидимой и посто^: янной силы, субстанщи, причины, бытія.................................................................................................. Это реалистическій или

объективный взглядъ. Онъ опредѣляетъ явленіе по отношенію къ суб­станціи.—Третьи считаютъ, что явленіе есть вообще всякое представ­леніе(representation): то, что являетсяили представляется намъ, не пред­полагая какого-либо особаго объективнаго бытія. Этотъ взглядъ, субъ­ективный или идеалистическій, опредѣляетъ явленіе, слѣдовательно, лишь его отношеніемъ къ нашемѵ сознанію.

*J

Лейбницъ высказываетъ взглядъ, устраняющій всѣ оттѣнки въ по­ниманіи слова „явленіеⁱⁱ. Онъ говоритъ, что явленія это наши мысли. „Les phenomenes ne sont que des pensees"(Leibniz, Projet d^,une lettre a M. Amauld) [‡‡‡‡‡‡‡]). Съ другой стороны, всякая мысль, какъ измѣненіе, проявленіе или представленіе, должна быть также разсматриваема, какъ феноменъ. Если явленіе есть мысль, а мысль есть явленіе, то, оче­видно, и „право", служащее намъ для выраженія мыслей, должно быть явленіемъ. Такое широкое пониманіе слова „явленіе^ не можетъ, однако, удовлетворить насъ. Мысли наши неоднородны. Однѣ болѣе, другія менѣе сложны, однѣ—относятся къ матеріальнымъ фактамъ, другія къ отношеніямъ между ними; однѣ основныя, другія произ­водныя. Намъ важно удержать различіе между матеріальными и фор­мальными идеями или понятіями, между фактами и отношеніями ме­жду ними. Если мы согласимся распространить терминъ „явленіе" и

на формальныя понятія, мы будемъ иногда чувствовать неудобства невозможности провести различіе между фактами матеріальными и от­ношеніями между ними. При такомъ широкомъ безразличномъ упо­требленіи слова „явленіе"мы имѣли бы право и „ну менъ" назвать явленіемъ, т. е. допустили бы абсурдъ: „нуменъ" и придуманъ для того, чтобы выражать нѣкоторую идею въ противоположность „явле­нію". Лучше, поэтому, держаться болѣе узкаго значенія слова „яв­леніе*: явленіе мы должны отличать отъ отношенія между явленіями.

Тогда „явленіе" будетъ понятіемъ матеріальнаго характера, тре­бующимъ себѣ восполненія въ понятіи силы или субстанціи. „Право** же, при законномъ употребленіи этого слова, т. е. въ значеніи кор­релята обязанности, будетъ понятіемъ формальнымъ, требующимъ на­личности двухъ или нѣсколькихъ явленій, находящихся другъ къ другу въ иномъ отношеніи, чѣмъ отношеніе явленія къ порождающей его силѣ. Отношеніе, выражаемое словомъ „право", очень сложнаго ха­рактера. „Право" служитъ для выраженія очень сложнаго отношенія, предполагающаго синтезъ нѣсколькихъ явленій.

Но, положимъ, что мы согласились дать слову „явленіе" самое широкое значеніе. Будемъ называть явленіемъ всякую мысль или пред­ставленіе, принимая во вниманіе лишь отношеніе его къ нашему со­знанію (а не противопоставляя его „субстанціи"). ■ Тогда о „правѣ", какъ коррелятѣ, обязанности, мы можемъ говорить какъ о явленіи, но только явленіе это будетъ вторичнаюпорядка. Это будетъ пред­ставленіе объ отношеніи между нѣкоторыми другими представленіями. Слѣдовательно, это не послѣдняя стадія анализа; и пониманіе такого явленія производнаго характера („надъ-явленія", l’epiphenomene, ср. Boirac, op. c., 155) предполагаетъ наличность и пониманіе другихъ явленій, отношеніе между которыми оно (это вторичное „явленіе") выражаетъ. Основнымъ понятіемъ и при такомъ пониманіи слова „яв­леніе" слѣдуетъ, стало быть, считать не „право", а тѣ понятія, на­личность которыхъ необходима для его существованія и пониманія. Не въ „правѣ" слѣдуетъ искать послѣдняго элемента анализа и ос­новы для возсозданія другихъ понятій юриспруденціи.

Слѣдовательно, или (і) право не есть явленіе вообще, или (2) оно не есть основное понятіе, или основный фактъ, съ которымъ имѣетъ дѣло юриспруденція. Въ первомъ случаѣ, если считать объ­ектомъ науки явленіе, мы должны поискать предмета своихъ изслѣ­дованій въ другомъ мѣстѣ—не въ „правѣ", во второмъ—мы не мо­жемъ объяснять „правомъ* фактовъ государственной жизни, такъ какъ, не будучи основнымъ понятіемъ, „право"само нуждается въ объ­ясненіи, и, слѣдовательно, мы не добрались еще до своей исходной точки, не нашли еще, чего намъ нужно.

Если, какъ говорить Кантъ, слово „обязанность"выражаетъ наше отношеніе къ закону, *) то и коррелятъ его „право"выражаетъ также отношеніе къ закону. Въ нравственной жизни (именно въ области индивидуальной морали) создаетъ этотъ законъ каждый для себя; въ области морали общественной и въ государственной жизни законъ (въ одномъ случаѣ—нравственный, въ другомъ—государствен­ный) даетъ намъ общество и государство. Понятіе закона и является основнымъ понятіемъ, понятіе права—второстепеннымъ. Безъ закона нѣтъ обязанностей, нѣтъ грѣха, нѣтъ правъ. Будемъ ли мы считать индивида за „первое⁴⁴, а общество за послѣдующее, или обратно, понятіе закона будетъ одинаково оставаться основным ь по отноше­нію къ понятію „права⁴⁴, какъ коррелята обязанности. Не изъ „пра­ва⁴⁴ возникаютъ нормы, а нормы создаютъ права

О „правѣ ^с, какъ коррелятѣ обязанности, слѣдуетъ сказать то же что и о справедливости, обществѣ, государствѣ и другихъ абстрак­тныхъ понятіяхъ: 11 n’y а pas du Droit, ιl у a seulemeπt des droits? существуетъ собственно не Право, а права. „Прйво“, какъ указывалъ еще Іеремія Бентамъ (Principles of Morals and Legislation, изд. 1879 г. стр. 224, 225, прим.), не можетъ быть понимаемо внѣ зависимости оть представленія того, на что мы имѣемъ право. Право есть фор­мальное понятіе, не выражающее собою какого-либо самостоятель­наго явленія, а лишь отношеніе между однимъ фактомъ и другимъ. Оно мѣняетъ свой смыслъ вь каждомъ индивидуальномъ случаѣ его употребленія въ зависимости отъ представленія извѣстнаго дѣйствія и извѣстнаго закона. Логическій [§§§§§§§][********]) объектъ есть дѣйствіе, на кото­рое имѣютъ право, а „право" выражаетъ отношеніе этого дѣйствія кь закону.

Мы не можемъ, напр., представить себѣ вообще. Такой

человѣкъ долженъ былъ бы быть ни высокимъ, ни низкимъ; ни ху­дымъ, ни толстымъ; ни чернымъ, ни бѣлымъ; ни мужчиной, ни жен-

шиной; ни дюлодъпмъ, ии старымъ; ∏o∙—всѣмъ этимъ вмѣстѣ и ни­чѣмъ изъ этого одновременно (Hamilton, Logic, I, 129, 128, τ27). Такъ же не можемъ мы представить себѣ и „право" вообще. Какъ существуетъ не абстрактный человѣкъ, а конкретные люди, такъ су­ществуетъ не Право вообще, а различныя конкретныя права.

Мы уже указывали, что слова въ дѣйствительности употребля­ются въ контекстѣ и что изолированіе ихъ есть искусственный про­цессъ. Этимъ подтверждается справедливость того, что говорилъ о понятіяхъ еще Гамильтона,. „ Понятіе (а concept or notion) заключаетъ въ себѣ представленіе только части различныхъ аттрибутовъ или осо­бенностей, суммою которыхъ является индивидуальный объектъ; а по­тому—оно даетъ только одностороннее и неполное (inadequate) знаніе вещей, которыя мыслятся подъ нимъ [††††††††])... Какъ результатъ сравненія, понятіе необходимо выражаетъ отношеніе. Оно, поэтому, непознаваемо само по себѣ, т. е. оно не даетъ абсолютнаго и безотносительнаго объекта знанія, а можетъ быть реализовано въ сознаніи, только при­лагая его, какъ терминъ отношенія, къ одному или болѣе объектамъ, согласнымъ въ точкѣ или точкахъ сходства, выражаемыхъ пмъ“ (Ha­milton, Logic, I, 127, 128; Metaphisics_jII, 296, 297 и сл.). Такъ что понятіе не представляетъ безотносительнаго и независимаго объекта мысли (an irrespective and- independent object of thought). Много со­дѣйствуетъ представленію о понятіи, какъ о чемъ-то самостоятель­номъ и безотносительномъ, языкъ: относительность понятія не выра­жается въ словѣ, а возможность разныхъ манипуляцій со словомъ, какъ комплексомъ звуковъ или знаковъ, вызываетъ представленіе о понятіи, какъ о чемъ-то независимомъ и могущемъ существовать само по себѣ (Hamilton, Logic, I, 128 in fine, 129).

Реалистическія тенденціи, праотцемъ которыхъ въ философіи былъ великій Платонъ, страшно сильны въ человѣчествѣ Онѣ живутъ и будутъ жить постоянно подъ вліяніемъ и при содѣйствіи языка. Съ ними приходится считаться всегда.—Какъ мы не можемъ предста­вить себѣ человѣка внѣ отношенія къ конкретнымъ п индивидуаль­нымъ реальностямъ, и всякая такая попытка, если вдуматься въ нее, должна привести къ противорѣчіямъ и абсурдамъ, такъ и правоне можетъ существовать или мыслиться само по себѣ, внѣ связи съ по-

нятіями закона и того, на ⅛τo мы „имѣемъ право". Нѣтъ „права"вообще, существуютъ только отдѣльныя права, какъ нѣтъ государства вообще, а существуютъ только опредѣленныя, конкретныя, индиви­дуальныя государства. (Россія, Франція, Англія, Афганистанъ..,.). Рав­нымъ образомъ нѣтъ Закона вообще, а—законы, нѣтъ Обязанности вообще, а—обязанности .

Послѣ всего сказаннаго должно быть понятнымъ заявленіе Іере­міи Бентама, что „права" опредѣлить нельзя, такъ какъ понятіе это не имѣетъ высшаго рода (genus). Можно, слѣдовательно, только описа­тельно сообщить другому о роли этого слова-понятія въ языкѣ,—о том ь, когда его слѣдуетъ примѣнять. Установить значеніе извѣстнаго слова (или, какъ принято технически выражаться, опредѣлить соотвѣтству­ющее понятіе} значитъ указать высшій классъ {genus},часть кото­раго составляютъ означаемыя вещи, а также упомянуть признаки (dif- ferentia},по которымъ можно отличить разсматриваемый предметъ отъ другихъ того же класса. Такъ, положимъ, англійское ^city^ceможетъ быть опредѣлено, какъ большой городъ (genus), обладающій соборомъ (differentia). Утверждая, при такомъ опредѣленіи, что „Манчестеръ есть city", мы утверждаемъ двѣ вещи о немъ: (і) что онъ большой городъ и (2) что онъ имѣетъ соборъ. (Ср. Sidgwick, Fallacies, 10